Текст книги "Божий Дом"

Автор книги: Сэмуэль Шэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Толстяк назвал нас великой командой. Но, все-таки, что это за команда, если ее СЛИ начинает задавать вопросы тренеру.

15

– Я хочу есть! – сказала Тина, женщина, прибывшая в такси.

– Вы не можете есть, – сказал Глотай Мою Пыль.

– Я хочу есть.

– Вы не можете есть.

– Почему?

– Ваши почки не работают.

– Работают.

– Не работают.

– Работают.

– Не работают. Когда вы в последний раз мочились?

– Я не помню.

– Ну вот видите? Не работают.

– Я хочу есть.

– Вы не можете есть с неработающими почками! Вы подпишете разрешение на диализ и станете жить еще хуже.

– Тогда я хочу умереть.

– Вот теперь я вас слушаю, дамочка, теперь слушаю! – сказал ГМП и проскользнул мимо таксиста, требующего свою плату – двести с чем-то долларов плюс чаевые. Мы с Эдди оставили Тину и отправились на обход с Толстяком.

– Первая карточка, – сказал Толстяк. – Голда Меир.

– Отличный случай, – начал Эдди. – Королева Вшей. Семьдесят девять, найдена на полу своей комнаты, гримасничающая, как гибрид куклы Барби с девочкой из «Экзорциста». Лимфоузлы размером со сливу по всему телу, считает, что находится на ветке «Т» Сант-Луисского метро и полна вшей.

– Вшей?

– Ага. Ползающие вши. Медсестры отказываются за ней ухаживать.

– Хорошо, – сказал Толстяк, – нет проблем. Чтобы ее СПИХНУТЬ нам надо найти либо рак, либо аллергию. Делайте тесты кожи: туберкулез, стрептококк, летающее говно, яичная лапша, все на свете. Один положительный результат объясняет лимфоузлы, что значит СПИХ обратно на пол ее комнаты. [164]164
  Бред. Биопсия лимфоузла – шанс на диагноз. Аллергия не объясняет лимфаденопатии. Нереалистично. А про кожные тесты как раз правда. Тестируют на тысячи каких-то дряней, так что тест почти всегда положительный. Со вшами тоже проблем нет: у нас как-то была пациентка лет девяноста, покрытая фекалиями двух видов животных. «Feces of two species». Семья держала ее в муниципальной квартире и получала пенсию. Пациентка выжила. Семья, наверное, до сих пор получает ее пенсию.


[Закрыть]

– Поцель, ее Частник, говорит, что не позволит ей вернуться обратно. Он требует, чтобы мы ее разместили.

– Отлично, – сказал Толстяк, – я позвоню Сельме. Следующий? Сэм Левин?

– Кстати, – добавил Эдди, – я забыл сказать Поцелю про вшей. Он как раз ее сейчас осматривает.

Ползучий заговор!

– Сэму восемьдесят два, слабоумная развалина, живет в одиночестве в приюте, полиция арестовала его за бродяжничество. Когда копы спросили о его месте жительства, он ответил: «Иерусалим», – и сделал вид, что потерял сознание, так что они СПИХНУЛИ его нам. Тяжелый диабет. При этом он всем известный извращенец. Основная жалоба: «Я – голоден.»

– Конечно, голоден, – сказал Толстяк, – диабет сжирает всю его энергию. Вши и извращенцы. Куда катятся евреи?!

– К Черному Ворону, – сказал Хупер.

– Город инсулина, – сказал Толстяк. – Нелегкий будет СПИХ. Следующий?

– Должен предупредить, – продолжал Эдди, – Сэм Левин поедает все. Следи за своей жратвой, Толстяк.

Толстяк поспешно поднялся и запер свой шкафчик, в котором хранил запас еды, включающий пару батонов еврейской колбасы.

– Следующая – Быстрая Тина, «женщина в такси», – сказал Эдди. – Личная пациентка Легго. – При этих словах, мы опять услышали крики таксиста, требующего оплаты, и Толстяк СПИХНУЛ его в ПОМОЩЬ. Матерясь, тот ушел, но вошла Бонни и обратилась к Эдди:

– Бутылка с внутривенным твоей пациентки, Тины Такерман, закончилась. Что ты хочешь повесить следующим?

