Текст книги "Божий Дом"

Автор книги: Сэмуэль Шэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Сэмуэль Шэм, доктор медицины
БОЖИЙ ДОМ

1

На Бэрри лишь темные очки. Даже сейчас, во Франции, когда моя интернатура только начала остывать в своей могиле, тело Бэрри кажется мне совершенным. Я люблю ее грудь, то, как она меняет форму, когда Бэрри ложится на живот, на спину, когда она встает, и когда идет. И танцует. Как же я люблю ее грудь, когда она танцует. Связки Купера поддерживают ее грудь. И ее лобок, лобковый симфиз, кость, составляющая основу холма Венеры. Там редкие темные волосы. Капли пота, солнечный блеск отражается, делает ее загар эротичнее. Из-за моего врачебного взгляда, из-за года, проведенного среди тел, пораженных болезнью, все что я могу – тихо сидеть и запоминать. Я ощущаю мягкий теплый пронизанный вздохом ностальгии день. Безветренно до такой степени, что огонек спички поднимается строго вверх, почти невидимый в раскаленном воздухе. Зелень травы, белизна стен снимаемого нами фермерского домика, краснота черепичной крыши, граничащей с августовской синевой неба. Все слишком совершенно для этого мира. Думать не надо. Для всего этого будет время. Результат не важен, важен только процесс. Бэрри учит меня любить, как я любил когда-то, до начала этого мертвящего года.

* * *

Я пытаюсь отдыхать, но не могу. Мои мысли стрелой возвращаются в больницу, в Божий Дом, и я думаю о том, как я и другие интерны сдерживали океан. Без любви, среди гомеров, [1]1
  Gomer-Get Out of My ER, вошедшее в обиход врачей описание пациентов с деменцией из домов престарелых. Я думал о вариантах перевода, перебрал пару и решил, что гомеры лучше.


[Закрыть]умирающих стариков и умирающих молодых, мы использовали женщин Дома. От наиболее нежных выпускниц школы медсестер до главной сестры приемного отделения с тяжелым взглядом, и даже, пользуясь ломаным испанским, мы использовали насвистывающих уборщиц. Я думаю о Ранте, сменившим двухмерный журнальный секс на щекочущее позвонки приключение с ненасытной медсестрой Энджел. Энджел, которая не могла ничего сказать без особой жестикуляции. И я знаю, что секс в Божьем Доме был нездоров и печален, циничен и нездоров, все происходило без любви, так как мы все перестали слышать ее шепот.

– Рой, вернись, не уплывай туда.

Бэрри. Мы заканчиваем обед, мы почти добрались до сердцевин артишоков. Здесь, на юге Франции, они вырастают до огромных размеров. Я очистил их и сварил, а Бэрри приготовила соус. Еда здесь неповторима. Мы часто едим в залитом солнцем саду ресторана, под навесом ветвей. Белая накрахмаленная скатерть, хрупкий хрусталь, свежие розы в серебряной вазе, все почти слишком совершенно для этого мира. Наш официант с салфеткой, перекинутой через предплечье, притаился в углу. Его руки дрожат. У него старческий тремор, тремор гомеров, всех гомеров этого года. Я подбираю последние листки артишока и выкидываю остатки в кучу компоста для фермерских кур и собаки-гомера с остекленевшим взглядом; я думаю о гомере, поедающем артишок. Это неосуществимо. Если только артишок не превратили в пюре и не отправили в желудок по гастральной трубке. Я снимаю листья, покрывающие сочную сердцевину, и думаю о еде в Доме и о лучшем по ее поеданию, лучшим в медицине, моем резиденте – Толстяке. Толстяке, уминающем луковые кольца и еврейские национальные хот-доги одновременно с малиновым вареньем. Толстяке, с его Законами Божьего Дома и его подходом к терапии, сначала казавшимися мне безумными, но потом оказавшимися реальностью. Я вижу нас, усталых и потных, как герои Иводзимы, склонившихся над гомером.

– Они нас уничтожают, – сказал бы Толстяк.

– Они поставили меня на колени, – говорю я.

– Я бы покончил с собой, но не хочу доставлять удовольствия ублюдку.

