Текст книги "Божий Дом"
Автор книги: Сэмуэль Шэм
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
– Ужасно. Ты получил разрешение на вскрытие?
Я представил, как я хватаю маленькое совершенство за тонкие плечи и трясу, пока ее мозг не расплющится о кости черепа, и она не забьется в судорогах. Я представлял, как ударю ее коленом в живот, пока ее яичники не превратятся в кашу, а потом выкину из окна шестого этажа, чтобы она превратилась в разбросанные по асфальту части тела, которые соберут и превратят в пакет с человеческим мессивом, которое отпрепарируют Гипер-Хупер и его израильтянка из патологии. Но Джо была в своем роде несчастной, и, сквозь зубы, я проговорил:
– Нет.
– Почему нет?
– Я не хотел.
– Это не причина.
– Я не хотел, чтобы его тело разрезали на куски в морге.
– Я не понимаю, что ты несешь.
– Я слишком был к нему привязан, чтобы допустить это.
– Этот разговор недопустим в современной медицине.
– Тогда не слушай, – сказал я, начиная терять контроль.
– Вскрытие крайне важно, – сказала Джо. – Это главное в науке врачевания. Я сама позвоню его семье.
– Не смей! – закричал я. – Я тебя прибью.
– Как ты думаешь мы достигли таких великолепных результатов в излечении тех, кто нам верит?
– Это все ерунда. Никого мы не излечиваем.
– Ты сбрендил?! Это отделение, мое отделение ставится в пример всему Божьему Дому, как наиболее эффективное и наиболее успешное. Мы лучше всех в ведении тяжелых пациентов и размещении остальных. Мое отделение легендарно. Черт тебя подери, – закончила Джо, сжав челюсти. – Мне нужно это вскрытие. [120]120
Кстати, эту сцену засунули в сериал «Скорая помощь», добавив пафоса и убрав нецензурщину.
[Закрыть]
– Джо, иди на хуй.
– Мне придется сообщить об этом Рыбе и Легго. Я не дам сентиментам нарушить работу отделения. Мое отделение – легенда.
– Ты хочешь знать, почему? Хочешь об этом услышать?
– Конечно, хочу, хотя, я и так знаю!
И я рассказал. Я рассказал, как мы с Чаком, после проверки на Анне О. стали фанатиками бездействия и лгали Джо, фальсифицировав результаты всех исследований и ЛАТАЯ истории болезни. Я рассказал, как с незначительными изменениями, мы проделали то же самое с умирающими, давая им возможность умирать без боли, сумасшествия и страданий, предоставляемых им современной медициной. И, напоследок, я рассказал ей о размещении.
– Размещение происходило потому, что Социальные службы любят меня и восхищаются моей работой, – нервно сказала Джо.
– Джо, тебя все ненавидят и единственная причина, по которой мы сплавили наших гомеров, в том, что Рант и я трахаем Розали Коэн и Сельму соответственно. Не говоря уже о чистом белье.
– А с этим-то что?
– Чак трахает Хэйзел из постелеуборщиков.
– Я тебе не верю. Никто не сделал бы такого со мной!
– Любой бы сделал, если бы мог, но у нас, твоих тернов, идеальная ситуация.
– Ты думаешь, что ты выше остальных? Лучше остальных? Ты считаешь, что вскрытия не для тебя? Ты боишься грязной стороны медицины?
– Нет, мэм, – сказал я.
– Значит ты не боишься грязной стороны медицины, – проговорил Легго, стараясь не смотреть мне в глаза.
– Нет, сэр. Насколько я знаю, нет.
Закутанный в свой халат, со стетоскопом, как обычно исчезающим Бог знает где, он смотрел в окно, вертя в руках распечатку моего резюме. Он казался одиноким. Наверное, так выглядел Никсон. Я стоял в его кабинете. Дипломы были развешаны по всем стенам. [121]121
Милая привычка американских врачей увешивать стены дипломами и сертификатами, начинающимися чуть не с окончания детского сада.
[Закрыть]Я был загипнотизирован моделью мочеполовой системы, наполненной разноцветной жидкостью, текущей, благодаря электромотору, пузырящейся красной мочой. Я думал только о несчастном докторе Сандерсе, из которого выжали всю кровь и который лежал в морге, пустой и мертвый.
– Знаешь, – сказал Легго, показывая мне резюме, – ты очень хорошо тут выглядишь. Когда я подтвердил, что принимаю тебя в интернатуру, я был счастлив. Я думал о тебе, как о лидере среди интернов и резидентов, и даже, возможно, как о шеф-резиденте.
– Да, сэр, я понимаю.
– Ты никогда не служил в армии?
– Нет, сэр.
