Текст книги "Божий Дом"

Автор книги: Сэмуэль Шэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Ну, ты хотя бы прочитал про муравьев-убийц.

– Это я не отрицаю. А как ты?

– Я? Моя анкета куда круче меня. Три года после колледжа я провел в Англии по стипендии Рода.

– Черт! Ты видать нехилый спортсмен? Чем ты занимался?

– Гольфом.

– Не гони! С этими крохотными белыми мячиками?

– Ага. В Оксфорде устали от тупых здоровяков со стипендией и погнались за мозгами в год моего выпуска. Один из парней профессионально играл в бридж.

– И сколько же тебе лет, старик?

– Четвертого июля – тридцать.

– Черт, ты старше нас всех, ты стар, как мир.

– Я должен был думать, а не рваться в Дом. Всю жизнь я получал за эти карандаши номер два. Я думал, что чему-то научился.

– Что ж, старик, я на самом деле хотел быть певцом. У меня отличный голос. Послушай.

Фальцетом, знаками, сопровождая ноты и слова, Чак спел: «На небе лунаааааа, у-у-у… Ты обнимаешь меняяяяя, у-у-у…».

Это была приятная песня, у него был приятный голос, и это все было приятно, все это, я так ему и сказал. Мы были счастливы. Если учесть, что ждало нас дальше, это было почти любовью. После еще пары стопок мы решили, что настолько счастливы, что можем уйти. Я полез за бумажником и наткнулся на записку от Бэрри.

– Дерьмо, я забыл, нам надо идти.

Мы заплатили и вышли. Жара уступила под напором летнего дождя. Мокрые насквозь, слыша гром и видя молнии, мы пели через окно машины для Бэрри. Он поцеловал ее на прощание и поплелся к машине. Я прокричал:

– Эй, забыл спросить, в каком отделении ты начинаешь?

– Кто знает, старик, кто знает.

– Погоди, я проверю. – И я вытащил свое расписание и убедился, что мы с Чаком начнем работать вместе во время нашего месяца в отделениях. – Эй, мы будем работать вместе!

– Отлично, старик, отлично. Бывай.

Мне он понравился. Он был черным, и он пробивался. С ним и я пробьюсь. Первое июля стало представляться менее ужасным. Бэрри расстроила моя идея залить отрицание бурбоном. Я был весел, а она серьезна и сказала, что, забыв про встречу с ней, я показал, какие трудности могут нас ждать в этом году. Я попытался рассказать ей о местной забегаловке, но не смог. Тогда, я, смеясь, рассказал ей о Джейн До и Чарли-Лошади. Она не рассмеялась.

– Как ты можешь над этим издеваться? Это ужасно!

– Это правда. Кажется, отрицание не сработало.

– Как раз наоборот. Потому ты и смеешься.

В почтовом ящике было письмо от отца. Оптимист и мастер речевых переходов, манерой его письма было: фраза – союз – фраза:

«Я знаю о том, сколько надо выучить в медицине, и это все ново. Это великолепно и нет ничего прекраснее человеческого тела. Физическая часть работы скоро станет рутиной и ты должен следить за здоровьем…».

* * *

Бэрри уложила меня спать пораньше и ушла к себе домой. Я же вскоре был окутан бархатным покрывалом сна и отправился к калейдоскопам сновидений. Довольный, счастливый, более не испуганный, я сказал: «Привет, сны!» и вскоре уже был в Оксфорде, в Англии, на обеде в общем зале колледжа, по аспиранту-философу с каждой стороны, поедая пресную английскую еду с китайского фарфора, обсуждая немцев, которые за пятьдесят лет работы над словарем всех существующих латинских слов дошли лишь до буквы «К», а затем я был ребенком и бежал после ужина к летнему закату с бейсбольной перчаткой на руке, подпрыгивая в теплых сумерках, а затем, в круговерти снов, я увидел бродячий цирк, падающий со скалы в море, акулы, раздирающие мясистых кенгуру, и лицо утонувшего клоуна, исчезающее в ледяной бесчеловечной пучине…

3

Наверное, это Толстяк показал мне первого гомера. Толстяк был моим первым резидентом, пытавшимся облегчить переход от студенчества в ЛМИ к интернатуре в Божьем Доме. Он был чудесным и был чудаком. Рожденный в Бруклине, обученный в Нью-Йорке, огромный, взрывной, невозмутимый, гениальный, эффективный, от кончиков блестящих темных волос и острых темных глаз, и множества подбородков через все необъятное тело, с пряжкой ремня, блестящей рыбой, катающейся на животе, до кончиков своих огромных башмаков, Толстяк был невероятен. Только Нью-Йорк мог оправится от шока его рождения и взрастить его. За это Толстяк со скепсисом относился ко всему дикому миру, лежащему к западу от этой великой преграды, Риверсайд Драйв. Единственным исключением для его городского провинциализма был, конечно же, Голливуд, Голливуд кинозвезд.