И мы обнимаем друг друга и плачем. Мой толстый гений, он всегда был со мной, когда я нуждался в нем. Но где он сейчас? В Голливуде, в гастроэнтерологии, в кишечных пробегах, как он это называл, «Через кишечники к звездам». И я знаю, что злой сарказм был способом его сочувствия, его и двух полицейских в приемном отделении. Двух полицейских, двух Спасителей, которые, казалось, знали все и иногда заранее; они протащили меня через этот год. Но несмотря на полицейских-Спасителей и Толстяка, все произошедшее в Божьем Доме за этот год было ужасно, и я пострадал, серьезно пострадал. Потому что до Божьего Дома я любил стариков. Но они перестали быть стариками, теперь они гомеры, и я их уже не любил, не мог их любить. Я пытался отдыхать и не мог, я пытался любить и не мог, я выцвел, как рубаха, которую слишком часто стирали.

– Ты слишком много думаешь об этом, может быть тебе стоит туда вернуться? – с сарказмом спрашивает Бэрри.

– Родная, это был паршивый год.

Я отхлебываю вино. Я был пьян большую часть проведенного здесь времени. Я напивался в кафешках по ярмарочным дням, а когда ярмарка затихала, шел в бары. Я напивался и плавал в реке, жарким днем, когда температура воздуха, воды и тела совпадают и уже невозможно сказать, где заканчивается тело и начинается вода, и соединение реки и вселенной вращается вокруг наших тел, холодное и теплое, стремящееся без всякого смысла, заполняющее все время и пространство. Я плыву вверх по течению, глядя, как извивающаяся река теряется в ивах, отбрасывающих тени, и на хозяина теней, солнце. Пьяный, я загораю на полотенце, глядя с просыпающимся возбуждением на эротический балет переодевающихся англичанок, выхватывая мимолетное обнажение края груди или промелькнувшие лобковые волосы, как постоянно я выхватывал края и мелькания у переодевающихся, не стесняясь меня, до и после работы медсестер в Доме. Иногда, напиваясь, я, не переставая, думаю о состоянии своей печени и о всех цирротиках, которые желтели на моих глазах и умирали. Они либо умирали от кровотечения, в панике, кашляя и захлебываясь кровью из разорванных вен пищевода, или в коме, скользили, скользили спокойно по дороге из желтого кирпича и пахнущей мочевиной, в небытие.

Потея, я пью, и Бэрри становится красивой, как никогда. Это вино заставляет меня чувствовать себя зародышем в амниотической жидкости, питающимся материнскими соками через пуповину, зародышем, скользким и вращающимся в материнской утробе в тепле и жидкости, в теплой жидкости. Алкоголь спасал в Божьем Доме, и я думаю о своем лучшем друге – Чаке, черном интерне из Мемфиса, у которого всегда была пинта «Джэк Дэниелса» в сумке для тех моментов, когда ему особенно доставалось от гомеров или Слерперов [2]2
  Непереводимое, на мой взгляд, slurpers, обозначающее карьеристов и лизоблюдов Божьего Дома.


[Закрыть]Дома, вроде шеф-резидента или шефа медицины собственной персоной, которые считали Чака безграмотным и непривилегированным, хотя он был и грамотным, и привилегированным, и уж точно лучшим доктором, нежели любой в этой дыре. И в своем опьянении я думаю о том, что случившееся с Чаком в Доме было очень жестоко, что он был веселым и смешным, а сейчас он суровый и мрачный, что он был сломан всеми ими и что такой же взгляд, злой и затравленный, я увидел у Никсона на французском телевидении, когда он объявлял на газоне перед Белым Домом о своей отставке, с этим трагичным и идиотским «V», в качестве знака поражения, пока двери за ним не закрылись, филиппинцы не скатали красный ковер, и Джерри Форд, скорее растерянный, нежели радостный, не обнял жену и не поплелся к своему президентству. [3]3
  Для жены: отсылка к отставке Никсона в результате Уотергейтского скандала и передаче президентских полномочий вице-президенту Форду.


[Закрыть]Гомеры, эти гомеры…

– Черт, все на свете заставляет тебя думать о гомерах» – говорит Бэрри.

– Я не знал, что думаю вслух».

– Ты не чувствуешь этого, но в последнее время постоянно делаешь. Никсон, гомеры, забудь о гомерах, здесь нет никаких гомеров».