– Тину! [165]165
  Игра слов. Растворы с внутривенным обычно висят, вливаясь с указанной скоростью.


[Закрыть]

– Это неподобающе! Теперь по поводу вшей: это не наше дело от них избавляться. Это – работа интернов. [166]166
  Чушь. Бонни – классическая Медсестра из Ада. Та, что считает, что знает лучше всех, что надо пациенту, проверяет среди ночи не нужно ли пациенту чего, постоянно заседает во всех комитетах по улучшению качества ведения пациентов и непрерывно шлет кляузы. Таких немало.


[Закрыть]

– Дерьмо, – сказал Эдди, – это работа медсестер. Тем более у них уже есть вши.

– Что?! Прекрасно! Я звоню своему начальнику! А по поводу вшей, я звоню в ПОМОЩЬ! У нас проблемы со взаимопониманием. До встречи!

– В любом случае, – продолжал Эдди, – Вот она, Тина, и я подумал: «Ага, деменция. Отправлюсь-ка я прямо за диагнозом.» Так что я сделал ей спинномозговую пункцию.

– Первым делом?! Ты хоть обсудил это с Легго?

– Не-а.

– Личная пациентка Легго прибывает в такси из Олбани, а ты начинаешь с болезненного вмешательства. Зачем?

– Зачем?! Ситуация была: я или она. Вот зачем.

– Но она была не против, не так ли? – поинтересовался Толстяк.

– О, она была против. Она вопила, как тысяча демонов. А в три утра я услышал, как кто-то напевал: «Ромашка, Ромашка, дай мне отвеееет….»

– Ромашка, Ромашка… – промурлыкал Толстяк, глядя из окна на строительные леса, паутиной оплетающие строящееся крыло Зока. – Не может же быть, чтобы Легго был здесь в это время? Зачем бы ему? Я хочу сказать, что у нас пока нет крыла Такерманов, а? [167]167
  Если в больнице говорят, что все пациенты равны, не верьте. Очень многие пациенты существенно равнее прочих.


[Закрыть]

– Тина была в ярости и ударила меня по носу так, что зазвенело в ушах и слезы потекли из глаз. Так что я решил, что ей нужна большая линия в яремной вене для измерения Центрального Венозного Давления, ЦВД.

– Ты ведь не поставил линию для ЦВД, ведь, как ты знаешь, Легго их ненавидит? Они обходились без этого в прошлом, и он все равно ни черта в них не понимает.

– Нет, не поставил.

– Отлично, Эдди, отлично, – просветлел Толстяк.

– Но, видит Бог, я пытался, а пока я пытался, в палату зашел Легго и спросил: «Все в порядке, моя дорогая?» и Тина завопила: «Ничего не в порядке! У меня огромная игла в шее!» и Легго сказал мне: «Мы обходились без них в мое время. Прекрати это и зайди завтра с утра в мой кабинет.» И Тина вновь отказалась от диализа.

– Эдди, – тихо сказал Толстяк, – не делай того, что ты делаешь. Поверь мне, не стоит злить этих ребят. Расслабься, проще расслабиться, понимаешь? Это тяжелый случай: единственное лечение ее слабоумия – диализ, но она слишком слабоумна, чтобы на него согласиться. Очень тяжелый СПИХ.

– Как насчет того, чтобы вложить ей в руку ручку и нацарапать ее имя, – спросил Хупер. – Я так делаю со своими гомерами, когда нужно подписать разрешение на вскрытие.

– Что?! Прекрати этим заниматься! Это незаконно! – заорал Толстяк.

– Не дрейфь, – сказал Эдди, – когда Тина сообразит, что ночью, когда я дежурю, она в моей власти, она подпишет, Толстяк, все подпишет!

