Текст книги "Божий Дом"

Автор книги: Сэмуэль Шэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Но ты же не можешь писать распоряжения, – запротестовал Рант.

– О, я могу их писать, я не могу их подписывать. Иди домой, Рант и приходи завтра. Что ж, надо покончить со всей ерундой в отделении и свалить домой пораньше.

* * *

Несмотря на все наши приготовления, Джо и отделение шесть, южное крыло начали убивать Ранта. Джо, дежурившая с Рантом, занималась тем же, чем Бешеный Пес до этого, доказывая Ранту, что его работа никогда не бывает закончена, но, при этом, не давая ему принимать решения, не проконсультировавшись с ней. Боясь рисковать, Рант ничему не учился.

Агрессивный подход Джо к Гомерам вскоре создал для Ранта самый больной и несчастный контингент пациентов во всем Доме. Рант не мог собраться и во всех бедах пациентов винил себя. Кровотечение Лазаруса было его виной. Отсутствие дефекации у птицеподобной старушки с параличным кишечником было его виной. Он начал проводить все больше времени с пациентами, и один старик так привязался к нему, что каждый раз, когда Рант к нему подходил, тот начинал плакать, целовать руки, говорить, что Рант его лучший друг, а когда Рант пытался сбежать, тот опять плакал, целовал руки и предлагал в подарок единственное, что у него было – старый галстук-бабочку.

Хотя я, Чак и Таул прилагали все усилия, Рант постоянно чувствовал во всем свою вину. Мы видели, как это происходило с Потсом и не хотели, чтобы это повторилось. Мы были уверены, что, если у Ранта получится что-то с Энджел, его уверенность в себе, наконец, проявится. Его поэтесса, рассерженная тем, что из-за усталости Рант не мог читать ее творения, заставляла его спать на диване в гостиной. Но даже это не добавило Ранту уверенности для приглашения Энджел на свидание.

– Так чего ты ее не пригласишь на свидание? – спросил я. – Она тебе не нравится?

– Не нравится?! Да я от нее без ума. Я мечтаю о ней. Она – та женщина, с которой моя мать никогда не разрешила бы мне встречаться. Она именно из тех, за кем я наблюдал в замочную скважину, из тех, кого трахал мой сосед Норман.

– Так почему ты не пригласишь ее на свидание?

– Я боюсь ей не понравится и услышать «нет».

– И что?! Что ты теряешь?

– Надежду на то, что она скажет «Да». Чтобы ни случилось, я не хочу терять эту надежду.

– Послушай, старик, – сказал Чак. – Если твой член не начнет двигаться, ты не научишься докторству.

– Да как это между собой связано?!

– Кто знает, старичок, кто знает.

И вместо того, чтобы пригласить ее на свидание, Рант продолжал купаться в чувстве вины, работая в отделении, и продолжал вертеться, пытаясь устроиться поудобнее на диване в гостиной, и продолжал ходить на похороны своих умерших молодых пациентов, а Джо ежедневно уменьшала его потенцию информацией о том, чего он опять не сделал.

Помимо этого, его поэтесса находилась в анально-садистической [85]85
  По Фрейду, одна из стадий психологического развития, проходимого нормальным индивидуумом в возрасте двух лет. Анально-садистическая фаза представляет процесс избавления от объекта с причинением боли. Вторая фаза, анально-мазохистическая представляет собой удержание, не взирая на страдания этим вызванные. Никогда не мог понять, как теории Фрейда рассматривают всерьез, но автор – психиатр, его право.


[Закрыть]стадии своего психоанализа, а Рант уже и так переанализированный своей семьей до фактического урезания полового органа, вынужден был вернуться к своему психоаналитику, с которым провел все годы ЛМИ, измученный своим блядуном-соседом, Норманом, владельцем электрооргана, на котором он играл лишь одну песню: «Если бы ты знал Сюзи, как знаю ее я», так как всех его пассий звали Сюзи и каждая из них была так рада, постучавшись в дверь к Норману, попасть в его песню и сыграть на его органе.

Однажды, ужасной и душной ночью, я дежурил, а Рант оставался допоздна с пациентом, у которого были серьезные неприятности. [86]86
  Закон чести – не оставлять дежурному нестабильных тяжелых пациентов.


