Текст книги "Кавалер Золотой Звезды"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

Глава XII

На хутор давно опустилась ночь. В хатах светились огни, а по улице и на бригадном дворе маячил» во тьме фонари. Сергей стоял у калитки дома Лукерьи Ильинишны, подняв воротник шинели и опершись плечом о столб.

Остуженный заморозками ветер тревожно шумел в голых деревьях. С конца улицы доносились людской говор, смачная мужская ругань, стук колес, крики на лошадей. Сергей вслушивался в этот то нарастающий, то утихающий шум, видел мелькавшие огни, а сам думал о том, кем бы можно было заменить Нарыжного, и ему казалось, что самой подходящей кандидатурой была Лукерья Ильинишна Коломейцева.

– И чего вы стоите на холоде? – К Сергею подошла, кутаясь в шаль, Лена.

– Любуюсь вашим хутором.

– Да чего ж тут хорошего? – Лена подступила к Сергею так близко, что он в темноте увидел ее ласковые глаза. – Сергей Тимофеевич, идите в хату. Чай давно вскипел, а яичница совсем остыла.

– Пусть остывает. Я вашу матушку подожду.

– Не дождетесь! Куда там! Теперь они то зерно и до утра не соберут.

– Ну, хорошо, я скоро приду… Идите, а то вам холодно.

Лена не уходила. Видимо, ее и злило и обижало то, что Сергей был совершенно равнодушен и к ней и к ее просьбе. Кутаясь в шаль, она сказала:

– Сергей Тимофеевич, найдите мне работу.

– А что же вы умеете делать?

– Что-нибудь… каким-либо секретарем у вас в исполкоме.

– У нас такой должности нету.

– Но я же тут умру со скуки.

– Хотите, я помогу вам избавиться от скуки? Поезжайте на курсы электриков… будете большим специалистом.

– Какая ж у меня будет работа?

– Хозяйкой электричества в колхозе… Станцию строим большую, впереди столько дела! Так что скучать не придется…

– Хорошо, я подумаю.

Лена схватила Сергея за руку, а потом рассмеялась и убежала. На пороге остановилась и крикнула:

– Идите же, Сергей Тимофеевич, а то чай остынет!

Сергей промолчал. По улице, недалеко от него, подпрыгивая в темноте на камнях, гремели колеса. Лошадей не было видно. На бричке стояли, точно обнявшись, две фигуры. Дрожащий свет фонаря освещал мелькавшие спицы заднего колеса. Бричка подкатила ко двору и остановилась у калитки. На землю спрыгнула Лукерья Ильинишна, высоко подняв фонарь и осветив им лицо Сергея.

– И ты не спишь? – удивилась она. – А ужинал? Я же наказывала Лене, чтобы она тебя накормила.

– Поесть еще успею, – сказал Сергей. – Смотрю, как вы стараетесь.

– Стараются, да не все. – Лукерья Ильинишна взмахнула фонарем. – Ты думаешь, что члены правления собирают хлеб? Эге! Они только мастера его прятать! Нарыжный подседлал коня и куда-то ускакал, наверно в район. Евдокию Ивановну с перепугу лихорадка бьет. От нее мы свезли семь мешков… Только один дед Горшков не спрятался. Злится, матершинничает, а старается. Он с бригадиром поехал в тот конец, а мы с Глашей – по этой стороне.

– Мой муженек, – отозвалась Глаша, стоя на возу, – тоже совсем духом упал. Где-то успел выпить. Пришел домой пьяный, лег в кровать, стонет, вздыхает. Потом встал – не лежится. А вот и он плетется! Эй, Петро, садись, подвезем до дому!

– А ну вас всех к чертовой матери! – зло прохрипел Петро, подходя к Сергею.

– Оставь его, Глаша, – человеку, можно сказать, не до шуток. – Лукерья Ильинишна пошла во двор. – Пойдем, вынесем мешки, да и поедем дальше.

