Текст книги "Повторение пройденного"

Автор книги: Сергей Баруздин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Нет, недавно, – сказала она. – Уже во время штурма Бреслау. А так работали в разных местах...

Мне надо было заступать на пост, сменять Сашу.

Я вышел на улицу. Моросил дождь. Над Бреслау, который казался сейчас очень далеким, полыхали зарницы. А у нас тишина.

Саша ждал меня:

– Там весело?

– Иди. Только началось.

– Пойду, а то холодно.

– Иди, иди...

Я заступил на пост и стал прогуливаться по улице, чтобы не слышать доносившихся из нашего дома веселых голосов. А там уже вовсю шумели, и пели, и звучала музыка...

Когда ходишь, время идет быстрее и не так скучно.

Приблизительно через час веселье в нашем доме закончилось, и ребята высыпали на улицу.

– Опять слякоть.

– Завтра помесим тесто!

Несколько ребят пошли провожать женщин. Хильда семенила за ними.

Последними из дома вышли Володя и Валя. Володя держал ее под руку.

– Ах вот где вы, юноша! – воскликнула она. – Адью! Зай гезунд, кнабе!*

_______________

* Будь здоров, мальчик! (нем.)

Валя да и Володя были порядком навеселе.

Они направились в сторону дома, где остановились женщины. До меня донеслись их голоса.

– Нет, сейчас нельзя. Позже. После отбоя... – говорил Володя.

– Я усну. Я так устала...

– В конце концов можешь ты подождать полчаса?

Я не заметил, как подошел лейтенант Соколов, возвращавшийся с дежурства в штабе.

– С кем это там Протопопов?

– Простите, товарищ лейтенант! Здесь три женщины из Бреслау вырвались, – объяснил я, – из наших угнанных. И еще немка с ними. Ужинали вместе, сейчас домой пошли...

– Это я слышал, а Протопопов с кем из них? Как ее зовут? Не слыхал? В голосе Соколова вдруг прозвучало беспокойство.

– Это Валя такая, Валентина, – сказал я. – Она из Орла, кажется.

– Валентина?

Я не успел сообразить, как Соколов решительной походкой направился туда, где только что стояли Володя и Валя.

Потом я услышал дикий женский крик. В испуге ко мне подбежал Володя:

– Что он, рехнулся? Что случилось? Сумасшедший!

Я тоже ничего не мог понять.

– Он спросил, как зовут ее. Я ответил...

Володя был похож сейчас на обиженного ребенка. Губы надуты, и в глазах чуть ли не слезы.

– Да брось! – сказал я. – Давай лучше закурим.

– Тебе хорошо говорить... А у меня все на мази было... И все из-за этого...

Меня не меньше Володи беспокоило случившееся.

– Придет лейтенант – наверно, скажет, что и почему.

Возвратились ребята, провожавшие Люсю и Клаву.

– Что произошло? Она бежит, орет, а он идет за ней и кричит: "Стой! Не трону! Стой!"

Володя продолжал ворчать:

– И надо же в такой момент...

Наутро Люся и Клава недоумевали:

– Может, они знакомые были? С Валькой-то?

– Как убежала вчера, так и не пришла. Не ночевала!

– А ваш лейтенант ничего вам не сказал?

– Куда же она денется теперь? Неужто одна ушла?

– Не ровен час, путалась с немцами...

– И такие были... Одним каторга, а другим удовольствие. Пристраивалась...

– Красавица! Нечего сказать!

– Нет, что-то здесь... Не может так...

– А ведь какой прикидывалась!

Мы недоумевали не меньше женщин. Лейтенант Соколов ни вчера, ни сегодня, после подъема и когда мы завтракали, не проронил ни слова.

И вдруг Хильда, молча стоявшая с женщинами, тихо произнесла:

– Зи вар ди фрау айнес дойчен СС оффициере! Зи загте мир зелбст унд бат швайген! Абер их каните зи фрюер бис цум айнтритт дер руссен!*

_______________

* Она была женой немецкого офицера СС! Она сама мне сказала и просила молчать! Но я знала их и видела раньше, до прихода русских! (нем.)

Через два дня нам с лейтенантом Соколовым удалось вырваться в Лигниц. Мы ехали на попутных, и всю дорогу комвзвода молчал. Обронил лишь несколько слов:

– Проголосуем!

– Влезай!

