Текст книги "Особый талант"

Автор книги: Сергей Куприянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Сергей Куприянов
Особый талант

28 августа. Подмосковье. 22 час. 05 мин

– Ты правильно сделал, что пришел. Молодец. Жалко, конечно, что тебя на похоронах не было…

Иван Николаевич Большаков говорил медленно, разделяя слова короткими паузами, так, что казалось, говорить ему трудно. Он разливал водку в хрустальные стопки с серебряными донышками, украшенными затейливой резной гранью, которая вспыхивала под приглушенным светом очень красивого и, видно, дорогого торшера на гнутой, ручной работы, ножке карельской березы.

Его собеседник и собутыльник, выглядевший заметно моложе и свежее хозяина, согласно кивнул.

– Ты же знаешь – был в командировке.

– Слушай, ну какие могут быть у свободного писателя командировки? Сиди себе и пиши. Марай, так сказать, бумагу.

– Теперь почти все работают на компьютере.

– Одна байда. Давай помянем Ваську.

Они выпили и легко закусили. За столом в роскошно обставленной комнате загородного дома Большакова они сидели уже минут сорок. Едва Пашков зашел, хозяин сразу повел его к столу, даже не дав вымыть руки. После первой поминальной рюмки они закусили вареной курицей и салатами, приготовленными женой хозяина, хотя по тем деньгам, которыми ворочал Большаков, он вполне мог держать дома персонального повара и не требовать от жены работать на кухне. Впрочем, экономка, которая следила за чистотой в доме и за одеждой хозяев, имелась. Видно, такова была блажь хозяйки – готовить еду самой, а может, была с детства приучена к ведению домашнего хозяйства или не верила в постоянность богатства мужа и на всякий случай, вроде как в шутку или напоказ, сама занималась кухонными делами. В любом случае гость это одобрял. Как и то, что она, выпив с мужчинами рюмку, ушла и при этом не изобразила ни недовольства поздним застольем, ни намека на то, чтобы они сами распоряжались. Она вовремя принесла свежеприготовленный салат из овощей и фруктов, вкусу которого мог бы позавидовать самый модный ресторан, вазочку со льдом и сказала без нажима, что пора прекращать поздний визит, что чай или кофе – на их выбор – может быть готов через пять минут. Она явно была гостеприимной хозяйкой и доброй женщиной, придававшей роскошному дому на Ленинградском шоссе теплоту и уют. Пашков оценил и это. Поведение хозяйки говорило и о хозяине. Причем в его пользу. При деньгах Большакова он мог бы окружить себя и свою семью сонмом слуг и прислужников и жить эдаким набобом. Многие в его положении так и делают.

– Для одной газеты собирал материал на статьи.

– И хорошо платят? – без особого интереса, скорее из вежливости, спросил Большаков.

– Ну-у… С учетом всего долларов сто, думаю, дадут. В лучшем случае.

– Дадут…

Для него это были не деньги. Без тысячи долларов в бумажнике он вообще из дому не выходил. Но – каждый зарабатывает как может. И сколько может.

– А книги что?

– Пишу потихоньку. Но на них сейчас не разжируешься. Так… Поесть, купить кое-что по мелочам.

– Но выглядишь ты неплохо.

– Так подрабатываю же, – пояснил Пашков и перевел разговор на другое. – Если не секрет, конечно. Что с Василием случилось? А то кого ни спрашиваю – мрак.

– Профессиональный интерес? – недобро усмехнулся Большаков.

– Зачем ты так?

– Ладно… – он вяло отмахнулся. – Расскажу. Может, для книжки твоей пригодится.

Он встал и вышел из комнаты. Его не было минут пять. За это время гость успел немного поесть и закурить. Вернулся Большаков с почтовым конвертом в руке и выглядел еще больше осунувшимся, хотя, казалось, куда уж больше. За то время, что Пашков его не видел – около двух месяцев, – он сильно изменился. На щеках и вокруг рта появились складки, глаза запали, и весь его прежде цветущий вид преуспевающего бизнесмена потускнел, а непрошибаемая броня уверенности и самодовольства дала трещину. Алкоголь вернул краску на щеки и придал раскрепощенность, но лишь временную, цена которой известна. Не надо было обладать большой проницательностью, чтобы заметить – Большаков после похорон брата сильно сдал.

