Текст книги "Божий Дом"

Автор книги: Сэмуэль Шэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– Ты получил разрешение на аутопсию? – спросил Легго.

– Конечно, – ответил Говард. – Но я ошибся, и пациент не был мертв.

– И что же случилось далее?

– Я позвал резидента, – сказал Говард под смех аудитории.

– И? – спросил шеф.

– Потом пациент и вправду умер, мы получили вскрытие. Его последними словами было: «Медсестра некомпетентна» или «У медсестры недержание». [197]197
  Игра слов: Incompetent и Incontinent


[Закрыть]

– И какое это имеет значение?

– Откуда же мне знать?! – сказал Говард.

И Молли любит этого придурка? Я задремал и проснулся, когда Легго, обсуждая случай, сказал: «Большинство людей с гломерулонефритом и плюющихся кровью болеют гломерулонефритом и плюются кровью.» Я думал, что мне это снится, но тут Легго выдал еще один перл: «Существует тенденция излечения этой неизлечимой болезни.» Как это прозаично. Говорить о болезнях почек, когда я имею дело со всей мощью медицины, где регулируется каждый параметр работы человеческого тела, с БИТом. После конференции я рассказал о своих пациентах Джо и отправился домой. К своему удивлению, я весело насвистывал, думая о мускулатуре ног. Я стану таким, как Пинкус. Омертвение, которое я чувствовал в Городе Гомеров сменилось радостью работы в блоке. Как и в приемнике, гомеры не могли поступить сюда и продержаться дольше, чем я. Из БИТа, если они не были богаты, их СПИХНУТ куда-нибудь еще. Волнение от охвата всей сложности болезни, ведения пациентов правильно и мощно, нахождения на вершине, в элите профессии; я чувствовал себя королем!

Я не мог дождаться возможности влезть в свои шорты и старые кроссовки Пинкуса. Хорошо разношенные кроссовки облегали мои ноги. Несмотря на усталось, я провел растяжку по методу Пинкуса и выбежал на улицы, где солнце опускалось у меня на глазах, а шаги выбивали успокаивающий ритм на асфальте. Я уносился на несколько миль от коронарной болезни сердца, приближаясь к насыщенной кислородом крови. Я был ребенком, свободным, на крыльях Икара, взлетая над первым теплым бризом долгих дней весны.

Я вернулся с болью в груди, опасаясь, что у меня приступ стенокардии и что я начал заниматься спортом слишком поздно. Я умру от инфаркта во время пробежки. Пинкус осмотрит мой труп и скажет спокойно: «Жаль. Слишком поздно.»

Бэрри ждала меня дома и, учитывая мой сидячий образ жизни, не могла поверить своим глазам. Я взял ее за руки и положил их на свои икроножные мышцы:

– Пощупай их.

– И?

– Это ДО. Запомни их до того времени, когда ты ощутишь ПОСЛЕ.

20

Через две недели я пробегал четыре мили в день. К моему облегчению, боль, которую я принял за стенокардию, если верить Пинкусу, была болью от растяжения межреберных мышц, что было типично для начинающих бегунов. Я начал пробегать четыре мили до работы, двигаясь по кругу, названному в честь кардиолога, умершего от старости, мимо реки, над которой всходило солнце, пробуждая город, мои шаги стучали успокаивающе, подтверждая ритм жизни.

Но мне было далеко до Пинкуса. В отличие от него, мне еще предстояло примириться с БИТом. Часть меня все еще была заполнена ужасом перед человеческой беспомощностью и несчастьем, другая же заполнялась восторгом от могущества короля в эротичном и больном королевстве, компетентно управляющегося с машинами. Дежурство через ночь означало, что у меня не было времени подумать о жизни вне Дома и тревоги БИТа стали тревогами моей жизни. Медсестры? Как фон вермеровской «Женщины с гитарой», где чернота освещалась мерцанием свечи в маленьких пальцах, болезнь освещала секс.