В шесть тридцать утра первого июля я был впервые проглочен Божьим Домом и отправился по бесконечному желтушному коридору шестого этажа. Это было отделение шесть, южное крыло, где я должен был начинать. Медсестра с невероятно волосатыми руками направила меня к дежурантской, где уже начался обход. Я открыл дверь и вошел. Я испытывал незамутненный ужас. Как Фрейд сказал посредством Бэрри, мой ужас исходил из эго.

Вокруг стола было пятеро человек: Толстяк, интерн по имени Уэйн Потс, южанин знакомый мне по ЛМИ, хороший парень, но очень грустный, зажатый и какой-то снулый, одетый в белоснежный халат с выпирающими из карманов инструментами; остальные трое светились от энтузиазма, по которому можно было отличить студентов ЛМИ в терапевтической субординатуре. К каждому интерну был привязан студент, каждый день в течение всего года.

– Почти вовремя, – сказал Толстяк, кусая бэйгл. – Где еще один?

Предполагая, что он имел в виду Чака, я ответил, что не знаю.

– Обалдуй, – сказал Толстяк. – Из-за него я опоздаю к завтраку!

Зазвенел пэйджер, и мы с Потсом застыли. Звонили Толстяку: ТОЛСТЯК, ПОЗВОНИ ОПЕРАТОРУ ДЛЯ ОТВЕТА НА ВНЕШНИЙ ВЫЗОВ, ОПЕРАТОРУ ДЛЯ ВНЕШНЕГО, ТОЛСТЯК, СЕЙЧАС ЖЕ.

– Эй, Мюррэй, чего случилось? – сказал толстяк в трубку. – О, отлично. Что? Имя? Да, да, не вопрос, погоди. – Повернувшись к нам, Толстяк спросил: – Ладно, обалдуи, назовите известного доктора?

Думая о Бэрри, я сказал:

– Фрейд.

– Фрейд? К черту, давай другое, быстро.

– Юнг.

– Юнг? Юнг. Мюррэй? Назови это «Доктор Юнг». Отлично. Запомни, мы будем богачами. Миллионы! Пока-пока». Повернувшись к нам с довольной улыбкой, Толстяк сказал: – Состояние! Ха. Ну да ладно, начнем обход без третьего терна.

– Отлично, – сказал один из студентов, вскакивая. – Я привезу тележку для историй болезни. С какого конца отделения мы начинаем?

– Сядь! – сказал Толстяк. – Что ты несешь? Какая тележка?

– У нас разве не рабочий обход? – спросил студент.

– Он самый, прямо здесь.

– Но… Но мы что, не будем осматривать пациентов?

– В терапии необходимости видеть пациентов практически нет. Куда лучше их не видеть. Видишь эти пальцы?

Мы осторожно осмотрели крупные пальцы Толстяка.

– Эти пальцы никого не трогают без необходимости. Вы хотите видеть пациентов? Валите, смотрите. Я видел слишком многих, особенно гомеров. Мне хватит на всю жизнь.

– Что такое гомер? – спросил я.

– Что такое гомер? – начал Толстяк. С улыбкой он начал: – ПО…

Он остановился, рот застыл на «О», и уставился на дверь. Там был Чак, с головы до пят закутанный в коричневое кожаное пальто, по краям отороченное мехом, в темных очках и в коричневой кожаной шляпе с широкими полями и красным пером. Он неуклюже ступал ботинками на платформе и, казалось, что он всю ночь шлялся по клубам.

– Йо, старик, что происходит? – спросил Чак и свалился в ближайшее кресло, сполз в нем и прикрыл глаза сильной рукой. Выказывая покорность, он расстегнул пальто и бросил на стол стетоскоп. Тот был сломан. Он взглянул на него и сказал: – Так, кажется, я сломал скоп, а? Хреновый день.

– Ты выглядишь, как кидала, – сказал один из студентов.

– Так и есть, братец, потому что видишь ли в Чикаго, откуда я приехал, было лишь два типа чуваков, кидалы и кидаемые. Потому, не одеваясь, как кидала, ты сразу попадаешь во вторую категорию. Сечешь?

– Забей, – спокойно сказал Толстяк. – Слушайте внимательно. Я не должен был начинать в качестве вашего резидента. Это должна была быть Джо, но ее отец вчера спрыгнул с моста и разбился насмерть. Дом изменил наши назначения, и я буду вашим резидентом первые три недели. После того, что я вытворял будучи интерном в прошлом году, они не очень-то хотели допускать меня до свежих тернов, но у них не было выбора. Вы спросите, почему они не хотели знакомить меня с вами в ваш первый день докторства? Потому что я говорю то, что есть. Никакой болтологии, [12]12
  Толстяк использует слово «булшитология», но я не хочу рунглить.