Сергей помог женщинам уложить на бричку мешки. Бричка снова загремела по хутору, и снова замелькали спицы заднего колеса, освещенные фонарем. Петр Несмашный стоял у плетня, тяжело навалившись на него спиной.

– Что ж нам теперь будет? – угрюмо спросил он.

– А как ты думаешь?

– Почем я знаю! От этих думок у меня уже голова трещит.

– Ты, я вижу, воевал?

– Неудачно… А при чем тут война?

Сергей угостил Петра папиросой.

– Ты спрашиваешь, при чем тут война? – Он зажег спичку, прикурил сам и дал прикурить Петру. – Не знаю, как тебя, а меня война многому научила. Да и на тебе она свою метку оставила. И, как я думаю, на войне ты вел себя куда лучше, чем в колхозе. Руки лишился – значит, отважно сражался. Так почему ж ты в колхозе пошел за Нарыжным? Зачем воровал хлеб у государства?

– Я не воровал! – крикнул Петро. – Понимаешь, не воровал!

– Не прямо воровал, так прятал, занимался жульничеством, – а это и есть преступление.

– Ты меня вором не обзывай. За всю жизнь я чужого гвоздя не взял и не возьму. – Петро ударил себя в грудь кулаком. – Ты в душу мне загляни, ежели ты грамотнее меня!

– Я твою душу и так хорошо вижу.

– Нет, не видишь. – Петро схватил Сергея за руку. – Давай сядем… Никому я не хотел говорить об этом, а тебе расскажу… Ты только меня извини, я малость выпил… Сердце болит, не мог… Да, тебе хорошо так говорить… Сегодня я в правлении смотрел на тебя, и мне так стало обидно на себя. Ведь мы с тобой, наверно, одногодки. А почему ж мы такие разные? Скажи, отчего не одинаковые?

– Ты какого года рождения? – спросил Сергей, опираясь спиной о потрескивающий плетень.

– Двадцатого.

– А я на год моложе.

– Видишь, почти что ровесники… Стыдно мне об этом даже подумать… Ведь это ж что ж такое получается? В двадцатом году я появился на свет, какая была жизнь до революции – не знаю, единоличником никогда не был, состоял в комсомоле… правда, неудачно. Когда была коллективизация – мальцом бегал. И вырос я в колхозе, другой жизни не знаю и знать не хочу, а вот что-то сидит у меня внутри, сосет оно меня, дорогой товарищ, как пиявка… Имеется у меня свой огородишко, корова, кабанчик, и ко всему этому есть у меня тяга, скажу, какая-то любовь, сердце радуется, ежели корова отелится или свою картошку копаешь и носишь ее мешками в погреб… Я, конечно, и колхоз уважаю, членом правления меня избрали, – значит, люди наши видят, что мне можно доверить…

– Ошиблись ваши люди, – сказал Сергей.