Я знаю, что она ошибается. Однажды ленивым и красочным днем, я гуляю в одиночестве от кладбища на вершине холма по усыпляющей дороге, глядя на Шато, церковь, доисторические пещеры, площадь и, далеко внизу, речную долину, игрушечные ивы и римский мост, дающий начало дороге и на создателя этого всего, спускающуюся с ледника реку. Я никогда не ходил этой дорогой, дорогой, идущей по краю. Меня начинает отпускать, я узнаю то, что знал раньше – красоту, радость и совершенство безделья. Земля настолько плодовита, что птицы не могут доесть всю ежевику. Я останавливаюсь и собираю немного ягод. Сочная вязкость во рту. Мои сандалии шлепают по асфальту. Я смотрю на цветы, соревнующиеся яркостью и формой, призывающие пчел к изнасилованию. Впервые, за более, чем год, я в мире с собой и ничто меня не тревожит, и это все для меня, естественное, целое и прекрасное.

Я сворачиваю за угол и вижу большое здание, лечебницу или богадельню, со словом «Хоспис» над дверью. Моя кожа покрывается мурашками, волоски на шее поднимаются, зубы сводит. И тут, конечно же, я их вижу. Их усадили на солнце в садике. Седина их волос, разбросанная по зелени сада делает их похожими на одуванчики в поле; гомеры, ожидающие последнего ветра. Гомеры. Я смотрю на них. Я различаю признаки. Я ставлю диагнозы. Я прохожу мимо, и их глаза провожают меня, как если бы они старались помахать мне, или сказать bonjour, или проявить еще какие-то признаки человечности из глубины своего слабоумия. Но они не машут и не говорят bonjour, и не проявляют других признаков. Здоровый, пьяный, загорелый, потный, объевшийся ежевики, смеющийся про себя и пугающийся жестокости этого смеха, я чувствую себя превосходно. Я все время чувствую себя превосходно, когда вижу гомера. Теперь я люблю гомеров.

– Хорошо, во Франции могут быть гомеры, но они не твои пациенты.

Она продолжает есть свой артишок и соус стекает по ее подбородку. Она его не вытирает. Она не такая. Ей нравится масляное ощущение и уксусный запах. Она наслаждается своей наготой, беззаботностью, маслянистостью, легкостью. Я чувствую ее возбуждение. Сказал ли я это вслух? Нет. Мы смотрим друг на друга, капля стекает с ее подбородка на грудь. Мы смотрим. Капля исследует ее, медленно стекая по коже, направляясь к соску. Мы молчим, но оба думаем: потечет ли он дальше, остановится ли подмышкой или между грудей. Я возвращаюсь к медицине и думаю о карциноме подмышечных лимфоузлов. Мастэктомия. Статистика смертности. Бэрри улыбается, не догадываясь о повороте моих мыслей к смерти. Капля соуса стекает к соску и останавливается. Мы улыбаемся.

– Прекрати думать о гомерах и слизни ее.

– Они до сих пор могут меня уничтожить.

– Не могут, давай же.

Когда я прислоняюсь губами к соску, чувствую, как он напрягается, ощущаю уксусный привкус, я думаю об остановке сердца. В палате толпа, и я прибегаю одним из последних. На койке молодой пациент, интубированный, и респираторный санитар его вентилирует. Резидент пытается поставить центральную вену, а студент бегает кругами. Все знают, что пациент умрет. Одна из медсестер интенсивной терапии делает массаж сердца, склонившись над пациентом; рыжая с великолепными бедрами и большими сиськами, из Гонолулу. Сиськи – с Гавайев. Это был ее пациент и она была первой в палате после остановки. Я стою в дверях и смотрю: ее белая юбка задирается так, что, когда она склоняется над пациентом, я вижу ее задницу. На ней трусики в цветочек. Я почти что могу разглядеть тычинки, через белые чулки. Я думаю про Гавайи. Вверх-вниз, вверх-вниз, посреди крови, рвоты, дерьма и мочи, ее задница двигается вверх и вниз. Волны прибоя на вулканических пляжах, вверх и вниз, вверх и вниз. Фантастическая мягкая задница. Я подхожу и кладу на нее руку. Она оборачивается, видит меня, улыбается, говорит «привет, Рой», и продолжает делать массаж сердца. Я массирую ее задницу, и она двигается вверх и вниз, вертится, и за ней следует моя рука. Обеими руками я снимаю подвязки и спускаю трусики до колен. Она продолжает делать массаж сердца. Я просовываю руку между ее ног и глажу внутреннюю поверхность бедер, вверх-вниз, вверх-вниз, попадая в ритм массажа сердца. Свободной рукой она расстегивает мои белые брюки и хватает мой вставший член. Напряжение невероятное. Вокруг кричат «адреналин!» и «дефибрилятор!»