[Закрыть]Я пытался заставить его свалить домой и позвонить, наконец, Энджел, но он отказывался и от того, и от другого. Таул ушел домой, а Рант был в тупике, не зная, что делать с миссис Ризеншейн, старушкой, у которой химиотерапия уничтожила костный мозг, отказывавшийся теперь производить любые клетки, что означало неминуемую смерть. Наконец, он спросил моего совета. Я был отвлечен заботой о новых поступлениях, совмещенной с попыткой держать отделение тяжелых под контролем и сорвался на него:

– Вали уже домой, черт тебя дери. Я обо всем позабочусь!

– Я не хочу домой. Там Джун. Если я вернусь, мы опять поссоримся из-за ее анального садизма!

– Пока, – сказал я.

– Куда ты?

– В сортир, у меня желудочный грипп. Я устроился в тишине туалета, любуясь новым произведением настенной живописи, гласившим: «Доступна ли задница святого Франциска?» [87]87
  Святой Франциск Азисский. По-английски: WAS ST. FRANCIS ASSISI or WAS ST. FRANCIS ASS EASY


[Закрыть]

– Что мне делать? – причитал Рант из-за двери.

– Пригласи Энджел.

– Я боюсь! Как я объясню свой звонок? – не получив ответа и страдая в тишине, он сказал: «Я забыл, мне нужно к аналитику, я позвоню ей после сеанса».

– Ни хрена. Позвони ей сейчас же и свали отсюда. Не видишь, я на дежурстве.

Он все-таки позвонил ей и пригласил на свидание, а когда она согласилась, полетел докладывать обо всем аналитику, которому он платил полтинник в час за окончательное усыпление своего пениса.

Я сидел на сестринском посту, измученный желудочным гриппом, ежечасно срущий и мрачный от мыслей об объеме предстоящей работы. [88]88
  Болезнь в расписание резидента не очень вписывается. Во-первых, кто-то будет работать за тебя, что не очень удобно. Во-вторых, отсутствие грозит продлением интернатуры, что в будущем усложнит попадание на специализацию и так далее. Никто резидента отпускать не будет, пока есть шанс выжать все возможное и разрешенное комиссией мед. образования.


[Закрыть]Солнце заходило над изменившейся листвой и, хотя стояло душное бабье лето, я знал, что скоро начнутся морозные ясные деньки, футбольная погода, когда ты обнимаешься с женщиной, укутанной в свитер и напиваешься, чтобы не замерзнуть, и целуешь ее губы, и дрожишь от холода…

– Мисси Баилс вернулась после катетеризации сердца, – доложил студент, Потерянный Брюс Леви. – Феллоу [89]89
  Название врача, проходящего обучение узкой специализации.


[Закрыть]инвазивной кардиологии сообщил, что процедура осложнилась чрезмерным кровотечением из бедренной артерии. Я, пожалуй, это проверю, доктор Баш. У нее может быть нарушение свертываемости крови.

Миссис Баилс не страдала от нарушения свертываемости крови. Эти ребята всегда писали о чрезмерном кровотечении, чтобы ПОДЛАТАТЬ историю болезни на случай осложнений или проверок. На самом деле, она – пациентка Малыша Отто – даже не страдала заболеванием сердца, а обычным бурситом, о чем знали все, включая Отто. Малыш Отто стремился за большими деньгами, а Леви пытался играть в игру «изобрети редкое заболевание, назначь тесты и получи «Отлично» по терапии». [90]90
  К счастью, постепенно уходящая в прошлое пакость, когда врачи получали дикие бабки за рутинные процедуры, вроде ангиографии или колоноскопии. В какой-то момент страховки начали понимать, что процедур чересчур много, провели исследования, доказавншие, что они не всегда нужны, снизили платежи и катетризация сердца перестала быть рутиной при любом симптоме.


[Закрыть]Как я мог им помешать?

– Хорошая мысль, Брюс. Как ты собираешься это проверить?

Леви назвал несколько анализов, которые он планировал назначить.

– Подожди секунду, – заявила Джо, направляющаяся к выходу, но остановившаяся перед возвращением домой, где она была еще одной незамужней женщиной, а не адмиралом гомеров в Божьем Доме, чтобы еще раз убедиться, что все в порядке. – Эти тесты стоят целое состояния. Ты уверен, что у нее нарушение свертываемости крови? К примеру, спросил ли ты у нее о кровотечении из носа?