– На, смотри, – протянул он конверт и тяжело сел на стул, опираясь о столешницу. Потянулся к бутылке, разлил водку и тупо уставился в угол на большую напольную вазу с цветами.

Пашков достал из конверта несколько фотографий, сделанных поляроидом. На первой был его одноклассник Васька, с которым они лет пять или шесть просидели за одной партой. В каком-то не то подвале, не то комнате без наружного света он сидел со связанными руками, всклокоченными волосами и смотрел в камеру с тупым выражением лица и красными точками в зрачках. Впечатление было такое, будто он сильно с похмелья или под наркотиками. На второй фотографии Васька широко открыл рот и закатил глаза; к его щеке было приставлено лезвие десантного ножа, которое уже успело прорезать кожу, и за кровавой полосой отчетливо было видно, что щека вспорота до зубов, скрытых первой волной крови.

Остальные три фотографии были тремя видами одного и того же объекта. С трех сторон. В трех видах. В трех проекциях.

Отрезанная голова висит на волосах, удерживаемая рукой в черной кожаной перчатке. Она же лежит на каких-то досках – вид снизу. Так что хорошо различим неровный срез шеи, обрубок гортани, красно-синие срезы мышц и залитый кровью разрубленный шейный позвонок. На третьей – мертвая голова была не без изящества расположена на газетном листе на фоне картонной серо-желтой коробки.

Пашков почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Мелькнула мысль, что за такие картинки можно было бы запросить с создателей фильмов ужаса хорошие деньги. Увиденное им было по-настоящему страшно. Он взял полную рюмку и выпил ее одним махом.

– Кто его? – спросил Пашков, едва переведя дыхание.

– А оно тебе надо?

– Кто? – переспросил гость, глядя в глаза хозяину.

Немало повидавший на своем веку бизнесмен Большаков дрогнул. Подобный взгляд он видел у отморозков, являвшихся к нему за данью. Таких приходилось отваживать, напрягая охрану, «крышу» и прочих, получавших немалые деньги за то, что охраняли его и его бизнес. Иногда парней с такими глазами находили в оврагах, или они «всплывали» из-под снега. Но Виталик… Выпил, наверное. Творческая личность, впечатлительный. Да просто шок у него. Такое увидеть мало кому пожелаешь. Он даже пожалел, что принес эти снимки.

Внезапно Большаков почувствовал сильное и мало чем оправданное желание причинить боль этому человеку. Этому парню… Хотя какой же он парень? Мужик. С Васькой они ровесники, значит, примерно тридцать пять, плюс минус год. Блин! Были ровесники. Сидит себе, крапает книжки, за которые платят гроши. Ну а чего – есть среди издателей идиоты! Им самим кушать хочется. У них тоже семьи есть. Это тебе не при Сталине-Брежневе, когда платили очень даже огромадные деньги за идеологию. Нынче идеология на хрен никому не нужна! Только на выборах. Вот и собачься теперь, бегай как наскипидаренный, стучи по клавишам, выдавливай, а за это тебе – на! Гроши! На тебе наживутся другие, кто пошустрей да поухватистее. А твоя бедность – это, братан, плата за покой. Потому что никому ты не нужен. Ни издателю, ни государству, ни бандитам. Потому что взять с тебя, кроме твоего дерьма, нечего.

– Украли Ваську. За выкуп. Чеченцы. Гады…

– И что?

– А то! Знаешь, сколько запросили? Семь миллионов! Долларов – не рублей! Я сначала не поверил. Ну, круто же очень! Как считаешь?

– Без меры, – кивнув, согласился Пашков.