[Закрыть]а Рыба с Легго не хотели разбивать ваши иллюзии настолько быстро. И они правы. Если у вас сейчас начнется такая депрессия, какая у вас начнется в феврале, то в феврале вы спрыгнете с моста, как папаша Джо. Легго и Рыба не хотят разделять вас с этими иллюзиями, чтобы вы не паниковали. Потому как я знаю, каково вам, троим новым тернам, сегодня.

Я сразу в него влюбился. Он был первым, кто знал, как нам страшно.

– И что же тут такого, от чего мы задепрессим? – спросил Поттс.

– Гомеры, – ответил Толстяк.

– Что такое «гомер»?

Из коридора мы услышали непрерывающийся пронзительный крик УХАДИ УХАДИ УХАДИ УХАДИ…

– Кто сегодня дежурит? Вы трое чередуете дежурства и принимаете новых пациентов только по этим дням. Так, кто сегодня дежурит?

– Я, – сказал Потс.

– Отлично, потому что этот ужасный звук исходит от гомера, если я не ошибаюсь, это Ина Губер, которую я принял шесть раз за прошлый год. Гомер или, скорее, гомересса. Гомер-сокращение: ПОШЕЛ ВОН ИЗ МОЕГО ПРИЕМНОГО ОТДЕЛЕНИЯ. Это то, что вам хочется простонать, когда их присылают из богадельни в три утра.

– Мне кажется это слишком жестко, – сказал Потс. – Не все мы так относимся к старикам.

– Ты что, думаешь, что у меня нет бабушки? – спросил Толстяк с достоинством. – Есть, и она самая прекрасная дражайшая замечательная старушка. Ее тефтельки из мацы плавают в бульоне и их надо пронзить острогой, чтобы съесть. От их силы суп левитирует. Мы едим, сидя на лестнице, вытирая суп с потолка. Я люблю… – Толстяк вынужден был прерваться и смахнуть слезы, а затем продолжил вкрадчивым голосом. – Я очень ее люблю.

Я подумал о деде, которого тоже любил.

– Но гомеры это не просто милые старички, – сказал Толстяк. – Гомеры – человеческие существа, которые потеряли нечто, делающее нас людьми. Они хотят умереть, но мы им не даем. Мы проявляем жестокость, спасая их, и они жестоки к нам, цепляясь когтями и зубами, и пытаясь не дать нам их спасти. Они заставляют страдать нас, а мы их.

– Я не понимаю, – сказал Потс.

– После Ины поймешь. Но, слушайте, хотя я и сказал, что я не осматриваю пациентов без необходимости, когда я нужен вам – я здесь. Если вы умны, то вы научитесь мной пользоваться. Как используют самолеты, перевозящие гомеров в Майами. Я – Толстяк, летайте на мне. А теперь, перейдем к картотеке.

Эффективность планеты Толстяка основывалась на концепции карточек три на пять дюймов. Провозгласив: «Нет такого человека, медицинские показатели которого нельзя уместить на карточке три на пять», – он выложил две больших стопки. Правая была его, левую он разделил на три части и протянул треть каждому из новых тернов. На каждой карточке был пациент, наши пациенты, мои пациенты. Толстяк объяснил, что во время обхода, он будет переворачивать карточки и ждать, пока интерн доложит о прогрессе пациента. Не то, что он верил в достижимость прогресса, но ему нужно было иметь данные, чтобы позже, во время обхода с Рыбой и Легго, он мог доложить им «ту или иную лабуду». Первой карточкой дня будет новое поступление интерна, дежурившего прошлой ночью. Толстяк дал понять, что ему плевать на модные интерпретации современных научных теорий развития болезни. Не то, что он был против науки. Наоборот, он был единственным резидентом с целой библиотекой ссылок на любые болезни, размещенной на карточки три на пять. Ему нравились ссылки на карточках три на пять. Ему нравилось абсолютно все на карточках три на пять. Но у Толстяка был список приоритетов, и на его вершине была еда. До тех пор, пока это великолепное вместилище разума не получит пищу, у Толстяка был очень низкий порог терпения к медицине, академической или любой другой, да и ко всему остальному.

Покончив с обходом, Толстяк отправился завтракать, а мы пошли по палатам знакомиться с пациентами с наших карточек. Позеленевший Потс сказал: «Рой, я нервничаю, как блядь в церкви». Мой студент, Леви, хотел осматривать пациентов вместе со мной, но я отфутболил его в библиотеку, где студенты все равно обожали проводить время. Чак, Потс и я стояли у поста медсестер, и волосаторукая медсестра проинформировала Потса, что тетка на каталке и есть его первое поступление, по имени Инна Губер. Инна представляла собой массив плоти, валяющийся на каталке, одетый, как в военную форму, в робу с надписью «Богадельня – Новая Масада». Злобно глядя на нас, Ина прижала к груди сумочку. Она продолжала верещать «УХАДИ УХАДИ УХАДИ».