Часто я оказывался вовлечен в вариации одной и той же эротической фантазии: поздняя ночь, искусственное освещение блока разбавляется лишь зеленым «пик-пик» кардиомониторов. Медсестра зовет меня осмотреть коматозного пациента, подключенного к машинам, один из параметров которого не в порядке. Я иду за ней к койке и замечаю отсутствие лифчика или чулок. Я приставляю стетоскоп к телу. Мне нужно прослушать пациента, и я прошу сестру помочь мне. Она наклоняется и мы вдвоем усаживаем пациента, его эндотрахеальная трубка свисает вниз. Я прослушиваю застойные легкие, надуваемые вентилятором, мои пальцы на восковой коже, я превозмогаю вонь хронической болезни. Я чувствую запах ее духов. Кокосовые. Наши руки находятся рядом. Я бросаю стетоскоп и обнимаю ее. Мы целуемся. Наши языки скользят вместе. Я поддерживаю пациента плечом, освобождая другую руку. Поцелуй продолжается, я ласкаю грудь через хлопок блузки, чувствуя, как от грубой ткани напрягается и твердеет сосок. Мы разделяемся и тело с глухим стуком падает на койку. Позже, во время своего перерыва она приходит ко мне в дежурку и задирает свою форменную юбку, так как раздеваться нет времени. Мы начинаем выплескивать свою ненависть, одиночество, ужас перед страданием людей и отчаяние перед лицом их смерти, сливаясь в наиболее нежном занятии жизни. Я знаю, что она ненавидит меня за то, что я врач, за то, что я забыл ее имя трижды за смену, за то, что я еврей, видящей ее папские глупости о святости жизни по меньшей мере смешными, что я веду БИТ и за то, что ее трахает такой, как я, всегда самый умный в классе, за всю эту ненависть и за возбуждение, рожденное ненавистью, влекущее друг к другу, кожа к коже, член к влагалищу, с отчаянием космических путешественников, потерявшихся в световых годах, где в конце лишь смерть и нет возврата, заключенные в космическом корабле из хрома и света, компьютеров и музыки. Она не расскажет мне о своей ненависти, она даже не выкажет ее знаками. Она лишь будет трахать меня за свою ненависть. Рыча, мы ломаем пружины кровати в дежурке, защищенные лишь ее контрацепцией и способностью забыть обо всем с утра. Калифорния, вот и я! Мы кончаем. Покрасневшая от клитора, не от сердца, она возвращается к работе.

В унисон с весенней мелодией смерти и секса, как восемь стервятников, на Божий Дом опустились пасхальные дни. [198]198
  Песах, конечно же. «Песахальные» как-то фигово звучит.


[Закрыть]Несмотря на надежды Доброй пятницы и Пасхального воскресенья, в Песах не было вопросов о намерениях Бога. Смерть. Несмотря на технократическую атаку на смерть, Господь напряг бицепсы, трицепсы, да что там, бесконечнопсы и начал глумиться над нами посредством смерти. Во время Песаха пациенты мерли, как мухи.

Это было как поветрие. Мы до одури работали с кем-то, думая, что он выживет и вдруг ПИК, остановка сердца и смерть. Я осматривал пациента в приемнике, приставлял стетоскоп к его груди, как вдруг он начал синеть и умирал. Я спал спокойно, но был разбужен объявлением остановки сердца, и вот, я бегу, скрывая ночную эрекцию и моргая, в яркий неон и музыку, в панике пытаясь найти палату, но несомненно, Бог опередил нас и еще одного не удастся спасти. Позже, глядя в запомненные Олли записи, мы выясняли, что, несмотря на все приготовления, измененный ритм свалится и – ПИК, с надменным спокойствием войдет смерть.

Мы все были потрясены. Семьи умерших, недавно исполненные надежды, были раздавлены отчаянием и немыслимо страдали. Их собственные сердца, оторванные от тела, перекатывались в груди, как шерстяные комки в пустом мешке, обливаясь слезами. Перфекционистка Джо была подавлена. На четвертый день Песаха она стала маловменяемой. Не в силах принять то, что она считала личным провалом, смерть пациентов, Джо начала носиться с теорией флогистона, [199]199
  Ошибочная теория огненного элемента – флогистона – из средневековья.


[Закрыть]пытаясь доказать, что где-то в блоке существует очаг инфекции. Она набросилась с этой теорией на Пинкуса, требуя разрешить ей разобрать БИТ по частям и найти источник зловредного влияния, убивающего ее пациентов. Флегматичный Пинкус ответил, что она может делать все, что хочет, но он лично сомневается в ее теории. После этого он потребовал, чтобы я проверил мышцы его ног, что я и сделал, сказав:

– Потрясающе.

