Текст книги "Божий Дом"

Автор книги: Сэмуэль Шэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

16

– Ладно, Хупер, давай послушаем о вскрытии Розы Бадз. Давай послушаем, что ты наделал одной маленькой иголкой.

Толстяк переворачивал карточки морозным утром мертвого февраля, трупа года. Было очевидно, что Хупер, Эдди и я были на коленях, что они нас сломали. Большинство иерархий Дома нас ненавидело. Город Гомеров становился хуже. Не мы брали его под контроль, а он нас.

– Вскрытие подтвердило то, что мы думали вначале, – сказал Хупер голосом полным раскаяния, но и профессионального удовлетворения. – Я задел селезенку, легкое, сердце и… и печень. – Хупер остановился, глядя, как Толстяк барабанит пальцами по столу, но продолжил: – Одним словом, Толстяк, все органы, упомянутые выше. Я думаю, что это мировой рекорд по количеству органов, пораженных одной иглой.

– Печень?! Печень совсем не в том месте, куда ты ввел иглу!

Я вспомнил тот день, когда Гипер-Хупер рассказал о своей попытке плевральной пункции Розы, сказав, что «было небольшое кровотечение». Когда калифорниец говорит таким тоном – произошла катастрофа, и Хупер хотел сказать, что Роза умирает. Он отправил ее в БИТ и Толстяк, обеспокоенный и думающий о преступной халатности, потащил Супер-Команду Города Гомеров в БИТ, чтобы проверить, куда вошла иголка. Рана от пункции была спереди, непосредственно в области сердца. Толстяк сказал: – Серьезно, Хупер, это же не от твоей иголки, а? – Хупер ответил: – Это так, как было показано в пособии Роя, хотя, может быть, я держал его вверх ногами. – Но все же Хупер начал подавать признаки раскаяния, когда Толстяк сказал: – Нельзя делать плевральную пункцию спереди, так как сердце и другие органы могут немного мешать. – Тут Хупер просветлел и сказал: – Все нормально, Толстяк, это отличная семья для разрешения на вскрытие. Я знаю, что печени в этом месте, обычно, нет, но тут была добавочная доля или что-то в этом роде.

– Грязный СПИХ, Хупер, грязный СПИХ, – печально сказал Толстяк, нарочито медленно разрывая карточку Розы Бадс. Хупер опять умудрился вырвать поражение из лап победителя. Вытащив следующую карточку, Толстяк объявил:

– Тина. Эдди?

– Мертва, – сказал Глотай Мою Пыль.

– Как?! – завопил Толстяк, – И Тина тоже?! Кто? Кто убил ее?

– Нет, – сказал Эдди, – все, что я сделал – получил разрешение на диализ. Безумная диализная команда Легго сделала все остальное.

Тина была непреднамеренно убита медсестрой диализа, которая перепутала растворы. Вместо разжижения крови Тины, машина еще сильнее ее сгустила, убирая всю жидкость из ее тела, в результате чего мозг сжимался до размеров фасолины, пока медсестра читала «Космополитан». Мозг-фасолина затем растянулся, что привело к разрыву таламической артерии, приведшему к смерти от внутричерепного кровотечения. [171]171
  Патофизиология описанного процесса не имеет никакого смысла, но я не так много знаю о диализе в семидесятых, чтобы это объяснить. В норме, диализ должен равномерно вычищать токсины и жидкости, попутно нормализуя кислотность. По идее, если забирать лишь воду, оставляя лишь токсины, концентрация их в плазме повысится, что приведет ко всяким нежелательным эффектам. Так как мочевина, основной убираемый диализом токсин, обладает осмотическим градиентом, то есть вероятность, что повышение ее концентрации при общем обезвоживании приведет к уменьшению внеклеточной жидкости, сжиманию мозга. Чаще происходит обратное – мозг, привыкший к определенной осмолярности, после диализа отекает. Ну, да ладно, это детали.


[Закрыть]

– Извини, Хупер, – сказал Эдди, – но так как Тина моя пациентка, еще одно вскрытие – для меня.

– Прекратить! – сказал Толстяк, – Тина была пациенткой Легго. Никакого вскрытия.

– Но ведь Легго обожает вскрытия. Он называет их цветами!

– Не тогда, когда они подтверждают преступную халатность! – сказал Толстяк предупреждающим возражения тоном и разорвал карточку Тины. – Следующая? Джейн До?

– Отлично поживает, – обрадовался Хупер. – Могу поклясться, что сегодня она меня узнала и поздоровалась.