– Здесь сойдем...

– Теперь близко...

Я смотрел на Соколова и не узнавал его.

Он постарел за эти дни, осунулся. Морщины под глазами. Седина. Или я не замечал ее прежде? Нет, прежде у него не было ни одного седого волоса. Да и рано: ведь лейтенанту тридцать два.

Когда мы сошли на повороте, чтобы поймать следующую машину, Соколов долго тер глаза. Видно, они болели от бессонницы. И потом, в Лигнице, тоже тер их. И глаза его стали красными, воспаленными и еще более старыми.

По существу, я совсем не знал Соколова, но в нем было для меня что-то притягательное. Люди, ясные с первого взгляда, наверное, не так интересны.

Но вот что происходило сейчас с Соколовым? О чем он мучительно думал? Чем терзался? И что значила для него эта встреча с Валей-Валентиной?

Уже когда мы сидели в госпитале у Бунькова, я все ждал: вот сейчас он заговорит об этом, ведь друзья...

Но разговор шел обычный – о здоровье старшего лейтенанта, о дивизионе, о делах на фронте, о союзниках, которые наконец-то раскачались со вторым фронтом. И Соколов не вспоминал случившегося.

Я ёрзал на стуле рядом с койкой старшего лейтенанта, без конца поправляя сползавший с моих плеч халат. Палата выздоравливающих, в которой лежал Буньков, гудела. Забивали "козла". Сражались в шахматы. Смеялись, рассказывая что-то забавное. Шелестели газеты. Стучали костыли. Скрипели койки.

Дважды зашла сестра, сказав предостерегающе:

– Мальчики!

Ее не слушали. Только один из выздоравливающих оторвался от домино и бросил:

– Гоните! Хоть сейчас! С радостью превеликой!

Буньков рассказывал:

– ...А затем вот сюда перевели. Здесь поживее, сам видишь. И народ хороший, веселый. Надоело только всем. И в самом деле обидно. Война к финишу идет, а мы тут загораем! Бока пролеживаем...

Потом взглянул на меня:

– Миш, чего мы парня мучаем? Смотри, извелся совсем. Давай отпустим. А обратно вы завтра?

– Завтра утром, – подтвердил Соколов. – Куда же сегодня?..

– Да, поздно, – согласился старший лейтенант. – Так ты беги. Вот и адрес припас.

Он достал из тумбочки клочок газеты.

– Я еще к Петрову зайду, – сказал я, принимая бумажку.

– А Петров, он в третьем отделении, двадцать седьмая палата. Это соседний корпус слева. Третий этаж. Забеги да и привет передай от нас.

Мы договорились с Соколовым встретиться утром, в восемь, у госпиталя.

Макака, увидев меня, пустил слезу.

– Через часок к тебе еще лейтенант Соколов зайдет. Он здесь, сообщил я.

Витя поправился на госпитальных харчах и даже как-то посолиднел.

– Дней через десять обещают отпустить. Представляешь? А Буньков! О, какой Буньков! Я просто влюбился в него. Представляешь, ранение у него серьезное, не то что у меня, а он мне каждый день записки присылал. Смешные такие: мол, не унывай, Макака, мы еще с тобой повоюем, даже после операции. А потом заходить стал, и во дворе мы каждый день встречаемся. Я прямо не знаю, как его и благодарить. Никогда не думал, что он такой!

Макака рассказывал взахлеб, и взахлеб спрашивал, и опять рассказывал.

– А у нас Шукурбек... И так глупо... – сказал я.

За окном, будто отдыхая от прожитого трудного дня, тяжело дремал город. Огромный, почти не тронутый войной, он вяло дымил трубами заводов и фабрик, стучал сапогами солдат, трепетал флагами и транспарантами, шелестел метлами – немцы подметали мостовые и тротуары. Шли по улицам люди – взрослые и дети. Закрывались ставни уже работающих магазинов. Проносились штабные машины. Шумели воробьи. И вороны на огромных старых деревьях галдели, готовясь на ночной покой. А в окнах домов, где уже жили люди, опускались шторы. Сейчас электростанция даст ток.

В ворота госпиталя, а их трое, въезжали и выезжали санитарные машины. Из машин прибывающих выносили и выводили раненых.

– Осторожно. Берем. Заноси влево. Осторожно, осторожно! Давай. Беру, – глухо аукал двор.