Потс сделал все по учебнику: представился, сказав: «Здравствуйте, миссис Губер, меня зовут доктор Потс и я буду вас лечить».

Повысив громкость, Инна ответила: УХАДИ УХАДИ УХАДИ…

После этого Потс попытался улучшить взаимоотношения еще одним способом из учебников, а именно, взяв ее за руку. Быстрее молнии, Ина нанесла ему удар сумочкой, от которого он отскочил к стойке. Злобная жестокость этого удара поразила нас. Потс, потирая голову, спросил у Максин, медсестры, есть ли у Ины лечащий врач, который мог бы помочь со сбором анамнеза.

– Да, – сказала Максин, – доктор Крейнберг. Малыш Отто Крейнберг. Он там, пишет назначения для Ины.

– Частные доктора не могут делать назначения. Только резиденты и интерны. Таковы правила!

– Малыш Отто так не считает. Он не хочет, чтобы ты делал назначения его пациентам.

– Я сейчас же с ним поговорю!

– Не выйдет. Малыш Отто не будет с тобой разговаривать. Он тебя ненавидит.

– Ненавидит меня?

– Ненавидит всех. Понимаешь, он изобрел что-то для сердца лет тридцать назад и надеялся получить Нобелевскую премию, но не получил, и теперь он расстроен. Он ненавидит всех, но интернов особенно.

– Что ж, старик, – сказал Чак. – Это, несомненно, интересный случай. Увидимся.

Я был напуган до того, что у меня начался понос, и я сидел в сортире, раскрыв пособие «Как это делается», когда мой пейджер взорвался: «ДОКТОР БАШ, ПОЗВОНИТЕ В ШЕСТОЕ ОТДЕЛЕНИЕ ЮЖНОЕ КРЫЛО НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО..»..

Это сообщение нанесло прямой удар по моему анальному сфинктеру. Выбора не было. Я не мог и дальше убегать. Я вернулся в отделение и попытался осмотреть пациентов. В халате и с черным докторским саквояжем я входил в палаты. Я выходил из палат. Всюду был хаос. Это были люди, а все, что я знал, было в учебниках и библиотеках. Я пытался читать истории. Слова расплывались, а мой разум скакал от лечения остановки сердца в пособии «Как это делается» к Бэрри и этому странному Толстяку, от злобной атаки Ины на беднягу Потса к малышу Отто, чье имя так и не прогремело в Стокгольме. Мнемоника расположения ветвей наружной сонной артерии пробегала через мой мозг, как навязчивая мелодия. Пока она Лежала, Выгнувшись, Картофелина Петера Скользнула Внутрь. Все, что я мог вспомнить, это Петера, означавшего позвоночную артерию. [13]13
  Отсылка к любимой американскими учебниками системе поговорок-мнемоник, используемых для запоминания сложных анатомических образований и многоуровневых физиологических процессов. Имеют ноль смысла и обычно студенту приходится вспоминать, что означает та или иная буква считалки, вместо того, чтобы понять процесс.


[Закрыть]И на хрена мне нужно было это знание?

Я запаниковал. Но, к счастью, крики из различных комнат помогли мне прийти в себя. Я вдруг подумал: «Это зоопарк, а эти пациенты – просто больные животные». Одноногий старичок с нелепым кустиком седых волос, стоявший, опираясь на костыль, и издающий взволнованные крики, напоминал мне журавля; огромная полячка крестьянского вида, с руками-молотами и двумя выпирающими изо рта-пещеры зубами, была гиппопотамом. Множество видов обезьян. Но в моем зоопарке не было величественных львов, плюшевых коал, зайчиков или лебедей.

Было и два исключения. Первая, кроткая Софи, которая была направлена ее частным доктором с основной жалобой на депрессию и на редкие головные боли. По какой-то причине, ее Частник, доктор Поцель, [14]14
  Putzel, возможно отсылка к поцу. Больница все-таки еврейская.


[Закрыть]назначил полное исследование желудочно-кишечного тракта, включая клизму с барием, рентгенограмму верхних отделов ЖКТ, сигмоидоскопию и ультразвуковое сканирование печени. Я не мог понять, как это увязать с депрессией и головными болями. Я вошел в палату и увидел старушку и лысеющего мужчину, который сидел рядом с ней и с состраданием держал ее за руку. Как чудесно, подумал я, сын пришел ее навестить. Это был не сын, а доктор Боб Поцель, которого Толстяк описал: «сострадатель из пригорода». Я представился и спросил Поцеля о причинах назначения обследования ЖКТ при депрессии, он нервно посмотрел на меня, поправил галстук-бабочку, [15]15
  Врачи в бабочках меня всегда нервировали. Возможно, подсознательно.