– Я догадался, потому что ты обращаешься ко мне «сэр». Это военное обращение. Ты не знал?
– Не понимаю.
– Люди, служившие в армии, никогда не обратятся ко мне «сэр».
– Почему нет?
– Я не знаю. А ты?
– Я тоже нет, но вам это обрашение подходит.
– Очень странно. Я бы ожидал обратного, не так ли?
– Почему?
– Я не знаю. А ты?
– Нет. Это очень странно. Сэр.
– Да. Это очень странно…
Он опять отвернулся к окну, а я задумался о нем: его жизнь началась с обета не быть таким же бесчувственным, как его собственный отец, но вот, как и Джо, Легго стал жертвой собственного успеха, пролизал путь наверх и стал холодным настолько, что его сын вынужден ходить к психиатру и в тоске мечтать заменить своего ледяного отца его теплым отцом, своим дедушкой. Легго истратил жизнь в надежде на этот электрифицированный момент прогибания гнусной болезни перед гением медицины. Он жил ради этого электричества и этих апплодисментов, которых он так и не получил от отца. Он превратился в своеобразный Генератор Ван Дер Графа Божьего Дома, думая, что именно таким его любят интерны.
– Ты знаешь, Рой, в городской больнице интерны любили меня. И во всех прежних, ты понимаешь, во всех прежних больницах, меня любили. У нас были общие радости, но здесь, в Доме…
– Сэр?
– Ты знаешь, почему они меня не любят?
– Возможно, дело в вашем отношении к терапии, особенно в отношении гомеров.
– К чему?
– Хронически больным, слабоумным инвалидам, очень старым пациентам из богаделен. Ваш подход, сдается мне, «чем больше делаешь, тем лучше им становится».
– Именно. Они больны и, видит Бог, мы их будем лечить. Агрессивно, объективно и никогда не сдаваясь.
– Именно. А меня научили, что ничего не делать для них – делать все. Чем больше делаешь, тем хуже они становятся.
– Что?! Кто тебя этому научил?
– Толстяк.
При упоминании этого имени, его брови насупились. Он сказал: «Но, конечно же, ты ему не поверил. Не так ли?»
– Hу, сначала мне и правда показалось, что это безумие, но потом я попробовал и, к моему удивлению, это сработало. А когда я попробовал лечить так, как вы, как Джо, у них начались немыслимые осложнения. Я все еще не уверен, но, кажется, в чем-то Толстяк прав. Он совсем не дурак, сэр.
– Я не понимаю. Толстяк научил тебя тому, что не предоставлять лечение – самое важное твое дело?
– Толстяк сказал, что в этом и заключается предоставление лечения.
– Что?! Ничего не делать?
– Это уже что-то.
– Южное крыло шестого отделения – лучшее в больнице, и ты пытаешься мне сказать, что это – благодаря бездействию?
– Это и есть действие. Мы бездействуем насколько возможно, чтобы не попасться Джо.
– А размещение?
– Это уже другая история.
– Что ж, хватит историй на сегодня, – сказал Легго, потрясенный проклятием Толстяка, от которого он вроде бы избавился, сослав того в Больницу Святого Нигде. – То есть, вот откуда это безделье, о котором говорит Джо. Все эти: «НЕ ИЗМЕРЯЙ ТЕМПЕРАТУРУ И НЕ ОБНАРУЖИШЬ ЕЕ ПОВЫШЕНИЯ». Это ваш путь? Делать все, чтобы не делать ничего, так?
– Да. Святое «не навреди» с поправками.
– Не навр… Но зачем тогда доктора вообще что-то делают?
– Толстяк говорит, что для получения осложнений.
– И зачем им получать осложнения?
– Чтобы заработать денег.
Слово «деньги» как будто вывело Легго из транса и каким-то образом переключило его мысли на что-то еще. Он сказал:
– Вот еще кое-что: доктор Отто Крейнберг жалуется, что ты издеваешься над его пациентами. Ставишь им синяки, гипнотизируешь, поднимаешь их койки на опасную высоту. Он серьезный парень, наш Малыш Отто, рассматривался на Нобеля когда-то. Так что ты об этом скажешь?
– О, это был не я, это был Брюс Леви.
– Но он твой студент.
– И?
– И, черт тебя дери, ты отвечаешь за него, так же как Джо отвечает за тебя, а доктор Фишберг за нее. А я отвечаю за всех вас. Леви – твоя ответственность. Разберись с ним. Понял?
