Текст книги "Анонимный заказчик"

Автор книги: Сергей Высоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Нигде. До нашей дачи – семьдесят. Обратно я ехал Верхне-Выборгским шоссе. Этот путь подлиннее, но ведь бак-то на четыреста километров рассчитан.

– Борис Дмитриевич, – ласково сказал Корнилов, – вы же умный человек. Неужели вы так плохо о нас думаете?

Осокина бросило в жар. Он только сейчас вспомнил, что хмурый дотошный эксперт, осматривая его «Жигули», включал зажигание. Значит, видел, что бак был почти полон.

«Дурак, – выругал он себя, – чего я стал врать? Почему растерялся? Это ж такая глупость – скрывать, сколько было бензина! Да хоть сколько! Мало ли заправочных станций на трассе!» И тут же понял, что запутывается всерьез: заправочных станций действительно было мало. На том пути, который он показал по карте полковнику, всего три. На одной из них он и заправлялся рано утром. Его машина была в то время на стоянке единственной. И женщина, заправлявшая его «Жигули», могла заметить вмятину на радиаторе. Могла запомнить, что клиент нервничал. А он и правда очень нервничал. Поспорил с ней о чем-то…

– Значит, все-таки заправлялись? – добродушно сказал Корнилов. Его не покидало веселое, ироническое состояние, которое он почувствовал, узнав в Осокине ночного автомобилиста из далекого прошлого. – Забыли, наверное. Но теперь, мне кажется, вспомнили. Значит, помните и на какой станции заправлялись?

«Станции три, – лихорадочно думал Осокин. – Проверить легче легкого. Сейчас надо говорить правду».

И спокойно, глядя прямо в глаза Корнилову, ответил:

– В Зеленогорске.

– А в какое время?

Полковник, так медлительно и добродушно обсуждавший поначалу ночную поездку Осокина, вдруг вцепился в него словно клещами, не давая времени обдумать ответ.

– В семь. Может быть, в семь с минутами, – Осокин назвал правильное время и, только уже назвав, понял, что и на этот раз поступил правильно.

– А на даче у вас есть гараж?

– Есть, – сказал Осокин, догадываясь, каким будет следующий вопрос Корнилова.

Но полковник спросил у Бориса Дмитриевича совсем не о том, держит ли он, как всякий запасливый автомобилист, пару канистр с бензином в своем гараже.

– Чем вы занимались пятого августа? – спросил Корнилов, как будто неожиданно потерял всякий интерес к поездке Осокина.

– Что вы имеете в виду?

– Просто, хотел знать, как проводят свободное время преподаватели вузов. У вас ведь сейчас отпуск?

– Да нет. Консультации для заочников… С первого принимаю экзамены… – Осокин пожал плечами. – Но бывают и совсем свободные дни.

– А пятого? Что делали пятого?

Осокин задумался.

– Борис Дмитриевич, – попросил Корнилов, – постарайтесь вспомнить все поточнее. С кем встречались, время… Меня интересуют даже мелочи – кого встречали, выходя из дома? Кому звонили? Кто звонил вам? И всякий раз старайтесь припомнить время. Указать его поточнее. Я понимаю, это нелегко, но иногда маленькая деталь все ставит на свои места. Например, полуденная пушка.

– Пушка? – удивился Осокин.

– Ну, конечно. Петропавловская… Пальнет, поневоле вспомнишь о времени.

Борис Дмитриевич улыбнулся. Первый раз с начала их беседы.

– Да, уж Петропавловская не дает нам забыть о времени. Даже счастливым. Только в новых районах ее уже не слышно.

– А вы в тот день куда-то ездили? В новый район?

– Нет. Не ездил. Сейчас я постараюсь все рассказать по порядку. Утром мы встали поздно. Около девяти. У жены был библиотечный день. В десять она поехала в «публичку». В газетный зал. На Фонтанке, знаете?

Корнилов кивнул.

– А ко мне приехал мой аспирант. Часа три мы занимались его диссертацией…

– Поточнее, Борис Дмитриевич. Время, фамилия аспиранта…

– Да, да! Понимаю. Правда, скорее ничего не понимаю, – он снова улыбнулся открытой, подкупающей улыбкой.