– Вот и я так посчитал. Ну, прислали мне… Фотку видел? Плохо, что говорить. Вот такое дело. Думал, поторгуемся, а пока…

Большаков не договорил. Что за «пока», понятно – есть люди, которые поработают и найдут брата. Но вдруг, разом, он почувствовал, что не хочет, нет у него сил, чтобы выплескивать свое дерьмо на этого парня. На всю жизнь, наверное, Пашков останется для него мальчишкой. Когда он сам заканчивал школу, Васька был в первом классе и Виталик с ним. Пацанва, шелупонь. Васька был, конечно, балбес. Лыжи, спорт всякий, бокс. Вечно рожа взъерошенная, волосы слипшиеся, потные. А этот… Очкарик, маменькин-папенькин сынок. Почему они и корешились-то. Васька у него постоянно списывал, но зато на переменах или там на улице прикрывал. Вроде как «крышей» был. А такое не забывается. Этот, понятно, в писаки вышел. Ну а что ему, хлюпику, еще было делать? Не с кулаками же на ларьки идти! Ни кулаков и ни хрена такого. Да и с талантом так себе. Бог много не дал. А Васька при деле. При деньгах. И вообще. Но все же общались. И вот пришел сегодня. Без гонора. Но и без унизительной жалости. Без соплей.

Во многом Иван Николаевич сделал свою карьеру благодаря тому, что умел чувствовать людей и делать из этого соответствующие выводы. С кем поделиться, кого ободрать, кому пообещать, кого на работу взять, с кем можно рассчитаться подарком, кому поулыбаться, перед кем прогнуться. Жизнь такая! И он в нее вписался. Так он сам считал до последнего времени. Многие так считают до сих пор.

Пашков же, бывший дружок его младшего брата, говорил без гонора и спрашивал без бабского садо-мазохистского интереса. По-мужски спрашивал. И при этом не хотел влезать в душу, не пристраивался к деньгам и не подлаживался. Ему можно было ответить честно. Ну хоть кому-то, в конце концов, надо!

Большаков налил себе рюмку и поднял ее.

– Аслан это, сука. Точно он.

– Кто такой Аслан?

– Ну сказал же – сука. С меня и так имеет… – Большаков опрокинул рюмку в рот и поморщился.

– Крыша твоя, да?

– Что бы ты понимал?! – Большаков взял кусочек белого куриного мяса и в три приема его прожевал. – У меня этих «крыш» как грязи. Можно сказать, партнер. Ну так… – Он сник, наклоняясь над тарелкой. – От всяких быков прикрывает. И вообще! – вдруг взорвался хозяин. – Бычара он, сука. Чех поганый! С меня брал, берет и брать собирается! А бабки – я знаю! – домой переправляет. Масхадову, и не знаю там кому еще! Мало ему! Все мало! Решил на Ваське заработать! На крови, урод! На его, на нашей крови! Ты понял? Меня доит и еще с молоком вместе захотел крови надоить!

– Точно знаешь?

– Я? Да ты чего? У меня на АТС все схвачено! Кто звонил, откуда и все такое. Хочешь пленку покажу? Там голос его… Мамуд, Махмед… Не помню. Это он мне звонил. Семь миллионов требовал. А я их рожу ему, да?

– А не было, что ли?

– Да было! Было! Но за десять дней мне таких бабок не собрать! Хоть ты тресни!

– Успокойся. Чего зря кричать?

– Зря?! – зло зашипел Большаков. – Ты правильно говоришь. Зря. Только не могу я его за яйца взять. Не могу. Хотя знаю про него… Сейчас!

Большаков сорвался с места и едва не выбежал из комнаты, по дороге чуть не опрокинув столик с резными шахматными фигурками. На этот раз он отсутствовал совсем недолго. Его гость успел только выпить полстакана свежевыжатого апельсинового сока и закурить, как он вернулся с папкой в руках. Вид у Большакова был пьянососредоточенный.

– На, гляди. В книжку тебе. Документальную. Только напиши что-нибудь вроде… Как это? Фамилии в интересах следствия изменены. Или как это у вас пишется? Все наврал и извините?

– Примерно, – примирительно проговорил Пашков, открывая папку.

