Текст книги "Анонимный заказчик"

Автор книги: Сергей Высоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Мама пьет чай из своей любимой чашки, – кокетливо сказала Таня, окинув Корнилова быстрым внимательным взглядом и, видимо, вполне одобрив его.

– Маме в любимой чашке, – засмеялся Корнилов. – Я, кстати, тоже люблю из чашки.

Зоя Петровна, встряхнув головой, словно отогнав нахлынувшие воспоминания, сказала:

– Таня, это Игорь Васильевич Корнилов. Помнишь, я тебе рассказывала… До войны мы жили в одной квартире на Пятой линии. Игорь – «такие пироги». Который ходил по карнизу пятого этажа.

– И писал тебе стихи про любовь? – спросила Таня.

Корнилов засмеялся и почувствовал, что краснеет.

Таня сделала перед ним легкий реверанс.

– Ладно, ладно. Ухожу. – Она уже пошла из комнаты, но с порога обернулась и спросила: – Сколько же вы не виделись, друзья детства?

– С сорок четвертого, – ответил Корнилов. – После того, как твою маму увезли из детского дома к каким-то родственникам.

– К деду! – сказала Таня. – Мама, ведь тебя увезли к дедушке? В Хабаровск?

Зоя Петровна кивнула.

Они сидели молча, пока Таня не принесла на подносе чайник и две чашки, сахарницу и вазочку с печеньем. Когда она ушла, Корнилов спросил:

– Ты никогда не ходила в эту квартиру?

Зоя Петровна покачала головой.

– А я ходил. Один раз из любопытства, а другой – служба заставила. Помнишь дядю Мишу? Мы его чернокнижником звали?

– Помню.

– Его библиотеку украли. Самые ценные книги. Вот мне и пришлось заниматься. – Корнилов грустно улыбнулся. – Только он меня не признал. Как и ты сначала.

– Ему ведь уже лет восемьдесят.

– Да, сейчас было бы около того. Но десять лет назад он умер. Через месяц после кражи. Не перенес старик. И книги ведь мы нашли. На третий день…

– А ты помнишь, Игорь, Епишкина? – спросила Зоя Петровна. – Как он крупу из банок на кухне отсыпал? А когда голод начался, у Любавиных карточки украл.

– Поверишь ли, Зоя, когда мне приходится со всякой сволочью разговаривать, – он усмехнулся недобро, – из моих клиентов мне всегда лицо этого Епишкина вспоминается. И как сандружинницы Любавиных весной из квартиры увозили… А… – он досадливо махнул рукой. – Что мы с тобой все о печальном? – Он посмотрел на часы. Было уже пятнадцать минут девятого. – А на приятное и времени не осталось. – Корнилов встал из-за стола. – Зоя, прошу тебя, как договорились – никому ни слова. И Рогозиной – никакого намека. Сыграй. Я помню, в детском доме у тебя в самодеятельности хорошо получалось. Если будет к месту, поинтересуйся, не подыскала ли она себе работу. Позвони. – Он написал на клочке бумаги свой служебный телефон. Хотел написать домашний, но не на писал. – Если меня не будет, секретарь мне передаст. Это очень серьезно!

Она пошла его провожать.

– Дочка у тебя красавица. Я как увидел ее – сразу вспомнил Зою Лапину. Кстати, а сейчас у тебя какая фамилия?

– Лапина, – ответила Зоя Петровна. – Мы так с мужем договорились. После войны все друг друга разыскивали, я и подумала – так моим родственникам будет проще. Если кто захочет разыскать.

Таня вышла из кухни.

– Я тоже хочу с вами проститься, Игорь…

– Васильевич.

– Игорь Васильевич. Очень рада была с вами познакомиться. – Танины слова опять прозвучали кокетливо, и мать с удивлением покосилась на нее. – Вы к нам еще заедете?

Корнилов посмотрел на Зою Петровну. Она молчала, но и в ее больших глазах он почувствовал вопрос.