Тем же утром мы сидели у поста медсестер, Толстяк углубился в свой «Уолл Стрит Джорнал», а мы с Хупером глазели на работу отделения. Мы до сих пор хихикали над Лайонелом из ПОМОЩИ, который был вызван медсестрой, проверил номера палат и, решительно одернув пуловер и поправив челку, вошел в комнату Королевы Вшей, кишащую паразитами. Эдди отправился в кабинет Легго, и мы за него волновались, но успокоились, увидев Легго, идущего с ним по коридору с рукой на плече у Эдди. Пока мы ждали Рыбу для очередного обхода, Толстяк схватил Эдди, затащил нас всех в дежурку, запер дверь и сказал:

– Так, Эдди, у тебя серьезные неприятности.

– Ты что? Мы отлично поболтали. «Полегче с Тиной» – все, что он сказал. Он даже обнял меня, когда мы шли по коридору.

– Именно, – сказал Толстяк, – эта рука. Ты когда-нибудь приглядывался к анатомическим подробностям этой руки? Пальцы, как у древесной лягушки с присосками на концах. Арахнодактилия, как у паука. Двойные суставы в фалангах, локтях и запястьях. Когда Легго кого-то обнимает – это означает конец многообещающей карьеры. Последний, кого он так обнял, был Взрывоопасный Даблер, и знаешь, куда он пошел на специализацию?

– Нет.

– И никто не знает. Сомневаюсь, что на Американском континенте. Легго обнимает тебя и шепчет на ушко слова, вроде «Акрон», или «Юта», или «Куалалумпур», и именно туда ты и отправляешься. Я не хочу получать свою специальность в ГУЛАГе, понимаешь?

– Твою?! А как насчет моей? – заявил Эдди. – Онкология.

– Что?! Ты?! Рак?!

– А то! Что может быть лучше гомера с раком.

Рыба объявил профессорский обход, пациентом на котором был Мо, здоровяк, водитель грузовика, которому пришлось ждать завоза топлива на морозе во время бензинового кризиса. У него было редкое заболевание крови – криоглобулинемия, когда на холоде кровь свертывается и закупоривает мелкие сосуды, и большой палец ноги Мо стал ледяным и белым, как труп на разделочном столе в морге.

– Какой великолепный случай! – воскликнул Легго. – Позвольте задать вам пару вопросов.

На первый вопрос, очень сложный, отвечал Хупер. Он сказал: «Я не знаю», и Легго ответил на вопрос сам и прочитал небольшую лекцию по этой теме. Следующий вопрос, несложный, достался Эдди, который ответил: «Я не знаю.» Легго посмотрел на него с сомнением и прочитал небольшую лекцию, из которой ни Эдди, ни остальные не узнали ничего нового. Рыба и Толстяк смотрели с неодобрением на наше поведение. Напряжение нарастало, Легго повернулся ко мне и задал вопрос, на который даже полный кретин, читающий «Тайм», смог бы ответить. Я задумался, нахмурился и сказал:

– Я… Сэр, я просто не знаю.

Легго переспросил:

– Не знаешь?

– Нет, сэр, не знаю и горжусь этим.

Удивленный и обеспокоенный Легго сказал:

– В мое время Божий Дом был заведением, где интерн постеснялся бы сказать во время профессорского обхода, что он чего-то не знает. Что с вами происходит?

– Понимаете, сэр, Рыба сказал, что он хочет, чтобы Дом был таким заведением, где мы бы гордились, говоря «Я не знаю» и поверьте, шеф, мы гордимся!

– Вы что?! Рыба сказал? Он… неважно. Пойдемте, осмотрим Мо.

Шеф чуть не трясся от предвкушения осмотра пальца Мо, но у постели Мо он неожиданно переориентировался на его печень, ощупывая задумчиво ее область. Наконец, он принялся за палец, но никто до конца не понял, что же случилось. Палец был ледяным и белым, а Легго медитировал над ним так, будто тот мог рассказать ему обо всех больших и мертвых пальцах прошлого, осматривал его, ощупывал, двигал его, а потом, согнув его вниз, сделал что-то своим ртом. Нас было восемь, видевших это и восемь различных мнений о том, что сделал Легго, было высказано позднее. Кто-то говорил смотрел, кто-то пососал, кто-то облизал. Мы смотрели завороженно, как Легго выпрямил палец и с отсутствующим видом, играясь с ним, как будто нашел нового друга, спросил у Мо, как тот себя чувствует, а Мо ответил:

– Неплохо, приятель, но раз ты этим уже занялся, не хочешь переместиться повыше?