Санитарный порожняк уходил обратно, обгоняя армейские колонны, шедшие через город к автостраде Бреслау – Берлин. И пустые санитарные машины, и войсковые колонны спешили к фронту.

А когда над Лигницем опустился вечер, из ворот госпиталя выехала крытая машина. Никто не видел, как она была загружена, как трое солдат с лопатами и фонарем сели в кузов. Выбравшись за черту города, машина свернула на грунтовую дорогу и остановилась у небольшой высотки. Здесь уже был готов ров, напоминающий несколько увеличенный в поперечнике окоп.

Трое солдат и водитель вынули из машины пять мешкообразных тел и осторожно положили их в ров, с самого края, одно на другое. Затем взяли лопаты и присыпали их чуть-чуть землей.

– Бумажка где? – спросил один из них, спустившийся на дно рва.

– Тут, – прозвучало сверху. – На!

Он положил бумажку на землю. Потом покопался вокруг, нашел камешек и придавил им бумажку:

– Фонарь подайте-ка, проверю.

Ему опустили фонарь. Солдат рукой подровнял землю, присыпав торчащие из нее волосы, и еще раз перечитал бумажку: "4.03.45 г. Похоронены к-цы Хомутов, Анжибеков, Свирлин, с-т Савинков, мл. сержант Сойкин. Место свободно".

– Кажись, все верно. Подсобите подняться.

Солдат вылез из рва, и все молча закурили. Затоптав сапогами окурки, пошли к машине.

– Небось на сегодня всё.

– Посмотрим. До утра-то еще вон сколько!..

Мне все хотелось сказать ей, что я свободен до утра. Но я видел ее усталое лицо и помимо воли поглядывал на руку. Десять часов. Двадцать минут одиннадцатого. Без десяти одиннадцать. Пятнадцать минут двенадцатого. Двадцать пять...

Пролетело уже три часа, но я не заметил их. Мы сидели совсем одни в большой квартире, и мне казалось, что мы только что встретились и ни о чем еще не успели поговорить. Она старалась быть хозяйкой этой чужой для нее и непривычной для меня квартиры и угощала меня чем-то, и поила чаем, и опять бегала на кухню. А я все думал и думал об одном: идет время, время идет... и – уходит.

– Мне пора, пожалуй, – наконец сказал я, еще раз взглянув на часы: Без двадцати двенадцать...

– Ну что ж. – Она тоже встала. – Спасибо тебе большое, что ты приехал. Ты знаешь, как я рада...

Мы вышли из комнаты в прихожую и стояли у двери, вдруг она вспомнила что-то и смутилась:

– Ах, какая же я! Ведь у меня есть что-то... Специально берегла... И забыла. Может, на дорогу?

Не снимая шинели, я вернулся вместе с ней в комнату, подождал, пока она принесет из кухни это "что-то", и мы подняли стаканы:

– За встречу! Нашу... – сказала она. – И не сердись, что я – такая...

– За встречу! И... – Мне хотелось сказать ей еще какие-то слова. – И за то, чтоб мы встретились еще!

Мы опять попрощались у двери. Она вышла на лестницу проводить меня.

– Ты куришь? – Кажется, она удивилась, когда увидела, что я скручиваю самокрутку. – Да, а ты куда сейчас? Неужели обратно, так поздно?

Я остановился, не зная, что ответить.

Куда я?

Бродить по улицам до утра, но на улицах наверняка ночные патрули, и что я буду объяснять им, показывая свою увольнительную? Или шмыгнуть в какой-нибудь дом, где есть пустые квартиры? Квартир таких много, но как я найду сейчас такую? Ведь можно напороться?

– Так почему ты молчишь? – спросила она.

– А я не знаю куда, – признался я. – У меня до утра... До восьми ноль-ноль... Свободное время. Так мы договорились.

– Ты с ума сошел! – Она потащила меня обратно в квартиру. – Какой же ты, право. И я хороша. Ну как ты так можешь! Неужели мы не устроимся? Здесь пять комнат. И мне не так будет страшно... Ведь я трусиха!..

– Но ты же не одна, – сказал я, вспомнив ее слова о подругах, с которыми она квартирует.

– Девочки сегодня дежурят, я смерть как боюсь одна, да в такой квартире!

Она стянула с меня шинель, потащила в комнату.