– Марафон всего через шесть дней. Углеводородная нагрузка начинается сегодня.

– Пинкус, – с нажимом сказала Джо, круги под глазами которой были чернее обычного, – я хочу заявить со всей ответственностью, что мы победим в этой войне со смертью.

Очередной удар по Джо случился около четырех ночи пятого дня. Джо обычно не спала ни минуты, но ответственность первой женщины-резидента, вступившей в битву с самим Ангелом Смерти измотало ее и, когда все, казалось бы, находилось под контролем, она прилегла на часок. Вскоре после этого кошмар разразился с пациентом по имени Гогарти с жестоким свежим инфарктом, у которого произошла остановка сердца. Вызвали Джо и со свойственным ей фанатизмом она в течение часа давила по полной, пытаясь вернуть его к жизни. К несчастью, Гогарти был лишь дымовой завесой, так как когда Джо и медсестры вышли из палаты, их взгляду предстала Старая Леди Зок, распростертая на кафельном полу БИТа, мертвая, как камень. Как оказалось, услышав активность в палате Гогарти, Старая Леди Зок в великом филантропическом порыве пожелала присоединиться к усилиям спасателей и, последовав важному ЗАКОНУ: «ГОМЕРЫ СТРЕМЯТСЯ ВНИЗ», что привело к поломке ее искусственного водителя ритма, поддерживавшего ее щедрое сердце, умерла. Последним штрихом этой истории жизни Джо оказалось то, что она настояла на том, чтобы все сестры помогали Гогарти, в результате чего Зок осталась без должного внимания. А когда Зок остается без внимания, основы Божьего Дома сотрясаются.

Этим утром было много треволнений. Это был бой: Зоки против Медицины. Город Обвинений. Во избежание напряжения, Легго отказался от аутопсии, но Джо как раз нет, и ситуация накалилась. Легго посоветовал ей «спрятаться на хер», и мы наблюдали, как караван Зоков скрылся в комнате с зелеными обоями, пожертвованной Зоками и используемой исключительно для ублажения филантропов Божьего дома.

Устав от Джо с ее теорией «очага инфекции», я заявил, что пойду другим путем. Джо спросила, что это за путь, и я ответил: «Клин клином вышибают.» Я взял телефон и сказал оператору соединить меня с дежурным раввином незамедлительно. [200]200
  Это нормально. Можно найти представителя почти любой конфессии, готового приехать к умирающему. Самые приятные обычно католики. Не знаю, почему.


[Закрыть]Встревоженный звоном своего пейджера, пыхтя и задыхаясь, прибежал молодой раби Фукс. Я рассказал ему о вакханалии смерти и о моей убежденности, что это был в своем роде визит господа Бога, принявшего нас во время Песаха за египтян. [201]201
  Песах празднуется в честь Исхода, одной из самых кровавых страниц Библии. Вдруг кто не знает. Вакханалия смерти в БИТе случается нередко. Бывают дни, когда умирают все, кто должен и у кого был шанс. Ни разу не связывал этого с календарем, в следующий раз попробую обратить внимание.


[Закрыть]

– Не понимаю, – сказал раби Фукс.

– Может ли случиться, что Господь наказывает нас этими смертями и что мы должны сделать все, что в наших силах и следовать законам Песаха. Например окрасить косяки дверей палат блока, использовать специальную посуду, оставить чашу вина для Ильи-пророка и так далее?

Чернобородый интелектуал Фукс задумался, глядя через бифокальные очки на моргающую консоль Олли, и сказал:

– Хагада, история Песаха, к которой ты обращаешься, не буквальна, а надзидательна. Да, именно, дополнения к Хагаде, начиная с одиннадцатого века, полнились комментариями, назидательными, хотя и мистичными.

– Вы поняли, что он сказал, Пинкус?

– Нет.

– И я – нет. Что вы имели ввиду, раби?

– Не принимай все буквально. Это – миф. Бог так больше не делает. Эти смерти объяснимы физиологией, а не происками Высших Сил. Здесь умирают тела, а не души.