Здесь были профессионально составленные отчеты о деятельности Аслана Бараева, постоянно проживающего в городе Москве, одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года рождения. Рэкет, транспортировка ценностей за пределы Российской Федерации, говоря проще, контрабанда, торговля оружием. Очень хорошие отчеты. С датами, местами, действующими лицами, но подписанные явно вымышленными именами – Алекс, Строгий, Карабас, Ворон. И все как один изготовлены на лазерном принтере. Ни примет, ни зацепок. То есть доказательствами эти бумаги служить не могут. Но – интересные.

– Можно я их возьму с собой?

– Книжку писать? – Большаков пьяно рассмеялся. – Да забирай! Все равно от этого дерьма никакого проку. Только ты поосторожней. Не хватало мне еще одного…

– Я постараюсь, – серьезно сказал Пашков, кладя папку с бумагами на угол стола и снова закуривая.

– Ты постарайся, Виталь, постарайся. Потому что если Аслан или его дружки прочухают… – Большаков бессильно обмяк. – Слушай, брось ты это дело. Все уже. Ваську не вернуть. А остальное… Хрен с ним, переживем. Я уже переговорил кое с кем.

Дверь в комнату открылась, отчего застоявшийся табачный дым завился спиралью, и вошла жена Большакова.

– Может, вам чайку сделать?

– Чайку? – Большаков тяжело перевел на нее пьяный взгляд. – Можно. Ты как? – запоздало спросил он у гостя.

– С удовольствием.

– А может быть, вы останетесь у нас ночевать? Простыни свежие, а новую зубную щетку я вам дам.

– Ну, писатель? Оставайся. Чего тебе мотаться? Здесь хорошо, тихо. Ну? Утром позавтракаешь и давай, трудись.

– Спасибо, – благодарно произнес Пашков. – Только мне сначала позвонить нужно.

– Вот и славно. А я вам сейчас чайку принесу. Или кофе?

– На ваш вкус, – дипломатично ответил Пашков.

– Тогда чаю. И почки промывает, и спать после него легче. А туалет у вас будет рядом, прямо из спальни дверь.

Когда она вышла, Большаков разлил водку по рюмкам и сказал:

– Верни-ка ты мне эти бумаги. А насчет твоих книг… Мура все это. То есть пиши на здоровье, если так хочется. Пиши! Может быть, буду еще внукам говорить, что со знаменитым писателем за одним столом водку пил. Гордиться будут. Если доживу до внуков… А так, давай я тебе пенсию назначу. Прямо сегодня.

– Пенсию? – с заметной иронией уточнил Пашков.

– Ну, не пенсию. А… Ну как это называется? Не гонорар, а… Стипендию, вот! Стипендию. Чтобы ты не гнал текст, а сидел себе спокойно пописывал. Умные мысли там… Сколько ты, говоришь, в месяц зарабатываешь? Сто долларов? Двести? Триста?

– По нынешним временам триста уже совсем неплохо, – уклончиво ответил Пашков. Ясно, что таких денег он не зарабатывал, но и жаловаться на жизнь не хотел.

– Пусть триста! Каждое первое число приходи, и я тебе буду выкладывать триста баков. Нет меня – к секретарю!

– Щедро.

– А ты не смейся. То есть я не то хотел сказать. Это не подачка. Я же не обидеть тебя хочу, понимаешь?

– Понимаю.

– Вот! Ты думаешь я чего – не понимаю? Все понимаю. Я же знаю, что ты с протянутой рукой ходить не будешь. Все мы… Все мы такие. Интеллиге-енты! Мы же гордые! И я гордый, и ты. Ни разу же ко мне не пришел и не попросил. А мог бы! Мог?

– Наверное.

– Вот видишь! А не пришел же. Как там? Не проси, и сами придут и предложат. Так? Вот я тебе и предлагаю. Если хочешь, то прошу. Каждое первое число… Не так, я понял. Все понял. Ты в какое время просыпаешься?

– Как когда.

– В девять? Десять? Счастливый человек. Вот в десять часов каждое первое число к тебе в дверь позвонит человек и принесет тебе конверт. И все! Я решил! А теперь давай за Ваську. Пусть земля ему будет пухом.

Закусив водку долькой огурца, Пашков осторожно, как бы между прочим, спросил:

– А если этого Аслана наказать?