«Ну вот, Борис Дмитриевич, теперь ты совсем другой человек, – подумал Корнилов. – Куда подевалась твоя скованность? Где осторожность и взвешенность в ответах? Теперь тебе нечего скрывать! Можно говорить правду. Насколько легче говорить правду. И не бояться проговориться! Не напрягать свое серое вещество, чтобы удержать в уме детали, которые ты уже скрыл или придумал, и чтобы согласовать их с новыми, которые еще предстоит придумать. Придумать или скрыть. Как это трудно говорить неправду…»

Осокин рассказывал быстро и уверенно. Иногда, вспоминая что-нибудь новое, о чем забыл упомянуть раньше, извинялся и уточнял подробности.

Делая беглые записи на листе бумаги, Корнилов почти не сомневался, что все рассказанное Осокиным верно. Весь день пятого августа, час за часом, можно будет перепроверить показаниями свидетелей, подтвердить фактами. Корнилов уже не сомневался и в том, что к нападению на Колокольникова Борис Дмитриевич не имел никакого отношения. И еще он удивлялся, что этот эрудированный и, похоже, умный человек не чувствует, что выдает себя с головой, показывая теперь свою наблюдательность и цепкость памяти. Эмоциональная разрядка – Корнилов нередко использовал в своей практике такой прием. Но чаще всего этот прием срабатывает, когда имеешь дело с людьми ограниченными, малоразвитыми.

… – В шесть я зашел за женой в библиотеку, и мы поехали в гости. На Гражданку. У ее сестры день рождения. Вернулись домой поздно. Не помню точно. Был, как говорится, изрядно подшофе, – Осокин вопросительно посмотрел на полковника, давая понять, что добавить ему больше нечего.

– Спасибо, Борис Дмитриевич, – поблагодарил Корнилов. – Все очень четко и убедительно. Приятно иметь дело с умным человеком. – Он помедлил и добавил, внимательно вглядываясь в Осокина, чтобы не пропустить, какой эффект произведут его слова: – А вот когда вы рассказывали о своей поездке на «Жигулях» за город, я огорчился. Подумал, что память у вас плохая…

Осокину удалось справиться с собой. Лицо его не залило краской, как в тот раз, когда он понял свою первую ошибку. Только глаза сверкнули яростно. Но Борис Дмитриевич тут же опустил их и уязвленно сказал:

– Как прикажете понимать ваши слова?

– Как шутку. Как шутку, Борис Дмитриевич. Вы не обижайтесь. А что касается пятого числа, то могу вам объяснить, в чем заключался мой интерес. – Он сделал нажим на слово «заключался». – Во второй половине дня, где-то между четырьмя и шестью часами, был тяжело ранен инженер Колокольников. Свидетель катастрофы на пятьдесят пятом километре…

– Ну, знаете ли! – возмутился Осокин. – Подозревать меня в покушении на убийство?! Это… это… Черт знает что такое! Ну и дожили же вы, Борис Дмитриевич! – Осокина прямо распирало от сарказма. – Зачислены в убийцы! Позор!

– Зачем же вы так? – остановил его Корнилов. – Вас никто не обвиняет в покушении на убийство. На этот день вы дали мне исчерпывающий ответ. Я вам верю. Хочу только предупредить – какие-то детали мы уточним, поговорим с теми людьми, которых вы назвали. Но так что никто ни о чем не догадается…

– Безобразие! Хамство! – все больше и больше распаляя себя и озлобляясь, твердил Осокин. – До чего докатились…

– Простите, Борис Дмитриевич. Поберегите нервы. Мы еще не все выяснили по поводу вашей поездки на дачу. Уточним некоторые детали, но прежде я должен позвонить…

Осокин молча показал на телефонный аппарат.

Корнилов набрал номер научно-технического отдела, попросил Коршунова.

– Что нового, Николай Михайлович?

– На лобовом стекле «пальцы» Котлукова нашли! – выпалил эксперт.

– Ошибки быть не может?

– Какая ошибка! Отпечатки хоть и смазанные, но от всей ладони. Его после удара, наверное, на капот подняло. Вот и приложился. Редкий случай…

– Понятно, – сказал Корнилов, не желая в присутствии Осокина задавать вопросы и ожидая, о чем еще доложит ему эксперт.