Наконец-то им удается настроить дефибрилятор и поставить отведения на грудь пациента. Кто-то кричит: «Всем отойти от койки!», и она спускается к моему члену.

– Разряд!

ЗЗЖЖЖЖЖ.

Пациент получил разряд. Тело вздрагивает, сокращением мышц реагируя на разряд в 300 вольт, но на мониторе прямая линия. Сердце мертво. Интерн, Рант, входит в палату. Это его пациент. Он расстроен. Кажется, он готов расплакаться. Потом он видит меня и гавайку, занятых делом, и его глаза расширяются.

Я оборачиваюсь и говорю: «Взбодрись, Рант. Нельзя уходить в депрессию с такой эрекцией». Фантазия заканчивается смертью молодого пациента и всеми нами, занимающимися любовью на залитом кровью полу и поющими при приближении оргазма:

– Я хочу жить в своей хижине, в Коалакаху, Гавайи!

Часть первая
 БОЖИЙ ДОМ

«Мы пришли сюда служить Господу и разбогатеть»

Бемаз Диаз дель Костилло, «История покорения Мексики»

2

Божий Дом был основан в 1913 году американцами-израэлитами, так как их медицински образованные сыновья и дочери в результате дискриминации не могли найти интернатуры в серьезных больницах. Из уважения к основателям, молодые и целеустремленные доктора наполнили больницу и вскоре были осчастливлены сотрудничеством с ЛМИ, Лучшим Медицинским Институтом в мире. Возвысившись, больница была разбита на множество иерархий, на дне которых сейчас и находились те, для кого она была основана, а именно Домработники. [4]4
  От слова Housestaff. Названы так по причине практически круглосуточного нахождения на работе.


[Закрыть]А на дне иерархии Домработников находятся интерны.

Хотя проведенная от вершины медицинской иерархии прямая упирается в интерна, интерн находится также и на дне множества других иерархий. Интерна, с помощью различных административных трюков могут использовать Частные доктора, администрация Дома, медсестры, пациенты, социальные службы, операторы телефонов и пейджеров и уборщики. Последние убирают в дежурантских, регулируют отопление и кондиционер, отвечают за туалеты, постельное белье и починку оборудования. Интерны могут только уповать на их милость.

Иерархия Дома представляет из себя пирамиду с большим количеством людей внизу и одним на вершине. Учитывая необходимые качества для возвышения, пирамиду легче представить перевернутым рожком с мороженым, где путь наверх надо пролизывать. Из-за постоянного приложения языка к вышестоящей заднице, несколько задниц близких к самому верху представляют из себя, скорее, один язык. Топографирование чувствительных отделов коры показало бы гомункула с гигантским языком. [5]5
  Отсылка к нормальной топографической анатомии мозга и теории гомункула.


[Закрыть]Единственным преимуществом положения внизу рожка являлось то, что оттуда можно было наблюдать весь процесс пролизывания. Вот они, Слерперы, жадные оптимистичные ребята на дне рожка в июле, лижущие, и лижущие, и лижущие. Зрелище было то еще.

Божий Дом был широко известен за свою прогрессивность, особенно в том, что касается издевательства над домработниками. Это была первая больница, предоставляющая бесплатную психологическую помощь в супружеских отношениях, а когда это оказывалось бесполезным, благословляющая развод. В среднем, восемьдесят процентов женатых и замужних медицински образованных сыновей и дочерей в течение года оказывались отделены от своих половин, не выдерживая глумление частных докторов, администрации Дома, медсестер, пациентов, социальных служб, операторов телефонов и пейджеров и уборщиков. Следующим знаком прогресса была вера Дома в постепенное внедрение ужасов этого года в сознание новоприбывших интернов, путем приглашения их на целый день для прослушивания серии лекций с перерывом на обед, предоставляемый местной забегаловкой, в понедельник, тридцатого июня. За день до начала. За этот день мы получали возможность познакомиться с представителем каждой из иерархий.

В воскресенье днем, за день до понедельника в Местной Забегаловке, за день до первого июля, я валялся в постели. Июнь заканчивался последней вспышкой солнца, но я опустил жалюзи. Никсон отправился на очередную встречу, чтобы подрочить Косыгину, Модин задыхалась, не зная, что надеть на Уотергейтские слушанья, а я страдал. Мои страдания не были даже современным отчуждением и неприятием, тем, которое многие американцы нынче испытывают, глядя на документальные фильмы под названием «Калифорнийская семья», показывающие дорогие поместья, множество машин, бассейн и полное отсутствие книг. Я страдал от страха. Хотя я и был молодым и целеустремленным, я был объят безумным ужасом. Я панически боялся стать интерном Божьего Дома.