– Херня, – сказал раздраженный Толстяк, – эта женщина в жизни не здоровалась с интерном и не собирается начинать с таким, как ты – охотником за ее трупом. Активность кишечника?

– Ноль. Никаких звуков перестальтики. Кишечник как мертвый. Вообще ничего с тех пор, как ты подсунул ей свой «экстракт» прошлым месяцем.

– Эта штука взрывоопасна, – заявил Толстяк. – Продолжай давать ей антибиотик Ассоциации Ветеранов, Хупер. Мы должны вновь ее завести. Следующий?

Мы прошлись по списку и закончили на Королеве Вшей. Толстяк спросил у Глотай Мою Пыль Эдди, нашел ли тот рак или аллергию.

– Кто знает? – ответил Эдди. – Я – ООП.

– ООП?! Что, черт возьми, значит ООП?

– Отказался От Пациента, – сказал Эдди. – Новая концепция. [172]172
  Не придумал лучшего перевода. Эдди говорит OTC, Off The Case, что также означает «лекарство без рецепта».


[Закрыть]

– Ну-ка хватит! Соберись! Ты не можешь быть ООП.

– Чего нет?

– Ты доктор, вот почему, понимаешь? – спросил Толстяк, нахмурившись. – Иисусе, ты нашел рак или аллергию?

– Нет, – сказал студент Эдди, – все, что мы нашли – сперму. Три последних анализа мочи вернулись с пометкой «сперма».

– Сперма? СПЕРМА?! У слабоумной семидесятидевятилетней гомерессы?

– Сперма. Мы думаем, что это от Сэма Левина, твоего извращенца с диабетом.

* * *

Этим утром Рыба повез нас на прогулку. Хупера вызвали к Легго, и, ожидая его, мы гадали, вызвал ли его Легго, чтобы уничтожить за убийство Розы Бадс или чтобы поздравить за получение разрешения на вскрытие. Мы с Эдди, как обычно, издевались над Рыбой, пока тот не отошел, подозрительно нас оглядывая. Хупер наконец появился, и Рыба посадил нас всех в микроавтобус. По дороге он со всей искренностью вещал об убийстве Розы Бадз Хупером:

– Знаете, невозможно научиться медицине, не убив пару пациентов. Да что там, я сам убивал пациентов. Да, каждый раз, кого-то убив, я чему-то учился.

Было сложно поверить, что он действительно такое заявляет, так что я отключился и представил, как Рыба говорит: «Убийство пациентов представляет для меня особый интерес. Недавно, я получил возможность ознакомиться с мировой литературой на тему убийства пациентов. Это может оказаться очень интересным исследовательским проектом для Домработников…» – и к тому времени, как я включился обратно, мы оказались у офиса Жемчужины. Это был наш второй выезд. Рыба брал нас в эти поездки, чтобы уменьшить вред, который мы наносили его шеф-резиденству и всей его карьере. В первый раз мы отправились в амбулаторию в гетто, где, казалось, Рыба чувствует себя страшно неуютно. В этот раз ситуация была прямо противоположная. Жемчужина вознесся над всеми Слерперами Дома так, как хотелось бы Рыбе, и в настоящее время являлся самым богатым Частником в Доме, а, может быть, и в стране или в мире. Все в его офисе было автоматизировано и настроено на Музыку. Музыкой был «Скрипач на крыше». Приемная была забита: СБОП сдавали анализы крови, напевая «Рассвет, Закат», отправляясь после в другой угол, где делали ЭКГ, напевая с лаборантом «Традиция..», и дальше к надписи «Анатовка», [173]173
  Деревня из «Тевье-Молочника» или «Скрипача на крыше»


[Закрыть]где СБОП сдавала анализ мочи под грустную приторную песнь о потерянном доме Тевье. После всего этого мы и СБОП получали личную аудиенцию в офисе Жемчужины, где он сидел перед компьютером, анализируя результаты анализов. Фоном было «Если б я был богат» и под флагами Израиля и США сидел Жемчужина, окруженный оригиналами Шагала и чем-то, что было похоже на оригинал клятвы Гиппократа. Он был мил и щедр, и казался лучшим чертовым доком. Он сообщил, что осматривает в среднем сто девятнадцать СБОПов в день. Никаких гомеров. По дороге домой, я сосчитал, что Жемчужина зарабатывает мою годовую зарплату интерна за два дня. Повернувшись к сидящему позади меня Толстяку я сказал:

– Толстяк, это был Город Денег.

– А то! Состояние можно найти в любых кишках, не обязательно звездных.