– Обязательно заеду, – сказал Игорь Васильевич.

…В райотделе Бугаев играл в шахматы с Петром Андреевичем. Оба выглядели усталыми, серыми. Рядом с шахматной доской стояли стаканы из-под чая, на листе белой бумаги лежало полбатона.

«Не ушел Петр к домашним разносолам, – тепло подумал Корнилов. – Дождался». А вслух сказал:

– Давно мог дома быть, жену в кино сводить успел. Я у вас тут афишу видел: «Укол зонтиком». Французская комедия. Обхохочешься.

– А вы ее видели, товарищ полковник? – с удивлением спросил Бугаев.

– Люди говорят, – смущенно буркнул Корнилов. – Мы сейчас едем, а к тебе, Петр Андреевич, одна просьба – выяснить досконально, почему отключилась сигнализация в сберкассе? Завтра пришлю толкового эксперта. Но только чтобы ни одна живая душа об этом не знала. Ты, твой начальник розыска, наш эксперт. И если надо – можешь с Лапиной советоваться.

– Все понял, Игорь Васильевич, – серьезно сказал Замятин. – Лапина серьезная баба, правда?

– Правда. А Рогозина у нее увольняется. Хочет в городе работу искать. Проверьте ее связи в Зеленогорске. И тоже чтобы комар носа не подточил. Если за ней кто-то кроме Левы Бура стоит, они прохлаждаться долго не будут.

…Всю дорогу до Ленинграда ехали молча. Бугаев дремал на заднем сиденье, а Игорь Васильевич рассеянно глядел на мелькавшие в лесу дачи, на внезапно открывшиеся просветы среди сосен, за которыми серебрился залив и светились прерывистой цепочкой дальние огоньки Кронштадта. И перед глазами у него стояло лицо Зои Лапиной, той, давней Зои с Васильевского острова. Вернее, лицо ее дочери Тани…

…В блокаду Зоина тетка умерла в январе сорок второго, и Вера Сергеевна, мать Игоря, удочерила девочку. Корнилов хорошо помнил то время. Зоя перебралась к ним в комнату – теткин труп так и пролежал до весны на кровати, прикрытый зеленым байковым одеялом. Первое время они боялись ходить в «ту» комнату, но пришло, время, и нужда заставила – сначала взяли оттуда стулья, маленький ломберный столик для «буржуйки». Потом стали таскать подшивки старых журналов, книги. Однажды, вытаскивая из письменного стола ящики и вываливая их содержимое прямо на пол, Корнилов увидел небольшой револьвер в тонкой замшевой кобуре. Замша была золотистая и мягкая. Корнилову даже показалось, что она теплая. Расстегнув перламутровую кнопку и вынув револьвер, он замер от восхищения – темный вороненый металл отливал синевой, а ручка была перламутровая и напомнила ему мамин театральный бинокль.

– Оставь! – сказала Зоя. – Это папин. Тетя все время хотела бросить его в Неву – боялась, что когда-нибудь его найдут и нас всех арестуют. И папу тоже.

– Что ж не бросила?

– Жалела. Папе его подарили, когда он работал в Китае. За храбрость.

– И боялась, и жалела! – засмеялся Корнилов и тут же осекся, обернувшись на зловещий силуэт лежащей на кровати мертвой Зоиной тетки. Он спрятал револьвер в карман и показал Зое кулак: – Чтоб матери ни слова!