Я был не один в постели. Я был с Бэрри. Наши отношения, пережившие травму моего студенчества в ЛМИ, цвели богатые красками, смехом, риском и любовью. Также со мной были две книги. Первая, подарок от моего отца-дантиста, нечто под названием «Я спас мир, не запачкав халата», про интерна, спешащего, берущего на себя ответственность, отдающего распоряжения, спасающие жизни; вторую книгу я купил сам, пособие «Как это делается» для новых интернов, пособие, учившее всему, что нужно знать. Пока я вгрызался в пособия, Бэрри, клинический психолог, свернулась клубочком с Фрейдом. Несколько минут прошло в молчании, потом я застонал, уронил пособие и накрылся с головой.

– Помоги, помогииии.

– Рой, ты в ужасной форме!

– Настолько плохо?

– Очень плохо. На той неделе мне пришлось госпитализировать пациента, которого нашли прячущимся под одеялом, и он был не в такой панике, как ты.

– Ты можешь меня госпитализировать?

– У тебя есть страховка?

– Будет, как только я начну интернатуру.

– Тогда тебе придется отправиться в государственную психушку.

– Что мне делать? Я все перепробовал и все равно до смерти боюсь.

– Попробуй отрицать.

– Отрицать?

– Да. Примитивная психологическая защита. Отрицай само существование этого».

Я попробовал отрицать существование этого. Хотя я и не продвинулся далеко по пути отрицания, Бэрри помогла мне пережить эту ночь и на утро понедельника и Местной Забегаловки, она помогла мне побриться, одеться и отвезла в центр города к Божьему Дому. Что-то не давало мне вылезти из машины, так что Бэрри пришлось открывать дверь, выпихивать меня и всовывать мне в руку записку: «До встречи в пять, люблю, Бэрри». Поцеловав меня, она уехала.

Я остался стоять в удушающем мареве перед огромным зданием цвета мочи с надписью, гласящей «Божий Дом». Строительные работы велись в одном из крыльев, что должно было положить начало крылу Зока. [6]6
  Модный вид спорта у богатых пациентов – постройка и улучшение больницы, за что больницы называют пристройки, здания, отделения именами жертвователей, что делает ориентирование воистину невозможным. Например, «пойти в терапию Джефферсона» и «перевести пациента из приемного Мида».


[Закрыть]Чувствуя отбойный молоток у себя в голове, я вошел в Дом и отправился искать актовый зал. Я зашел, когда шеф-резидент, по фамилии Фишберг и по прозвищу Рыба, произносил приветственную речь. Короткий, толстый и выбритый до синевы, Рыба закончил обучение гастроэнтерологии, специальности Дома. Позиция шеф-резидента была втиснута в середину рожка с мороженым и Рыба знал, что если он будет молодцом, то вышестоящие слерперы вознаградят его постоянной работой и возможностью постоянного слерперства. Он был посредником между интернами и всеми остальными, и он надеялся, что «мы придем к нему с любыми проблемами и вопросами». Говоря это, он скользил глазами по вышестоящим слерперам, сидящим за председательским столом. Скользкий и верткий. Слишком радостный. Не понимающий нашего ужаса. Я отвлекся и стал осматривать комнату и других тернов: [7]7
  Сокр. от: интерн.


[Закрыть]приятный черный парень, откинувшийся в кресле и прикрывающий глаза ладонью; еще более впечатляюще выглядел гигант с рыжей густой бородой, одетый в мотоциклетную куртку и мотоциклетные очки. Нереально.

– …Итак, днем или ночью, можете на меня рассчитывать. А теперь, я счастлив представить шефа терапии, доктора Легго.

Стоящий в углу сухощавый человечек с ужасающей фиолетовой родинкой на щеке напряженной походкой направился к трибуне. Он был одет в белый халат мясницкой длины, а длинный старомодный стетоскоп свешивался через его плечо, исчезая таинственным образом где-то в брюках. У меня промелькнула мысль: «Где же этот стетоскоп находится?». Он был ренологом: почки, мочеточники, мочевые пузыри, мочевыводящие протоки и лучшие друзья застоявшейся мочи, катетеры Фоли.