– Отличная мысль! – сказал Леви, устремляясь к ее палате. Вернувшись, он заявил: – Она сказала, что да. Здорово!

– Подожди, – сказал я. – Любой бы ответил то же самое, не так ли?

– Правда, – поник Леви.

– Спроси, было ли у нее кровотечение после удаления зубов, – посоветовала Джо.

– Блестяще! – Леви опять понесся по коридору. – Да, у нее ужасные кровотечения после экстракции зубов.

– Брюси, у всех ужасные кровотечения после экстракций, – сказал я.

– Черт, доктор Баш, вы опять правы, – погрустнел Леви; чтобы попасть в систему ЛМИ, нужно было иметь «Отлично», но, чтобы добиться этого, надо было найти болезнь и сделать анализы, а потом провести лекцию, но теперь он чувствовал, как его оценка скатывается к «Удовлетворительно», а его интернатура все сильнее удаляется к западу от Гудзона.

– Скажи, Брюси, – спросил я невинно. – Что по поводу синяков?

– Синяки! Фантастическая мысль! – Леви, просияв, закричал: – Я все понял! – и побежал в палату, откуда до нас донесся крик: – ААААУУУУУ! – Он вернулся с широкой улыбкой: – Я сделал это! – и отправился делать назначения.

– Ты сделал это? Что это? – спросила Джо, глаза расширены от ужаса.

– Я поставил ей синяк!

– ЧТО?! ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ?

– То, о чем мы говорили, Джо, я пошел в палату и ударил ее в плечо. Вы были правы, я не должен был назначать дорогие анализы, не убедившись в ее проблеме с помощью собственных рук.

Как раз перед возвращением Ранта с психоанализа, его пациент, мужчина сорока двух лет, дал остановку сердца, и возвращающийся Рант встретился с Глотай Мою Пыль, толкающим каталку с интубированным пациентом в интенсивную терапию. С ужасом в голосе, Рант сказал:

– Я уверен, что это моя вина. Я что-то пропустил.

– Не дури, – сказал я, – отличный СПИХ. А теперь вали отсюда. Ты опоздаешь на свидание с Громовыми Бедрами.

– Я не пойду.

– Пойдешь. Подумай об этих рыжих лобковых волосах.

– Не могу. Я лучше пойду осмотрю миссис Ризеншейн. Ужасно, что все эти пациенты умирают».

– ЗАКОН НОМЕР ЧЕТЫРЕ: «ПАЦИЕНТ – ТОТ, У КОГО БОЛЕЗНЬ». Убирайся, наконец, отсюда.

– Я позвоню тебе из китайского ресторана.

– Позвони мне из ее постели или не звони вовсе!

Он ушел. Естественно, ад разверзся в отделении, в основном, с пациентами Ранта. Рант научился агрессивному подходу к гомерам и осторожному к неизлечимым молодым, а так как мы с Чаком убедились в доктрине Толстяка, что обратное является основой правильного подхода к лечению, большинство пациентов Ранта были катастрофой, но, тем не менее, начало каждого дежурства заключалось в ЛАТАНИИ историй болезней пациентов Ранта, в тайне от Джо и от него самого.

Я аккуратно проскользнул в палату молодой пациентки с астмой, умирающей без стероидов, которые Рант боялся назначить, вдарил по ней дозой, способной протащить ее через ночь. Следующей была милая женщина с лейкемией, еще живая, благодаря усилиям Таула, которой я перелил еще шесть пакетов тромбоцитов, так как иначе она бы истекла кровью до восхода. Последней ужасомой был Лазарус, уборщик-алкоголик, постоянно находящийся в шоке, с перманентной инфекцией, которому Рант назначал лишь гомеопатические дозы лекарств, опасаясь навредить.

Ежедневно Лазарус целеустремленно пытался умереть, обычно, с помощью кровотечения из губ, носа, пищевода, почек, и каждую ночь я или Чак с религиозным упорством ЛАТАЛИ его, чтобы подарить ему еще один день увлекательных приключений с интерном, который был совершенно не в состоянии сделать хоть что-то. Этой же ночью я вспомнил о том, что Рант ответил мне перед уходом на вопрос, дренировал ли он инфицированную жидкость из живота Лазаруса. Не глядя мне в глаза, Рант сказал:

– Он в порядке.