Только Божий Дом мог держать умника-теолога, такого как этот раби. Я спросил его:

– Какое ваше направление?

– Мое?! Реформатор. А что?

– Кто бы сомневался, – сказал я, вновь берясь за телефон. – Спасибо большое. Я звоню ортодоксам, хасидам.

Раввин-ортодокс был белобородым патриархом из полузабытой синагоги черного гетто. Взволнованный моей идеей, он процитировал кабаллистические письмена о «домах больных во время Исхода», рассказав мне о неизбывности учения Песаха, описанного в Мишне. [202]202
  Первая редакция устного учения Торы


[Закрыть]«В каждом поколении будет человек, взявший на себя уход из Египта». К несчастью, раби страдал от сердечной недостаточности и, прежде, чем продолжить, пыхтя и задыхаясь, попросил совета. Это заняло нас до обеда и тогда он заявил, что ему надо поесть. Он достал небольшую баночку и уселся со мной и медсестрами. Он открыл ее и по запаху я понял, что это.

– Селедка, – объяснил он медсестрам.

– Я думал, что вы на диете с низким содержанием соли, – сказал я.

– Да, так и есть. Представляешь, вся соль за день – вот этот кусочек селедки.

Наконец принесли банку кроваво-красной краски, и, пока раби, отрыгивая селедкой, начал молиться, раскачиваясь туда-обратно, я намазал косяки дверей красной краской. Я пожелал раби здоровья, сделал небольшое пожертвование его синагоге и вернулся в космический корабль БИТа. Этим вечером, слушая повествование Ранта [203]203
  А вот, кстати, «Runt» в биологии означает наиболее слабую в стае особь. Решил взглянуть.


[Закрыть]о его божественных актах с Энджел, я слышал крылья Ангела Смерти, пролетающего через мой блок.

На одну ночь это помогло. Главной угрозой этой ночи был доктор Бински, Частник среднего возраста, у которого был серьезный инфаркт. Я знал, что он знает, что умирает, несмотря на все усилия коллег, и мой страх перед неизбежным отдалил меня от него. Этой ночью доктор Бински пережил все виды аритмий известных человечеству, но, каким-то чудом, мое лечение каждый раз срабатывало и доктор Бинский встретил рассвет и наоборот. Ортодоксы сработали.

Следующим утром седьмого дня Джо была в экстазе. Увидев, что никто не умер, она расплылась в улыбке от уха до уха, хлопнула меня по плечу и заявила:

– С Божьей помощью, мы победим и, если это значит красить косяки дверей, мы будем их красить, ради наших пациентов. – Мы отправились осмотреть доктора Бински и его старый друг – Пинкус – сказал: – Привет, Моррис. Как ты поживаешь?

– Ничего, Пинкус. Сколько прошло? Сорок часов?

– Около того.

– Как мой ритм сегодня? – спросил Бински.

– Доктор Бински, – сказала Джо, кладя братски жестом руку ему на плечо, и закончила дрожащим голосом, – нормальный синусный ритм. НСР, наконец-то.

– Какое облегчение, – сказал доктор Бински, – громадное облегчение.

Через десять секунд его сердце остановилось и, невзирая на наши усилия, через полчаса он умер.

Джо сломалась. Она сидела в комнате персонала со мной и Пинкусом, плача и повторяя снова и снова:

– Он не мог умереть, он был в нормальном синусном. НСР, и теперь он мертв? В этом нет смысла! Это абсурд!

– Люди умирают в НСР, – спокойно сказал Пинкус. – Мы сделали все, что возможно, правда, Рой?

Я согласно закивал. Пинкус был прав.

– Послушай, Джо, – продолжал Пинкус, – он ушел в нормальном синусном ритме, ушел со стилем. Да, он ушел, как принято в Божьем Доме.

Я вспомнил ЗАКОН: «ПАЦИЕНТ – ТОТ, КТО БОЛЕЕТ». Это было его сердце, не мое. Я был привит от ответственности и волнений. Моим миром был бег, правильное питание и спокойствие. Я оставил Джо пытаться это понять и отправился осматривать других пациентов БИТа. Позже я попрощался, пожелал Джо удачи и заполнил свой разум Богом и Пинкусом на время четырехмильной пробежки до дома. Я сделал все, что мог, но доктор Бински умер. Если тревожиться из-за этого, грызть свою душу, это увеличит мой фактор риска – стресс. Тип личности А, сердечная бомба замедленного действия. Нет уж, спасибо.