Они эвакуировались в июле. Кроме других документов требовалась справка санэпидстанции, и вместе с матерью они пошли в баню на углу Среднего и Пятой линии. Корнилову пришлось идти вместе с Зоей и матерью, – в бане были «мужские» и «женские» дни. Они попали на «женский», а день просрочки мог надолго задержать их отправку. Как ни странно было ему сейчас вспоминать, он совершенно не испытывал тогда ни стеснения, ни стыда! В густом пару, в гулком грохоте цинковых шаек, в гуле голосов у Игоря чуть-чуть кружилась голова не то от слабости, не то от сладкой истомы и блаженства, охватившего его, когда мать нежно водила мочалкой по исхудавшему, почти бесплотному телу. Зоя сидела напротив, безвольно опустив руки. Она намылила свои густые русые волосы, и, наверное, на большее у нее не хватило силы. Она не была такой исхудавшей, как Корнилов – молодая, почти развившаяся девушка с полной грудью. Уже потом, после войны, Игорь Васильевич слышал от одного известного медика, что некоторые люди, умирая от голода, совсем не выглядели как дистрофики…

Несколько лет Корнилова преследовало видение, сопровождаемое звуковыми галлюцинациями: шум бьющей из кранов воды, гулкое эхо женских голосов и нежная, обессиленная девочка с опущенными руками, сидящая напротив него и временами исчезающая – то ли в клубах пара, то ли из-за того, что он сам на секунды терял сознание…

Мать посадила их на Московском вокзале в старенький вагон пригородного поезда, с трудом помогла затащить два больших чемодана и несколько узлов с вещами. Обошла весь вагон в поисках попутчиков, которые помогли бы ребятам перетащить вещи на Ладоге. Но в вагоне сидели одни дети и старики.

– Управляйтесь, ребята, сами, – сказала она, едва сдерживая слезы. – И друг без друга – никуда. Вместе прочнее. Да и там тоже люди живут – без помощи не оставят. – Она расцеловала их обоих. Шепнула Зое: – Я запросы послала, может, и разыщутся твои родные.

Саму ее не отпустили с завода. Предприятие было огромное, каждый человек на учете.

…Корнилов хорошо помнил, как через неделю пути они остались совсем одни в незнакомом уральском городе. Три дня прожили в детприемнике, а потом молодой, вечно подмигивающий мужчина, которого все звали дядя Коля – эвакуатор детприемника, привез их и еще десятка три ребятишек на маленькую станцию, откуда надо было ехать на подводах в детский дом, затерянный в глухих пермских лесах. Приехали они на станцию ночью, никаких подвод еще не прислали, и пришлось ждать в пустом, холодном зале.

Вокруг дяди Коли увивались три довольно взрослых парня. Корнилову шепнул один из таких же, как и он, эвакуированных из Ленинграда ребятишек, что это «урки», уже не раз бегавшие из разных детских домов. И дяде Коле поручили спровадить их в очередной, подальше от станции.

Парни эти вели себя сначала довольно смирно, но потом откуда-то достали самогона и вместе с дядей Колей устроили пирушку. Захмелев, эвакуатор сказал мечтательно:

– Гармонь бы мне сейчас. Сыграл вам, заморыши, согрелись бы сразу.

Зоя, сидевшая рядом с Корниловым, обернулась к нему и шепнула:

– Игорь, у нас же…

Он не успел возразить ей, как Зоя крикнула:

– Дядя Коля, у нас с Игорем аккордеон есть. Поиграйте…

Этот аккордеон был Зоин, но когда мать собирала их в дорогу, не разбирала, что чье, и складывала вместе вещи, которые потом можно было бы продать или обменять на продукты.

– Давай, девочка, аккордеон, – обрадовался дядя Коля.

Вместе со своими молодыми прихлебателями он подошел к ребятам. Зоя сдернула с футляра сшитый матерью из старого одеяла чехол, расстегнула футляр… Вздох изумления непроизвольно вырвался у всех, кто сгрудился вокруг ребят. В этом холодном, заплеванном зале ожидания будто стало сразу светлее – отделанный розовым перламутром, аккордеон выглядел здесь словно чудо.

– Ну и вещь! – восхищенно прошептал дядя Коля. – За него и взяться-то боязно. – Он осторожно провел не очень чистой своей ладонью по перламутру, и Корнилову показалось, что в этом месте все потускнело. «Не видать нам больше аккордеона», – мелькнула у него мысль.