После ужина я отправился проведать Молли на шестой этаж. Она злилась на меня, так как я забыл, что это был день Святого Валентина и ничего ей не подарил. Она накричала на меня, и я почувствовал себя виноватым, так как она мне действительно нравилась, и я даже заметил, что она мне часто снится, что, вероятно, означало, что я в нее влюблен, и я точно обожал заниматься с ней любовью, так как она до сих пор стонала, как мокрая Месопотамка. В теории, мой интерес к ней не изменился, и я все так же видел в ней ученицу Св. Месопотамской Старшей Школы в короткой юбочке, марширующей на параде, и раскидывающей ноги в разные стороны, и мастурбирующей самым длинным жезлом, вызывая эрекцю у слабоумных легионеров, выстроившихся на пути парада, но меня задолбали в Городе Гомеров и моя сексуальная энергия пошла на спад. Я знал, что трахаюсь с ней частично для того, чтобы убедиться, что живу, и неприятная мысль приходила мне в голову, что, по логике, если я с ней особо не трахаюсь, не значит ли это, что я прекратил жить? Я слушал, как она говорит мне о том, что я стал скучный и тридцатилетний, и я понял, что в некотором смысле я таким и был, так как мне стоило неимоверных усилий выходить под пронизывающий ветер и смертельный холод, чтобы увидеть ее, несмотря на желание и ревность при мысли, что другой парень получает все то масло и мирт, предназначенные мне. Я почувствовал влечение и, видя ее, сексуальную и готовую прямо здесь и сейчас, я положил обе руки на ее сиськи, такие крепкие, подчеркнутые костюмчиком медсестры и обнажил ее светлые лобковые волосы, о которые я потерся носом, затем притянул ее к себе и целовал ее, вспоминая круговые движения ее бедер и губ, и мы возбудились как раньше. Я задавал себе вопрос, куда делась та часть меня, которая была готова совершить усилие и думал, что проведу с ней всю ночь, но она оттолкнула меня и попросила оказать ей услугу и осмотреть пациента с агонизирующим дыханием.

– Агонизирующее дыхание означает смерть. Он должен умереть?

– Я не уверена. У него миелома в терминальной стадии, почечная недостаточность, и он уже несколько недель в коме, но доктор Поцель так и не обсудил ситуацию с семьей и непонятно, продолжать ли диализ и когда он должен умереть. Это не имеет никакого смысла.

Я пошел его осмотреть. Это было слишком. Молодой мужчина, серый и умирающий, насыщающий своим дыханием комнату запахом мочевины. Его дыхательные центры были поражены и дышал он, скорее, как выброшенная на берег рыба. Я вернулся к Молли и сказал:

– Он умрет минут через пятнадцать. Ты уверена, что он не испытывает боли?

– Нет. Рант всю ночь давал ему морфий.

– Хорошо. – Меня затопило чувством, так как мы были молоды и не умирали, но, все-таки, в один день умрем, заполенные, если повезет, под завязку морфием, и я сказал: – Задерни его занавеску, родная, и давай поговорим.

Божий Дом считал невозможным дать неизлечимо больному молодому пациенту умереть в мире и без боли. Хотя и Поцель, и Рант согласились дать Человеку с Агональным Дыханием умереть этой ночью, консультант-нефролог, искусный Слерпер по имени Мики, бывший футбольной звездой в колледже, осмотрел пациента, завопил и срочно вызвал Ранта. Мики с пеной у рта бесился, что его «случай» умирает. Я упомянул о раке кости в конечной стадии, на что он ответил: «Да, но мы поставили шунт для диализа за восемь тысяч и каждые три дня диализная команда приводит показатели его крови в совершенство». Я понял, что дальнейшее будет омерзительно, и ушел. Рант выскочил из лифта, закипая, и побежал по длинному коридору, стетоскоп болтался как слоновий хобот. Я думал о костях, изъеденных миеломой до состояния хрупкости, напоминающей рисовые хлопья. Через несколько минут Человек с Агональным Дыханием даст остановку сердца. Если Мики решит начать закрытый массаж, кости грудной клетки превратятся в пыль. Даже Мики, принявший философию Легго всегда делать все для каждого пациента, не решится объявить остановку сердца.

Мики объявил остановку сердца. Терны и резиденты со всего Дома помчались в палату, чтобы спасти Человека с Агональным Дыханием от легкой и безболезненной смерти. Я вошел в комнату и увидел даже большую мерзость, чем ожидал: Мики делал закрытый массаж и можно было слышать, как хрупкие кости трескались и ломались под его сильными мясистыми лапами, индус-анестезиолог, качающий кислородный мешок, смотрел на происходящее с сочувствием и состраданием, возможно, думая о мертвых бродягах, собираемых, как мусор на рассвете в Бомбее; Молли плакала, пытаясь выполнять распоряжения, а Рант орал: «Прекратите, не спасайте его!», и Мики, ломая кости, вопил: «Пошли все вон! Каждые три дня его показатели идеальны!»