– Дом не похож ни на что, – сказал шеф. – Частично из-за своей связи с ЛМИ; я хочу рассказать историю о ЛМИ, историю, которая покажет насколько особены Дом и ЛМИ. Это история про доктора из ЛМИ и медсестру по имени Пэг. Это дает представление о связи».

Мой разум отключился. Легго был худой версией Рыбы. Он публиковался, чтобы не исчезнуть [8]8
  Популярная у выпендривающихся докторов фраза «Publish or Perish».


[Закрыть]и стал шефом, но это высушило в нем все человеческое, и он остался обезвоженным, практически уремичным. Это была вершина рожка, там, где, наконец, его лизали больше, чем приходилось ему.

– …И вот Пэг подошла ко мне и с удивлением сказала: «Доктор Легго, как вы можете сомневаться, выполнила ли я распоряжение? Когда доктор из ЛМИ просит что-то сделать у медсестры, будьте уверены, это будет сделано и сделано хорошо».

Он остановился, ожидая аплодисментов, но был встречен молчанием. Я зевнул и понял, что мои мысли унеслись к ебле.

– …И вы будете рады узнать, что Пэг будет здесь.

Взрыв кашля от интерна в коже, сложившегося пополам, задыхающегося, перебил Легго.

– Придет из Городской Больницы, [9]9
  Обычно презрительное упоминание неакадемической синеворотничковой соседней больницы.


[Закрыть]чтобы работать с нами в Доме.

Легго продолжил аксиомой о Святости Жизни. Как и в увещеваниях Римского Папы, ударение ставилось на сохранении жизни пациента любой ценой. Мы тогда и не представляли, насколько разрушительной будет эта проповедь. Закончив, Легго вернулся в свой угол и остался стоять. Ни он, ни Рыба так и не ухватили сути того, что входит в определение человека.

Остальные выступающие были куда человечней. Тип из администрации Дома, в голубом пиджаке с золотыми пуговицами, давал советы на тему «История болезни – юридический документ» и говорил о том, что на Дом недавно подали в суд из-за какого-то терна, который, шутки ради, написал, что пациента из богадельни слишком долго держали на судне, отчего развились пролежни, приведшие к смерти пациента при транспортировке его в Дом; истощенный молодой кардиолог по имени Пинхус отметил важность наличия хобби для профилактики сердечно-сосудистых заболеваний. Его хобби были «Пробежки для поддержания формы и рыбалка для успокоения нервов». Также он отметил, что любой осмотренный нами пациент будет поражать наличием громкого вибрирующего сердечного шума, который на самом деле будет звуком отбойных молотков со стройплощадки крыла Зока, и, что мы с тем же успехом можем просто выкинуть наши стетоскопы. Психиатр, грустно выглядящий мужчина с бородкой, посмотрел на нас умоляющим взглядом и сказал, что он всегда готов помочь. После чего он потряс нас следующим:

– Интернатура, это не юридический факультет, где вам скажут посмотреть налево и направо и понять, что не все смогут закончить обучение. Это постоянное напряжение и всем тяжело. Если вы дадите этому зайти слишком далеко… Что ж, каждый год выпускной класс как минимум одного, а то и нескольких медицинских институтов, должен заменять коллег, покончивших собой.

– Кххм, кх, бхх, хэх, хрэээм!»

Рыба прочистил глотку. Ему не нравились разговоры о самоубийстве, и он пытался от них отделаться.

– И год за годом в Божьем Доме мы видим самоубийства.

– Спасибо, доктор Франк, – сказал Рыба, беря инициативу в свои руки и запуская шестеренки встречи, давая ей катиться к последнему из специалистов, представителю частных докторов, Аттендингу, доктору Пирлштейну.