Дядя Коля наконец достал инструмент из футляра, надел ремень на плечо, тихонько развернул мехи. Нежный слабый стон, не успев родиться, утонул в морозном воздухе зала ожидания. Тогда дядя Коля рванул мехи с силой и, приклонив голову к аккордеону, заиграл что-то веселое, задиристое. Все столпились вокруг. Ожили тусклые ребячьи лица, кто-то уже непроизвольно притопывал ногой, кто-то раскачивался в такт музыке всем телом. А дядя Коля все играл и играл. Весело подмигивал ребятам, приглашая двигаться, танцевать. Он играл и вальсы, и танго, и какие-то сложные, не известные Корнилову пьесы. И даже так любимый им «Этюд для Элизы», с которого Зоя еще до войны начинала свой урок музыки. Звуки рояля, на котором она играла, были слышны по всей квартире и всегда вызывали у него легкую грусть.

– Что ты муру всякую пилишь? – сказал эвакуатору один из парней. – Врежь что-нибудь нашенское. Чтобы за душу брало.

Дядя Коля понимающе подмигнул и улыбнулся, показав золотой зуб. И как-то сразу, без перехода, заиграл: «С одесского кичмана…», потом «Мурку». Потом заунывную песню про Чеснока и васинских парней.

Откуда-то появилась еще бутылка самогона. Дядя Коля прервался на минуту, чтобы опрокинуть стакан. И снова играл. Но теперь уже только протяжные и заунывные песни.

К Зое подсел один из блатных парней, усмехнулся, покровительственно сказал:

– А ты ничего, деваха. Я не разобрался сразу. Завязалась платком, как бабка… У тебя, может, еще чего фартового среди шмуток есть?

– Нету ничего, – сердито ответила Зоя, уже понимая, какую беду навлекла на себя и на Игоря, вытащив свой шикарный аккордеон.

– А если подумать? – усмехнулся парень. Усмехнулся совсем по-доброму, без угрозы. Только глаза у него были бегающие. Корнилов больше всего напугался этих глаз.

– Нет, нету. Мы вот с братом вместе едем. У нас ничего интересного для вас больше нет.

– Этот, что ли, брат? – оглянулся парень на Корнилова.

– Этот.

– С ним мы поладим, – лениво сказал парень. И теперь уже в его голосе чувствовалась угроза. – Может, все-таки посмотрим? – не отставал он. – Пощупаем ваши уголки. И тебя заодно пощупаем.

Кровь прилила Корнилову к лицу.

– Да я тебе… – Голос у него сорвался, как у молодого петуха.

– Дядя Коля! – пронзительно крикнула Зоя.

Музыка резко оборвалась.

– Чего там? – спросил эвакуатор недовольно. Парень трусовато отодвинулся от Зои.

– Чего он пристает? – уже спокойно сказала Зоя. – И чемоданы раскрыть хочет.

– У-у! – тихо прошипел парень и тут же улыбнулся дяде Коле: – Шуток не понимает. Дистрофичка!

– Садись-ка рядом, – зло сказал эвакуатор.

Парень с наглой улыбкой лениво отошел от скамейки, на которой сидели Зоя с Игорем.

Дядя Коля еще поиграл немного. Потом убрал аккордеон в футляр и сказал:

– Подремлем, ребятки, минут шестьсот. Утром небось приедут за нами.

Больше ребята своего аккордеона не видели.

Подводы пришли к станции только к полудню. Дядя Коля ругался с извозчиками, помогал ребятам рассаживаться с узлами на телегах. Почему-то получилось так, что Зое и Игорю надо было грузиться на разные подводы. Они запротестовали. Зоя расплакалась, и дядя Коля посадил их вместе.

Лесная дорога была разбита, колеса вязли в грязи по ступицу. Несколько раз делали остановки. Распоряжался всем уже не дядя Коля, а старый мужчина, воспитатель из детского дома, куда они ехали. Ребятам дали поесть – по кружке холодного молока да по большой шаньге – круглой лепешке с картошкой. Во время одной из таких остановок к подводе, где ехали ребята, подошли три парня.