– Бурые пятна в багажнике, как я и думал, ничего общего с кровью не имеют. Кажется, все…

– Передайте мою просьбу: пусть пришлют сюда наши «Жигули». Только обычные, не фирменные. – Он положил трубку и снова сел в кресло напротив Осокина.

– Мы уже так долго беседуем, – иронично сказал Осокин, – что вы, наверное, проголодались?

– Не беспокойтесь, Борис Дмитриевич. Аппетита нет.

– Тогда чай?

– Скажите, Борис Дмитриевич, – не ответив на вопрос о чае, спросил Корнилов, – у вас на даче есть огород?

– Ну и вопросы вы задаете! – удивился Осокин. – Самые неожиданные. Да. Есть небольшой огородик. Клубника, петрушка, морковь… Всякая ерунда. Сажаем больше для того, чтобы в земле покопаться, душу отвести.

– Вас жена в тот раз ничего не просила с дачи привезти?

– Не просила, – ответил Осокин и тут же вспомнил, что дочь говорила ему про варенье. – А может, и просила, да я забыл. Во всяком случае, ничего не привез. – Он с сожалением подумал о том, что заранее не условился с женой об этой мелочи. Но это не страшно. Даже если и просила, разве есть люди, никогда ничего не забывающие?

– А вы позвоните жене, – предложил Игорь Васильевич. – Уточните, давала она вам поручение или нет?

– Позвонить? Сейчас?

– Ну да! Разве сложно?

– Да нет… – Осокин медленно поднялся с кресла, подошел к телефону, лихорадочно соображая, чем может грозить этот звонок. «А если набрать другой номер, спросить Осокину, там ответят – не туда попали, а я скажу Корнилову, что жены на работе нет? А потом мы договоримся с ней. А если он не поверит? И позвонит сам?»

Он думал об этом, автоматически набирая номер, готовый в последний момент сделать ошибку на седьмой цифре. Но набрал точно.

– Антонину Романовну, – сухо попросил Осокин, услышав в трубке бархатный голос младшего редактора Волковой.

– Осокина! К телефону! Твой благоверный, – крикнула Волкова и уже тише добавила: – Даже не поздоровался. Сердитый.

– Боря, ты? Что-нибудь случилось? – спросила жена. Голос у нее был тревожный.

– Ничего особенного, – стараясь говорить спокойно и непринужденно, ответил Осокин. – У нас дома товарищ из уголовного розыска. – Он посмотрел на Корнилова и попытался даже улыбнуться, но улыбка вышла у него жалкая. – Задает мне много странных вопросов… Осокин услышал, как жена охнула. – Спрашивает, что ты просила привезти меня с дачи?

– У меня об этом только что спрашивал молодой человек… оттуда же… В чем дело? Может быть, дачу обворовали? – Эту фразу жена сказала явно для тех, кто сидел с нею в комнате.

– Нет, не обворовали, – ответил Осокин, и им вдруг овладела такая вялость, что нестерпимо захотелось лечь на диван и лежать с закрытыми глазами.

– Так что ты просила меня привезти с дачи? – совсем тихо повторил он свой вопрос.

– Я передала тебе через Алену про банку варенья… – Она не успела договорить. Осокин бросил трубку.

– Я устал, – сказал он полковнику. – Может быть мы сделаем передышку? Нельзя же допрашивать целый день!

Корнилов посмотрел на часы, согласно кивнул.

– Да. Заговорились. Уже больше двух часов. Может, и лучше сейчас прерваться. У меня была одна задумка… – Он встал, подошел к окну. Выглянул на улицу. Рядом с черной «Волгой» уже стояли обычные, ничем не напоминавшие милицейскую машину, бежевые «Жигули».

– Я хотел попросить вас проехать вместе с нами по маршруту, которым вы ехали третьего августа. Чтобы можно было по ходу дела кое-что уточнить. Побывать у вас на даче, поговорить с соседями, заехать на ту заправочную станцию, где вы заправлялись. Да мало ли мелочей можно уточнить в дороге? Ведь подозрение на вас лежит серьезное. Я даже подумал, что вы сами сядете за руль, и потому попросил подъехать наши «Жигули». Но раз вы устали, давайте все отложим.