Даже учась в ЛМИ, я слышал о Жемчужине. Когда-то шеф-резидент, он плюнул на академические успехи в погоне за налом, украл основы своей практики у своего пожилого партнера, когда тот был в отпуске во Флориде и, благодаря успешному введению компьютерных технологий, которые полностью автоматизировали офис, Жемчужина стал богатейшим из богатых частных докторов Дома. Гастроэнтеролог с собственным рентгеновским аппаратом в офисе, он служил богатейшим кишкам города. Он был почетным доктором семейства Зока, крыло которых заставит нас выкинуть стетоскопы. Ухоженный, с драгоценными камнями на запонках, в модном костюме, умевший вертеть людьми. Через минуту он держал нас в своих руках: «Каждый интерн совершает ошибки. Основа всего – не допускать одну оплошность дважды и не совершать несколько оплошностей сразу. Во время моей интернатуры здесь, в Доме, один интерн, преследующий научную карьеру, вел пациента, который умер, но семья отказалась от аутопсии. Однажды ночью он отвез тело в морг и сам провел аутопсию. Его раскрыли и жестоко наказали, сослав на Юг, где он и работает теперь в полном забвении. Так вот, запомните: не дайте вашей страсти затмить Любовь к Людям. Этот год может оказаться прекрасным. Я также начинал и пришел к тому, чем я стал сейчас. Я буду счастлив работать с каждым из вас. Удачи, парни, удачи!»

Учитывая мое отвращение к мертвецам, предупреждать меня было лишним. Кто-то думал по-другому. Хупер, сидящий рядом со мной, гиперактивный интерн, которого я знал по ЛМИ, кажется, принял близко к сердцу мысль о проведении самостоятельной аутопсии. Его глаза светились, он раскачивался в кресле, почти подпрыгивая. «Да уж», – с восторгом подумал я, – «от чего только не встает…».

После этого взрыва гуманизма, Рыба раздал расписание на год. Грудастая девушка-подросток вышла вперед, чтобы провести нас через бюрократический лабиринт. Она поведала об основной проблеме интернов – парковке. После освещения нескольких сложных диаграмм парковок Дома, она раздала парковочные талоны и сказала: «Мы эвакуируем машины и любим это делать. Лучше приклейте талоны к внутренней стороне лобового стекла. Строители крыла Зока срывают все парковочные талоны, до которых им удается добраться. И забудьте об идее ездить на работу на велосипеде. Местные банды еженощно навещают нас с ножницами для резки металла. Ни один велосипед не будет в безопасности. Теперь, для получения зарплаты, заполните эти формы. Все принесли карандаши, второй номер?»

Черт. Я забыл. Вся моя жизнь прошла в попытках вспомнить и принести эти карандаши. Я не помнил, вспомнил ли я хоть раз?! Но кто-то всегда приносил. Я заштриховал нужные кружочки.

Встреча закончилась предложением Рыбы осмотреть отделения и заранее познакомиться с пациентами, которых мы будем вести завтра. Меня пробрал озноб, так как я все еще пытался отрицать существование всего этого, но, все же, я встал и вслед за остальными вышел из зала. Плетясь сзади, я шел по длинному коридору четвертого этажа. Два пациента сидели в креслах-каталках метрах в десяти от начала коридора. Первой была женщина с ярко-желтой кожей, что предполагало серьезную болезнь печени. Ее рот был приоткрыт, ноги расставлены, щиколотки отекли, а щеки ввалились. У нее была заколка в волосах. Рядом с ней сидел изможденный старик с нелепым чубчиком на покрытом венами черепе, который кричал снова и снова:

ПОДОЖДИ ДОК ПОДОЖДИ ДОК ПОДОЖДИ ДОК…

Из флакона в его вену текла желтоватая жидкость и желтоватая жидкость текла по катетеру Фоли из его покрытого пятнами марганцовки шланга, который, как ручная змея, лежал на его бедре. Группа тернов пыталась протиснуться рядком мимо этих несчастных, и, к тому времени, как я их догнал, там образовалась пробка, и мне пришлось остановиться. Черный терн и мотоциклист остановились рядом со мной. Старик, на чьем браслете с именем было написано «Чарли-лошадь» продолжал:

ПОДОЖДИ, ДОК, ПОДОЖДИ, ДОК, ПОДОЖДИ, ДОК…

Я повернулся к женщине, браслет которой гласил «Джейн До». [10]10
  Универсальное обозначение пациенток, имя которых выяснить не удалось. «Джон До» – для пациентов.


[Закрыть]Она издавала примитивный набор звуков, повышающейся частоты:

– ООООАИИИИИИУУУУУУЕЕЕЕЕ…

Заметив наше внимание, Джейн двинулась так, будто хотела дотронуться до нас, и я мысленно закричал: «Нет, не трогай меня!» Она не смогла, но вместо этого жидко пернула. Я всегда плохо переносил дурные запахи, и когда ЭТОТ запах достиг меня, мне захотелось вырвать. Нет, сейчас они не заставят меня смотреть на моих будущих пациентов! Я обернулся. Черный парень по имени Чак смотрел на меня.