– Десять Заповедей и Цыпленок? – спросил я у Толстяка вечером, пока мы коротали время в ожидании новых поступлений за ужином в десять.

– Ага. Чарльтон Хестон, [168]168
  Актер героического жанра. Снимался в Десяти Заповедях (играя Моисея), Бен-Гуре, и пр.


[Закрыть]евреи, побитые камнями, и цыпленок в колее. [169]169
  Евреи с камнями – отсылка к Бен-Гуру. Про цыпленка в колее – не очень понятно, но, возможно, издевка над гонками колесниц в одном из фильмов Хестона, где колея была впереди мчащейся колесницы, а в кадре проскочила тень от самолета. Про цыпленка ничего не нашел.


[Закрыть]И Тедди.

– Кто такой Тедди?

Тедди оказался одним из толпы пациентов, обожавших Толстяка. Выжившего в лагере смертников, Тедди привезли в приемник с язвенным кровотечением в ночь, когда Толстяк был на дежурстве. Толстяк СПИХНУЛ его хирургам и потерявший половину желудка Тедди считал его своим спасителем.

– Тедди владеет закусочной и одинок, так что он приходит по ночам, когда я дежурю с пакетом жратвы. Я даю ему халат и стетоскоп и он воображает себя врачом. Отличный парень, этот Тедди.

И вот, когда мы с Толстяком и Умберто, мексикано-американским студентом ЛМИ устроились в телевизионной комнате и смотрели, как лев кинокопании МГМ взрыкивает на экране, вошел худой нервный человек в потрепанном черном плаще, с радиолой, выдающей меланхоличного Шумана в одной руке, и сочащимся жиром пакетом с едой в другой. Пока Моисей вырастал от ребенка в колыбельке, окруженного итальянской массовкой, в стодевяностосантиметрового невероятно красивого египетского точь-в-точь Чарльтона Хестона, мы с Толстяком, Умберто и Тедди вели отделение с помощью Телефонной Системы Белла. Как раз в тот момент, когда Господь, изображая доктора, протянул Моисею скрижали и сказал: «Прими эти две таблетки и позвони мне завтра с утра», Харри-лошадь пожаловался на боль в груди. Я отправил Умберто сделать ЭКГ и по его возвращении, Толстяк, не глядя, сказал: – Эктопическая активность, заместившая нормальный синусный ритм, вызывающая боль в груди.

Он был прав.

– Естественно, я прав. Частник Гарри, Малыш Отто выработал метод вечного содержания Гарри в больнице: как только Гарри готов к СПИХУ, Отто говорит тому, что его выписывают, и Гарри переводит свое сердце в этот безумный ритм с болью в груди, после чего Отто говорит ему, что он остается. Гарри – единственный человек в истории с сознательным контролем предсердно-желудочкого водителя ритма.

– Предсердно-желудочковый водитель ритма не может находиться под сознательным контролем, – возразил я.

– У Гарри-Лошади это реальность.

– И как же мы от этого избавимся?

– Сказав ему, что он может остаться.

– Но тогда он останется навечно.

– И?! И что? Он поселенец, наш брат. Приятный парень.

– Да, тебе не надо о нем заботиться, а мне надо, – сказал я, раздражаясь.

– Он не будет для тебя обузой. Оставь его. Ему здесь нравится. А кому нет?

– Мне нравится, – добавил Тедди. – Лучшие шесть недель моей жизни.

«Десять Заповедей» закончились, а нам позвонили из приемника с новым поступлением. Толстяк собрал нас и сказал:

– Люди, молитесь, чтобы это был наш билет на сон.

– Вам здесь нужны билеты на сон? – удивился Тедди.

– Нам нужно новое поступление в районе одиннадцати, не очень сложное, чтобы, закончив, отправиться спать. Тогда следующее доберется до нас только в четыре утра. Молитесь, мужчины, молитесь Моисею, Израилю, Иисусу Христу и всей мексиканской нации!