После ужина Бэрри и я прогуливались до дома. Она дивилась моей энергичности, учитывая, что в среднем я спал часа три за день со дня начала работы в БИТе.

– Пинкус говорит, что это нормально, что усталость идет от ума, не от тела. Дежурство через ночь – неплохо. Мне даже нравится.

– Нравится?! Я думала, что ты ненавидишь Дом ночью.

– Вне БИТа ненавидел. Но внутри мне нравится. Я могу даже сказать, что люблю это. Как говорят хирурги: «Проблема с дежурством через ночь – получаешь лишь половину пациентов.» Так я себя и чувствую. Может быть, я стану кардиологом.

Бэрри остановилася, схватила меня за плечи и заставила посмотреть на себя. Она казалась отрешенной, говоря:

– Рой, да что с тобой?! Месяцами ты говоришь мне о том, как интернатура рушит твою жизнь, творческое начало, гуманизм, страсть. Что там происходит в твоем блоке в конце-то концов?

– Не знаю. Много смертей. Джо сломалась. Плакала. Высокий уровень тревоги. Тип личности А. Даже при наличии эстрогена – плохие новости.

– Джо сломалась, а как эти смерти влияют на тебя?

– Смерти, ну и что?

– Ну и что?! – спросила Бэрри тоном, полным презрения и жалости, – я скажу тебе, что! С каждой смертью в тебе остается все меньше человечности.

– Не волнуйся. Как говорит Пинкус: «Тревога убивает.»

Ночью, в постели, когда я повернулся и обнял ее за плечи, я почувствовал, как она напряжена. Она сбросила мою руку и сказала:

– Рой, я беспокоюсь. Я могу понять, почему ты закрываешь себя от горя смерти Потса, но это уже слишком. Ты изолируешься. Ты больше не видишься с друзьями, ты даже больше не упоминаешь Толстяка, Чака и полицейских.

– Да, я думаю, что они остались в прошлом.

– Послушай меня: ты не любишь БИТ, это лишь защита. Ты не любишь Пинкуса, это тоже защита. Ты – гипоманик, подчиняющийся агрессору, идолизирующий Пинкуса, чтобы спасти себя от распада. Это может сработать в Доме, но не сработает со мной. Для меня, сегодня ты мертв. В тебе нет искры жизни.

– Ого, Бэрри, я не знаю. Я чувствую себя живым и здоровым. – Думая о Хале, компьютере в «Одиссее 2001», я сказал: – Дела обстоят великолепно.

– Сколько еще продлится твоя работа в БИТе?

– Десять дней, – ответил я, поглаживая ее волосы и спокойно раздумывая о лучшем естественном упражнении – сексе. Она отдернулась, и я спросил, почему.

– Я не могу заниматься любовью, когда ты так далеко!

– Ты думаешь, я думаю о другой женщине? Это не так!

– Нет, это из-за тебя! С меня хватит попыток пробиться к тебе. Я начинаю думать о себе. Я дам тебе шанс, позволю закончить БИТ и посмотрю, сможешь ли ты измениться. Иначе все кончено. После всего, через что мы прошли. Пользуясь твоей терминологией, это Отношения на Костях, Рой, ОНК!

Как будто издалека, я услышал себя:

– Лучше ОНК, чем тревога, Бэрри. Это лучше, чем тип А.

– Будь ты проклят, Рой! – заорала она в слезах. – Ты – скотина! Ты что, не понимаешь, что с тобой происходит?! Отвечай мне!

– В данную секунду, – сказал я, стараясь оставаться спокойным перед бурей эмоций и стресса, – это все, что я мог сказать.

Бэрри зашипела, словно локомотив, подъезжающий к станции, и сказала:

– Ты не скотина, Рой. Знаешь, кто ты? Бездушная машина.

– Машина?

– Машина!

– И что?!

21

Она ошибалась. Я не был машиной. Я не умер. Я был жив. Все было превосходно. Моя жизнь была полна. Стук моих шагов по велосипедной дорожке у реки помогал утвердиться этим мыслям. Мой разум был чист, как здоровая коронарная артерия, как стройная женщина в дизайнерском купальнике, вылезшая из тропического моря.