– Вот здесь... Я постелю тебе. Одну минуточку. Тебе будет хорошо. Вот пепельница. Кури!

Пепельница была теперь у меня в руках. Я не знал, куда поставить ее, чтобы закурить. А курить хотелось безумно.

– Поставь, – сказала она, почувствовав мою растерянность, взяла у меня пепельницу и сама опустила ее на какую-то тумбочку.

Мне показалось или хотелось, чтоб это было так, что она как-то неестественно долго смотрела мне в глаза.

– Помнишь, я говорила тебе тогда, в Ярошевицах, на кухне... Не сердись, но я скажу тебе честно: ведь раньше я никогда не любила тебя... А сейчас не знаю... Я где-то читала, что вторая любовь бывает настоящей... Может, что так... Только молчи и ничего не говори сейчас... Хорошо?.. Подожди, я сейчас разберу...

Я молчал.

Она все сделала, оставив меня одного в соседней комнате и сказав "спокойной ночи". Я настолько был обескуражен, что все продолжал стоять возле широкой белоснежной постели, боясь пошевельнуться. Она постелила чистую простыню, надела свежие наволочки и прикрыла постель традиционной немецкой пуховой периной. А я не знал, что делать: неужели расстегнуть ремень, размотать обмотки, снять ботинки и забраться на этакую кровать как есть, в гимнастерке и галифе?

До этой ночи я ни разу не раздевался на ночь, с той поры как мы покинули Гороховецкие лагеря. А если и скатывал шинель, то это оказывалось нестерпимой вольностью, за которую я, да и мои друзья по взводу не раз расплачивались ко время ночных тревог и подъемов.

– Ты почему не ложишься? – крикнула она из соседней комнаты, щелкнув выключателем. Дверь между нами была открыта.

Я, не видевший Наташу, знал, что она уже нырнула в свою постель.

– Я ложусь, – проговорил я и начал стягивать гимнастерку. Будь что будет.

Все было непривычно. И то, что я лежу в обычной постели, и то, что постель эта домашняя, и то, что рядом, в соседней комнате, она, чье дыхание я слышу, и то...

Мне казалось, что я хочу спать, но уснуть не мог. Ворочался, перекладывая подушки, скидывая жаркую перину, и вновь ворочался.

Она уже, кажется, спала. Я чувствовал, что она дышит спокойно и размеренно. Я думал о ней и о превратностях судьбы, которая свела нас в далеком Лигнице в чужой квартире... И о лейтенанте Соколове, который наверняка не спит сейчас, мучимый своими, непонятными мне мыслями. И о Макаке – Вите Петрове, повзрослевшем больше нас всех. И о старшем лейтенанте Бунькове...

Как много добрых людей на свете, добрых и разных, и как мало мы думаем друг о друге и о том, чтобы каждому из этих людей стало чем-то лучше. Вот Буньков, тяжело раненный Буньков, старший лейтенант Буньков посылает смешные записки солдату Вите Петрову, чтоб не скис этот солдат, не хандрил, чтоб жилось ему и поправлялось в госпитале веселее. Вот Соколов, лейтенант Соколов, в душе которого черт знает что происходит, вспоминает о своем комбате и пишет ему письма, чтобы знал он, комбат, как помнят его и любят в дивизионе... А самому Соколову, я уже знаю, почему-то не верят... Боятся, что ли, его? Или у него есть какие-то минусы в биографии?.. Но ведь он – человек, и какой человек!..

Я думал об этом, вспоминая прошлое и настоящее, и ловил себя на мысли, что прислушивался к ее дыханию. Она спала. Хорошо, что она спала. Сколько ей лет – двадцать один? Да, в сороковом ей было шестнадцать, а мне тринадцать. Сейчас мне восемнадцать, а ей двадцать один. Нет! Ничего не говорят года! И нам столько же, сколько было прежде, когда мы шагали по Чистым прудам, и нам – много-много, потому что испытанное не меряется возрастом. Я знаю ее лицо – какое оно усталое! Сколько ею пережито! И пусть она спит сейчас, пусть спит, пусть спит, спит, спит!

– Ты не спишь?

Я вздрогнул от ее голоса.

– И я никак не могу... Подойди ко мне...

Ее ли это голос? Я не узнаю его, но повторяю:

– Сейчас... Сейчас...

Мне надо одеться, и я кляну себя (Идиот! Идиот!) и шарю в темноте по незнакомой комнате...