– Да ты погоди, я и сам знаю, что ошиблись… Но вот ты скажи: почему я не могу заступиться за колхоз, когда это требуется? Вижу, что многое делается не на пользу колхоза, а открыто сказать не могу… Или я еще молодой? Так нет же, моя жена Глаша моложе меня, а характер у нее совсем другой. Ежели Глаша видит, что делается не по ее, так она ни за что не смолчит. В прошлом году, помню, Нарыжный подсунул звену несеменное зерно, – так она этого Нарыжного, веришь, чуть зубами не загрызла. Злая изделалась, просто и подойти к ней страшно. А Нарыжный возьми и скажи ей, так, в шутку, что не себе сеешь, чего взбесилась?.. Так она к нему, – да за грудки! Было дело, смеху на весь хутор… Или узнает Глаша, что правление взяло не ту линию, – тогда ее уже не удержишь, куда угодно пойдет… А вот я не могу. Ведь я тоже знал, что план хлебозаготовок мы не выполнили, а в семенном зерне спрятали сто двадцать центнеров. Нарыжный поехал к Хохлакову, расплакался и сказал, что нечем выполнять хлебопоставки… Знал я об этом, а смолчал. А почему?.. Ходил я по хутору и о том зерне думал. Подойду к амбарам, погляжу-погляжу: нет, думаю, надо ехать в район и все рассказать. Думал, пойду прямо к Кондратьеву и скажу: так, мол, и так, Петро Несмашный, безрукий инвалид Отечественной войны, душой болеет… Думал, а не пошел и не рассказал… А почему? Раздвоился я на две половины. Одна половина тянет в хорошую сторону, будем говорить – за колхоз, а другая – против. Одна половина говорит: «Не жадничай, Петро, не прячь зерно, не иди на поводу у Нарыжного», а другая норовит свое: «Останется в колхозе хлеб – твой будет, колхозу на пользу…» Вот как рассуждал. И помнится, на том заседании, где мы решили развезти по дворам зерно, тоже я раздвоился. Нарыжный, хитрый чертяка, глазами завсегда играет, говорит: «Государство у нас большое, в государстве хлеба много, и если у него не хватит, то мы в любой момент отдадим даже последнее. А вот ежели, говорит, у нас не хватит хлеба к весне, то нам просить у государства совестно. Какие ж мы после этого хлеборобы!» Подумал я: правильно. А Нарыжный и говорит: «Ежели у нас будет лишнее зерно, то мы к весне подготовимся, посеем вовремя, колхоз свой сделаем передовым». Подумал я, подумал: правильно! А потом еще подумал: нет, неправильно! Хотел я не согласиться с Нарыжным, а не смог, духу не хватило.

– Вот в этом-то и беда твоя.

– Пришел я домой, посмотрел на Глашу, и так мне совестно стало! Рассказал я ей все, как у нас дело было, а она мне прямо в глаза: «Дурак ты, хоть и руки на войне лишился… Разве, говорит, так надо о колхозе печалиться?..»

– Молодец у тебя жена! Вот ты ее во всем и слушай.

– Да она-то молодец, а вот я кто?

Мимо проехала подвода. По твердому стуку колес можно было догадаться, что она была доверху нагружена зерном. Двое мужчин шли рядом с подводой и негромко разговаривали.

– Допрыгался наш Евсей! – сказал один. – Теперь ему суда не миновать.

– Так ему, шкуре, и надо, – ответил сиплый бас.

Подвода отъехала далеко, и голоса извозчиков стихли. В темноте гремели другие подводы – двигались они к бригадному двору, стоявшему на краю хутора.

Ко двору снова подъехали на нагруженной подводе Глаша и Лукерья Ильинишна.

– А вы все сидите? – спросила Лукерья Ильинишна, подходя с фонарем к плетню. – Сергей Тимофеевич, как же нам теперь быть?

– А что такое?

– Да то, что Нарыжный куда-то сбежал, а мы остались без всякой власти. Зерно собрали, его надо отвозить на элеватор, а как же так? Надо акты составить, а председателя нет, и я прямо и не знаю.

Сергей встал, застегнул на все пуговицы шинель.

– Я думаю, что акты мы можем составить и сами. А председателя надо избрать нового. – Он поднес руку к фонарю, посмотрел на часы. – Еще рано. Созывайте колхозников в школу, одну ночь не поспим, так зато все разом сделаем. Правильно, Лукерья Ильинишна?

– Да ночь-то еще большая, – сказала Лукерья Ильинишна, а Сергей, любуясь ее крепкой фигурой, подумал:

«Вот мы тебя и изберем председателем – лучшего и желать не надо…»

– Петро, а ты уже пришел в себя? – насмешливо спросила Глаша. – Иди на конюшню, седлай жеребца – и гайда по хутору. Созывай всех на собрание.

Глава XIII

Поздно ночью в школе состоялось собрание колхоза. Никогда оно не было таким людным и шумным, как на этот раз. Два просторных класса, соединенных широкой дверью, были забиты людьми. Многие не смогли попасть в здание и теснились снаружи, возле окон, а также в дверях и в коридоре. Тут же, возле окон, двумя рядами выстроились двенадцать подвод, груженных мешками с пшеницей. И то, что собрание было созвано в такой поздний час, и то, что на собрании находился новый председатель исполкома, и то, что у школы выстроился готовый к отправке обоз с зерном, – говорило о событии исключительной важности.