Но главная мерзость началась, когда Говард с трубкой, зажатой в зубах, вбежал в комнату и с нервной улыбкой решил стать главным, и, как терн в книжке «Как я спас мир, не запачкав халата» завопил: «Нужно поставить большую вену этому парню, немедленно!», схватил здоровенную иглу, увидел пульсирующий сосуд, который оказался хирургически сконструированным, тщательно оберегаемым шунтом между артерией и веной, гордостью и радостью команды Мики; с глазами светящимися от радостного возбуждения интерна, Говард вонзил иглу, уничтожая навсегда идеальные показатели крови каждые три дня. Когда Мики это увидел, он прекратил ломать кости, глаза налились яростью опорного защитника, и он слетел с катушек, вопя: «Мой шунт! Ты – ублюдок, это мой шунт! Восемь тысяч, чтобы его создать, и ты его уничтожил!» Я решил, что с меня хватит, и свалил, думая, что хотя бы на этом все закончится, и они не переведут Человека с Агональным Дыханием и Сломанными Костями в БИТ.

Они перевели его в БИТ, где Чак оказался дежурным терном. Когда я зашел его проведать, то увидел семью снаружи БИТа, плачущую, слушая объяснения Мики. Чак был залит кровью, склоняясь над останками Человека с Агональным Дыханием, у которого больше не было никакого дыхания, не считая создаваемого вентилятором. Чак посмотрел на это и казал:

– Отличный случай, а?

– Как у тебя дела?

– Ужасно. Знаешь, что Мики сказал? Продержи его до утра, ради семьи. Что-то!

– Какого хрена мы все это делаем?

– Деньги! Старик, я хочу быть страшно богатым! Черный Флитвуд с гангстерской белой обивкой.

Мы засели в комнате медперсонала и приложились к Чаковой бутылке Джэк Дэниелса. Он откинулся в кресле и затянул своим фальцетто: «На небеееее луууунаааа…», и, слушая его, я думал, что наша дружба стала такой же дымкой, как и его мечта стать певцом. Чаку было страшно тяжело приспособиться к новому городу. Одной из причин было то, что он не мог понять, кому давать взятки. Остановка за превышение скорости со стандартной Чикагской практикой протягивания прав с десятью долларами привело к неприятной лекции о подкупе «Офицера закона» и максимальному штрафу. Озадаченный и потерянный он проводил время дома, объедаясь, напиваясь и смотря телевизор. Его страдания отражались на его талии и в его похмелье. Я пытался поговорить с ним об этом, но все, что он отвечал – обычное: «Ладно, ладно». Мы оба становились все более замкнутыми. Мы нуждались в поддержке все сильнее, но наша дружба становилась все поверхностней. Нам требовалась искренность, но мы становились все более саркастичными. Между интернами установился негласный закон: не говори то, что чувствуешь, так как, если откроешься хоть чуть-чуть – посыпешься. Мы считали, что проявление чувств уничтожит нас, как великих звезд немого кино уничтожило появление звука.

Рант присоединился к нам, извиняясь за СПИХ Человека с Агональным Дыханием, но за ним ворвался Мики, спрашивая, как у Человека дела.

– Отлично, – отвечал Чак, – просто отлично.

– Правильно, ему нельзя было давать этот морфий, – сказал Мики.

– Он неизлечим и страдает от боли, – начал закипать Рант.

– Неважно. Я ухожу. Сохрани его живым до утра.

– До скольких? – спросил я невинно.

– До восьми тридцати, девя… – начал Мики, но, сообразив, что выглядит кретином, обматерил нас и ушел. [174]174
  Грустная реальность. Нефрологи свято верят, что организм состоит из почек, а с помощью диализа можно добиться идеальной биохимии, и, следовательно, идеальной работы организма. Приход нефролога к постели умирающего пациента обычно означает идиотский процесс постановки диализного катетера. Часто первый диализ у таких пациентов становится последним, что у них было в жизни. Вторая часть про «продержи его живым для семьи» еще одна жуткая реальность. Многие семьи ждут тетушку из Арканзаса, чтобы попрощаться с агонизирующим на вентиляторе пациентом.