Я подумал, что лучше не спрашивать у Легго, чья ответственность он сам. Я сказал:
– Я пытался говорить с ним, сэр, но это не помогло. Леви сказал, что он не хочет, чтобы я отвечал за его действия и он будет нести ответственность за них сам. [122]122
Концепция в академической медицине, не менее важная, чем концепция мщения. Всегда сваливай вину на нижестоящих, вини всех вокруг, даже, если они твои непосредственные подчиненные. Будь первым, извалявшим их в грязи перед вышестоящими. Тебе это зачтется.
[Закрыть]
– Что?! Это полностью противоречит тому, что я сказал!
– Я знаю, сэр, но он ходит к психоаналитику и это то, что ему там говорят, а он говорит мне, – я задумался о том, что когда мы избавимся от Никсона и Агню, кто возьмет на себя ответственность за дорогое кабаре под названием Америка.
– И, значит, ты веришь всему, что говорит Толстяк.
– Не могу сказать, сэр. Я проработал интерном всего четыре месяца.
– Хорошо. Ведь если все будут думать также, терапевтов попросту не останется.
– Именно, сэр. Они будут не нужны. Толстяк говорит, что именно поэтому терепевты делают столько всего. Чтобы сохранять спрос. Иначе мы бы все стали хирургами и подиатрами. Или адвокатами.
– Чепуха. Если прав он, зачем бы нужны были люди вроде меня или других шефов? А?
– Ну, – сказал я, вспоминая истекающего кровью у меня на руках доктора Сандерса, – что нам еще остается. Мы не можем просто уйти.
– Именно, мой мальчик, именно. Мы излечиваем, ты слышишь? Излечиваем!
– За четыре месяца я не смог никого излечить. И я не знаю никого, кто бы смог. Лучшее достижение – одна ремиссия.
Повисла неприятная тишина. Легго отвернулся от окна, выдохнул, избавляясь от мыслей о Толстяке, и, довольный, как будто что-то смог доказать, посмотрел на меня:
– Доктор Сандерс умер и ты не получил разрешение на вскрытие. Почему? Он просил тебя об этом перед смертью? Даже врачи иногда бывают суеверными.
– Нет, он сказал, что я могу отправить его на вскрытие, если захочу.
– Так почему ты этого не сделал?
– Я не хотел, чтобы его тело разделывали на куски.
– Я не понимаю!
– Я слишком его любил и не хотел, чтобы его препарировали.
– А. Ты не думаешь, что я его тоже любил? Ты знаешь, что мы с Уолтером Сандерсом были приятелями. Мы были вместе интернами. Эти дни! Эти волнение и радость, проходящие через тебя! Отличный мужик. Но, тем не менее, – закончил Легго с отцовским покровительством, – как ты думаешь, сделал бы я вскрытие?
– Да, сэр, думаю, что да. Я думаю, что вы добились бы вскрытия.
– Ты прав, черт возьми. Абсолютно прав.
– Могу я кое-что добавить, сэр?
– Выкладывай.
– Уверены, что сможете это принять?
– Я бы не был там, где я сейчас, если бы не мог чего-то принять. Выкладывай.
– Именно за это интерны вас не любят».
Мы их любили, а так как я покидал южное крыло шестого отделения через неделю, чтобы начать свою работу в приемном отделении, мы решили, учитывая третью зубную щетку, единственное, что мы должны сделать – показать им нашу любовь и не где-нибудь, а в сволочном Доме. И вот мы с Чаком и нашим четырехмерным сексуальным другом Рантом, который к этому времени преследовал любую юбку, даже едва половозрелую девочку из физ. терапии, у которой было кругленькое лицо восьмилетки и пухленькое тело пятнадцатилетки, к которой он домогался, назначая физ. терапию по шесть раз на дню для своих гомеров, пытаясь ее облапать среди протезов и тренажеров, пока она пыталась учить гомеров ходить, придумывали, как показать Энджел, и Молли, и Хэйзел, и может даже еще одной большой женщине, Сельме, нашу любовь и то, как мы ценим их помощь в превращении нас в лучшую команду тернов в Доме.
Это было безумно и незаконно. В дежурке отделения, где мы не должны были находиться, я и Рант ждали остальных. Уже нетрезвый от бурбона и пива, одетый в робу Дома и парик, изображая гомера, я лежал на нижней полке, а Рант болтал о половой зрелости и подключал меня к монитору. Монитор включился, издал ПИК и зеленая линия добавила красок к освещенной красной лампой дежурке, а я подумал, что если мы добавим желтого, то Чак почувствует себя дома в Мемфисе, на перекрестке. Когда я рассказал Бэрри, что доктор Сандерс умер, она спросила: «Как ты думаешь, где он?» – и все, что я мог ответить было: «Он внутри нас всех», – и я думал о том, как его жизнь переплелась с моей, умирающей осенней бабочкой, замерзающей, умоляющей притормозить наступление зимы. Что там было в последнем письме отца?