Возчики, ожидая приказания отъезжать, лежали на мешках и курили, а в школе стоял галдеж, доносились выкрики, обрывки фраз, – там шли выборы президиума. И вот избранные – животновод Нестеров, доярка Яблочкина и Лукерья Ильинишна – уселись за стол и о чем-то разговаривали с Сергеем, а разноголосый говор не смолкал. Все знали, что на собрании будет избираться новый председатель, что Нарыжный сел на коня и куда-то уехал. Какой-то шутник вслух вспомнил о Нарыжном и крикнул:

– А посмотрите в тот угол: это не Евсей Гордеевич блестит глазами?

Все посмотрели в угол, где горел фонарь, и по классу покатился веселый смех… Раздался стук карандаша о стол. Нестеров, сердито насупив брови, сказал:

– Граждане, тише! Слово даю председателю райисполкома товарищу Тутаринову.

Нестеров уселся на свое место и еще раз постучал карандашом. Сергея охватило волнение. На него смотрели сотни внимательно-строгих глаз. В слабом свете лица были темные, под цвет меди. На подоконнике, рядышком, сидели Глаша и Петро. На скамейке в обществе стариков примостился Горшков. Сергей смотрел на эти незнакомые лица людей и вдруг спрятал в карман листок с приготовленными тезисами и начал рассказывать о том, как он впервые участвовал в крупном танковом бою под селением Кантемировкой. Такое начало его речи всем показалось необычным, в классе стало тихо – было слышно, как за окном бьют копытами и всхрапывают кони. Чей-то молодой голос из задних рядов спросил, страшно ли было в первом бою.

– Очевидно, юноша хочет знать, – говорил Сергей, – испытывал ли я страх в этом бою?.. Дело прошлое, и я могу вам сознаться: да, испытывал. Но мною руководило другое чувство, которое и вело меня вперед… Когда я увидел в перископ сигнальную ракету и дал полный ход машине, – я был механиком-водителем, – это чувство возникло во мне с невероятной силой. Мне трудно выразить его словами, но оно похоже, – как бы это вам понятнее сказать, – на такой порыв сердца, когда ты ощущаешь в себе прилив силы, и тело твое, каждое движение мускула, зрение, слух – все подчинено одной мысли: вперед!.. Всю войну это чувство не покидало меня… И я бы, конечно, не вспоминал об этом здесь, на нашем собрании, если бы не этот позорный случай с зерном… Почему, думал я, это произошло в «Светлом пути», а не в каком-либо другом колхозе? Разве люди у вас плохие? Нет, люди хорошие. А потому произошел этот позорный случай у вас, что членам правления вашего колхоза, и в особенности Нарыжному, незнакомо то чувство любви к родине, которое воодушевляет человека на подвиг. А раз так, то такие люди не могут стоять у руководства. Так могли поступить не руководители колхоза, а шкурники!

– Вот это правильно!

– Отчитал по-гвардейски!

– Еще какие шкуры – ничем не пробьешь!

– Одна преподобная Евдокия Ивановна чего стоит!

– Спекулянтка! Белую муку кто на базар носил?

– Да они все в кладовой паслись!

Слушая реплики, Сергей никогда еще так не волновался, как сегодня. Подробно, как только сумел, он рассказал, что значит для района самый факт задолженности по хлебу хотя бы одного небольшого колхоза.

– Бывшие горе-руководители рассуждали так, что, дескать, государство наше большое, хлеба у него много, обойдется и без нас… Ну, пусть бы так могли говорить Нарыжный и Евдокия Ивановна Нагорная. Но там же был и фронтовик? Вот что обидно!

Все посмотрели на Петра, и с разных мест послышались голоса. Собрание снова зашумело. Нестеров встал и сердито постучал карандашом.