– Мечтаешь? Хорошее дело. Но лучше пиши свои книжки. Дал бы, кстати, почитать. Как-то искал тебя в магазине – не нашел. Не издают?

– Дам, какой разговор. Ну а все же?

– Это невозможно, потому что… Невозможно.

– Все возможно.

– Ну, если возможно… Я бы этому человеку задницу в кровь расцеловал. Но только я очень хорошо знаю, что вместо Аслана появится какой-нибудь Казбек, Шамиль, Махмуд или Муса. Давай-ка лучше по последней и чайком отлакируем. Завтра нам еще жить, и не хотелось бы в мучениях.

31 декабря. Москва. Аэропорт. 12 час. 10 мин

Дежурный по аэропорту чувствовал себя как уж на раскаленной сковородке. Обычно тридцать первое декабря бывает относительно спокойным; немногие пассажиры решаются отложить возвращение к праздничному столу на последний момент, когда погода или более рукотворный катаклизм могут помешать взлету самолета, и тогда кукуй в аэропорту на жестких сиденьях в зале ожидания, вместо того чтобы расслабляться. Дежурному немало довелось повидать таких бедолаг, которые от безнадеги дуются в игральные автоматы на радость местным предпринимателям, потерянно слоняются по зданию аэропорта и пристают ко всем, кто носит синюю летную форму, без интереса пялятся в телевизор, скучно читают купленные здесь же книжки в мягких переплетах, пьют пиво за столиками около бара, а те, кто побогаче, заседают в ресторане, платят бешеные деньги за обыкновенную, в общем-то, еду и потом, заплетаясь языком и ногами, бредут либо к трапу самолета – если повезло, – либо в здешнюю гостиницу. Таких Григорий Васильевич Селищев не любил и не жалел. Не потому что порицал пьянство – на подобные вещи он привык смотреть философски и сам не чурался рюмки. Просто не любил он выставляемое на показ богатство, не без оснований считая, что нажито оно не напряженным трудом, а умением подсуетиться и хапнуть. Сам он всю сознательную жизнь работал и, хотя не мог бы с чистым сердцем сказать, что никогда не грешил на своем рабочем месте и около него, все же к большим деньгам относился с подозрением и понятной осторожностью, не брезгуя, однако, при случае и получить кое-что. От дежурного по аэропорту многое зависит. Он, можно сказать, тут царь и бог. Кому положено, это хорошо знали – представители авиакомпаний, командиры экипажей, бригадиры грузчиков, старшие кассиры и так далее. С собственно пассажирами дежурный общался нечасто; народ нервный, суетливый, и хлопот с ними не оберешься. Грозятся, просят, намекают, суют справки, заверенные телеграммы, командировочные удостоверения и чуть ли не обгаженные младенцами памперсы в качестве аргумента. Некоторые тыкаются с деньгами, но тут есть горький опыт предшественников и сослуживцев – так провоцируют те, кому это положено по службе, а то и сами пассажиры не чураются сообщить «куда надо» и куда совсем уж не надо. Нет, случайные взятки – удел совсем иного уровня.

Но сегодня случай был особый, и ему пришлось общаться с пассажирами лично. Потому что произошедшее было если не чрезвычайным, то по крайней мере неординарным.

Автобус с пассажирами, прошедшими регистрацию в московском аэровокзале, опоздал больше чем на пятьдесят минут. Борт на Борисполь, на котором должны были сейчас лететь семь пассажиров из злополучного автобуса, уже находился в воздухе. Прямой вины дежурного в случившемся не было. Но… Вот именно что «но»! Рейс на сегодня был последним, и отправить оставшихся на земле людей до наступающего Нового года не было никакой возможности. Служба регистрации каким-то необъяснимым образом забыла про злополучную семерку. Водитель автобуса утверждал, что связывался с диспетчером по рации, предназначенной как раз для подобных случаев, но безуспешно. Спешно организованная проверка показала, что рация в порядке, а грязные ногти и перепачканные рукава форменной куртки водителя свидетельствовали, что он и в самом деле устранял неполадки в двигателе. Не верить водителю не было как будто никаких оснований. К тому же работал он на аэровокзальном «Икарусе» давно, и особых замечаний к нему не было. Сам Селищев помнил его года два.