[Закрыть]пробормотал «пучение» и, поцеловав Софи, сбежал. В недоумении, я позвонил Толстяку.

– Что за ерунда с исследованием ЖКТ? Она говорит о депрессии и головной боли!

– Специализация Дома – кишечные бега. ТИБ – Терапевтическое Испытание Барием.

– В бариуме нет ни черта терапевтического! Он инертен.

– Конечно, нет. Но кишечные бега все спишут.

– У нее депрессия! У нее нет никаких проблем с кишечником!

– Конечно, нет. И у нее нет никаких проблем. Ей надоело посещать офис Поцеля, а Поцелю надоело звонить и справляться о ее здоровье, так что они уселись в его белый континенталь и приехали в Дом. Она в порядке, она обычная СБОП. Старушка Без Острых Проблем. [16]16
  Little Old Lady in No Acute Distress. Реальная категория пациенток в больницах. Дальнейший диалог – грустная реальность, никаких преувеличений.


[Закрыть]Ты что, думаешь, что Поцель этого не знает? Каждый раз, взяв Софи за руку, он получает сорок долларов твоих налогов. Миллионы. Видишь это будущее здание, крыло Зока? Знаешь, для чего оно? Для кишечных бегов богатеев. Ковры, индивидуальные раздевалки в рентгенологии с цветными телевизорами и трехмерным звуком. В дерьме ооочень мннооого денег. Я сам собираюсь на специализацию в гастроэнтерологии.

– Но это же мошенничество!»

– Конечно. И не только. Это еще работа для тебя, а Поцель просто делает деньги. Это – дерьмо.

– Это – безумие.

– Это – медицина по-божьедомски.

– Ну и что же мне делать?

– Начни с того, что перестань с ней общаться. Если ты будешь с ней разговаривать, она пробудет здесь вечно. А потом натрави на нее студента. Ей это не понравится.

– Она гомересса?

– Она ведет себя по-человечески?

– Конечно! Она приятная старушка.

– Правильно. СБОП. Не гомересса. Но в твоем листе наверняка есть гомер. Вот, смотри, Рокитанский. Пойдем.

Рокитанский был похож на старого бассета. Он был университетским профессором и пережил массивный инсульт. Он лежал, привязанный к койке. Вливание внутрь, катетер наружу. Неподвижный, парализованный, глаза закрыты, спокойное дыхание, наверное, ему снится косточка, или хозяин, или хозяин, бросающий косточку.

– Мистер Рокитанский, как поживаете?

Пятнадцать секунд спустя, не открывая глаз, медленным густым рыком из глубин развалившегося мозга, он сказал: КХРША.

Довольный, я спросил: «Мистер Рокитанский, какой сегодня день недели?»

КХРША..

На все вопросы он ответил точно также. Мне стало грустно. Профессор, а вот теперь овощ.

Опять я подумал о деде и проглотил ком, вставший в горле. Повернувшись к Толстяку, я сказал:

– Это ужасно. Он скоро умрет.

– Нет, он не умрет. Он бы хотел, но не сможет.

– Он же не может так жить!

– Конечно, может. Послушай, Баш, существуют ЗАКОНЫ БОЖЬЕГО ДОМА. ЗАКОН НОМЕР ОДИН: «ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ».

– Это же бред! Конечно, они умирают!»

– За год я не видел этого ни разу, – сказал Толстяк.

– Они же должны!

– Зачем? Они так и живут. Молодые, вроде нас с тобой, умирают, но только не гомеры. Никогда не видел. Ни разу.

– Почему?

– Я не знаю. Никто не знает. Это необъяснимо. Может быть, они уже прошли смерть. Это ужасно. Самое ужасное. [17]17
  Если и преувеличение, то небольшое. Септический шок с почечной и печеночной недостаточностью, со стандартной смертностью за 50 %, одна наша, из местного дома престарелых, переживала на моей памяти раз восемь. У другого – из-за очередной инфекции и септического эндокардита – взорвался аортальный клапан. Года два назад. Недавно он поступил с очередной инфекцией пролежней, благополучно вылечился и вернулся в богадельню. Лучше не спрашивайте, что происходит с сорокалетними, поступившими с теми же диагнозами.


[Закрыть]

Потс вернулся обеспокоенный и озадаченный. Он просил Толстяка помочь ему с Иной Губер. Они ушли, а я вернулся к Рокитански. В полутьме палаты, мне показалось, что я увидел слезы, стекающие по его морщинистым щекам. Меня захлестнуло волной стыда. Желудок перевернулся. Слышал ли он нас?