– Спокойно, граждане! Прению мы еще не открывали!

– Какая там еще прения!

– Хлеб надо отвозить, а преть успеем!

– Сперва председателя выберем.

– Тетю Лукерью Ильинишну!

– Глашу Несмашную!

– Давай Глашу! И молодая, и грамотная!

– Петро! Пропал ты теперь!

– Лукерью Ильинишну!

– Голосуем за Глашу!

– Да они обе подходящие.

Поднялась Лукерья Ильинишна, вытерла платочком губы, подождала, пока собрание успокоится, и сказала:

– Меня не назначайте: я женщина старая и малограмотная. Лучше всего давайте проголосуем за Глашу.

– Значит так, – сказал Нестеров, обводя собрание строгими глазами, – будем голосовать за Глафиру Федоровну Несмашную. Кто – за, подымайте руки.

Не голосовал только Петр Несмашный. Он прислонился головой к стенке и печальными глазами смотрел на жену.

Когда были избраны члены правления, и в числе их – Лукерья Ильинишна, Глаша спрыгнула с подоконника и подошла к столу. Заложив руки за спину и подняв голову, она постояла несколько секунд, стройная и красивая. На лоб ее спадал завиток волос, лукавые быстрые глаза блестели.

– Ну, Петро, – сказала она, обращаясь к мужу, – погляди на меня хорошенько! И вы все посмотрите… Все кричали: «Глашу давай!» – вот я и есть! Так вы хорошенько на меня посмотрите, чтобы потом не говорили, что выбирали одну, а получилась другая. И вот тут, когда вы все в сборе, я и скажу, что зараз думаю: характером я строгая – это все знают, так что поблажки никому не будет. И еще скажу: выбирали – так и подчиняйтесь… А ежели под горячую руку кого и обижу – так не прогневайтесь… Вот и все мое вам обещание. А зараз давайте отправлять обоз. Собрание мы еще малость продолжим, а лошадей тут держать нечего. Тетя Луша, придется тебе ехать за старшего…

Утром Сергей собрался уезжать. Он уже сидел в машине, когда к нему подошла Глаша – все такая же веселая, с миловидным лицом, на котором особенно запоминались шнурочки светлых бровей.

– Ну, Несмашная, – сказал Сергей, – готовь колхоз к выезду на канал… Харчей берите на месяц. Везите кузню, запаситесь углем, поделайте носилки, закупите лопаты. Не забудь послать Лену на курсы электриков. Напиши ей такую справку.

– Это мы все сделаем, а ты нас не забывай, – сказала Глаша, и взгляд ее смеющихся, девичьи-озорных глаз как бы говорил:

«Ах, Сергей Тимофеевич, если б ты только знал, что у меня на уме касательно тебя…»

Прощаясь с Сергеем за руку, она сказала все с той же лукавой усмешкой в глазах:

– Если будет трудно, то я приеду к тебе за помощью.

Ветер трепал парус тента – над головой точно кто-то непрерывно хлопал в ладоши. Сергей, закутавшись в бурку, закрыл глаза и мысленно продолжал разговор с Глашей, и то сравнивал ее с Леной, то с Ириной… Но как только он начинал думать об Ирине, мысли его путались, и он видел птичник, серую и тоскливую степь под облачным небом, Ирину, уходившую к возам. Сергей задумался и не заметил, как машина остановилась. Он открыл глаза и в двух шагах увидел отлогий, голышеватый берег Кубани, а на той стороне – желтый, давно скошенный луг и несколько красных, как пламя, кустов. Ванюша наливал воду в радиатор…

И когда снова перед глазами раскинулась остуженная ветром степь и над головой захлопали в ладоши, Ванюша сказал:

– Не дала мне выспаться эта Лена…

– Как же это так? – сочувственно спросил Сергей.