– Что значит в порядке? Ты дренировал его живот или нет?

– Нет!

– Бог мой, почему нет?

– Я так и не научился это делать… Нужна большая игла. Я боюсь осложнений!

Неудачник! Матерясь, я отправился в палату к Лазарусу, который очередной раз пытался покинуть нас, а так как это повторялось со мной через два дня на третий, я уже знал, что надо делать. Я как раз занимался его воскрешением, когда зашла Молли и сказала, что Рант просит меня к телефону.

– Как поживает мисси Ризенштей? – спросил он.

– В порядке, но Лазарус опять начал рушиться, – ответил я, убеждая себя не заорать на него за недренированный живот.

– Я должен был его дренировать!

– Где ты?

– Китайский квартал. Но как там Лазарус?

– Что ты заказал?

– Ло Мейн, Му Гу Гай Пан [91]91
  Ло Мейн – жирная лапша, Му Гу Гай Пан – блюдо из мяса и овощей с китайскими блинчиками.


[Закрыть]и много риса. Но все же, что с ним?

– Звучит здорово. Он опять попытался умереть.

– О нет, я возвращаюсь.

– Все уже в порядке.

– Отлично!

– Погоди, – сказал я, увидев, как Молли жестикулирует от палаты Лазаруса. – Кажется он опять собирается рухнуть.

– Я возвращаюсь!

– Что ты собираешься делать после ужина?

– Я собирался позвать ее к себе.

– Что? С Джун дома? Ты с ума сошел?

– Почему нет?

– Неважно. Я пошел. Но запомни, чтобы ты не делал, не веди ее к себе. Напросись к ней. Запомни: ГОВОРИ О ВЫСОКОМ, ПОПАДЕШЬ ВНИЗ. Пока.

По какой-то причине, новые поступления в Божьем Доме шли сериями: два почечных, три сердечника, четыре легочных. [92]92
  Истинная правда. Я как-то за одно дежурство получил четыре эмболии легочной артерии и три желудочных кровотечения, почти все с разными причинами. Главное было не перепутать.


[Закрыть]Этой жаркой и противной ночью болезни соответствовали настроению. Это было время опухолей в Божьем Доме. Первым был маленький портной по имени Сол. Пока я просматривал историю болезни в приемнике, Говард, который обожал, казалось, все аспекты тернатуры и которого я за это ненавидел, захлебываясь от восторга по поводу своего докторства, сообщил, что у Сола пневмония. [93]93
  93. Диагностика врачей приемника – притча во языцех. Обычно зависит от того, куда они хотят продать пациента. Кардиологам – сердечная недостаточность, пульмонологам – пневмония. Обычно, очень обижаются, когда их диагноз вызывает сомнения. Что интересно, резиденты из терапии на ротации в приемнике быстро попадают в струю и теряют навыки терапии, не приобретая взамен навыков врача приемника. Справедливости ради, в этом случае Рой зря выпендривается. Лейкемию в приемнике не поставят. Да и сепсис с пневмонией на мазке могут дать похожую картину.


[Закрыть]Рассмотрев под микроскопом мазок крови, я знал, что у Сола острая лейкемия, а сепсис и пневмония стали следствием неэффективности его имунной системы. Сол знал, что он болен, но еще не знал насколько тяжело, и, когда я прикатил его на рентген и спросил, сможет ли он сам подняться, он сказал: «Подняться! Да я могу подать все девять иннингов», [94]94
  Обычно, питчера в бейсболе меняют иннинге в шестом-седьмом. Подать все девять означает идеальную форму и работу питчера.


[Закрыть]– и, зашатавшись, чуть не упал. Я помог ему, этому, как раз достаточно молодому, чтобы умереть, тщедушному старику, которому я только что сообщил о его диагнозе. Когда я поставил его перед рентгеновским лучом, его семейные трусы упали.

– Сол, – сказал я. – Ты потерял трусы.

– Да? И шо? Я теряю жизнь, а ты говоришь мне о потере трусов. [95]95
  У Сола ярко выраженный местечковый акцент.