– Мистер Рокитанский, вы плачете? – спросил я и с нарастающим чувством вины ждал ответа.

КХРША.

– Вы слышали, что мы говорили о гомерах?

КХРША.

Я сдался и пошел слушать, что скажет Толстяк об Ине Губер.

– Но нет же никаких показаний к обследованию ЖКТ, – настаивал Потс.

– Медицинских показаний, – отвечал Толстяк.

– А, какие еще есть?

– Очень серьезные для Частников Дома. Скажи ему, Баш, скажи ему.

– Деньги, – сказал я. – «В дерьме ооочень мннооого денег».

– И, чтобы ты не делал, Ина здесь проведет несколько недель. Увидимся на обходе через пятнадцать минут.

– Это самое печальное, что я делал в жизни, – сказал Потс, поднимая обвисшую грудь, пока Ина верещала и пыталась его ударить привязанной рукой.

Под ее грудью мы обнаружили зеленую желеобразную субстанцию и, когда ужасный запах достиг нас, я подумал, что Потсу этот первый день дается еще хуже, чем мне. Он был перемещенцем из Чарльстона, Южная Каролина, сюда, на Север. Выходец из богатейшей Консервативной Семьи, владевшей домом мечты среди жасмина и магнолий на улице Легаре и дачей на острове Пале, где все, что было – это ветер и волны, и плантацией в дельте Миссисипи, где он и его братья сидели на веранде и зачитывали друг другу отрывки из Мольера. Потс совершил роковую ошибку, пойдя в Принстон, и ухудшил ситуацию, пойдя в ЛМИ. В ЛМИ, во время мучений на занятиях патологической анатомией, он встретил аристократичную девицу из Бостона, а, так как весь сексуальный опыт Потса состоял из редких встреч с учительницей младших классов из Чарльстона, которой по ее словам импонировала его голубая кровь, он подвергся нападению, сексуальному и интеллектуальному, и, как фальшивая весна в феврале, когда появляются пчелы и набухают почки, убитые потом следующими заморозками, между двумя студентами расцвело что-то, что они назвали «любовью». Они поженились прямо перед интернатурой, его в терапии в Доме, а ее в хирургии в ЛБЧ, Лучшей Больнице Человечества, престижной, связанной с ЛМИ больнице для богатых ВАСПов [18]18
  WASP – White Anglo-Saxon Protestants.


[Закрыть]на другом конце города. Дежурства их редко совпадали, и радость секса превратилась в сексуальные мучения, ибо какое либидо выдержит две интернатуры. Бедняга Потс. Золотая рыбка в аквариуме с хищниками. Даже в ЛМИ он был печален и все, что он делал, лишь углубляло степень его депрессии.

– Да, между прочим, – сказал Толстяк, просовываясь в дверь, – я назначил вот это.

У него в руках был шлем футбольной команды «Бараны Лос-Анджелеса».

– А это еще зачем, – спросил Потс.

– Для Ины, – ответил Толстяк, надевая шлем на голову пациентки. ЗАКОН НОМЕР ДВА. «ГОМЕРЫ СТРЕМЯТСЯ ВНИЗ».

– Что ты хочешь сказать?» – спросил я.

– В смысле, падают. Я знаю Ину с прошлого года. Она полностью слабоумная гомересса и неважно, насколько крепко ее привязывают, она будет падать. Она сломала основание черепа дважды в прошлом году и валялась здесь месяцами. Да, кстати, хотя она и клинически обезвожена, ни в коем случае не вливайте ей физраствор. Ее обезвоживание не имеет ничего общего с деменцией, хотя в ваших учебниках пишут обратное. От физраствора она не станет менее слабоумной, зато ее агрессивность невероятно повысится.

Потс на секунду отвернулся, глядя на Толстяка, и, каким-то образом освободив левую руку, Ина снова его треснула. Инстинктивно Потс замахнулся в ответ и в ужасе остановился. Толстяк расхохотался.

– Ха, ха, ха. Посмотрите, что они вытворяют. Я их обожаю. Обожаю этих гомеров». И, смеясь, он вышел.

Надевание шлема повысило громкость Ининых криков: УХАДИ УХАДИ УХАДИ…

Мы оставили ее, привязанную к койке немыслимыми узлами, бараний шлем, надетый на уши, и пошли на профессорский обход.