«…Наступает зима и ты без сомнения привыкаешь к стрессу и долгим часам работы. У тебя есть прекрасная возможность изучить медицину и начать работать с людьми…»
Раздался стук в дверь, а потом еще два, что было нашим условным сигналом. И вот, в форме медсестер перед нами предстали Энджел и Молли. Я смотрел, как Громовые Бедра обняла и поцеловала Ранта. Он, казалось, засмущался. Она сказала:
– Привет, – жест в сторону Ранта. – Рант. Как там у тебя дела?
– Привет Энджи, – сказал Рант напряженно.
Энджи взяла его руку и засунула себе под юбку, заставив обнять ее мощную задницу. Рант посмотрел на Молли, прикидывая, как она отнесется к такой открытости. Молли обняла его сзади и начала целовать его шею и водить руками по его груди и животу, от грудинно-ключичного соединения до паха. Фальцетом гомера я закричал ПАМАГИ СИСТРА ПАМАГИ СИСТРА ПАМАГИ СИСТРА, и они перешли на меня. Они откинули занавески, закрывающие нижнюю полку и склонились надо мной. Их блузки были расстегнуты, и я мог лицезреть две пары потрясающих эластичных бюстов, прикрытых морем кружев. Ох, приникнуть к ним, положить туда мою заполненную горем и яростью голову, лизать их! Сосать! Один, два, три, четыре соска! Когда я попытался сделать это, они оттолкнули меня, а так как я был гомер, а ГОМЕРЫ СТРЕМЯТСЯ ВНИЗ, они решили, что меня надо связать и с энтузиазмом этим занялись.
«…Ты будешь возвращаться к этому времени тяжелой работы, и приобретенный опыт останется с тобой навсегда, ибо кто, как не настоящий мужчина способен на это…»
Я был связан, боролся, и они решили, что мне немедленно нужно алкогольное омовение губкой. Я боролся достаточно эффективно и расстегнул блузку Молли почти до талии, и, когда они меня повалили, я вцепился в ее французский бюстгальтер, который заставляет грудь подпрыгивать во время прогулки по Елиссейским Полям, позволяя похотливым американцам захлебываться слюной. Спросив у Молли про длину ее сосков, я начал превращаться в гомера с эрекцией. Они начали мое алкогольное омовение, во время которого Энджел без стеснения омыла вставший член и весело напрягшиеся яички. Я смотрел, как Рант и Энджел вместе ласкают грудь Молли и подумал, что третья зубная щетка могла принадлежать и Молли, а почему нет? Возбуждение было очень жестким, связанный, беспомощный, две полуобнаженные женщины и алкогольное омовение, которое возвращало мои мысли к простудам детства. ПИКИ на мониторе подлетели до 110 и перед моим неминуемым взрывом, Рант утащил Энджел.
Небеса! Молли омывала меня с ног до головы, покусывая и целуя, но не давая развязаться, и каждый раз, когда она оказывалась совсем рядом, я пытался ее схватить, и количество ПИКОВ возрастало до 130. Она водила влажной губкой вверх и вниз по губчатому телу, эрегированной ткани моего члена, а потом начала ласкать, и лизать, и сосать мои яички в мошонке, как в вельветовом мешочке. Я умолял меня развязать, но она продолжала меня целовать и покусывать. Ну вот и все! Вверх и вниз, укусы и поцелуи, и сиськи. Я уже не мог сдерживаться, а она выскользнула из своих трусиков, оседлала мое лицо, ее губы опять на моем члене. Мои обонятельные центры взорвались и наша ракета оторвавшись от первой ступени, рыча двигателем, устремилась в голубые небеса!
«…Политические новости потрясают, и Никсон безумец и лжец, и я надеюсь ему отплатят за это…»
Мы лежали рядом в измождении, пока давление не упало и не стало легче дышать, она встала и, поцеловав меня, ускользнула, задвинув занавеску. Она вернулась, и я потребовал, чтобы она меня развязала ради всех святых! Не ответив, она вновь принялась за мой член и вскоре он уже не лежал поникший, а стоял в полный рост, запевая строки песен Армии Маккавеев из Ветхого Завета, и она взяла головку и прислонила ее к маленькому гребцу своей лодки, к своему клитору. Искры разорвали тьму и она ввела меня внутрь и принялась двигаться, как безумная. В этот момент я подумал, что, какого черта, если мне сужденно быть гомером, то я стану гомером, за исключением своего члена, и я расслабился. Она теперь двигалась медленно, ритмично, как двигаются женщины, знающие свой ритм, а потом, заводясь, наклонилась ко мне.
– Энджел?
– Рой.
– Рой!
– Энджел».