Но главным было даже не это. В конце концов, очередное незначительное происшествие. Ну предоставили бы этим семерым место в гостинице, переночевали бы они там за счет авиакомпании, выпили бы по бутылочке шампанского – и дело с концом. Смущали дежурного двое. Граждане Канады, они говорили на малопонятном украинском и еле-еле по-русски. Но не это, конечно, насторожило дежурного. Иностранцев он насмотрелся достаточно и былого почтения к ним не испытывал. Но один из канадцев, как только понял, что вылететь им сегодня не удастся, достал из щегольского кейса пластиковую папочку, а из нее бумагу, украшенную украинским трезубцем и большими буквами, складывавшимися в понятные любому русскому слова. Президент Республики Украина. Глянув на подпись под текстом, Селищев ощутил неприятную пустоту в желудке. Потом разобрал английский текст. Президент бывшей братской республики, а ныне суверенного государства, лично приглашал господина Дискина на торжественную встречу Нового года, которая состоится в его официальной резиденции, и просит быть его, президента, дорогим гостем.

Это тебе не мятое командировочное удостоверение от непонятной фирмы и даже не залитый жидким младенческим дермецом памперс, которым тычут в лицо. Это государственного уровня бумага, размашисто подписанная перьевой ручкой, а не дежурное факсимиле. Если такой гость не прибудет к сроку, то это дипломатический скандал. То есть межгосударственный. А тут уж никого жалеть не будут, и его, мелкого чиновника, в первую очередь. Как ни поругивал Селищев свою сволочную работу и небольшую зарплату, жил он вполне прилично и не собирался расставаться со своим местом. Не хотел конфликтов с начальством. Не хотел проблем. Не хотел обострения язвы. Он хотел, чтобы эти семеро пропали с его глаз долой, а больше всего этот Дискин и его сопровождающий, сильно смахивающий на телохранителя. И почему они не полетели прямиком из Монреаля в Киев?! И удобнее, и вообще не нужны они тут. К тому же остальные пятеро вцепились в иностранцев, как морские транспортники в ледокол. А те, похоже, и не возражают.

– Ладно, хватит галдеть! – раздраженный дежурный поднял ладони, призывая к спокойствию, и опасливо покосился на Дискина. Но тот, похоже, владел русским недостаточно хорошо и не понял обидного выражения. По крайней мере его лицо оставалось надменно-невозмутимым. И какого черта он не воспользовался услугами зала VIP? Демократ хренов! – Подождите меня в зале, а я сейчас попробую что-нибудь придумать.

– Сами взлетите, что ли? – ядовито поинтересовалась дамочка в короткой светло-серой дубленке, открывающей потрясающие ноги. – Тогда, чур, мое место на шее.

Слегка поддатый мужик, по виду напоминающий небогатого инженера, обидно усмехнулся. До этого он внушал наибольшую симпатию, но теперь даже смотреть на него стало противно. Чувствуя поддержку товарищей по несчастью, дамочка с праздничными ногами отчаянно добавила:

– Отсюда мы выйдем только для того, чтобы пройти на посадку.

Остальные согласно загалдели. Они уже завоевали свою, пусть и непрочную позицию и не хотели ее сдавать.

– Я сейчас вызову милицию, – вполне серьезно пригрозил Селищев. Ему надоел этот базар, он был раздражен и психологически готов к крутым мерам по отношению к этим наглецам. В конце концов, тут серьезное учреждение, а сам он серьезный человек, от которого зависит судьба тысяч тонн грузов, десятков машин и тысяч человек.

– Мы будем ждать за дверью, – коверкая слова, примирительно произнес иностранец. – Сколько минут? – спросил он тут же, не делая попытки покинуть кабинет, и посмотрел на часы.

– Минут десять, – буркнул Селищев сдаваясь. Ну какая, в самом деле, милиция? Глупо все это.

Когда возбужденные пассажиры вышли, он взялся ладонями за виски и уставился в экран компьютера.