* * *

Будучи академически связанным с ЛМИ, Божий Дом держал гостя для каждой команды, ведущей отделения: представитель Частников или Слерперов ежедневно проводил обучающий обход. [19]19
  Часто познавательное, но иногда дикое мероприятие, где ни черта не знающий о пациентах условный профессор высказывает дикие теории текущего заболевания и назначает лечение и диагностику на основании собственного потока сознания. В моей практике, визит Шефа Терапии к койке пациентки, поступившей с циститом и аспирационной пневмонией привел к его рекомендации сделать спинномозговую пункцию 200 килограммовой восьмидесятилетней тетке. Мне стоило больших усилий остановить перепуганного резидента от этого необдуманного поступка. Пациентке стало лучше и ее выписали после лечения обозначенных проблем.


[Закрыть]Нашим гостем был представитель Частников Джордж Доновиц, который был неплохим доктором во времена, когда пенициллин еще не изобрели. [20]20
  1928 г.


[Закрыть]Обсуждаемым пациентом был молодой и, в остальном, здоровый мужчина, который поступил для рутинного обследования почечной недостаточности. Мой студент – Леви, докладывал о прогрессе пациента, и, когда Доновиц начал пытать его по поводу дифференциальной диагностики, напрямую из списка нелепых диагнозов Леви вытащил амилоидоз.

– Классика, – пробормотал Толстяк, когда мы собрались вокруг пациента. – Классический студент ЛМИ. Студент, который слышит стук копыт за окном и первым делом думает, что это зебры. [21]21
  Зебрами называют редкие заболевания, которые неустанно ищут молодые врачи. Что-то вроде принципа «Бритвы Окамы». Часто встречаются распространенные болезни и редко – редкие. Количество тестов и дифференциальных диагнозов с приобретением опыта уменьшается.


[Закрыть]У этого несчастного уремия из-за перенесенного в детстве стрептококкового фарингита, повредившего почки. Да и лечения амилоидоза все равно не существует.

– Амилоидоз? – переспросил Доновиц. – Отличная идея. Позвольте мне показать тест на амилоид, проводимый прямо у койки пациента. Как вы знаете, люди с этой болезнью страдают от нарушения свертываемости крови и подвержены кровотечениям. Тест очень легкий. [22]22
  Классический поток сознания.


[Закрыть]

Доновиц ущипнул пациента и выкрутил зажатый между пальцами участок кожи. Ничего не случилось. Озадаченный, он пробормотал что-то о том, что иногда надо приложить больше усилий, и вывернул кожу с невероятной силой. Пациент вскрикнул, спрыгнул с койки и заплакал от боли. Доновиц посмотрел на свою руку и сообразил, что он оторвал кусок кожи и плоти от руки несчастного. Из раны лилась кровь. Доновиц побледнел и стоял, не зная что делать. Покрасневший, он попытался приладить кусок кожи обратно, как будто, прижав, как следует, можно было заставить его прирасти на место. В конце концов, побормотав: «Я очень извиняюсь…» – он выбежал из палаты. Спокойно и сноровисто Толстяк остановил кровотечение и перевязал рану. Мы вышли.

– Итак, чему же вы научились? – спросил Толстяк. – Вы узнали, что кожа при почечной недостаточности истончается и легко травмируется и что Частники Дома – дебилы. Что еще? Что теперь может случиться с этим несчастным?

Студенты вбросили стадо зебр, и Толстяк велел им заткнуться. Я и Потс оставались в недоумении.

– Инфекции, – сказал Чак. – Почечная недостаточность предрасполагает к инфекциям.

– Именно, – сказал Толстяк. – Город Бактерий. Мы пошлем бактериальные культуры всего, что можно. Если бы не Доновиц, этого беднягу завтра бы выписали. Теперь, если он конечно выживет, это будут недели до выписки. И если он об этом узнает, мы попадем в Город Исков.

При этих словах студенты опять возбудились. Они сейчас задумались о правах пациентов, а «человечное здравоохранение» всегда было горячей темой. Студенты хотели все рассказать пациенту и надоумить его подать иск.

– Тоже не выйдет, – сказал Толстяк. – Чем хуже Частник, тем лучше его подход к пациенту и выше благодарность пациентов. Если доктора верят в иллюзорного доктора из телевизора, то что говорить о пациентах? Говорить пациенту, что существует Частники-два ноля? Ни за что!

– Два ноля? – спросил я.

– С лицензией на убийство, – сказал Толстяк. – Время обедать. Из микробиологического анализа мы выясним, куда совал руки Доновиц перед тем, как попытаться убить этого несчастного уремичного шлимазла.

Толстяк оказался прав. Многочисленные и разнообразные бактерии населяли рану, включая вид, натуральной средой обитания которого была клоака домашней утки. Толстяк заинтересовался и задумал опубликовать «Случай Утиной Задницы Доновица». [23]23
  Ничего удивительного. Отсылает к факту, что лишь 30 % врачей и где-то 70 % общего мед. персонала моют руки между пациентами и из общих соображений. У меня был пациент, поступивший в состоянии септического шока. В крови была обнаружена бактерия, часто встречающаяся на сосцах дойных коров. Пациенту было 84 и последние несколько лет он провел, не вставая, в доме престарелых. Как и все гомеры, он выжил.