– Неужели ты меня любишь? Всерьез? – шепчет она, а я бормочу что-то и погружаюсь в неизведанное, тысячу раз желанное, и уже ничего не могу говорить, а только шепчу:

– Наташка! Наташенька! Наташка!..

Утром я проснулся и увидел, что она уже не спала.

Она сидела, обхватив колени, на каком-то пуфике рядом с кроватью дурацком, чужом пуфике. И сама вроде чужая. И вдруг я вспомнил – моя! Спросонья я смотрел на нее, наверно, совсем не так, как я хотел смотреть. А она смотрела на меня так, как никогда не смотрела прежде. И в ее глазах я чувствовал угрызение совести, и смущение, и страх...

– Отвернись, пожалуйста. Я оденусь, – попросила она.

Я отвернулся и теперь окончательно понял, как мне хорошо.

– Сейчас я накормлю тебя.

– А себя?

– Тебя, – повторила она. – Ведь скоро семь.

Она готовила на кухне, но я не видел, что она делала, а видел лишь ее, тысячу лет знакомую и совсем иную.

– Наташа!

– Ну что?

Она обернулась и посмотрела на меня непривычно пронзительно, и я уже начинал обижаться:

– Зачем ты так?

– А что теперь будет, ты подумал?

– Как – что? Кончится война, мы вернемся...

– Я не про это...

Теперь я все понимал. И то, что она, старшая, советовалась со мной, как с равным, а может, и со старшим.

– Наташенька! Ведь война кончится вот-вот. Ты сама знаешь...

– Хорошо, если...

– Кончится, кончится, кончится! И потом, я люблю тебя! Люблю, ты и сама не понимаешь, как люблю...

Мы вернулись из Лигница, и первым нам встретился Володя:

– Здравия желаю, товарищ лейтенант!

– Здравствуй, ефрейтор, – безучастно ответил Соколов.

Володя проводил комвзвода глазами.

И вдруг засиял:

– Слушай, ты ни черта не знаешь! Ведь та баба – Валя, помнишь, Валентина – женой его была! Представляешь, женой! А она эсэсовка! Ты понимаешь! Хорош офицер наш Соколов! Советский офицер, а жена эсэсовка! Вот и доверяй людям! А мы еще у таких в подчиненных ходим!..

Я ничего не понял. Кроме одного...

– А чему ты так радуешься? У человека беда, а ты радуешься?

– Я радуюсь? Да чему мне радоваться, когда у меня неприятность, сказал Володя с явной обидой. – Ты подумай, какое свинство! Получаю письмо от отца, а он пишет: пришла твоя посылка, открываем, а в ней два кирпича. Обычных кирпича! Представляешь! Мне бы этих почтовых сук увидать! Хорошо хоть, что вторую и третью в целости получили. Вот как наживаются за наш счет, гады!..

После Одера и Бреслау артиллерийскому корпусу, который мы обслуживали, дали отдых. И нам – отдых...

Странная штука – отдых на войне. Подворотнички пришили, форму, как могли, привели в порядок. Устроили из пустой бочки вошебойку – переморили насекомых. Посмотрели фильм "Серенада солнечной долины", протопав до места демонстрации этого фильма шесть километров и столько же обратно. Саша проявил инициативу – устроил три политинформации...

Наконец команда: "По машинам!"

К вечеру, после долгих скитаний по размытым и разбитым дорогам, мы выехали на автостраду и не поверили своим глазам. Перед нами был огромный указатель: "На Берлин. 331 км".

С наступлением календарных весенних дней погода в Германии испортилась. Март встретил нас снежком и морозами по ночам, которые уже никого не устраивали. Апрель начался с дождей. Всюду – слякоть, мерзопакостная, удручающая. И все же не она определяла настроение. Триста тридцать один километр до Берлина – это казалось чудом. А мы все двигались и двигались вперед. Второй день в пути.

В дни наступления мы превращались из отдельного разведывательного артиллерийского дивизиона (а теперь к этому длинному названию официально прибавились слова "прорыва РГК" – Резерва Главного Командования – и плюс полученное нами за бои на юге Германии название "Силезского") в обычную моторизованную пехотную часть. Артиллерия, которой мы приданы, била по противнику прямой наводкой, и потому наша работа никому не нужна. А все же, раз нас торопили вперед, мы были нужны!