[Закрыть]

Мы остались, приканчивая бутылку, и Ранта понесло в свою стихию – секс. Выделяющая его, изолирующая от стресса интернатуры и внутренней боли страсть к гениталиям порой выходила из-под контроля. Однажды я застал его у телефона, покрасневшим и кричащим в трубку: «Да, меня не было дома несколько дней, и я не собираюсь говорить тебе, где я был. Не твое дело!» Прикрыв трубку и ухмыльнувшись, Рант сказал, что это его родители и продолжал: «Как мой психоанализ? Я бросил… Джун? Ее я тоже бросил… Я знаю, что она хорошая, мамочка, именно поэтому я ее и бросил. У меня теперь медсестра, горячая, ты должна ее видеть…» Я решил, что, если Рант начнет рассказывать матери о том, что Энджел вытворяет своим ртом, я отберу у него трубку.

– Черт побери, мама, прекрати!… Ты хочешь знать, что она делает? Ты должна увидеть, что она делает своим…

– Здравствуйте, доктор Рантский? – сказал я, отнимая у него трубку. – Это Рой Баш, друг вашего сына. – Два докторских голоса поздоровались. – Не о чем волноваться, у Гарольда все отлично.

– Мне кажется, что он на меня очень зол, – сказала доктор миссис Рантски.

– Да, ерунда, всего лишь немного первичной реакции, – сказал я, вспоминая о Бэрри, – немного регрессии. Но ничего особенного, правда?

– Да, – хором подтвердили два психоаналитика, – это, наверное, так.

– Я знаю эту медсестру. Она очень хорошая. До свидания.

Рант был зол на меня и заявил:

– Я ждал этой возможности десять лет!

– Ты не можешь так поступить.

– Почему нет? Это мои родители.

– Именно потому, Рант. Потому что они твои родители.

– И?

– И ты не можешь говорить своим родителям, что какая-то медсестра ездит у тебя на лице! – Заорал я. – Боже Всемогущий, ты что перестал использовать свои высшие корковые функции?

Рант превратился в чистый тестостерон. Ни я, ни Чак не хотели слушать про последнюю безумную еблю Гарольда Рантского, так что мы попытались сбежать. Рант спросил, не заметили ли мы чего-нибудь необычного в его облике.

– Я не пожелтел, – сказал он. – Прошло больше шести месяцев с тех пор, как я укололся иглой от Желтого Человека, и я не пожелтел. Инкубационный период закончился. Я не умру!

И, хотя я был рад, что Рант не умирает, не считая стандартного умирания, свойственного нам всем, я думал о Потсе и о том, как ему плохо.

Желтый Человек оставался в коме, ни жив, ни мертв.

На Потса сваливалось одно разочарование за другим, последним из которых была вспышка ярости его матери на отцовских похоронах. Во время нашей последний встречи он сказал, что он испытывает те же чувства, что испытывал ребенком, когда семья закрывала летний дом на острове Палей на зиму, его мама опустошала комнаты от всего, что он любил, и его последний взгляд, брошенный перед отъездом, натыкался на голый пол, на его кресло, накрытое покрывалом, на одноглазую куклу, повисшую на спинке кровати. Он ненавидел Север, но был слишком вежлив, чтобы обречь горечь в слова. Мои вопросы, мои приглашения, казалось, отражались эхом в пустом пространстве внутри него. Он делал все, чтобы затруднить дружбу.

Уходя из БИТа, я сказал Чаку:

– У тебя прекрасный голос. Не хороший, а прекрасный, Чаки-детка, прекрасный, прекрасный голос.

– Я знаю. Будь спокоен, Рой, будь спокоен.

* * *

Этой ночью было тяжело оставаться спокойным в Городе Гомеров. Обычные гнусности происходили с гомерами. В полночь я склонялся над Розой из комнаты Роз, стучал кулаком по койке и повторял снова и снова: «НЕНАВИЖУ! НЕНАВИЖУ!» Но Гарри-Лошадь был тем, кто добил меня. Мы с Умберто все спланировали: убедив Гарри, что он остается, мы решили, что накачаем его на ночь валиумом, а с утра лично отвезем его в богадельню. Мы никому об этом не говорили, даже Толстяку. Рано утром медсестра сообщила, что у Гарри опять началась безумная аритмия, боль в груди, и, казалось, что он умирает и не стоит ли объявить Остановку. Я заорал, разбудил Умберто, спящего на верхней полке, выскочил из комнаты и побежал по коридору, преследуемый Умберто, затем резко остановился, и Умберто въехал мне в спину. Я сказал:

– Оставайся здесь, амиго. На этом этапе своего обучения, ты не должен видеть такие вещи. – Я вбежал в палату Гарри, где он повторял «ЭЙ ДОК ПАДАЖДИ», держась за сердце, и, глядя ему в глаза, заорал: – Кто сказал тебе, Гарри? Кто сказал, что ты отправляешься домой?» Убежденный, что теперь он останется в доме, Гарри ответил: – П…П…Поцель.