– Пожалуйста, отложим, – сказал Осокин. – Все это для меня так непривычно, я очень устал…

– Завтра рано утром вас устроит? – спросил Корнилов. – Часиков в шесть? Пока мало транспорта?

– В шесть так в шесть.

Корнилов протянул Осокину руку, чуть задержал его вялую руку в своей:

– Борис Дмитриевич! У вас есть время подумать. С вами произошло несчастье. Пока вы сделали все от вас зависящее, чтобы лишить себя смягчающих вину обстоятельств, чтобы несчастье стало серьезным уголовным преступлением. Не надо трусить, не надо увязать все глубже и глубже.

Осокин, не проронив ни слова, осторожно высвободил руку.

– Как только мы начнем проверку фактов, которые вы мне сейчас привели, вы… – Корнилов поморщился, подбирая слова помягче, – запутаетесь окончательно.

– Я не стану вам ничего отвечать. – В голосе Осокина появились упрямые нотки. – Вы меня подозреваете, вы и доказывайте. Я никого не сбивал! И еще эти подозрения в нападении на свидетеля! Просто смешно. И страшно. За вас страшно – вы можете наделать непоправимых ошибок. А этот раненый свидетель?! Как он мог обо мне сказать, когда я никого не сбивал!

– Он про вас ничего и не говорил. Он видел на шоссе сбитого насмерть мужчину и удаляющиеся белые «Жигули»…

Осокин напрягся и мертвенно побледнел.

– Но он не разглядел номер, – развел руками полковник.

– Какой же он свидетель! – крикнул Осокин.

Корнилов вздохнул:

– Вы видите, я от вас ничего не скрываю. Не буду скрывать и того, что на лобовом стекле ваших «Жигулей» эксперты обнаружили отпечатки пальцев сбитого человека.

…Когда на следующее утро сотрудники милиции во главе с Корниловым подъехали к дому Осокина, тот уже ждал их у подъезда. Погода была хмурая, с залива дул сильный ветер. То и дело начинал накрапывать дождь. Борис Дмитриевич был в плаще с высоко поднятым воротником. Выглядел он усталым и невыспавшимся.

Выходя из кабины, Корнилов машинально поднял голову и посмотрел на окна четвертого этажа. В двух окнах рядом виднелись женские фигуры. Игорь Васильевич успел заметить, что одна из них совсем тоненькая, с пышной копной волос на голове. «Наверное, дочь, – подумал полковник. – А рядом – жена. Вот для кого трагедия».

Борис Дмитриевич сел за руль «Жигулей». Корнилов расположился рядом, а Коршунов и Лебедев – сзади.

– Поехали прямо к дому вашего друга, махнул рукой полковник и, обернувшись к Коршунову сказал: – И хронометраж оттуда начнем.

Город был еще пустой. Редкие машины, одинокие пешеходы. До Лахты они доехали за полчаса. Осокин вел машину хорошо – спокойно, без рывков, чувствовалось, что он опытный водитель. Но, проехав Ольгино, он вдруг притормозил и, съехав на обочину, остановил машину.

– Нет, – сказал он совсем тихо. Сказал скорее самому себе, а не спутникам. – Дальше я не поеду. Моя дочь права. Лучше пройти через все это и остаться самим собой.

«Вот так, – ревниво подумал Корнилов. – Не я, а дочь нашла к нему верный подход. – И сам себя успокоил: – Ну и прекрасно! Мы тоже не зря поработали. Через два часа ему бы все равно пришлось признаться. Но только что с его признания? Трупа-то нет!»

– Давайте немного отдохнем, – попросил Осокин, повернув бледное лицо к Корнилову.

Полковник кивнул. Он чувствовал, что Борис Дмитриевич вот-вот разрыдается.

Коршунов и Лебедев остались в машине, а Корнилов с Осокиным перебрались через канаву и пошли по мягкой лесной тропинке. Уже лежали на темно-зеленом мху первые желтые листья. Ветер раскачивал верхушки сосен, наносил полосами мельчайшие, словно пыль, капли дождя.

Осокин шагал молча, ссутулившись.

– Не промокнем? – спросил Корнилов.

– А? – словно очнулся от забытья Борис Дмитриевич.

– Не промокнем? – повторил Корнилов.

Осокин провел рукой по мокрому лбу и виновато улыбнулся.

– Я иду и думаю про тот случай… Про удочку.