– Когда вы ушли в правление, я себе поужинал и так удобно устроился на сене возле горячей лежанки – и мягко, и с одного бока греет… Дремлю себе и слышу – кто-то меня эдак легонько толкает. Открываю глаза и сам себе не верю: ко мне наклонилась Лена, и лицо ее, верите, показалось мне таким красивым, что я спросонку малость даже оробел. А она и говорит: «Эй, шофер, где это твой начальник запропал? Чай пора пить». Ишь, думаю себе, откуда зачинает разговор! Я держу себя гордо, а тут еще и спать сильно хочется… «Ежели, говорю, тебе нужен мой начальник, так пойди и разыщи его, а спать мне не мешай…»

– А она что же?

– Вышла из хаты… Да. А я зажмурился, лежу, а заснуть уже не могу – разные мысли полезли в голову, Стал я себя ругать: зря я ей так сурьезно ответил. Опять закрою глаза, а Лена будто стоит возле меня и смеется. Я и так перевернусь, и так лягу, а сна нету – хоть плачь! Стал я думать, зачем она ко мне подходила, – и не мог придумать… Слышу – идет со двора. Где она была – не знаю. Я дыхание притаил и прикинулся сонным, а у самого сердце екает, и хочется мне, чтобы она снова подошла… Это я истинную правду говорю. Да. Слышу – подходит, кладет мне на плечо свою руку, а у меня холодок по спине бежит… «Ванюша, – ласково говорит она, – вставай чай пить». Я, конечно, вскочил, причесал чуб, а у самого разное волнение в голове. Главное, никого в доме нету, ночь – и мы одни… Пьем чай, а она так выразительно смотрит на меня, что мне изделалось даже неловко… Кто ж про то знает, что у нее на уме? Она тяжело вздохнула и говорит: «Ванюша, а скажи, отчего твой начальник, – стало быть, вы, – такой нелюдимый?» Ей-богу, так и сказала!

– Что ж ты ей ответил?

– Говорю, что по должности ему таким быть полагается… Да еще говорю, что он не из тех, кто любит шутки шутить… А она снова ко мне с вопросом: «А скажи, Ванюша, твой начальник женатый?»

– Как же ты ответил?

– Говорю, что женат давно и есть дети, – так, говорю, что на ум придется…

– И что же она? – Сергей смеялся.

– Ничего, – неохотно продолжал Ванюша. – Немного будто удивилась, а потом загрустила и стала зевать… Встала и сказала: «Ну, Ванюша, попил чаю, иди отдыхай, тебе, бедняжке, придется рано вставать». Я и ушел, а уснуть не мог… Вот какие бывают женщины привязчивые. Привязалась и не дала уснуть… Когда вы пришли на рассвете, а я еще и глаз не смыкал… А все через ту Лену.

– Да, обидно, – посочувствовал Сергей, кутаясь в бурку.

Глава XIV

Рано наступила зима, и пришла она в станицу в теплой белой шубе. На рассвете по Усть-Невинской совсем неслышно проехал первый санный обоз. Выбравшись за станицу, вереница саней потянулась в степь. Дорога пряталась в глубоком и пушистом снегу. След прокладывали новенькие пароконные сани с подрезами, и на них, удобно умостившись в сене, сидел Прохор, в шубе и в башлыке, повязанном так, что виднелись одни лишь глаза. Приподымаясь на колени, Прохор то подбадривал вожжами коней, то посматривал назад – боялся, как бы не отстали какие быки и не уснули возчики. У его ног, закутавшись в бурку, лежал Виктор Грачев.

– Эй, эй! – покрикивал Прохор. – Не растягивайтесь!

Следом за санями Прохора, поскрипывая ярмами, на которых сычами сидели мальчуганы, брели по топкому снегу пять пар волов. Они были запряжены цугом в огромные санищи, с толстыми, как дручья, полозьями, – обычно в верховьях Кубани на них перевозят амбары или стога сена… В эту же зиму добротным полозьям из суковатого дуба предстояло выдержать груз, может быть, во много раз тяжелее любого амбара – нужно было перевезти со станции станину водяной турбины.