[Закрыть]

Я был тронут. Он был нашим общим дедушкой. Классический еврей из ранней диаспоры, он видел, как этот последний нацист-лейкемия выкидывает его из дома, из жизни. Лейкемия была верхом нашей беспомощности, так как единственным лечением было бомбардировать костный мозг токсичной и ядовитой химиотерапией, пока он не становился похож на Хиросиму под микроскопом: пустую и выжженную.

А потом ты ждал появления новых клеток, в надежде на то, что они будут здоровыми. И это ожидание было периодом, когда костный мозг не производил никаких клеток. Ни белых, для борьбы с инфекцией, ни красных, для доставки кислорода, ни тромбоцитов, для предотвращения кровотечения. И это было время постоянного сражения: бороться с инфекцией и переливать кровь и тромбоциты, постоянно создавая новые кровотечения и забирая кровь для бесчисленных тестов. Прекрасно! Я прошел через это с доктором Сандерсом и возненавидел это. Первым этапом процесса было введение модифицированного крысиного яда, прозванного за свой цвет и способность оставлять ожоги при попадании на кожу «Красная Смерть», прямо в вены Сола. Думая про себя «прощай костный мозг», я с отвращением ввел лекарство.

Второе поступление: имя – Джимми. Болезнь – рак. Слишком молодой, значит, точно умрет. Говард, улыбающийся, жирный, курящий свою жирную трубку, как чертов телевизионный доктор, рассказал мне о пациенте: пневмония и, может быть, лейкемия. Один взгляд на рентген Джимми и стало ясно, что он пропустил гигантскую опухоль легкого, которая уделает Джимми весьма скоро. Пока я заканчивал с назначениями в приемники, пытаясь отделаться от говорящего Говарда, я услышал битву Хупера с гомерессой в соседней палате. Гомересса, третья за ночь, пыталась дать ему по яйцам. Я спросил у Хупера, что с ним.

– Хуже некуда, Рой, как БНК.

– БНК?

– Брак На Костях. Мы делаем все, что можно, включая сауны в калифорнийском стиле, где нас парят горячими эвкалиптовыми листьями и устраивают какую-то водно-нудистскую психотерапию, но это все не работает. Эта женщина ненавидит тот факт, что я здесь и что я весь в смерти.

– Весь в смерти?

– Кто из нас нет? Все там будем, знаешь ли.

– Не могу не согласиться, но, кажется, у меня от этого не встает так, как у тебя. В любом случае сочувствую с твоим БНК, – сказал я, думая о том, не превратятся ли мои отношения с Бэрри в ОНК за время интернатуры.

– Неважно, – заяваил гиперактивный терн. – Никаких детей. В Калифорнии два года брака – уже экватор. Слушай, как думаешь, законно ли попросить вместе со страховым полисом подписать разрешение на собственную аутопсию?

– Наверное, законно, но как-то не очень этично.

– Отлично, – сказал Хупер, – еще одна аутопсия. В Саусалито [96]96
  Город в Калифорнии


[Закрыть]никто не слышал об этике. Спасибо. Я и не хотел продолжать жить с этой сукой. Ты бы видел, что у меня готовится в морге!

– В морге?!

– Резидент-патолог из Израиля. Динамит. Веселье в смерти, как и я. Ромео и Джульета, старик, бывай.

Я сидел в приемнике, думая о том, как Легго и Рыба облагодетельствовали нас самыми тяжелыми неизлечимыми молодыми, такими, как Джимми, как доктор Сандерс, там на последней рыбалке последней осени.

– Это трудно, видеть смерть и умирающих.

Я поднял глаза. Это был один из полицейских, толстый, Гилхейни.

– Закаляет характер, – сказал второй, Квик, – он не растет на деревьях.

– И в магазине его не купишь, – добавил рыжий. – Это как приучение к горшку. Так говорят Фрейд и Коэн.

– Откуда коп-ирландец знает о Фрейде? – поразился я.

– Откуда?! Да отсюда, старик, все отсюда, проводя последние двадцать лет здесь, пять ночей в неделю, в триалогах и дискуссиях со славными молодыми чрезмерно образованными парнями, как ты. Лучше вечернего факультета, да еще тебе платят за посещение!