Корнилов протестующе поднял руку, но Борис Дмитриевич сказал:

– Не останавливайте меня. Я понимаю, это глупо вспоминать о том случае, когда тебе угрожает тюрьма, но не могу не думать. Бумажку с вашим адресом я потерял. Но адрес-то помнил. И сейчас помню. И все время собирался приехать к вам, вернуть удочку. Приехать с бутылкой коньяка. Вот, дескать, как поступают интеллигентные люди… И все не ехал, не ехал. То одно, то другое. Какие-то мелочи мешали. А потом как-то подумал: чего я потащусь с этой грошовой удочкой? Кого удивлю? Да и зима наступила. – Он замолчал. Остановился. – Пойдемте назад.

– Пойдемте, – Корнилов с сожалением посмотрел на светлевшую сквозь стволы сосен поляну. Казалось, что над поляной не было ни туч, ни дождя.

– Вот и сейчас… – волнуясь, сказал Осокин. – С этим наездом… Первое, что хотел сделать, когда пришел в себя, ехать в милицию. А потом вспомнил, что предстоит защита докторской. Что дочери надо помочь поступить в консерваторию.

Корнилов хотел сказать: «А дочь, оказывается, рассудила иначе», – но перебивать Осокина не стал. «Пусть высказывается. В конце концов, облегчив душу, человек перестает бояться. Ему тогда и решение легче принимать».

Однако Борис Дмитриевич больше не сказал ни слова. Они молча дошли до шоссе, молча сели в машину. Теперь уже на заднее сиденье. «Жигули» вел Лебедев…

… – Он выскочил из кустов навстречу машине. Словно подкарауливал меня, – сказал Борис Дмитриевич, когда они приехали на Литейный, в Главное управление, и Корнилов, включив магнитофон, начал допрос. – Тормозить было поздно, хоть я и пытался. Машину понесло юзом. Я еле выправил ее и хотел остановиться. И в это время увидел, как из кустов выскочил второй мужчина… Я струсил и дал газ…

16

Несмотря на то что Бугаев добрался до своей «казенной» квартиры часа в два ночи, проснулся он рано. Большой дом еще только заселялся. Многие жильцы, прежде нем въехать в новые квартиры, делали ремонт. Приходили с утра пораньше, циклевали полы, сверлили стены для карнизов, стругали, колотили.

«Нет, утренний сон и квартира в новостройке – понятия несовместимые», – подумал Бугаев, проснувшись от дикого завывания циклевочной машины где-то прямо над ухом. Несколько минут он лежал, не открывая глаз, прислушивался к тому, как клокочет жизнь вокруг его квартиры. Только за стеной справа было тихо. «Наверное, будущим счастливчикам еще не вручили ордер», – подумал Семен. Счастливчиками он считал всех, кто получил в этом новом доме квартиры с видом на залив.

Бугаев любил свой город, любил Васильевский остров, на котором он родился и прожил свою жизнь – ходил в детский сад, учился в школе, а потом на юрфаке университета, помещавшемся тогда в неуютном, много лет не ремонтированном Меншиковском дворце. Но больше всего он любил Неву и залив. Еще в детстве часами бродил по набережным – выходил из своего дома на Седьмой линии и шел по бульварчику к Неве. Мимо кинотеатра «Форум», мимо Андреевского рынка, мимо красивого, отделанного коричневой плиткой дома, в котором помещалась аптека и сохранилась с дореволюционного времени четкая надпись: «Т-во профессора доктора Пеля и сыновей». Напротив Академии художеств, у сфинксов, он всегда спускался по гранитным ступенькам к воде и подолгу наблюдал, как закопченные буксиры тянут вверх по течению медлительные тяжелые баржи. Любил Бугаев звонкие веселые ледоходы, когда большие льдины прямо на глазах рассыпались на тысячи похожих на сосульки прозрачных иголок и вода от этого становилась густой и маслянистой. Любил огуречный запах только что выловленной корюшки, которую рыбаки черпали в ящики прямо со дна остроносых смоленых лодок.