– Что ты думаешь обо всем этом?» – спросил я.

– Старик, это очень печально».

Гигант в мотоциклетном прикиде возвышался над нами. Он надел свою черную косуху и сказал нам: «Мужики, в моем медицинском, в Калифорнии, я не видел таких старых людей. Я пошел домой, к жене».

Он обернулся и пошел обратно к лифту. На спине его косухи было напечатано блестящими желтыми буквами:

*ГЛОТАЙ ЗА МНОЙ ПЫЛЬ*

*ЭДДИ*

* * *

Джейн До опять пернула.

– У тебя есть жена? – спросил я у Чака.

– Не-а.

– И у меня нет. Но я пока не могу все это видеть. Ни за что!»

– Хорошо, старик, пойдем, выпьем».

Мы с Чаком прилично залились пивом и бурбоном и дошли до того, что начали смеяться над пердящей Джейн До и настойчивым Харри-Лошадью с его «ЭЙ, ДОК, ПОДОЖДИ». Поделившись своим отвращением и страхом, мы принялись делиться своим прошлым. Чак вырос в нищете в Мемфисе. Я поинтересовался, каким образом он попал из скромной бедноты в ЛМИ, чертог академической медицины, связанный с Божьим Домом.

– Знаешь, старик, это было так. Однажды, когда я заканчивал школу в Мемфисе, я получил открытку из Оберлинского колледжа: ХОЧЕШЬ УЧИТЬСЯ В ОБЕРЛИНСКОМ КОЛЛЕДЖЕ? ЕСЛИ ДА, ЗАПОЛНИ АНКЕТУ И ОТПРАВЬ ОБРАТНО. Вот и все, старик, вот и все. Никаких экзаменов, никакой приемной комиссии, ничего. И я заполнил. И что ты думаешь, меня взяли, четыре года с полной стипендией. А белые пацаны из моей школы рвали задницу, чтобы этого добиться. И вот, я в жизни не выезжал из Теннесси, я не знал ни хрена про этот Оберлин, окромя того, что кто-то рассказал об их музыкальном факультете».

– Ты играешь на музыкальных инструментах?

– Шутишь?! Мой старик перечитывал вестерны, работая ночным сторожем, а матушка мыла полы. Единственное, во что я играл – орлянка. Когда я отчаливал, мой старик сказал: «Лучше б ты пошел в армию». И вот, я сел на автобус в Кливленд, чтобы потом пересесть на Оберлин, не зная даже, тот ли это Оберлин, но вот я вижу этих чуваков с инструментами, и я думаю, ага, кажется это тот автобус. Пошел на начальное медицинское, так как ты не должен ничего там делать, прочитал две книги, Илиаду, в которую я не воткнул и эту великую книгу о рыжих муравьях-убийцах. Знаешь, там был этот чел, застрявший в ловушке, и армия рыжих муравьев-убийц ползущих и ползущих. Великолепно».

– И почему ты пошел в мед?

– Та же фигня, старик, та же самая. На последнем курсе я получил открытку из Чикагского Университета: ХОЧЕШЬ ПОЙТИ НА МЕДИЦИНСКИЙ В ЧИКАГО? ЕСЛИ ДА, ЗАПОЛНИ АНКЕТУ И ОТПРАВЬ ОБРАТНО». И все. Никаких вступительных, никаких собеседований, ни фига. Четыре года с полной стипендией. И вот я здесь».

– А Божий Дом?»

– Та же фигня, старик, та же самая. На последнем курсе я получил открытку: «ХОЧЕШЬ БЫТЬ ИНТЕРНОМ В БОЖЬЕМ ДОМЕ? ЕСЛИ ДА, ТО ЗАПОЛНИ АНКЕТУ И ОТПРАВЬ ОБРАТНО. И все. Скажи, круто? [11]11
  Видимо, Чак говорит о действии affirmitive act, когда черных студентов принимали по квоте в институты. Например, жена Обамы так попала в Гарвард.


[Закрыть]

– Да уж, ты их натянул.

– Я тоже так думал, но, глядя на этих несчастных, я чувствую, что чуваки, присылавшие мне эти открытки, знали, что я старался их поиметь и получить от них это все и поимели меня, все это мне предоставив. Мой старик был прав, первая открытка предопределила мое низвержение. Лучше бы я пошел в армию.