– Эй вы, дистрофики, – тихо сказал один из них – Корнилов узнал голос того, который приставал к Зое еще на станции. – Гоните ваши узлы. Пикните – пришью.

Корнилов осторожно вынул из кармана своего осеннего пальтишка маленький револьвер, семейную реликвию Зоиной семьи, и взвел курок. Сколько раз, еще в Ленинграде, когда никого не было дома, он вынимал из тайника эту любимую свою игрушку и любовался ею. То высыпал маленькие патроны из барабана, то осторожно засовывал их в гнезда, взводил курок и целился в воображаемого врага – этим врагом всегда был человек со зловещим фашистским знаком на каске и с черными усиками, как у Гитлера, над тонким змеиным ртом.

– Долго я ждать буду! – прошипел парень. И Корнилов выстрелил наугад в темноту. Выстрелил, не думая о последствиях, о том, что его ждет. Его трясло, то ли от холода, то ли от внезапно нахлынувшего бешенства. Он снова видел перед собой эту проклятую каску и тонкий змеиный рот.

Кто-то закричал. Заржали и вдруг понесли лошади.

– Эй, эй! – завопил мужской голос. Корнилов узнал голос возницы. Услышал быстрые, чавкающие по глинистой дорожной каше шаги бегущего человека. – Стой, родные! Стой! – кричал он. И кони, наверное, узнали голос своего хозяина. Остановились.

Прибежали учитель с дядей Колей.

– Молчи! – успел шепнуть Корнилов Зое. У него была мысль швырнуть револьвер в лес, в темноту, но вместо этого он сунул его в сено, на котором они сидели.

– Что тут произошло? – спросил воспитатель.

– Кто-то стрелял, – сказала Зоя.

– Кто стрелял? Откуда? – испуганно крикнул дядя Коля.

– Из лесу. Как просвистит над головой! – соврал Корнилов.

– Кто ж тут может стрелять?

– Может, дезертир какой? – предположил возница. – У нас тут месяц назад милиция поймала одного. В землянке жил. И ружье имел.

Обоз потихоньку тронулся. Словно почувствовав что-то, дядя Коля сел на подводу, где ехали Зоя с Игорем, но ни о чем не спрашивал. Молчал всю дорогу.

Когда ночью они наконец добрались до места – старинного пермяцкого села, в котором размещался детский дом, среди их команды недосчитались троих. И у многих ребят недоставало вещей – то узла, то чемодана.

– Такая дорога, – проворчал дядя Коля. – Одни ухабы, все кишки растрясло. Немудрено было и узлы растерять.

– А дети? – спросил воспитатель. – Куда девались три парня? Надо же поиски организовать.

– Ищи ветра в поле, – усмехнулся эвакуатор. – Эти уже по три побега имеют. Я думал, они еще из поезда слиняют. Навязывают всякую шантрапу. Ворье.

А Корнилов был уверен, что и эти парни и дядя Коля – одна шайка-лейка. Куда бы он тогда пристроил их аккордеон? Ведь еще на станции он положил футляр с аккордеоном на одну из подвод, а сейчас остался с потертым портфелем. О том, попал он или не попал в грабителей, Корнилов тогда особенно не задумывался. Только горевал, что револьвер свой в сене уж не нашел. Дорога и впрямь была тряская. Где-нибудь и выпал он в осеннюю грязь…

Месяца через три в их детдоме снова появился дядя Коля. Привез очередную партию ребятишек. Наткнувшись в коридоре на Корнилова, он круто развернулся и хотел было улизнуть, боялся, наверное, что Игорь спросит его про аккордеон. Но Корнилова интересовало совсем другое. Набравшись смелости, он окликнул дядю Колю, и тот нехотя остановился.

– Новеньких привезли? – как ни в чем не бывало спросил Корнилов. – Ленинградцы есть?

– Есть. Трое.

– А те? Что по дороге прошлый раз сбежали?