«…Надеюсь ты остаешься собой и не перетруждаешься…»
– Я думала, – жест, указывающий в небо, – спасибо тебе, – жест в сторону пола, – за Ранта.
И она благодарила меня, двигаясь вверх и вниз и издавая звуки, которые я не мог разобрать, а потом она схватилась за верхнюю полку и сказала, что это, как трахаться в ночном поезде через Европу, и она прыгала вверх и вниз, как ребенок на батуте, а потом остановилась.
– Что произошло? – спросил я.
– Мне кажется, – жест в сторону, – там кто-то есть.
Мы прислушались, и, конечно:
– Иису, Иисусе, Чакиииии Хэйззззееееел…
Громовые Бедра развязала меня, и вскоре освобожденными руками и ногами я мог обнять их всех, внутри и снаружи одновременно, и я чувствовал себя гомером, возрожденным в фонтане молодости Понса Де Леона, я перевернул ее на живот и начал делать то, что менее чувствительные люди назовут еблей, и, трахая ее, я думал о том, что разбиваю нос Легго, а потом Энджел зарычала и начала говорить что-то, что звучало, как «еби меня милый, еби» и частота сердечных сокращений на мониторе зашкалила, и мои коронарные артерии протестовали и БАМ БАМ БАМ, вот оно, снова!
«…Надеюсь, что ты в порядке, и мы скоро увидимся…»
Чуть позже, когда мы все лежали обнявшись, и Чак напевал: «Луууунннаааяя нооооччььь.»… а мы подпевали: «Дддуууу Вааа.»… в дверь стукнули.
– Проверка! – закричала Хэйзел.
Но мы услышали еще два стука, и вот она, Сельма, прощебетала: «Простите, детишки, я опоздала», – и присоединилась к нам. Все смешалось. Я помню Ранта в объятиях Сельмы, и Молли, и Энджел, и Сельму в объятиях друг у друга, и я плыл в море родных гениталий, чувствуя что-то и во что-то проникая, и я думал, что третья зубная щетка могла принадлежать как мужчине, так и женщине, и что три этих женщины намного свободнее нас и с ними было весело, и в конце мы пропели вместе, пародируя нежные голоса со старых пластинок:
10
– … шлюшки.
– А? – переспросил я.
– Рой, ты хоть когда-нибудь меня слушаешь?
Это была Бэрри. Кто знает, где мы были? Я ел устриц. Я надеялся, что я во Франции, в Бордо, ем маренских устриц или в Лондоне, ем устриц у Уиллера, но я опасался, что я в Штатах и ем лонгайлендских устриц. Я боялся Америки, так как здесь находился Божий Дом, а Божий Дом почти постоянно держал меня в себе, а часы, когда он меня отпускал, были невыносимы из-за того, как их было мало. Я сказал Бэрри, что когда-нибудь я ее слушаю.
– Я пересеклась с Джуди на днях, и она сказала, что постоянно видит тебя с какими-то шлюшками.
Американская шлюшка, американская устрица.
– Что за черт, – сказал я, – Это ведь американские устрицы?
– Что? – спросила Бэрри, посмотрев на меня удивленно, а потом, сообразив, что мой разум далеко, со взглядом исполненным сочувствия, сказала: – Рой, у тебя появляются свободные ассоциации.
– Не только это, но и шлюшки, если верить Джуди.
– Ничего страшного, – сказала Бэрри, поддевая вилкой самую сочную устрицу, – я понимаю. Это примитивный процесс.
– Что за примитивный процесс?
– Детские удовольствия. Принцип удовольствия. Шлюшки, устрицы, даже я, любые удовольствия и все сразу. Это все доэдиповое, регрессия от борьбы Эдипа с отцом за мать, а это еще примитивнее, младенческий подход. Я надеюсь, что в Рое еще остались менее примитивные процессы, и ты примешь меня в свой нарциссизм. Иначе это занавес для наших отношений. Понимаешь?
– Не очень, – сказал я, раздумывая, значит ли это, что она знает о Молли. Должен ли я сам начать разговор? Отношения с Бэрри достигли нестойкого равновесия, удерживаемого придуманными ей «рамками», заключавшимися в негласной свободе обоих. Я ничего не сказал. Зачем?
– Что у тебя дальше по расписанию?
– Дальше? – переспросил я, воображая себя астероидом на орбите Венеры. – Приемное отделение с завтрашнего дня. С первого ноября до нового года.
– На что это будет похоже?
При этих словах я опять уплыл в Англию, к лучшему из моментов моей оксфордской беззаботности. Первое лето с миниюбками Мэри Квант, [124]124
Модельер уэльского происхождения, которая считается изобретательницей мини-юбок.