Нас услышали. Бернард был молод, восемьдесят три, не гомер, способный разговаривать. Его перевели из ЛБЧ, конкурента Дома. ЛБЧ была основана в колониальные времена ВАСПами, но проникновение в нее неВАСПов началось лишь в середине двадцатого века хирургами с востока, и лишь затем гениальными терапевтами – евреями. И, все-таки, ЛБЧ всегда была Братьями Брукс, а Дом – Шовным Рядом. [170]170
  Брукс Бразерс – один из старейших и престижнейших магазинов одежды. Шовный Ряд – основанный преимущественно русскими евреями район Нью-Йорка, специализирующийся на пошиве одежды для среднего класса и бедняков.


[Закрыть]У евреев в ЛБЧ было высказывание: «Одевайся по-английски, думай на идиш». Это было очень необычным – СПИХ пациента из ЛБЧ в Дом, и Толстяк полюбопытствовал:

– Бернард, ты поступил в ЛБЧ, они провели отличную диагностику, а, когда они закончили, ты сказал им, что ты хочешь, чтобы тебя перевели сюда. Почему?

– Я не знаю, – сказал Бернард.

– Это из-за врачей? Они тебе не понравились?

– Врачи? Не, на врачей я не могу пожаловаться.

– Процедуры или палата?

– Процедуры или палата? Не, они тоже были в порядке.

– Медсестры? Еда? – допрашивал Толстяк, но Бернард качал головой – нет. Толстяк засмеялся: – Послушай, Берни, ты попал в ЛБЧ, они провели отличную диагностику, но когда я спрашиваю, зачем ты перевелся в Божий Дом, ты отвечаешь: «Не, не могу пожаловаться.» Так, все-таки, почему ты здесь? Зачем, Берни, зачем?

– Зачем я здесь? – протянул Бернард, – что ж, здесь я могу пожаловаться!

Я пытался пойти спать, когда ночная сестра попросила оказать ей услугу. Мне совсем не хотелось, но все же я спросил в чем дело.

– Эта женщина, которую вчера перевели из хирургии, миссис Штейн.

– Метастазирующий рак, – сказал я, – неоперабельный. И что с ней?

– Она знает, что хирурги ее разрезали, взглянули и зашили, ничего не сделав.

– И?

– И она спрашивает, что все это означает, а ее Частник ей не говорит. Я считаю, что кто-то должен с ней поговорить.

Не желая в этом участвовать, я сказал:

– Это работа ее Частника, не моя.

– Пожалуйста, – взмолилась сестра, – она хочет узнать, кто-то должен ей рассказать.

– Кто ее Частник? – спросил Толстяк.

– Поцель.

– А, понятно, Рой, я с этим разберусь.

– Ты?! Почему?

– Потому что этот червяк, Поцель, никогда ей не скажет. Я веду это отделение, и я об этом позабочусь. Иди спать.

– Но ты же говоришь мне и Эдди не гнать волну.

– Правильно, но это другое. Она должна знать.

Я увидел, что он вошел в палату и сел рядом с ней на койке.

Ей было сорок. Худая и бледная она куталась в одеяло. Я вспомнил рентген ее позвоночника, изъеденный раком, соты вместо костей. Если она резко двинется, она может сломать позвонок, повредить спинной мозг, остаться парализованной. Фиксирующий воротник заставлял ее казаться еще более стойкой. На фоне ее воскового лица глаза казались огромными. Из коридора я видел, как она задала Толстяку вопрос и заглядывала в его глаза в поисках ответа. Он заговорил, и ее глаза наполнились слезами. Я видел, как Толстяк протянул руку и отечески ее обнял. Я не мог это видеть. Безнадежность. Я ушел спать.

В четыре утра меня разбудило новое поступление. Матерясь, я поплелся в приемник и увидел Сола, портного с лейкемией, ремиссию которого мы праздновали в октябре. Сол умирал. Как будто мстя за отложенное наступление смерти, его костный мозг взбесился, выплевывая поврежденные раком клетки, делавшие Сола безумным, с температурой, кровотечениями, анемией, болями, а в местах, где пораженные раком иммунные клетки не смогли предотвратить распространение бактерий, кожа была поражена гноящимися язвами стафилококка. Слишком ослабевший даже для того, чтобы двигаться, слишком безумный, чтобы плакать, с опухшими деснами и кровоточащим языком, он жестом попросил жену выйти, а меня наклониться, и прошептал:

– Вот и все, доктор Баш, не так ли? Это конец?