Эвакуатор усмехнулся, обнажив свой золотой зуб.

– Вон тебя кто интересует… Кентора блатная. Взяли их на станции с ворованными вещами. Теперь уже их не детский дом ожидает. Другой дом, паря.

– Всех троих взяли? – спросил Корнилов, и этим выдал себя дяде Коле с головой. Тот внимательно, словно впервые увидел, оглядел Корнилова злыми, с прищуром глазами и подмигнул по привычке.

– Здоровьичком, значит, ихним интересуешься? Ну, смотри, паря, смотри. Не столкнись с ними где-нибудь нос к носу. – Он, не прощаясь, повернулся спиной и пошел по своим делам.

…Через два дня, когда дядя Коля уже уехал, в детский дом пришел милиционер и долго сидел в кабинете у директора. Потом туда вызвали Корнилова.

Директриса Викторина Ивановна молча показала ему на стул. Корнилов сел.

– Этот, что ли? – спросил милиционер.

Викторина Ивановна кивнула.

– Мальчик, у тебя оружие есть? – спросил милиционер.

– Какое оружие? – глядя в пол, ответил Корнилов.

– Огнестрельное, – рассудительно сказал милиционер. – Из которого стрелять можно. Наган, например, или обрез. А может, мелкокалиберка.

– Нету у меня ничего.

– А говорят, есть.

– Кто говорит? – тихо спросил Корнилов, холодея от мысли о том, что могла проговориться Зоя.

– Люди говорят. Письмо написали в милицию, что ты пистолет прячешь. Зачем он тебе, мальчик? Фашист от наших мест далеко, это в Ленинграде мог бы пригодиться, а здесь ни к чему. – Милиционер говорил рассудительно, по-доброму, словно угадывая мысли Корнилова. Слезы против воли вдруг закапали у него из глаз, и он уже хотел все рассказать, но испугался – а вдруг дядя Коля соврал ему и он все-таки не промахнулся.

– Ну ладно, ладно, – ласково сказал милиционер, – не плачь. Все вы, дистрофики, такие чувствительные…

Он, как и тот подонок, назвал Корнилова дистрофиком, но столько сочувствия было в его словах, что теперь уже Игорь разревелся по-настоящему.

– Ну ладно, ладно, – милиционер встал, положил ему на плечо тяжелую руку. – Не реви, не реви. Отдохнешь у нас на свежем воздухе, на шанежках да на молочке, и повеселеешь. А обыск я все же сделать должен, – обернулся он к директрисе. – Пускай малец покажет, где постель и вещи.

– Вещи в бельевой хранятся, – сказала Викторина Ивановна.

– Ну вот и хорошо.

Они пошли вместе, и милиционер дотошно прощупал матрас и подушку на койке Корнилова, заглянул под кровать, в тумбочку.

В бельевую позвали и Зою – вещи-то были их общие. Викторина Ивановна сама открыла чемоданы, разворачивала перед милиционером каждую вещичку. Его внимание привлек набор десертных серебряных ножей. Ручки у них были расписаны чернью, да и вообще ножи походили на маленькие кинжальчики.

– Это уже непорядок, – сказал милиционер. – Это холодное оружие.

– Для фруктов ножички, – Викторина Ивановна взяла один, любовно провела по рисунку длинными пальцами, потом легко согнула лезвие. – Видите? Им и курицу не зарежешь. Серебро. Гнется.

– Под вашу личную ответственность, – насупившись сказал милиционер и ушел, на прощанье взъерошив отросшие после стрижки в санпропускнике Игоревы волосы.

Они хотели укладывать все вещи назад, в чемодан и узлы, когда Зоя вдруг сказала:

– Давай разложим отдельно. Твои и мои. Так проще.

Корнилов даже не нашелся, что ответить. Стоял соляным столбом и смотрел то на Зою, то на Викторину Ивановну. Ему казалось, что раздели они сейчас весь свой багаж – и жизнь пойдет совсем по-другому Тоже разделится, разбежится по сторонам. И дружба разделится.