Когда несколько лет назад Семена хотели перевести на работу в Москву, в Управление уголовного розыска Союза, он наотрез отказался. Не хотел расставаться с Невой, не представлял себе жизни вдали от бесконечной, то искрящейся на солнце, то отливающей свинцом глади залива. Когда он рассказал о своих терзаниях Белянчикову, Юрий Евгеньевич усмехнулся: «Блажь, романтика. Такую причину отказа назовешь – засмеют». А Корнилов отнесся к отказу Семена сочувственно. Он и сам не мыслил свою жизнь вдалеке от Ленинграда. Да к тому же знал, что такие способные оперативники, как Бугаев, встречаются не часто.

…Семен вскочил с раскладушки – ему, как человеку, только что поселившемуся в новой квартире, да еще, по легенде, недавно возвратившемуся из заключения, не полагалось на первых порах обзаводиться приличной полутораспальной кроватью. Как не полагалось иметь и множество других необходимых серьезному человеку в хозяйстве вещей. Ощущение временности, неустроенности должно было броситься в глаза каждому, кто вошел бы в эту квартиру. Пустые бутылки из-под пива и водки, привезенные им из дома, а частью перекупленные у изумленного приемщика стеклотары, неумолимо свидетельствовали о наклонностях хозяина.

Окна глядели прямо на залив. Семен вышел на балкон и осмотрелся. Территория дома была еще не благоустроена, кучами лежал строительный мусор, щебень. Но старик уже разравнивал у подъезда землю граблями, копал неглубокие ямки. Рядом лежал большой пучок кустов с укутанными в мешковину корнями.

За вздыбленной бульдозерами землей, за незасыпанными, но уже заросшими травой траншеями рабочие приводили в порядок набережную. Автокран укладывал гранитные плиты. Мужчина в оранжевой каске отмашкой руки показывал крановщикам место для плит. В ожидании, когда подвезут асфальт, стояли два больших желтых катка, и несколько мужиков, собравшихся в кружок, разговаривали, наверное, о чем-то смешном. Время от времени до Бугаева доносились раскаты хохота. Пахло дымком, горячим асфальтом, краской, но через все эти запахи большой городской стройки ветер наносил порывами с залива легкий запах вянущих водорослей.

«Сейчас бы кресло на балкон поставить и сидеть полдня, наслаждаясь, – помечтал Семен и усмехнулся. – А кто мне мешает? Самое подходящее время – на службу спешить не надо. Сделаю сейчас гимнастику, позавтракаю и стульчик на балкон поставлю».

С гимнастикой он спуску себе не давал никогда – с университетских времен внушил себе, что это так же неизбежно и так же необременительно, как чистить зубы. После завтрака он сделал контрольный звонок в управление. Корнилова на месте не было, Варвара, его секретарша, сказала, чтобы он звонил Лебедеву.

– Жогина положили в больницу, – сказал Володя. – Шеф поднял нас с Белянчиковым в шесть утра. Ему пришла идея, чтобы «инфаркт» Евгения Афанасьевича рано утром произошел. Перед работой. Сказал, что утром это правдоподобнее. Ему виднее. – В голосе Лебедева чувствовалась ирония. Видать, ранняя побудка его не особенно вдохновила. – У шефа жена медик. А может, так и лучше – утром многие видели, как «скорая» приезжала…

– А как сам-то Жогин к этому отнесся? – спросил Бугаев. Он теперь чувствовал себя ответственным за его судьбу.

– Ничего. Жена перепугалась. Думала, мы хотим его арестовать, а чтобы соседи не догадались, под видом «скорой» приехали. Ну, а когда сказали, что она несколько дней вместе с ним проведет, поверила.

– В какую больницу положили?

– В военно-медицинскую академию. – Он помолчал немного. – Шеф просил передать – держи ухо востро. В ближайшие дни могут к тебе наведаться.

– А от рыжего никаких новостей? – спросил Бугаев. – Не удалось выяснить?

– Да что вы, Семен Иванович! – искренне удивился Лебедев. – Еще и девяти нету.

– И правда что, – засмеялся Семен, взглянув на часы. – А мне тут в одиночестве кажется, что неделя уже прошла. Ты, Володя, свяжись с районным отделом, пусть они тебе участкового инспектора пришлют. С того участка, куда ресторан входит. Он многое может знать.

– Свяжусь, Семен Иванович! – пообещал Лебедев. – А вам – ни пуха!

– К черту! – привычно ответил Бугаев и положил трубку.