Пока же мы отбивали атаки каких-то оголтелых вражеских частей, оставшихся глубоко в тылу наших войск, ловили пленных и сопровождали их на сборные пункты, вели политпросветработу среди цивильных немцев и, наконец, – самое скучное в условиях войны! – чертили кальки и карты в штабах артполков и дивизий, где не хватало своих топографов.

И все это в пути, в движении, когда события подгоняли на северо-запад, где уже вовсю, судя по сводкам, действовал 1-й Белорусский.

Каждый день мелькали названия городов и селений – Бунцлау, Рейзихт, Гайнау, Гроткау, Нейпштадт, Фридлянд, Эндерсдорф, Кальке. На карту лучше не глядеть: мы крутили то вперед, то назад и опять вперед. Пусть так. Был бы маршрут, а обсуждать его не наше дело. И опять названия – Форст, Госта, Дрешниц, Шефенберг, Котбус. Позади – Нейсе, впереди – маленькая, юркая Шпрее.

Цвели сады. Яблони, вишни. Лепестки их цветов осыпались – вздрагивали земля и небо. В небе наши "петляковы" и немецкие "мессеры". А на земле танки, самоходки, "катюши"... Трудно понять, где кончалась одна колонна, где начиналась новая. Дороги и поля гудели, и только у переправ колонны замирали, вливаясь в одну – на мост.

В воздухе перемешаны все запахи: весны, гари, зелени, бензина, крови, цветов, металла...

– Скоро с союзничками встретимся. Часа через три! – говорил младший лейтенант Заикин, когда мы миновали мост через Шпрее. – Они в Дессау.

Это он говорил утром двадцать второго апреля.

Через час наш маршрут изменился. Мы повернули чуть назад и направились строго на север.

– Идем к Первому Белорусскому, – пояснил майор Катонин.

Фронты существовали на картах, а на земле их определить было трудно.

Наш дивизион остановился в Барате. По улицам брели наши солдаты. Темнело. Начал моросить дождь.

Мы с Сашей отправились в штаб артбригады – чертить карты.

– Хлопцы, вы с какого – с Первого Белорусского? – спросил я проходящих мимо солдат.

– С Первого Украинского.

Пошли дальше.

– Славяне, с какого – с Первого Украинского? – поинтересовался Саша.

– С Первого Белорусского.

На улицах темень. В темноте двигались войска. В темноте сновали люди. А городок, кажется, красивый, тихий.

Навстречу нам шагала колонна. Слышалась немецкая речь.

Саша вскинул карабин, я – автомат.

Потом сообразил:

– Подожди ты! Это пленные...

Пленные немцы шли в строю. Впереди офицер. Другой, с фонарем, сбоку, подсчитывал ногу:

– Айн-цвай! Айн-цвай!

Мы смотрели на них, рассмеялись.

– Гитлер капут! Аллес капут! – кричали немцы, увидев наши лица.

И опять мы шли вперед, и опять:

– Славяне, с какого – с Первого Украинского?

– С Первого Белорусского.

– Хлопцы, с какого – с Первого Белорусского?

– С Первого Украинского.

У дверей двухэтажного дома – часовые. Толпились солдаты, офицеры.

– Здесь штаб Сто девяносто четвертой? – спросил я.

– Ты?

Из толпы выскочила Наташа.

Мы молчали и глупо улыбались.

– До Берлина сорок километров! – вдруг сказала она.

...Мы возвращались с Сашей поздно. Наших в городе не было. Дивизион перебрался в лес – по соседству с местечком Нейхоф.

Побрели туда, под дождем, по грязи.

В лесу уже все спали. Лишь мокли часовые. И Володя, видимо промерзший до костей, танцевал на посту у знамени.

– До Берлина-то сорок километров осталось, – сообщил ему Саша.

Володя преобразился:

– Хрен с ним, с Берлином. Здорово, что пришли. А я уже было совсем промок!

Боевой порядок опять менялся. Только что мы смотрели в стереотрубу: домики, сад и спокойно прогуливающиеся немцы с котелками, а один и с губной гармошкой, и даже плакаты на стенах домов, призывающие вступать в ряды фольксштурма, а когда перевели трубу влево – немецкая гаубичная батарея и опять обед: немцы питаются точно по расписанию... Возле рощицы, еще ближе к нам – звуки музыки. Звуки доносятся и до нас, трофейные для немцев, знакомые, родные – нам: "Полюшко-поле", "В далекий край товарищ улетает..." – Голос Бернеса, а затем Лемешев – "Сердце красавицы склонно к измене и к перемене..."