– Мы можем попытаться добиться еще одной ремиссии, – сказал я, не веря в то, что говорю.

– Не говори со мной о ремиссии. Это ад! Послушай, я хочу, чтобы ты меня прикончил.

– Что?!

– Прикончи меня. Я уже мертв, так позволь мне умереть. Я не хотел приходить, она меня заставила. Я готов, ты мой врач, дай мне что-то, что меня прикончит, хорошо?

– Я не могу этого сделать, Сол.

– Дерьмо! Ты помнишь Сандерса? Я был там, на соседней койке. Я все видел. Страдание! Ужас! Не дай мне умереть так, как он. Что? Ты хочешь, чтобы я что-то подписал? Я подпишу! Сделай это!

– Я не могу, Сол, ты знаешь.

– Найди мне кого-то, кто это сделает!

– Я обещаю, что тебе не будет больно, но большего я не могу сделать.

– Боль? А как же боль внутри? В моем сердце? Что мне сделать, доктор Баш, – продолжал он, – умолять? Ты не хочешь, чтобы я страдал, как Сандерс. Ты любил его, я знаю!

Я смотрел в его налитые кровью глаза, инфекция ползла с век к сосудам конъюктивы, бледной от недостатка красных кровяных телец, и я хотел сказать: – Нет, Сол, я не хочу, чтобы ты страдал. Я хочу, чтобы ты умер легко.

– Видишь! Это конец! Прикончи меня!

Я продолжал протестовать, вспоминая, как страдал и умирал Сандерс, жуткая мысль пришла мне в голову, жуткая потому, что на мгновение она не казалась такой жуткой: «Да, Сол, я прикончу тебя!» И я начал работать, как сумасшедший, чтобы его спасти!

Я вернулся в отделение и прошел в комнату с неизлечимой пациенткой Поцеля. Толстяк все еще был там, они играли в карты, болтали. Когда я заглянул, что-то странное случилось в игре, и они оба залились смехом.

После утреннего разбора карточек, когда Толстяк отправился есть, а Хупер в патологию, ГМП с невинным видом сказал мне, что Лайонел-Пуловер позвонил ему и попросил осмотреть «красные штучки», которые появились на его великолепном лобке и страшно чесались. Эдди спросил меня, что ему делать и я ответил:

– Делать?! Ты – доктор, делай то, что делают доктора: осмотри его. Назначь осмотр здесь через пять минут.

Я попросил оператора позвонить Толстяку, Хуперу, Сельме и медсестрам, Рыбе и уборщикам и направить их в Город Гомеров немедленно. Я увидел Лайонела, идущего по коридору. Нервно оглядываясь, он вошел в дежурку. Я подошел к вызванной мной толпе и сказал: «нам нужно идти в дежурку, немедленно!» – и все десять человек вошли туда. Лайонел был в голубом лишь выше пояса и сидел на столе с голым низом, почесывая свои коричневые лобковые волосы. Глотай Мою Пыль сидел напротив него в раздумии. Увидев нас, Лайонел покраснел и начал что-то мямлить. Потом он решил, что он не хочет объясняться и остановился, сказав:

– Это по поводу моего здоровья.

– Лобковая вошь, – сказал Эдди, – у Лайонела венерические мандавошки.

– По поводу здоровья? – сказал я. – Вы знаете, мы не можем винить Лайонела за это, нет не можем. Мы можем только винить систему, систему в которой околомедицинский персонал охотится за бесплатной консультацией. Насколько часто в Доме кто-то хлопает меня по плечу и говорит: «Эй, док, у меня проблема, не посмотришь?»

Лайонел надел трусы и серые элегантные брюки и отчалил. С этой минуты, сталкиваясь с Лайонелом, все о чем мы думали – его населенный мандовошками лобок.