– Поцель?! Поцель не твой врач, Гарри! Малыш Отто твой врач. Ты хотел сказать доктор Крейнберг, не так ли?

– Нет…П….П…Поцель.

Поцель? Итак, Гарри преуспел в убийстве части своего левого желудочка. Достаточно для того, чтобы остаться в больнице еще на шесть недель, что было на две недели дольше, чем Эдди, Хупер, я или Толстяк оставались в этом отделении, так что он встретит новых тернов и резидентов, которых будет еще легче надурить, так как они ему, вероятно, будут рассказывать, что его собираются СПИХНУТЬ, что позволит ему перейти в этот сумасшедший сердечный ритм. Я проиграл. Гарри-Лошадь праздновал победу.

Отправляясь обратно в дежурку, я прошел мимо комнаты Сола, портного с лейкемией. Моя попытка достигнуть, вопреки его желаниям, ремиссии, ухудшила его состояние. В коме, почти что мертвый на законных основаниях. Он не поправится, но я продолжал сохранять ему жизнь. Я посмотрел на его бледный остов. Я слышал, как булькает мокрота при каждом вдохе. Он больше не мог умолять прикончить себя. Его жена, страдая и расстрачивая пенсионные накопления, с горечью говорила: «Хватит! Когда ты позволишь ему умереть?» Я мог его прикончить. Я желал этого, но это невозможно было скрыть. Я поспешно проскочил мимо его палаты. Я пытался уснуть, но фантасмагория этой ночи продолжалась и к рассвету произошло множество всего, что почти уничтожило меня, и я ждал лифта, чтобы отправиться на обход в Город Гомеров, готовый взорваться от ярости.

Лифт не двигался. Я ждал и нажимал на кнопку, но ничего не происходило. Внезапно, я сошел с ума. Я начал долбить в дверь лифта, пинать полированный метал низа и барабанить кулаками по полированному металу верха, крича: «СПУСКАЙСЯ, УБЛЮДОК, СПУСКАЙСЯ!» Что-то во мне вопрошало, какого черта я это делаю, но я продолжал стучать и кричать, как умственно отсталая акромегалка при родах кричит, обращаясь к плоду: «СПУСКАЙСЯ, УБЛЮДОК, СПУСКАЙСЯ!»

К счастью, Глотай Мою Пыль наткнулся на меня и отвел на обход. Я спросил, не показалось ли ему, что я вел себя неадекватно, и он ответил:

– Неадекватно? Рой, да этот говнюк получил ровно то, что давно заслужил!

Во время утреннего разбора карточек, думая о том, как Поцель запоцелил мой СПИХ Гарри-Лошади, я решил контратаковать и пустить слух. Я спросил у Эдди, не слышал ли он, как один из тернов грозился убить Поцеля, пустив пулю ему в голову, и Эдди ответил:

– Ура медицинской мощи! Как раз то, что говнюк давно заслужил.

– Зачем стрелять? – спросил Гипер-Хупер. – Начини взрывчаткой его сигмоидоскоп, он нажмет кнопку и взлетит на воздух.

– Послушайте, парни, – сказал Толстяк, – отстаньте от Поцеля прямо сейчас и дайте этому слуху умереть.

– Волнуешься за свою специализацию? – спросил я издевательски.

– Я волнуюсь за свою супер-команду. Если вы продолжите в том же духе, вам не продержаться. Поверьте, я знаю. Я был в вашей шкуре.

– Бей наверняка, – сказал Глотай Мою Пыль так, будто и не слышал ни слова из сказанного Толстяком, – минируй стетоскоп. КААААБУУУМ! – Он задумался, глаза расширились, он облизал губы и заорал: – КАААБУУУМ!

* * *

Через две ночи, когда я вновь дежурил, Бэрри настояла на приезде ко мне. Обеспокоенная моим «маниакальным» состоянием и моими «пограничными» описаниями того, что гомеры делают со мной, а я с ними, она решила, что, увидев все сама, сможет помочь. Она также хотела познакомиться с Толстяком. Мы с Умберто устроили ей экскурсию по Городу Гомеров. Она увидела всех. Сначала она пыталась говорить с ними как с людьми, но, поняв всю бессмысленность этого, вскоре замолчала. Закончив осмотр палатой Роз, где я настоял, чтобы она послушала асматическое дыхание одной из Роз моим стетоскопом, она казалась оглушенной.