«И скажи на милость, какой вес имеет та штуковина, – размышлял Прохор, кутаясь в шубу. – Это же только подумать: одна часть уместится на этих дрючьях, а чтобы всю турбину поднять, то приходится гнать столько лошадей и быков…»

За свою жизнь Прохору довелось перевозить всякие грузы – и лес, и железо, и пшеницу, а вот с турбиной иметь дело еще не приходилось. Какая она на вид, эта турбина, он тоже не знал, – оттого и лезли в голову всякие тревожные мысли: а что, если даже такие дубовые полозья не устоят под тяжестью и среди дороги случится поломка? Застрянет турбина где-нибудь в степи, будет лежать в снегу на дороге, а проезжие люди станут насмехаться: вот, мол, какие устьневинцы! Гидростанцию строят, машину затребовали из Урала, а привезти домой не смогли – ума не хватило…

«А наш Виктор Игнатович спит себе, – думал Прохор. – Ему-то чего ж не спать, он уже ей и местечко приготовил – как для невесты, ей-богу!»

Работая в бригаде Грачева, Прохор ко всему присматривался и многое не понимал из того, что делалось в машинном отделении. Он видел, как вырастала из котлована железобетонная стена, и хотя Грачев говорил, что это строится фундамент для турбины, но Прохор так и не мог себе представить ни форму, ни величину той машины, которая вскоре ляжет на этот твердый настил.

Над степью разгоралось светлое утро. Небо было высокое и синее-синее. Виктор Грачев давно не спал, но вставать ему не хотелось, – сани укачивали, глухо постукивали копыта, молодо и свежо скрипел под полозьями снег. Было приятно лежать и смотреть вдаль. За Кубанью белыми шатрами стояли невысокие горы и то казались дымчато-сизыми, то озарялись мягким розовым светом. Когда же в седловину двух вершин выкатилось солнце, горы точно воспламенились, а вся низина заискрилась с такой силой, что стало больно смотреть…

Виктор закрыл глаза и задумался: нет, нет, совсем не такой представлялась ему жизнь его после многих лет учебы… Обычно в Усть-Невннскую Виктор приезжал погостить. То были веселые месяцы – купался в Кубани, гулял по степи, ему и в голову тогда не приходило, что вот кончит учебу и первую свою практику проведет дома; казалось, будто кто-то нарочно послал его именно сюда, чтобы свои же станичники могли увидеть и оценить, чему научился в Москве сын вдовы Грачихи… И хотя в Усть-Невинскую Виктор поехал неохотно и, как сам говорил, временно, а уже с первых дней почему-то отрадно было сознавать, что все верховье Кубани без его помощи обойтись не может и что он, единственный человек среди своих земляков, сумеет и установить сложнейшие машины, и заставить их дать свет. Самым же приятным было то, что турбина устанавливалась на реке, где прошло его детство, где он ловил рыбу, купался, бегал голышом по берегу, – сколько возникало волнующих сердце воспоминаний всякий раз, когда он подходил к зданию вблизи самой кручи!

И еще приятно было Виктору наблюдать в станице тот живой интерес к электричеству, который был вызван, несомненно, постройкой гидростанции. Он хорошо знал, с какой гордостью обычно говорят об электрификации его друзья детства, и он их понимал, но не Сергей и не Савва удивляли и радовали Виктора, а такие люди, как Прохор и Грицько, работавшие в его бригаде.

Прохор жил по соседству с матерью Грачева. Однажды поздно вечером, проходя мимо Прохоровой хаты, Виктор увидел в окно небольшое собрание: у стола, при слабом свете лампы, сидели пожилые мужчины и женщины и читали вслух книгу «Выбор силовых установок». Виктор вошел в сенцы, остановился и прислушался.

– Прохор, а ты расскажи мне понятливее, – послышался хриповатый бас.

– Как же тебе еще пояснить? – отвечал Прохор. – В книжке говорится, что электричество бывает постоянное и переменное. Чего ж тебе еще?