– И не только это, – добавил Квик. – Но и все точки зрения! За двадцать лет много узнаешь. Нынче, хирург по имени Гат приносит новости с Юга, [97]97
  Гат из Алабамы.


[Закрыть]а в Коэне мы напали на золотую жилу психоанализа!

– Кто такой Коэн?

– Образованный, наблюдательный и несдерживаемый стереотипами резидент из психиатрии, – сказал Квик. – Ходячая энциклопедия.

– Ты должен с ним познакомиться, – добавил Гилхейни, изогнув брови так, что его толстое лицо превратилось в сплошную щербатую улыбку, и продолжил: – Мы всегда с нетерпением ждем встреч со стипендиантами Родса, такими как ты, человеком высоких качеств духа и тела, с опытом, принесенных из разных углов круглого глобуса, Англии, Франции и Изумрудного Острова, где я сам побывал лишь дважды.

– Ходячая энциклопедия, – подвел итог Квик.

В отделении я едва закончил анамнез и назначения для Джимми, поставив вены и катетеры и, начал лечение неизлечимых болезней, как сердце миссис Ризеншейн остановилось, и я в ужасе услышал себя, цедящего сквозь зубы: «Я хочу, чтобы она наконец умерла, и я мог пойти спать!» Я был потрясен тем, что я желал смерти человеческого существа ради возможности поспать. Животное! Глотай Мою Пыль прибежал из БИТа, чтобы забрать миссис Ризеншейн, и я спросил, как там дела.

– Рад, что ты поинтересовался. Просто прекрасно. Давай, Боб, – он кивнул своему студенту, – откати ее в блок, хорошо, приятель? Продолжай качать кислородный мешок и держи вены открытыми, a я быстренько сбегаю на восьмой этаж и выпрыгну из окна!

Он отправился восвояси, а Молли, чистая сексуальная и красивая, закончившая смену, ушла, и я в тоске смотрел ей вслед. Я должен был уйти с ней! Рант позвонил вновь:

– Как там Лазарус?

– Стабилен. Как ты?

– У Энджел. Я боюсь!

– Как там Ризеншейн?

– Тебе нечего бояться! У Ризеншейн произошла остановка и теперь она в БИТе.

– О нет! Я немедленно еду назад!

– Я тебя убью. Передай трубку Энджел!

– Привет, Рой, – сказал пьяный здоровый голос. – Я, – жест, – пьяна.

– Отлично. Слушай, Энджел, я волнуюсь о Ранте. У него не черта не выйдет, если он не наберется уверенности. Он отличный парень, но ему нужна уверенность в себе. Мы с Чаком боимся, что он может покончить с собой. Это настолько серьезно.

– Покончит с собой, – жест, – вау! Чем я могу помочь?!

Я четко объяснил Энджел, что именно она должна сделать для предотвращения самоубийства Ранта.

– Самоубийство, – жест, – он что, своооободен?

– Пока нет. Он все еще птичка в клетке. Открой эту клетку, Энджел, выпусти его, дай ему взлететь!

– Лететь, лететь, – жест, – лететь. Пока.

Разгоряченный, потный, с солью от высохшего пота на веках, с гриппом, заявляющим о себе слабостью, фотофобией, болями в мышцах, тошнотой и диареей, матерящийся, остающийся в Доме в то время, как Молли и Бэрри были снаружи. Где? И с кем? И пока Ранта «спасали» от самоубийства, я пытался закончить анамнез молодого и скоро уже мертвого Джимми.

Появился Говард, жирный, ухмыляющийся, посасывающий трубку.

– Что ты здесь, черт подери, делаешь?

– Так, я думал, что я проверю, как там Джимми. Отличный случай. Кажется, он готов, а? Я еще хотел узнать про эту медсестру, Энджел. Хорошая девочка, я думал позвать ее на свидание.

Я смотрел, как он сосет свою трубку, и ненавидел его, так как он был счастлив, и даже в Доме его жизнь была, как затяжка трубки. Я сказал:

– О, так ты не слышал про Ранта и Энджел?

– Нет. Ты же не хочешь сказать?

– Именно! В эту самую минуту. И еще, Говард, послушай внимательно. Ты бы знал, что она вытворяет своим ртом!