– Отличный случай эта Роза, а? – спросил я с сарказмом.

– Это очень грустно, – сказала Бэрри.

– Что ж, ужин в десять тебя взбодрит.

Во время ужина она наблюдала, как интерны играют в «Игру Гомеров», в которой ведущий говорил ответ, например «тысяча девятьсот двенадцать», ответ гомера, а остальные придумывали вопросы гомеру, способные вызвать такой ответ, например «Когда вы в последний раз ходили по большому?» или «Сколько раз вы были в этой больнице?» или «Сколько вам лет?» или «Какой сейчас год?» или даже «Вы кто?», «Кто я?» или просто «Упс?»

– Ненормально, – сказала Бэрри монотонным и почти злым голосом. – Это ненормально.

– Я же говорил, что гомеры ужасны.

– Не гомеры, вы. От их вида мне делается грустно, но то, как вы издеваетесь над ними, смеетесь над ними – ненормально. Вы все ненормальные.

– Ты просто еще не привыкла, – сказал я.

– Ты считаешь, что, если бы я оказалась на твоем месте, я бы тоже стала такой?

– Ага.

– Может быть. Что ж, давай с этим покончим. Веди меня к вашему лидеру.

Мы нашли Толстяка в городе Гомеров, проводящим ручную раскупорку кишечника Паркинсоничного Макса. Надев две пары перчаток и масок для фильтра запахов, Толстяк с Тедди закапывались в бесконечный поток фекалий в максовом мега-кишечнике, а из огромной покрытой шрамами головы Макса шел бесконечный поток «ИСПРАВЬ ГРЫЖУ ИСПРАВЬ ГРЫЖУ». Из радиолы Тедди играл Брамс. Все пропахло свежим говном.

– Толстяк, – сказал я от входа, – познакомься с Бэрри.

– Что? – спросил удивленный Толстяк. – О, нет! Привет Бэрри. Баш, ты – шлимазл, зачем ты показываешь ей это? Вали отсюда. Я вернусь через минуту.

– Я здесь, чтобы все осмотреть, – сказала Бэрри. – Расскажи, что ты делаешь?

Она зашла в палату. Толстяк начал объяснять, чем они занимаются, но тут волна запаха накрыла ее, Бэрри зажала рот и выбежала из палаты. Толстяк со злостью сказал:

– Баш, иногда ты ведешь себя, как десантник с мозгами в отпуске, как умственно отсталый. Тедди, заканчивай. Я должен поговорить с несчастной женщиной, связавшейся с полоумным Башем.

Бэрри выщла из туалета заплаканная. Увидев Толстяка, она спросила:

– Как ты… можешь? Это же омерзительно!

– Да, – сказал Толстяк, – омерзительно. Как я могу? Понимаешь, Бэрри, когда мы будем старыми и отвратительными, кто будет лечить нас? Заботиться? Кто-то должен это делать. Мы не можем просто уйти. Видя твою реакцию, вспоминаешь насколько это отвратительно. Это ужасно, что мы забываем. Ну, ну прекрати, – сказал он, кладя свою толстую лапу ей на плечи, – пойдем ко мне в кабинет. У меня есть заначка «Доктора Пеппера». В такие моменты «Доктор Пеппер» может помочь.

Они отправились в дежурку, а я поплелся следом, приговаривая:

– Отличный случай. Знаешь Бэрри, простые люди, вроде нас с тобой, ненавидят дерьмо, но Толстяк его обожает. Он и сам собирается в гастроэнтерологию.

– Заткнись, Рой! – отрезала Бэрри.

– Знаешь, что происходит, когда гастроэнтеролог смотрит в сигмоидоскоп?

– Прекрати! Уходи. Я хочу поговорить с Толстяком наедине!

– Наедине? Зачем?

– Не важно. Вали.

Злясь и ревнуя, я глядел им вслед, а потом прокричал:

– Говно смотрит на говно, вот что происходит!

Толстяк обернулся и зло процедил:

– Не говори так!

– Что, неприятно, Толстяк?

– Мне нет, а ей да. Ты не можешь использовать эти шуточки с людьми оттуда, снаружи. С такими, как она.

– Конечно могу, – возразил я. – Они должны видеть!

– НЕ ДОЛЖНЫ! – заорал Толстяк. – Не должны и не хотят. Кое-что должно оставаться неизвестным, Баш. Думаешь родители хотят слышать, как учителя смеются над их детьми? Подумай своей башкой! У тебя прекрасная женщина, и, поверь мне, их не так легко найти и сохранить, особенно, когда ты врач. Меня бесит то, как ты с ней обходишься.