– Что они?

– А что? – не понял Саша.

– Нашли время для музыки!

– Обидно, работали... – с нескрываемой грустью сказал Вадя.

И верно, обидно! Обидно, что привязку, которую мы только что – и так быстро! – закончили, можно было, оказывается, не проводить: куда там привязка, когда на смену тяжелой артиллерии подошла уже легкая! Она будет бить прямой наводкой. Обидно и то, что мы не дослушали музыки. Больше всего жалел, кажется, Вадя. Когда он слушает музыку, война ему – не война.

Нас перебросили к Тельтову. Впрочем, сам Тельтов мы не видели, говорили, что он пока не взят, зато Берлин – дымящий, вздрагивающий от взрывов и пожаров, – был, казалось, рядом. О Берлине говорили: "там", и на самом деле там, над Берлином, и днем стояла мутная, черная ночь. А у нас голубело небо, припекало солнце, зеленела листва. И воздух, несмотря на запах тола и гари, бензина и трупов, был свежий, весенний, дурманящий.

После привязки бригады двухсоттрехмиллиметровых орудий, которая затянулась – портили дело фаустпатронщики, – мы с Вадей отправились в штаб нашего дивизиона с бухтой провода и четырьмя пленными. Один из пленных тощий, маленький – без конца всю дорогу что-то лопотал, хватая за рукав то Вадю, то меня.

– Чего он хочет? – спросил я у Вади, когда наша машина подпрыгнула на очередной яме.

Шофер крепко хватил и вез нас наобум лазаря: того и гляди, окажемся в канаве.

– Говорит: "Я – поляк, я – поляк, меня тоже убьют?" – сказал Вадя, отлично знавший немецкий. – Только какой он поляк! Послушал бы ты, как по-немецки болтает. Отвратный тип!

Потом мы помолчали.

– А ты, – наконец спросил Вадя, – ты убил кого-нибудь за это время?

– Как? – не понял я.

– Ну, здесь, на фронте?

– Семь... Это тех, кого считал. Сам.

– Ты знаешь, это странно, конечно, – признался Вадя, – но я, наверно, не смог бы никого убить. Вот даже такого отвратительного, как этот. – Он показал на "поляка". – Противно почему-то, и не могу я этого делать...

Черт бы их подрал, эти окруженные немецкие группировки! Уже Берлин рядом, а мы опять возвращались, прочесывали леса, вылавливали фрицев.

Фрицы – чахлые. Очень старые и очень молодые. Фольксштурм! Но и среди наших попадались отчаянные.

– По-моему, они просто нас боятся, – говорил Саша. – Как ты думаешь? Ведь вдолбили им, годами долбили, что мы – бог знает что! Чепуха какая-то. Как бы растолковать им?

Растолковывать было некогда.

Мы шли с автоматами и карабинами между стволов деревьев. Потом бежали – впереди показались немцы.

– Ур-ра! – кричал Саша.

– Ур-ра! – кричал я.

– Ур-ра! – гремело в лесу.

И Вадя бежал. И стрелял. Уж не знаю как, но стрелял.

Выстрелы редки. Больше криков. И голосов птиц. Они пели как ни в чем не бывало. Пели синицы и дрозды. Коноплянки и сойки. Хлопали крыльями вороны и галки, занесенные войной в леса.

Мы разоружили с Сашей пятерых немцев. Автоматы, пистолеты, гранаты падали на землю. Рядом видавший виды открытый "мерседес-бенц". На заднем сиденье – офицер. Он мертв. Фуражка свалилась на плечо.

– Сам, – сказал Саша, возвращаясь от машины.

– Что – сам?

– Застрелился сам.