– Чем… Своим чем?

– Ртом, – сказал я, зная, что к утру Говард раструбит про рот Энджел по всему Дому.

– Смотри, она делает вот так губами и берет его…

– Что ж, я не хочу об этом слышать, и я рад, что ты предупредил меня до того, как я пригласил ее на свидание. Но вот ответь, почему систолическое давление Джимми было лишь сорок?

– Сколько?! – заорал я, бросаясь в палату Джимми, где увидел, что давление действительно сорок и, что Джимми собирается сию же секунду помереть! Я запаниковал. Я не знал с чего начать, как его спасти. Я посмотрел на Говарда, привалившегося к двери, зажигающего трубку, улыбающегося, и попросил: – Говард, помоги мне с ним?

– Да?! И что я могу сделать?

Я не знал, что бы он мог сделать или что я мог бы сделать, но я вспомнил о Толстяке и попросил:

– Позвони Толстяку, быстрее.

– Да? Ты думаешь, что не справишься без него? Ты все можешь, Рой. И потом, вспомни, что говорят. Ты не станешь настоящим врачом, не убив пары пациентов.

– Сделай что-нибудь, помоги мне, – сказал я, пытаясь оставаться спокойным.

– И что я могу сделать?

Толстяк прибежал, пыхтя от пробежки по лестнице, и, чувствуя мою панику, приказал мне измерить собственный пульс. Пока я выполнял, он начал приводить Джимми в порядок, не давая тому скончаться на месте. Толстяк набросился на Джимми со своими виртуозными навыками, как на автомате выполняя различные процедуры. Толстяк болтал, работая, обращаясь ко всем нам, включая медсестру по имени Грэйси из службы питания и диетологов, которая каким-то образом оказалась с ним в этот час.

– Что происходит с Джимми? – спросил Толстяк, ставя центральную вену.

– Рак легкого.

– Иисусе, – сказал Толстяк, – и он достаточно молод, чтобы умереть.

– На твоем месте, я бы попробовала лаэтрил, – сказала Грэйси, диетолог.

– Попробовала что? – спросил Толстяк, останавливаясь.

– Лаэтрил для излечения рака, – сказала Грэйси.

– Что для чего? – заорал Толстяк, замирая.

– Мексиканцы обнаружили, что выжимка из косточек абрикоса, называемая лаэтрил, может вылечить рак. Спорно, но…

– Боольшшшииее дееньгиии, – с сияющими глазами закончил за нее Толстяк: – Слушай, я должен узнать про это побольше, – заявил он, начиная отчаливать.

– Толстяк, подожди! – сказал я. – Не бросай меня сейчас!

– Рой, ты слышал, что сообщила Грэйси? Средство от рака. Я хочу узнать об этом побольше!

– Это же чушь! – сказал я. – Нет никакого средства от рака, это афера!

– Ничего подобного, – сказала Грейси с достоинством, – сработало у мужа моей кузины. Он умирал, а теперь в норме.

– Умирал, а теперь в норме, – сказал Толстяк и, направляясь к выходу, пробормотал в трансе, – умирал, а сейчас в норме.

– Толстяк, пожалуйста, – сказал я, – не оставляй меня. – Джимми как раз начал снова пытаться умереть.

– Почему? – озадаченно спросил Толстяк.

– Я напуган.

– До сих пор? Тебе до сих пор нужна помощь?

– Да.

– Ну что ж, тогда ты ее получишь. За работу.

И мы принялись за работу, но вскоре я заметил, что Толстяк исчез, а я был в одиночестве с Джимми, Говардом и медсестрой Максин. Но потом я сообразил, что раз Толстяк исчез и оставил меня одного, он знал, что я справлюсь, и я почувствовал тепло уверенности. Я справлюсь и, хотя больше всего я хотел надрать задницу Говарду, я работал над Джимми, пока не стало понятно, что ему нужен вентилятор, что означало СПИХ в интенсивную терапию, и, глядя на улыбающегося садиста-хирурга, увозящего Джимми, из которого сейчас торчало столько трубок, что он был похож на фрикадельку в тарелке спагетти, я почувствовал облегчение, но, услышав, как Говард сказал: «Сильная работа над тяжелым случаем», – я вновь наполнился ненавистью.