[Закрыть]я прогуливался по оживленной улице, когда вдруг заметил движение и услышал ИИИУУУ подъезжающей скорой. Мир остановился, заинтересованный и озабоченный, когда скорая проезжала, давая каждому из нас почувствовать мгновение разворачивающейся внутри драмы. Жизнь или смерть. Мороз по коже. И я подумал: «Как бы было великолепно оказаться на месте прибытия скорой». Эта мысль перевернула все, привела меня обратно в штаты с лонгайлендскими устрицами, и с Молли, и с ЛМИ. И с Божьим Домом. Эта мысль осталась при мне, а Бэрри я только ответил:
– В приемнике, мне кажется, им будет сложнее меня уничтожить.
– Бедняга, Рой, боишься даже надеяться. Ладно, давай, доедай.
* * *
С разрывом каждой новой бомбы Уотергейта американцы выясняли, что никсоновская личная «Операция Кондор» была одной огромной ложью. [125]125
Тут, скорее всего, абсурдная ссылка. План (Операция) Кондор – антикоммунистическая программа стран юга Южной Америки, был принят в 1975, хотя и планировался с конца 60-х при Никсоне. Книга писалась в 1978, но повествует о событиях 1972–1973, когда понятия «Операция Кондор» не существовало. Сутью Операции было физическое устранение и репрессии против серьезных социалистических лидеров, проводимые диктаторами Южной Америки при поддержке Запада.
[Закрыть]В день, когда Леон Яровский был назначен специальным прокурором вместо Арчибальда Кокса и когда Рон Зиглер [126]126
Пресс-секретарь Никсона
[Закрыть]отклонил предложение Киссинджера о публичном покаянии фразой «Покаяние – хуйня», я прошел через автоматические двери приемного отделения.
Предбанник был пуст, но острый взгляд мог заметить старого алкоголика, притулившегося в углу с огромным магазинным пакетом в ногах. Отлично. Всего один пациент. Тишина покрытых кафельной плиткой коридоров приемника была угрожающей. Веселый смех донесся от поста медсестер, где сидели старшая сестра Дини, чернокожая сестра Сильвия, два хирурга, старший – жующий жвачку алабамец Гат и младший – интерн по имени Элияху, высокий горбоносый сефардский [127]127
Сефарды – евреи, выходцы из арабских стран и северной Африки. Ашкеназы – европейские евреи.
[Закрыть]еврей с безумной джуфро [128]128
Джуфро (Jewfro) – прическа «афро» у еврея.
[Закрыть]прической, который, по слухам, был худшим хирургическим интерном в истории Божьего Дома.
Гилхейни и Квик, два полицейских, тоже были здесь, и, увидев меня, рыжий прогремел:
– Добро пожаловать. Добро пожаловать в Маленькую Ирландию в сердце Еврейского Дома. Твоя репутация хулигана дошла до нас из отделений, и мы верим, что ты развлечешь нас историями лечения и страсти грядущими долгими и холодными ночами.
– Предстоит ли мне услышать еще истории о ирландцах и евреях прямо сейчас?
– Недавно, сразу после Святого дня, [129]129
Йом Кипур, наверное.
[Закрыть]я слышал чудесную историю, – сказал Гилхейни, – историю о ирландской домработнице, нанятой в еврейский дом. Знаешь такую историю?
Я не знал.
– Ага! Честная ирландка искала работу у этих евреев, начиная с Рош А-шана, нового года, и она спросила швейцара, каково это – работать в их доме.
– Что ж, – сказал швейцар, – тут неплохо, дорогуша, и они отмечают все праздники, например, на новый год у них огромный семейный обед и глава семьи дует в шофар. Глаза ирландки расширились: – Он сосет у шофера? И ты говоришь, они хорошо относятся к прислуге!? [130]130
Боюсь, что тут непереводимая игра слов. Шофар – рог, в который, по традиции, трубят на Рош А-Шана. В английском «дуть» и «отсасывать» обозначается словом «blow». «Шофар» и «шофер» звучат почти одинаково.
[Закрыть]
Когда смех стих, я спросил является ли пациент в предбаннике хирургическим или терапевтическим.
– Пациент?! Какой пациент? – всполошилась Дини.
– А, он имеет ввиду Эйба, – догадался Флэш, секретарь приемника. Флэш был почти что карликом с заячьей губой и шрамом, начинающимся от нижней губы и неизвестно где заканчивающимся. Он выглядел как результат серьезной хромосомной аберрации. – Это не пациент, это – Безумный Эйб, он здесь живет.
– Живет в предбаннике?
– Большей частью, – объяснила Дини. – Его семья пожертвовала много денег на нужды Дома много лет назад. Теперь они все умерли, а Эйб стал бездомным, так что мы разрешаем ему жить здесь. Он в порядке, не считая вечеров, когда предбанник набивается пациентами, и еще он слетает с катушек под Рождество.