Берлинские пригороды. Аккуратные домики и газончики. Асфальтированные дорожки и дорожки, посыпанные желтым песком. Гаражи на одну-две машины, и собачники на одну-две персоны. Фонтанчики с рыбками и без рыбок, с плавучими растениями и без них. Пивнушки и магазинчики с ровно расставленными кружками, бутылками и товарами в поименованных упаковках. Теннисные корты и автобусные остановки, похожие на рекламные. Бензоколонки на манер американский, садики на манер французский, цветники на манер голландский... И все сияет, зеленеет, желтеет, краснеет – пугает своей педантичной аккуратностью. И все до приторности миленькое, до безвкусицы красивое, до отвратительности чужое. Но глаза и воображение дополняли пейзаж. В домашних альбомах и просто на стенах – аккуратно подклеенные и окантованные фотографии. Сколько мы видели таких! Он и она на фоне домика и газончика. Он и она с детьми. Она и они на фоне садика и фонтанчика. Они и он у машины и у цветника. Она и он без детей. Он в форме и без формы. Она в военном, он в цивильном. И тут же рядом, не на стене, в альбоме, он и она вне всякой одежды, даже цивильной.

Берлинские пригороды! Война пришла сюда. Пришла и неумолимо принесла то, что было порождено на этой благополучной, вылизанной, приглаженной земле теми, кто фотографировался на фоне домиков и газончиков, когда горели украинские и русские избы, крытые соломой, теми, кто раскрашивал бензоколонки и автобусные остановки, пил пиво и подстригал кустарники, а затем с автоматом в руках шел на далекий Восточный фронт – и жег, стрелял, пытал, взрывал, унижал, насиловал и опять жег, стрелял, пытал...

Нет, сюда война не принесла и малой доли того, что она принесла на нашу землю. Здесь были битые стекла и щебень от артиллерийских обстрелов, трупы сопротивлявшихся в боях, случайно пострадавшие от воздушных налетов, и страх – безумный страх перед армией большевиков, который, впрочем, не мешал уже через час после окончания боя тянуться к солдатским "красным" кухням за едой и хлебом, разыскивать "красного" коменданта, дабы узнать, когда будет работать водопровод, и приносить своих детей в переполненный ранеными и умирающими медсанбат на предмет обнаружения поноса...

Берлинские пригороды. В уютном домике мы выкладывали из "сидоров" концентраты – гороховый суп, пшенную кашу – и двухдневный запас кускового сахара, чтобы отдать все хозяйке: у нее двое детей и муж на войне, а в это время в нас стреляли эсэсовцы с чердака. Мы несли с Вадей раненую девочку в медсанбат, когда по нас ударили засевшие в кирхе фольксштурмовцы. Мы долго растолковывали старухе немке, жившей когда-то в России, что у нас нет общих жен и их не отпускают по карточкам – в первую очередь большевикам, потом уже беспартийным, а в это время мальчишка фаустпатронщик с пятидесяти метров целился в нас. Мы вытаскивали из затопленного немцами подвала не известной нам ценности и важности, но старинные книги и рукописи, а из дома напротив прицеливались в нас три снайпера...

Двадцать четвертого на рассвете мы вышли на разведку постов, а уже через два часа вели привязку тяжелой гаубичной батареи. Огневики наспех готовили позиции, когда по Берлину ударили "катюши". Наконец открыли огонь и наши гаубицы.

Загудели берлинские пригороды. Взревело небо. Затряслась, задрожала земля. Двинулись танки. Пошла мотопехота. Стали готовиться в путь тылы.

– По машинам! – прозвучал голос командира дивизиона майора Катонина.

– По машинам! – повторили его командиры батарей.

– По машинам! – раздалась команда взводных.

Впереди был город Тельтов, а за ним последняя переправа через Тельтов-канал.

...Прежде я никогда не ездил на настоящем велосипеде. В общем-то, естественно, хотя и стыдно. Когда мне было три года, родители купили мне трехколесный велосипед, которым я забавлялся почти до школы, и – все. На этом мои занятия велосипедным спортом закончились. Другого велосипеда у меня так и не было.

Но, слава богу, я получил поддержку.

– Я вот все хотел спросить тебя: ты на велосипеде умеешь кататься?

– Нет, а ты?

– И я не умею, – признался Саша. – Вот если бы на лыжах.

На лыжах действительно! Я тоже предпочитал бы лыжи. В Ногинске, а затем в Гороховецких лагерях мы усиленно занимались лыжной подготовкой. Мы отрабатывали технику лыжного шага и бегали кроссы. Мы ходили на лыжах заниматься практической подготовкой топографа, таща на спине тяжеленный теодолит да еще солдатскую амуницию, и даже в подшефный колхоз шли лыжной цепочкой.