[Закрыть]Пациент был на пороге смерти, но все же выжил. Его выписали через месяц, и он отправился домой уверенный, что естественной частью удачного курса его лечения в Божьем Доме, было отрывание куска его кожи заботливым и славным доктором.

Толстяк пошел обедать, а наш кошмар возобновился. Максин потребовала, чтобы я назначил аспирин от головной боли Софи, но, когда я уже расписывался под назначением, я сообразил, что несу ответственность за любые осложнения и побочные эффекты, и остановился. Вдруг у Софи аллергия на аспирин, а я об этом не спросил. Да нет же, спросил! Нет у нее аллергии. Я начал расписываться и вновь остановился. Аспирин может вызвать язву. Хочу ли я, чтобы эта СБОП истекла кровью и умерла из-за язвы? Лучше я подожду Толстяка, проверю, стоит ли давать ей аспирин. Он вернулся.

– Толстяк, я должен спросить у тебя кое-что.

– У меня есть ответ, у меня всегда есть ответ.

– Ничего, если я дам Софи аспирин от головной боли?

Посмотрев на меня, как на инопланетянина, Толстяк сказал:

– Ты хоть слышал о чем ты у меня спрашиваешь?

– Да.

– Рой, послушай. Матери дают аспирин младенцам. Ты сам себе даешь аспирин. Что с тобой?

– Кажется, мне просто страшно подписать назначение.

– Она бессмертна. Успокойся, я буду рядом, хорошо?

Он закинул ноги на стол и раскрыл «Уолл Стрит Джорнал». Я назначил аспирин и, чувствуя себя кретином, отправился осмотреть гориллу по имени Зейс.

Сорок два, злобный, с серьезной болезнью сердца. Ему нужно было поставить новый катетер для внутривенных. Я представился и попробовал. Руки тряслись, и я начал потеть в жаркой палате, и несколько капель пота попали на стерильное поле. Я не попал в вену и Зейс взвыл, застонал и начал вопить:

– Помогите! Медсестра! Болит! Сердце! Принесите мой нитроглицерин!

Отлично, Баш, твой первый сердечник и ты устроил ему инфаркт.

– У меня инфаркт!

Отлично. Позовите доктора. Погоди, ты и есть доктор.

– Ты доктор или что? Мой нитроглицерин! Быстро!

Я положил таблетку ему под язык. Он велел мне проваливать. Убитый, я желал того же самого.

День, наполненный великими медицинскими достижениями, продолжался. Мы с Потсом вертелись вокруг Толстяка, как утята вокруг мамы-утки. Толстяк сидел, задрав ноги, читая с интересом о мире ценных бумаг, акций и слияний, и, в тоже время, точно король, знающий королевство не хуже своего отражения, чувствовавший отдаленное наводнение своими собственными почками, а сборы урожая своим желудком, он знал все, что происходит в отделении, говорил нам, что делать, предупреждал о том, чего делать не надо, помогал нам. И только один раз он заторопился, проявив себя героем.

Плановое поступление для Потса по имени Лео. Изможденный седовласый очень приятный слегка запыхавшийся Лео стоял у поста медсестер с саквояжем в ногах. Мы с Потсом представились и начали болтать с ним ни о чем. Потс был счастлив получить пациента, с которым можно было общаться, кто не казался смертельно больным и не пытался его ударить. Мы не знали того, что Лео собирался незамедлительно попытаться умереть. Хихикая над одной из шуток Потса, он посинел и свалился на пол. Мы застыли, онемев и не в силах пошевелиться. Единственной моей мыслью было: «Как же неудобно получилось с беднягой Лео». Толстяк окинул нас взглядом, вскочил на ноги, крикнул: «Ударьте его в область грудины!», [24]24
  Вышедшее после появления дефибрилляторов действо из алгоритма сердечно-легочной реанимации. Один из способов лечения фибрилляции желудочков.


[Закрыть]что мы из-за паники сделать не смогли и что было бы в любом случае слишком мелодраматично, прыгнул мимо нас и сам ударил Лео в грудь, интубировал и начал закрытый массаж сердца, поставил вену и спокойно и виртуозно организовал возвращение Лео из мира мертвых. Толпа прибежала для помощи в лечении остановки и нас с Потсом отпихнули от театра действия. Мне было стыдно и я чувствовал себя беспомощным. Лео смеялся нашим шуткам, его попытка умереть была сюрреалистична, и я не мог принять саму ее возможность. Толстяк был великолепен, его действия – произведением искусства.