Как это человечно, разрешить старому бродяге жить в предбаннике. Полицейские, заканчивающие ночную смену, засобирались.
– Для ночного полицейского, – сказал Квик, – нет ничего лучше холодной злой ночью попасть сюда в тепло приемника, пить кофе. Когда наши дежурства совпадут, мы снова увидимся. Доброго утра и благослови тебя Бог.
– Скоро ты познакомишься с резидентом из психиатрии, фрейдистом Коэном, – сказал Гилхейни, также отчаливая.
– Ходячая энциклопедия, – закончил Квик, и двери за ними закрылись.
Дини повела нас с Элиаху на экскурсию по нашим владениям. Она была привлекательной, но что-то в ней пугало. Что это было? Ее глаза. Ее глаза были пустыми и темными, в них не было жизни. Она работала в этом аду двенадцать лет. Она показала нам различные комнаты: гинекологическая, хирургическая, терапевтическая и, последней, комнату 116, которую она с теплотой назвала «Взрывоопасная Комната». [131]131
В бедных районах, где много людей без врача и страховки, приемники выполняют роль участкового. Туда приходят с любой ерундой, от мелкой травмы до близорукости. Не говоря уж о венерических заболеваниях.
[Закрыть]
– Даблер дал ей это имя много лет назад. Взрывоопасная Комната Даблера. Худшие из вопящих гомеров попадали в эту комнату. Как-то ночью их собралось трое. Даблер собрал всех нас, достал из кармана гранату, выдернул чеку, бросил ее в комнату и закрыл дверь, ожидая взрыва.
Мы с Элиаху шокированно переглянулись.
– Расслабтесь, это была учебная граната, – успокоила нас Дини.
Мы вернулись к центральному посту, где уже появилось несколько папок с именами пациентов и основными жалобами. После вкусного завтрака и двух чашек кофе приемник начал работать. [132]132
Утром приемники, и правда, тихи и мертвы. В районе 10–11 начинается первая волна. В 4–5 вечера приемник становится больше похож на поле битвы с пациентами в коридорах, стонами, рвотой, судорогами и криками.
[Закрыть]Предбанник заполнился пациентами. Безумный Эйб все больше нервничал, видя эту толпу. Никто не мог предсказать, что произойдет, если Эйб занервничает всерьез. Гат пошел на передовую, чтобы распределять тех, кто толпился вокруг Эйба. [133]133
Распределение – основа работы приемника. Быстро вычленить из толпы пациента с реальной проблемой и провести вперед. Обычно этим занимается медсестра.
[Закрыть]Медсестры превращали толпу в пациентов, надевая на них больничные робы, измеряя температуру и давление. Дини обратила свои пустые глаза на нас с Элиаху: «Ну вот, все готово. Вперед. Начинайте.» И мы начали.
Я взял первую историю болезни для гинекологической комнаты и прочитал: «Принцесс Хоуп, шестнадцать лет, черная, болит живот.» Я опять превратился в пустого интерна, начавшего три дня назад. Что я знал о болях в животе? У меня тоже иногда болел живот, но у женщин все по-другому, слишком много органов, и боль могла обозначать и разлагающийся сэндвич с тунцом, и разлагающуюся внематочную беременность, которая убьет ее через час.
– Заходи уже туда, – заорала медсестра Сильвия, – с ней все в порядке.
Я зашел. В девяти случаев из десяти в этой комнате будет ерунда: вензаболевания, цистит, молочница или сэндвич с тунцом. Но в этот раз, я считал, был как раз десятый случай: аппендицит. Я вернулся к посту и Сильвия заявила:
– Если так пойдет и дальше, ты сможешь осмотреть не более десяти пациентов за день и Эйб тебя убьет!
– Мне кажется, у нее аппендицит.
– Да ты что! Только послушай его! Где же мой скальпель.
Услышав слово скальпель, Гат подошел ко мне. С заинтересованным скептицизмом, он выслушал мой сбивчивый доклад и пошел в комнату. В страхе за свою репутацию, я сбежал в туалет. Через пару минут из-за дверей раздался алабамский диалект:
– Баш, парень, ты там?!
– Да.
– Можешь выйти?
– Зачем?
– Хочу тебя поздравить. По мнению Дуэйна Гата, хирургического резидента этого приемника, ты осмотрел приз. Дай пять.
– Приз?