– Зря ты это сделал, Баш, – сказал Толстяк, возвращаясь со мной в отделение.

– Почему нет?

– Потому что ребят, вроде Пуловеров, невозможно победить. Как только ты вступаешь в борьбу – ты проиграл. Начальник Лайонела, шестерка-Марвин, определяющий направление пациентов, испоганит тебе жизнь. Пойми, Рой, ты старше Хупера и Эдди, ты можешь отступить и жить с этим. Это тяжело и без Пуловеров, Частников и Слерперов, усложняющих твою жизнь.

– Сдаться этим ублюдкам?

– Этого я не говорил!

– И каков же выбор? – спросил я, испытывая его.

– Не дай им себя использовать, Рой. Используй их.

– Как?

– Так, – сказал Толстяк, усаживаясь напротив Джейн До и доставая секундомер. – Наблюдай.

– Что ты делаешь?

– Использую их. Объясню через десять минут.

– Послушай, я хочу домой. Я расскажу про своих пациентов Хуперу.

– Вперед. Возвращайся через десять минут, и я все объясню.

Я вернулся в дежурку, рассказал Хуперу про пациентов, и я знал, что он не слушал, но мне было чихать, и я пошел домой. Хупер читал пособие, которое я использовал в начале года «Как это делается», часть о дренаже плевральных выпотов. Мне показалось это необычным, так как мы прошли уже через полгода интернатуры, а это являлось стандартной процедурой. Так как мы взяли за правило помогать друг другу, даже если это значило, что мне придется задержаться, я спросил Хупера, не нужна ли ему помощь. Он спросил:

– Ты о Лайонеле?

– Нет, о себе.

– Нет, я прочту главу и пойду дренировать легкие Розы Бадз.

Я оставил его читать книжку, используя палец, как воображаемую иглу на своей груди, намечая путь к выпоту Розы Бадз. Толстяк щелкнул секундомером, когда я к нему подошел, повернулся ко мне и спросил:

– Чего не произошло?

– Не знаю.

– Десять минут, Баш, а Джейн До не пернула.

– И?

– И, значит, ее кишечник полностью выключился впервые за все время в Доме. И именно этот экстракт может излечить диарею в Ассоциации Ветеранов. Хорошее дело и состояние! То, что нужно мне и миру! Используй их, Баш, используй их!

– Как ваши отношения с Толстяком? Улучшились? – спросила Бэрри.

– Ухудшились, – ответил я, – он не только любит гомеров, но и ведет себя как бойскаут. Он говорит нам не перечить начальству, заставляет меня искать очки девяностосемилетней слабоумной по всему отделению, а потом всю ночь играет в карты с женщиной с неизлечимым раком, объявив ей о скорой смерти.

– Он делает это?

– Да, а что?

– Я как-то его не представляла в этом амплуа. То, как ты его описал, казалось таким циничным, нездоровым. А теперь я не знаю.

– Он недостаточно циничен. Он превращается в нюню. Как будто он меня бросает.

– Он представляется более нормальным. Ты же ведешь себя нездорово.

– Спасибо большое.

– Я беспокоюсь, Рой. Эти эскапады опасны. Может, Толстяк и прав, кого-то спалят.

* * *

Я лежал без сна, думая об опасениях Бэрри. Было весело отвечать на все «я не знаю», доставать Рыбу, Лайонела, ходить повсюду полным сарказма, но в этом были ростки горечи, которые могли расцвести в дикость и сделать меня либо грустным и готовым к самоубийству, либо достаточно безумным, чтобы повредить кому-то. Я пытался унять волнение, но, как ребенок, охотящийся за солнечным зайчиком, разжав ладони находит, что свет превратился в тень, тепло ушло. Я сползал к сновидениям, видел себя на арене цирка со слоном, да, слоном, а потом я видел эту красотку, разбрасывающую опилки по арене и похотливый красный направленный в небо тент и… СТОП! С ужасом я осознал, что Гипер-Хупер сидел в дежурке, читая пособие и своим пальцем, как иглой, указывая… Нет, это не могло быть правдой, но нет, это было правдой… указывая прямой путь к сердцу Розы Бадз, СБОП.