На самом деле сегодня был еще один борт на Украину, не внесенный в расписание. Это был специальный рейс, о котором не сообщают пассажирам в общих залах. Не тот, правда, что в народе ошибочно называется президентским. Точнее говоря, рейс не был в полном смысле специальным. Скорее дополнительным. Но поскольку в последний день года самолеты обычно идут с сильным недогрузом, то и объявлять о нем не имело смысла. На борту предполагалось пятнадцать человек и несколько мест дипломатического груза. Его содержанием Селищев не интересовался.

Салон Ил-62 может без труда вместить еще несколько таких групп, так что дополнительные семь человек – не проблема. Проблема была в другом. Самолет принадлежал компании «Украинские авиалинии», а без согласия представителя фирмы он не мог произвести посадку пассажиров, приобретших билеты на самолет другой фирмы. Вряд ли бы тот стал возражать администрации аэропорта, от которой кругом зависел, но просить его все же не хотелось. Любая просьба с его стороны неизбежно обернется просьбой к нему самому. Хотя если намекнуть, что таким образом будет оказана услуга президенту твоей страны, то все будет выглядеть совсем иначе. И тогда еще неизвестно, кто и кому останется должен, а он избавится от этих надоедливых пассажиров.

Он поднял трубку телефона и набрал знакомый номер.

– Василич? Это Селищев. Приветствую. Тут у меня есть несколько человек. Они опоздали на борт на Борисполь. У них есть бумага от вашего президента.

– Компании?

– Украины! Приглашение на празднование Нового года. Вот я и подумал, что нужно тебе сказать. У тебя через полтора уходит ноль семнадцатый. Практически пустой борт.

– Где эти люди?

– Ну как где? Ждут у меня под дверью. Где же еще?

– Я сейчас подойду!

– Ладно, жду, – безразлично сказал дежурный, но самодовольно поправил галстук.

Он почти решил проблему. Изящно и без потерь для себя. Теперь нужно было закрепить успех. Он встал, сунул в рот сигарету и вышел в коридор.

– В общем, так, – сказал он, прикуривая, хотя напротив него висел плакатик, предупреждающий о запрете курения. – Сейчас подойдет представитель украинской авиакомпании. Он может взять вас на самолет, который отправляется через полтора часа. Это все, чем я могу вам помочь.

– Не густо, – проговорила зловредная дамочка, но кто-то толкнул ее локтем, и она заткнулась.

– Постарайтесь быть с ним убедительными, и тогда все вы через несколько часов будете в Киеве.

Он выделил голосом «все вы», намекая, что им и впредь стоит держаться вместе. Больше ему тут делать было нечего. Не стоило показывать своей заинтересованности. В случае чего – он сделал все, что мог. Покуривая, он двинулся по коридору. Навстречу ему спешил Василич.

– Где они?

– Там, тебя ждут.

Судя по тому, как спешил главный здешний украинский представитель, половину сознательной жизни проживший в Москве и значившийся по паспорту русским, пассажиров на борт он посадит. Для него их президент еще что-то значит. Господи, остался еще где-то порядок и уважение к власти!

Даже Игорь Васильевич Майстренко, которого Селищев по старому знакомству звал просто Василичем, толком не знал, что за рейс ноль семнадцать. В его задачу входило проконтролировать своевременные прибытия-отбытия и заправку самолетов, обеспечение их горючим и качественным техобслуживанием, обеспечить взаимодействие со службами аэропорта, ну, и время от времени принять важных гостей. А уж что там за груз и пассажиры – его не интересовало, кроме редких, особенных случаев, о которых, как правило, сообщали заранее. Случались, разумеется, разные накладки, но в конце концов именно для их разрешения он здесь и находился.