– Приз. Аппендикс. Ты лезешь туда со скальпелем, находишь его и сохраняешь у себя, как приз. Слушай: ЛИШЬ ХОЛОДНАЯ СТАЛЬ ДАЕТ ИЗЛЕЧЕНИЕ. Баш! Ты предоставил голодным хирургам шанс на надрез, а НАДРЕЗ ДАЕТ ШАНС ИЗЛЕЧЕНИЯ. Мы порежем старушку Принцесс, быстрее, чем ты произнесешь скальпель. [134]134
Возбуждение Гата объяснимо. Хирургические резидентуры работают по принципу пирамиды и переход на следующий год не гарантирован. Помимо всей грязной работы, нужно набрать определенное количество операционных часов. Поэтому конкуренция у хирургов страшная.
[Закрыть]
Я облегченно вышел и предстал перед сияющим лицом доброго хлопца из Алабамы, которому я подарил шанс разрезать человеческую плоть.
Чувствуя себя уверенней, я пошел осматривать остальных пациентов. Меня завалило СБОП, периодическими ужасомами, гомерами с болезнью всех систем органов, многие из которых, согласно учебникам, были несовместимы с жизнью. Я бегал среди них, делая все то, чему меня научили в отделении, собирал анамнез, осматривал их, ставил вены, вводил назогастральные трубки, катетеры Фоли, начинал лечение, чтобы вернуть их обратно в счастливое слабоумие. Осмотрев трех гомеров, я вернулся к центральному посту и нашел сразу десяток новых историй болезни под моим именем. Меня накрыло чувством беспомощности. Я не понимал, как я смогу разобраться со всем этим. Как я смогу выжить?
– Ты хочешь здесь выжить? – спросила Дини, отводя меня в сторону.
– Да.
– Отлично. В этом случае запомни два правила: первое, лечи только то, что угрожает жизни сию минуту; второе, СПИХИВАЙ все остальное. Ты знаком с концепцией СПИХИВАНИЯ?
– Да, Толстяк научил меня.
– Да ну? Отлично. Тогда с тобой все будет в норме. Делай то, что он говорит, ЛАТАЙ и СПИХИВАЙ. Это нелегко – отличить экстренных пациентов от индюшек, [135]135
Пациенты с не очень серьезными проблемами, которые наводняют приемники и отнимают кучу времени. Обычные диагнозы: хроническая боль в спине, хроническая одышка, закончилась выпивка или наркотики, нужно где-то переночевать и прочее все на свете.
[Закрыть]особенно, в праздники и еще труднее их СПИХНУТЬ без риска возвращения. Это своего рода искусство. Если это не экстренная ситуация, мы не должны с этим разбираться. А теперь возвращайся обратно и начинай ЛАТАТЬ И СПИХИВАТЬ!
Какое облегчение! Знакомые по работе с Толстяком берега. Эти тела, ищущие покой, не найдут его здесь: они будут СПИХНУТЫ либо домой, либо в отделение, а если они умрут, то будут СПИХНУТЫ в морг. Самый гротескный вопящий и разваливающийся гомер может заявиться сюда, но я буду спокоен, так как вскоре я СПИХНУ его куда-нибудь еще. В моем мозгу свербила мысль: предоставление лечение заключается в ЛАТАНИИ и СПИХИВАНИИ страждущего куда-нибудь еще. Принцип вращающихся дверей с главной вращающейся дверью вечности в конце пути.
Основной сложностью было разделить болезнь и ипохондрию. Предбанник был наполнен одинокими, голодными несчастными, которым нужно было место, чтобы согреться этой, по-зимнему холодной, ночью, место с чистым постельным бельем, неплохой горячей едой, вниманием и заботой медсестры с круглой аппетитной попкой и настоящим доктором; ВСТРЕТИТЬ И ВЫКИНУТЬ их было нелегкой задачей. С годами опыта посещения Божьего Дома, многие симулянты придумали довольно сложные способы попадания внутрь. Я был терном менее шести месяцев, а некоторые из них принимались в Дом чуть не девяносто лет. Все, что им зачастую было нужно, обмануть одного терна, возможно много лет назад, и получить запись в истории, на что, в связи с риском юридических неприятностей, уже нельзя не обратить внимания. Используя медицинские книжки, эти пациенты ПОДЛАТАЛИ свои собственные истории болезни и знали больше о своих болезнях, чем я. Любой симптом задокументированного заболевания мог проявиться в любой момент и страдалец радостно отправлялся в гостеприимные объятия Божьего Дома.
Я продирался через толпы опытных пациентов. Вдруг, ЛАТАЯ гомера, я почувствовал, что кто-то трогает меня за щиколотку. Я обернулся, посмотрел вниз и увидел Чака и Ранта, стоявших передо мной на коленях, смотрящих на меня взглядом щенка кокер-спаниэля из витрины собачьего приюта. За ними стоял Толстяк.