Капли пота с моего лба падали на историю болезни Джимми и вирусы гриппа текли через все мои мышцы. Я покончил с записями и отправил Синяка [98]98
  Новое прозвище Леви


[Закрыть]отнести их в БИТ. Я посидел немного, думая, что это была худшая ночь в моей жизни, но она закончилась, и я могу пойти спать. Теперь они меня не достанут. Через приоткрытое окно донесся приятный запах дождя, испаряющегося с горячего асфальта. Медсестра вошла и сообщила:

– У мистера Лазаруса только что открылось кишечное кровотечение.

– Ха-ха-ха, Максин, очень смешно. У тебя отличное чувство юмора.

– Я серьезно. Вся постель в крови.

Они хотели, чтобы я продолжал, но я уже не мог. Жизнь превратилась в миг перед лобовым столкновением. Это не могло быть реальностью!

– Я больше не в силах делать что-то еще! – услышал я свой голос. – Увидимся утром.

– Послушай, Рой, ты что, не понимаешь? Он только что потерял галлон крови. Он лежит в ней. Ты – доктор. Ты должен что-нибудь для него сделать.

Переполненный ненавистью, стараясь подавить мысли о том, что Лазарус хочет умереть, и я хочу, чтобы он умер и в тоже время я должен надрывать задницу, не давая ему умереть, я вошел в его палату и оказался лицом к лицу с обильной черной мокрой и липкой кровью. На автопилоте, я принялся за работу. Последнее, что я помнил, было введение назогастральной трубки в желудок Лазарусу и кровавую рвоту залившую меня с ног до головы, когда Лазарус закатил глаза, уже видевшие смерть.

Сразу за Лазарусом, перед самым рассветом, доктор Сандерс вернулся полысевшим от химиотерапии, с инфекцией и кровотечением, окончивший свою рыбалку досрочно.

– Я рад, что ты снова будешь моим доктором, – сказал он слабым голосом.

– Взаимно, – сказал я, думая о том, что, возможно, он поступил в больницу в последний раз и, что я очень к нему привязался.

– Только запомни: никаких пересудов за моей спиной, Рой. Все в открытую. А что касается финального героизма, мы об этом поговорим ближе к делу.

Я отправил его в ту же палату, где уже был старый портной – Сол, надеясь, что, хотя доктору Сандерсу уже ничто не поможет, Сол был достаточно стар, чтобы выжить. Не было ли это безумием? Когда я лежал в залитой кровью одежде, надеясь на час сна, я думал о том, где была Молли больше, чем о том, где была Бэрри и пытался понять, значит ли это начало РНК? Романтика на Костях. А потом я подумал, сколько удовольствия мне доставил звонок Джун, поэтессы Ранта, которая в час ночи интересовалась его местонахождением, и я усмехнулся, представляя тираду, которую я ему выдам утром:

– Поздравляю с трехмерной великой ночью любви. Отныне и во веки веков ты обвиняешься в изнасиловании. Рыжие лобковые волосы, должен тебя предупредить, будут свидетельствовать в суде.

А потом я вдруг сообразил, что Рант уже знает, что может вытворять своим ртом Энджел, а я так и не продвинулся дальше длинных сосков Молли, но потом я вспомнил, что никто на самом деле не знал, что Энджел вытворяет своим ртом, так как я все это придумал, чтобы сбить спесь с этого долбанного оптимиста Говарда.

И я сообразил, что сильнее, чем этой ночью, меня уже не сломать и что из этого хаоса рождается уверенность и навыки. Что-то произошло в то время, что я провел с Солом, и Джимми, и доктором Сандерсом, и Лазарусом, и я не был до конца уверен, что это было, но я знал, что рискуя, и познавая, и вспоминая Толстяка, я избавился от своих страхов и порвал в клочья неуверенность. После этой ночи я могу превратиться во что угодно, но я уже никогда не запаникую, работая в Божьем Доме. Это было прекрасной мыслью, как в романах про интернов, и в голове у Говарда, и у моего отца, пока, со звуком будильника, я не понял, что так и не смог никого спасти, ни доктора Сандерса, ни Джимми, ни Лазаруса, ни Сола, ни Анну О., и все, чему я был счастлив – навыку спасать себя.