Эта ночь была моим шедевром. Мы с медсестрой должны были провести сложную и бесполезную процедуру. Молодая мать двоих детей зависла на пороге смерти на многие месяцы. С неизлечимой болезнью печени, она готовилась умереть от сердечной недостаточности, инфекции, почечной недостаточности, отека мозга и легких. Ее отправили в БИТ и нам сказали дренировать инфицированный выпот из ее живота и перелить ей кровь и жидкости. Так как жидкость из ее сосудов в связи с пониженным уровнем белка вскоре вновь окажется в ее животе, эта процедура была бесполезна и не приведет ни к чему хорошему. Ну и что? Давно уже я отказался от мысли, что то, что я делаю с этими телами имеет какое-то отношение к пользе. Я сделаю это на высшем уровне. Почему я должен быть искуплением провалов медицины по-божьедомски?

Я поставил большие вены, начал контроль за всеми параметрами, и мы с медсестрой приготовились начинать. Это будет моя высадка на луне, моя техно-Лиза, моя атомная бомба. Склонившись над пожелтевшим животом, мы унеслись в эротической синхронизации откачивания жидкости, введения ее обратно, контролируя параметры, меняя настройки, купаясь в неземном свете БИТа, напевая под Музыку. Притихшие от восхищения доктора и медсестры столпились вокруг, наблюдая. Время превратилось в бесконечность. Муж, переживший все ее лечение и смирившийся со смертью, в которой ей отказывали умники Дома, сказал, что требует, чтобы мы прекратили. Зная, что процедура бесполезна и ее необходимость продиктована нашей импотенцией и нежеланием сдаваться, я упросил его разрешить нам продолжать, убеждая его ложью о том, что ее страдания не будут продлены. Слишком разозленный, чтобы плакать, он ушел. Я смотрел, как он уходил, обнимая своих детей, мальчика и девочку. В их глазах сквозило непонимание.

Около полуночи в пятой палате, где находилась несчастная женщина с поврежденнием мозга, прозвучал сигнал остановки сердца, и, как подтверждение случившегося, Олли выплюнул кардиограмму с прямой линией. Я вошел в ее палату. Ее муж сидел, успокоенный работой вентилятора, надувающего и сдувающего труп, бывший его женой. Я попросил его выйти и дать мне ее осмотреть. Я проводил его и налил ему кофе. Медсестра спросила, что делать, и я попросил ее отключить вентилятор.

– Я не выключаю вентиляторы, – сказала она.

Я удивился. Почему нет? Она мертва. Я молча смотрел на медсестру, пытаясь понять… Я зашел в палату с телом. Я смотрел на нее, женщина, превратившаяся в восковую куклу, без дыхания и сердцебиения, с мертвым мозгом и черепом, полным тромбов, легкими, разрываемыми машиной. Я зарылся в переплетение проводов за койкой, пытаясь нащупать провод вентилятора. Я замер. Истинная смерть. Портной Сол промелькнул в моих мыслях. Это было несложно. Я сделал это. Время вновь обратилось бесконечностью.

Успокаивающая симметрия форм этой ночи продолжалась и следующим днем, днем Марафона. Все было очень хорошо. Я радовался за Пинкуса и собирался освободиться пораньше, чтобы посмотреть, как он побежит на самый тяжелый подъем, Скромнягу. В овремя утреннего обхода все шло плавно, как Музыка. Несчастья, случившееся с женщиной из пятой палаты заставило меня чувствовать себя не слишком хорошо всего на пару минут. Проведя большую часть ночи за сложнейшей процедурой, эквивалентной медицинской прогулке по луне, около полудня мы с той же медсестрой, которая работала двойную смену из сочувствия к несчастной, «излечимой» женщине, подверглись атаке мужа, который с покрасневшим лицом кричал, что «вы были слишком черствыми, не давая моей жене умереть.» Медсестра зарыдала, а я, втайне согласный с ним, молчал. Мы с медсестрой стояли в палате с умирающей женщиной, от которой несло антисептиком и инфекцией, желчью и мочевиной, пока муж не излил всю свою ярость и не ушел. На несколько секунд я почувствовал себя на краю пропасти, знакомой по какому-то из кошмаров. Но это прошло, и я вновь почувствовал спокойствие.