«Значит, Жогин в больнице, жена рядом с ним. Я, естественно, кроме того, что телефон не отвечает, не знаю ничего другого. Пойти к Жогину домой, где соседи могут мне сообщить про больницу, я могу не раньше, чем через день-два. В нашем «обществе», – он вздохнул, – заботу проявлять не спешат. Особенно когда телефон вдруг перестает отвечать. Мало ли что там у человека стряслось? А вдруг на квартире засада? Кто же голову совать в петлю будет? Значит, высовываться мне пока рано. Потом, при случае, можно и проявить осведомленность. Сослаться, например, на какого-нибудь соседского мальчонку. Спросил, дескать, у него – куда дядя Женя из восьмой квартиры подевался?»

…Пока Бугаев разговаривал с Володей Лебедевым, пока расхаживал по комнате, размышляя о том, как себя держать, если все-таки на него «поставят», прохлаждаться на балконе ему расхотелось. Он был человеком живым, подвижным, его всегда тяготило ожидание. Из десятка изречений, оставшихся в памяти после сдачи экзамена по латыни, он чаще всего повторял: «Вдвойне дает тот, кто дает скоро». «Юре Белянчикову здесь сидеть, – в который уже раз подумал Бугаев. – Он человек уравновешенный, сидел бы, продумывал варианты». Но Белянчиков в уголовном розыске проработал уже чуть ли не двадцать лет, среди уголовников был фигурой известной. Мог напороться на какого-нибудь крестника. А Володя Лебедев был еще совсем молод.

Взгляд на ряды пустых бутылок под кухонным столом направил мысли Бугаева в определенное русло. «Что делает утром прощелыга, вроде меня, крепко погулявший накануне? Идет к ближайшему пивному ларьку и поправляет сильно подорванное здоровье. А к одиннадцати заглядывает в винный магазин – неприлично, чтобы в таком доме стояли только пустые пыльные бутылки. Пора наконец действовать, – подумал Семен. – Пора знакомиться с окрестными жителями, с любителями побалагурить у пивного ларька». Решение начать «нормальную» жизнь немного разрядило его – даже такая жизнь все-таки означала движение. А движение и было для Бугаева жизнью.

Когда Семен вышел из дому, старик все еще копался в земле. У него и удобрение было приготовлено – два больших пакета аммофоски лежали рядом с лейкой и граблями.

– Не рано сад сажаете, дедушка? – спросил Бугаев.

– Рано никогда не бывает – только поздно, – буркнул дед. Выглядел он не таким уж и дряхлым, как показалось Бугаеву с балкона. Высокий, костистый, с загорелым лицом, старик «тянул» лет на семьдесят, не больше.

– Кусты-то не приживутся, – подзадорил его Семен.

Старик промолчал.

– Или вы секрет какой знаете? Тогда мы тут под вашим руководством такой сад засадим! – мечтательно сказал Бугаев, словно бы и впрямь стал одним из жильцов этого светлого дома на заливе.

– Как же, засадите! – откликнулся дед. – Шпанят своих понавезете, они тут дадут шороху вашему саду.

– Да ведь вы-то сажаете? – удивился Семен. – Не боитесь? Лиха беда – начало!

– Сажаю у себя под окнами. Вона они, на первом этаже. И буду стеречь, на солнышке посиживать. Мне хватит. А вы можете хоть розы до самого залива садить. С фонтанами. – Он вдруг хихикнул и, посмотрев на капроновую авоську, в которой бугрились пустые бутылки, добавил: – Ты небось не в молочный магазин собрался, сажальщик. Садочки, цветочки… Стол будете ставить, так подальше от моих окон. Рядом все равно не дам играть!

– Какой стол? – с недоумением спросил Бугаев.

– Для костяшек. Таких, как ты, забойщиков уже вселилось несколько. Через пару дней снюхаетесь.

– Эх ты, дед, садовая голова! – только и нашел что ответить Семен и, вздохнув, пошел по неровной тропинке через пустырь. К торговому центру. Бутылки позвякивали в сумке, и он, чувствуя, что дед провожает его насмешливым взглядом, готов был запустить их куда-нибудь подальше. Но только, качая головой, шептал со смешанным чувством разочарования и злости: «Ну дед! Не дед, а куркуль!»