Президентскую бумагу он оглядел мельком и не стал вдаваться в тонкости. Есть проблемы? Поможем! Это наш долг помогать пассажирам, особенно гостям президента. С перерегистрацией билетов проблемы не будет, а пока гости могут отдохнуть, проведя время в баре. Через час он подойдет к ним и проводит на посадку, потому что рейс эксклюзивный и объявления по радио не будет, и поэтому он просит их к этому времени собраться вместе. Ему очень не хотелось бы, чтобы они опять опоздали… И так далее, вплоть до предложения пройти в зону особо важных персон. Строго говоря, он тоже был занят; он вел увлекательную и полную самых интересных поворотов беседу с кассиром-оператором – пухлой блондинкой тридцати одного года, которая уже не отказалась от бокала шампанского и была совсем не против того, чтобы он подвез ее до дома. Это был интересный и важный этап в беседе, и нужно его было развить и закрепить, как успех в войсковой атаке. Фактор времени играл тут не последнюю роль, а поскольку пассажиры – это было сразу видно, – хоть и приличные, но не сильно важные, то есть как пользы, так и особого вреда от них ждать не приходится, значит, вполне способны справиться с естественной паузой и самостоятельно могут провести часок возле бара с прохладительно-горячительными напитками, не отвлекая занятых людей от их многотрудных забот.

Впрочем, пассажиры были ему скорее благодарны, чем обижены отсутствием внимания к своим персонам. Как это нередко бывает с попутчиками, они довольно быстро нашли общий язык и даже выпили по стаканчику пива, перейдя затем на более легкие напитки в виде соков и минеральной воды. Ну, сдержанный заокеанский украинец и его коренастый спутник – это понятно. Прижимистые и привыкшие к экономии иностранцы, к тому же находившиеся в окружении незнакомых и хамоватых аборигенов, не были расположены к расслабухе. Ну а аборигены? Им-то уж сам Бог велел! Время есть, проблема решена, напитки, и не очень, кстати, дорогие, – вот они! Хоть по рюмочке за знакомство.

Однако внимательный и натренированный взгляд мог бы определить, что все семеро расселись так, будто они заранее распределили между собой обзорные сектора, и под их контролем оказывалось все пространство вокруг них. Да и держались они несколько напряженно. Но внимательного наблюдателя рядом не нашлось, а невнимательных не интересовала разномастная группа сдержанных людей. Гораздо интереснее было понаблюдать за хлопотливыми цыганками, наперебой предлагавшими погадать, за компанией карточных игроков или за разрозненными мужчинами с озабоченными лицами неопределенной социальной и профессиональной принадлежности, при приближении которых рука сама собой тянется прижать покрепче карман с деньгами, а напряженная нога контролирует ручную кладь.

Наконец Майстренко нашел возможным прервать свою многосложную деятельность, скрытую от посторонних глаз дверью с соответствующей табличкой, и вернулся к пассажирам.

– Господа! А вот и я! – сказал он. – Скоро ваш рейс. Все в сборе? Вот и отлично! Пойдемте на регистрацию. Весь багаж здесь? Ну пойдемте-пойдемте. Сейчас как раз народу у стойки немного. Давайте будем спешить.

Народу у стойки не было вообще, если не считать молодой женщины в форме стюардессы.

– Вот, прошу. Ваш рейс ноль семнадцать. Вот это Оксана, ваша хозяйка. Она вас проводит к самолету и, вообще, обращайтесь к ней со всеми вопросами, – скороговоркой произнес Майстренко и быстренько удалился в сторону небольшой комнаты, которую он называл своим кабинетом.

– Это ваш багаж? – спросила женщина за стойкой, обращаясь к молодому человеку, который держал в руках большой баул, завернутый в знакомую сероватую бумагу и с биркой на ручке; его уже взвешивали на аэровокзале. – Положите на весы.

– Но его уже проверяли, – попробовал возмутиться тот, но мгновенно сник под взглядом «инженера».

– Перегруз.

– Послушайте, – мгновенно встряла бойкая дамочка в короткой дубленке, – мы вместе. У меня багаж совсем никакой, так что можно же вроде как разделить? А? – заискивающе спросила она.

– Ну и разделили бы дома, – устало сказала служащая.

– Не делится, – широко улыбнулся молодой человек. – Тут лодка. Резиновая. Если ее разделить, то уже никогда ее не надуешь. Подарок свояку. Он страстный рыбак. К Новому году.