С полудня я должен был работать в своей амбулатории. С некоторым неудовольствием я вышел из БИТа и вернулся в безнадежно неэффективный мир остального Дома. Направляясь к своему кабинету, я столкнулся с Чаком, идущим в свой. Он выглядел даже хуже обычного.

– Плохо дело старик, – сказал он. – Меня вычислили.

– Вычислили? По поводу чего?

– Ну, ты заметил, что мне всегда везло с этими старушками, которые никогда не являлись ко мне на прием, хотя им и было назначено.

– Да, это было удивительно.

– Ну так вот, они не являлись потому, что они были мертвы.

– Мертвы?!

– Угу, мертвы. Понимаешь, я нашел старые истории мертвых пациентов и назначил им всем прием в клинике. Мало кто из них пришел.

Мой собственный прием был издевательством. Я разработал собственную анатомическую концепцию амбулаторной медицины, называемую «Ромбовидное Пространство Бродяги», которая заключалась в расстегивании четвертой пуговицы на блузке, что создавало ромбовидное пространство для моего стетоскопа. С помощью движения запястья и стетоскопа можно было прослушать все органы, не давая пациентке возможности раздеться. Осматривая так знакомых мне пациенток с их тривиальными проблемами, я думал о точности и технологичности блока, где я находил стальной иглой девственную радиальную артерию. Мои пациентки волновались за меня и многие во время осмотра спрашивали, все ли со мной в порядке. Я отвечал, что чувствую себя невероятно хорошо. Одна, баскетболистка и свидетельница Иеговы, настаивала особенно сильно: – Что случилось, доктор Баш? Вы месяцами не пользовались стетоскопом со мной. Мы просто сидели и болтали. Что случилось с моим сердцем? – Я заверил ее, что ее сердце в порядке и закончил осмотр. Покачав головой, она ушла.

Я бормотал про себя, направляясь прохладным апрельским днем к Скромняге:

– Все это образование для того, чтобы выписать специальный лифчик с дополнительными кармашками? Где я работаю в конце концов? В магазине белья?

Разноцветные марафонцы пробегали мимо меня. Лидеры, выглядели в полной готовности, даже после двадцати миль, несмотря на кошмары Скромняги. Строение тела лидеров, как и у Пинкуса, представляло мощный низ со стройным верхом. Они бежали под апплодисменты. Как же я им завидовал! Разноцветная волна пробегала мимо меня и где-то в пятисотых номерах был Пинкус, бегущий уверенным стилем, который мог его привести к финишу в трех часах. Я заорал: – Сделай их, Пинкус! – и он посмотрел, не улыбаясь, и вдавил вверх на Скромнягу свободными и уверенными рывками. Он выглядел отлично. Он и бежал прекрасно, и я наблюдал, как он пробегает и исчезает за холмом, не меняя ритма. Мой старик-Пинкус никогда не меняет ритма. Скромняга? Ха!

Вечером в спортзале местной школы, поиграв в баскетбол, я наткнулся на одну из медсестер из блока, имя которой я всегда забывал и не мог вспомнить и на этот раз. Одетая в облегающий спортивный костюм, она работала с гантелями. Я был удивлен ее интересом в своей форме и воодушевлен ее формами. Мы болтали, утирая пот. Я пригласил ее выпить. В баре мы смотрели на Никсона, который, несмотря на заверения комментаторов о том, что он «больше не продавался на телевидении», выступал в прямом эфире из Овального кабинета, объясняя что-то про «исправленные пленки». Антураж был великолепен. Камера то и дело выхватала блестящие черные папки, на которых красовалась президентская печать. «Я возлагаю свое доверие на справедливость Американцев.»

Склоняясь к вспотевшей шее медсестры, я прошептал:

– Отличная мысль. Как раз вовремя. Разобраться с этой чертовщиной раз и навсегда.

Для меня аромат раздевалки, исходящий от этой сильной женщины, возбуждал сильнее духов. После коктейля и перед сексом, мы зашли в круглосуточный спортивный магазин, где я купил свою первую удочку.