– А надо ли, Зоечка? – спросила директриса.

– Так удобнее, – сказала Зоя. – Игорева мама обещала разыскать моего дедушку. А может, папа найдется. Вдруг срочно придется уезжать?

Викторина Ивановна сердито передернула плечами.

– Ну, делитесь, делитесь. – И, вынимая из узла пальто или платье, спрашивала: – Это чье?

– Мое, – говорила Зоя. И правда, почти все вещи были из имущества ее тетки.

– Мое. Мое. Мое, – монотонно звучал Зоин мягкий голосок.

– Да твое-то здесь есть что-нибудь? – вспылила Викторина Ивановна на Корнилова. – Стоишь как истукан. Язык проглотил?

– У меня в том чемодане коллекция марок, – показал Корнилов на большой коричневый чемодан. – И чемодан мамин.

– Чьей мамы? – горестно спросила директриса. – Она ведь теперь у вас общая. Она ведь и Зоечку удочерила.

– Моей мамы, – ожесточился Корнилов. И вспомнил еще про большой микроскоп, лежащий в одном из тюков. Микроскоп, правда, был из Зоиной комнаты, но уж очень ему нравился. Он и засунул-то его тайком от матери. – Микроскоп еще мой! И мамин платок пуховый. – Больше вспомнить он ничего не мог и так и остался бы со своими марками и микроскопом, завязанными в материнский пуховый платок, если бы Викторина Ивановна не ожесточилась и, уже не спрашивая Зою, не покидала на его сторону кое-что из вещей. Потом, когда Зоя через три месяца действительно уехала, разысканная дедом, эти тряпки Корнилову очень пригодились – весной было очень голодно, и он время от времени ходил с кем-нибудь из Своих новых друзей-детдомовцев в соседнюю деревню, выменивая вещи на теплые караваи хлеба, на большие замороженные круги молока – самого вкусного лакомства детдомовской поры.

Уехала Зоя, и распалась их временная семья. Осталась только до сих пор хранимая Корниловым справка: такие-то, брат и сестра, направляются в эвакуацию из города Ленинграда…

И на всю жизнь запомнил Игорь Васильевич урок с маленьким револьвером в замшевом футляре. «Маленькая красивая игрушка – а ведь на волосок, на волосок я был от того, чтобы совершить непоправимое», – часто думал он, особенно остро переживая эту давнюю историю, когда приходилось брать какого-нибудь молодого преступника, имевшего при себе оружие…

…Приехав домой, Корнилов сразу же позвонил в управление. Белянчиков дожидался его звонка.

– С Колокольниковым ничего не прояснилось? – спросил Игорь Васильевич.

– Ничего. Провели работу на трассе, на Финляндском. Никаких чепе.

– А как с поисками автомашины? – вздохнув, поинтересовался Корнилов.

– Есть идеи, Игорь Васильевич. Завтра доложу.

– Хорошо бы вместо идей была машина, – грустно пошутил полковник. – Ты, Юра, валяй домой. Отдыхай. Завтра жду тебя к половине девятого…

Белянчиков позвонил Корнилову в первом часу ночи. На Васильевском острове, в подъезде одного из старых домов, нашли тяжелораненого Колокольникова. Состояние у Леонида Ивановича было критическое – кирпичом разбита голова. Большая потеря крови.

– Сколько же он там пролежал, в этом подъезде? – сердито сказал Игорь Васильевич.

– Врачи говорят – не менее шести часов. Подъезд темный. На эту лестницу всего две квартиры выходят. Один из жильцов пошел поздно вечером собаку прогулять, она и привела его к потерпевшему. Под лестницей лежал…

– И никаких следов? – спросил полковник, понимая, что за шесть часов там все затоптали.

– Пока никаких. Служебную собаку пустили, да какое там…

«Эх, Леонид Иваныч! – с горечью подумал Корнилов, вешая трубку. – Не послушал ты моего совета…»