Через час они позволили мне войти. Я чувствовал себя, представшим перед военным трибуналом. Бэрри и Толстяк заявили, что волнуются за меня, волнуются из-за моей ярости и горького сарказма.

– Я думал, что ты хотела, чтобы я выражал свои чувства, – возразил я.

– Словами, – сказала Бэрри, – не поступками. Не вымещая все на пациентах и других докторах. Толстяк рассказал мне про твой слух о Поцеле.

– Они тебя достанут, Рой, – сказал Толстяк, – ты получишь по полной.

– Они мне ничего не могут сделать. Дом не выживет без интернов. Я неуязвим, незаменим.

– Это опасно. Экстернализация – плохая защита.

– Опять началось! Что такое экстернализация?

– Видеть конфликт вне себя. Проблема не вне, а внутри тебя. Когда ты видишь, что что-то готово сломаться!

– Только так и возможно выжить!

– Ничего подобного! Посмотри на Толсяка, он нашел здоровый способ действия в этой ужасной ситуации. Он использует сочувствие, юмор. Он может смеяться.

– Я тоже могу, – сказал я. – Я тоже смеюсь.

– Ты не смеешься, ты кричишь!

– Ты называла его больным и циничным. И это он научил меня звать этих милых людей «гомеры».

– Он не убил в себе сочувствие. Ты – убил.

– Послушайте, – серьезно сказал Толстяк, – давайте остановимся, а? Мы не можем говорить ему, как себя вести. В прошлом году я был много хуже его, если вы можете себе это представить. Никто не мог мне слова сказать. Даже в июле мне было хуже. Это твой год, Рой. Я знаю, что это. Это – ад!

– Эта штука с Поцелем меня пугает, – сказала Бэрри.

– Каждой утро он стоит перед зеркалом, поправляя галстук-бабочку, и говорит себе: «Ты знаешь Поцик, ты великий врач. Не просто хороший, нет, великий!» Я ненавижу его. «Ты говоришь, что тебе страшно? Посмотри на него! Он весь дрожит. Готов сломаться! Ха!»

– Это не Поцеля ты ненавидишь, а себя, – сказала Бэрри, – ты ненавидишь что-то внутри себя! Понимаешь?

– Нет и нет. Толстяк знает, какое Поцель говно.

– Не делай этого, Рой, – сказала Бэрри, – ты только делаешь себе хуже.

– Толстяк?

– Поцель – индюк, – сказал Толстяк, – загребающий деньги, некомпетентный кусок дерьма. Это правда. Но он не монстр, каким ты его представляешь. Он безвредный нытик. Мне его жаль. Оставь его. Что бы ты ни планировал – брось это.

Я не послушался. Я дал слуху неделю помучать Поцеля. Мое время пришло. Я увидел Поцеля, держащего одну из Роз за руку, и подкрался к нему. Я прошептал ему на ухо:

– С меня хватит, Поцель. Клянусь, в следующие двадцать четыре часа я тебя уничтожу.

Поцель спрыгнул с койки, посмотрел на меня исполненным паники взглядом и выбежал из палаты. Я вышел в коридор и наслаждался видом императора кишечных пробегов, спиной к стене, периодически пригибаясь и ныряя в проемы дверей, будто боясь пули, бегущего к выходу. Я отправился на обход.

Дойти мне было не суждено. Два бугая из охраны Дома напали на меня, вывернули руки за спиной и внесли меня в дежурку. Они поставили меня к стене и обыскали, после чего усадили перед Лионелем, Толстяком, Рыбой и съежившимся в углу Поцелем.

– Какого черта здесь происходит? – спросил я.

Они смотрели на Поцеля, пока он не промямлил:

– До меня дошел слух, что какой-то интерн хочет меня убить, а потом… потом он прошептал мне, что в следующие двадцать четыре часа меня уничтожит.

Я ждал, пока тишина не стала невыносимой и спокойно произнес:

– Что вы сказали?

– Ты сказал, что собираешься… меня уничтожить.

– Доктор Поцель, – спросил я с ужасом, – вы сошли с ума?

– Ты сказал! Я слышал, что ты сказал! Не отрицай!

Я отрицал, говоря, что любой, кто мог подумать, что интерн Божьего Дома будет угрожать убить Частника Дома, сошел с ума, и требовал, чтобы охранники меня отпустили.

– Нет! Не отпускайте его! – заорал Поцель, прижимаясь к стене, как безумный параноик.