– А у нас какое будет?

– Кто ж его знает.

– А как же оно станет вертеть молотилку или там, скажем, доить коров, – допытывался хриповатый бас, – вот в чем мой вопрос, а временное то электричество или постоянное – в том я не разбираюсь.

– Все одно, – уверенно заявил кто-то из мужчин, – лишь бы его к делу приспособить.

– А на мое рассуждение, – отозвалась женщина, – лучше, ежели оно будет постоянное.

– Почему? – строго спросил Прохор.

– Все, что временно, – плохо.

– Правильно, тетка Фекла, – подтвердил бас. – У нас в то лето временно кинопередвижку строили, и никакого толку из нее не получилось.

– Вот это ты, Андрей, верно подметил!

Виктор вошел в хату.

– А! – крикнул Прохор. – Вот кто нам объяснит! Виктор Игнатьевич, мы тут читаем одну книжку, я ее в Рощенской на базаре купил… Читаем, читаем, а только разобраться не можем.

…И теперь, лежа на санях и кутаясь в бурку, Виктор вспоминал свою беседу, затянувшуюся допоздна. В этот вечер он впервые так просто и, как ему казалось, интересно рассказывал своим станичникам об электричестве, – его и сейчас волновало какое-то еще не изведанное им чувство… Откинув полу бурки, он соскочил на снег и пошел рядом с санями.

– А я думал, что ты зорюешь! – обрадованно сказал Прохор.

– Виктор Игнатыч! – кричал с других саней Никита Мальцев. – Погляди, какое движение!

Голова обоза выползала на пригорок, а хвост изгибался по ложбине. Мальчуганы-погонычи, кто в кудлатой, гнездом сидевшей на голове шапке, кто закутан башлыком, а кто повязан платком поверх картуза, покачивались на ярмах и лениво помахивали кнутами. Пять пар быков шли споро, а следом за ними тяжелые полозья, как плуги, разрезали снег. Никита Мальцев лежал на разостланной поверх сена полости, курил.

– Да на таком транспорте, – говорил он, обращаясь к Виктору, – можно две турбины поднять!

«И у этого гордости – хоть отбавляй», – подумал Виктор и посмотрел на скрипевший по дороге обоз.

Где-то в середине санной вереницы вдруг как будто вспыхнуло на снегу пламя. Это шли огненно-красные, уже знакомые нам, быки с красивыми, во весь лоб, лысинами. И Виктор, стоя у дороги, залюбовался не столько быками-красавцами, сколько возницей. В санях сидела девушка в белой шубенке, подпоясанная рушником, повязанная пуховой шалью как-то так искусно, что узлы лежали у нее на голове в виде замысловатой шляпки. И на этой шляпке, и на махрах шали, и на выбившихся над висками черных локонах, и даже на бровях серебром блестел иней, отчего ее смуглое лицо с быстрыми, живыми глазами казалось необыкновенно красивым.

«Да чья же это такая прелестная девушка?» – подумал Виктор, когда бычьи лысины уже блестели перед его глазами.

Девушка улыбнулась, как бы желая помочь Виктору вспомнить, кто она, и он сразу узнал невесту Сергея.

– Садись, инженер! – сказала Ирина. – У меня сани нетряские.

– Ирина! Да я тебя и не узнал!

Виктор охотно сел рядом с Ириной. Теперь уже ни яркая окраска быков, ни искрившийся на пригорке снег не привлекали внимания Виктора. Разговаривая с Ириной, он узнал, что выросла она на хуторе Маковском, а в станицу переехала совсем недавно… Любуясь и ее взглядом и улыбкой, он думал, что его друг не мог, конечно, не влюбиться в такую миловидную возницу. Но странно, что в тот вечер на крестинах она казалась ему обычной девушкой, каких в Усть-Невинской немало, а тут, рядом с ним, сидела на санях точно совсем другая Ирина, – и глаза с пушинками инея на ресницах и на бровях светились какой-то щедрой радостью, и лицо, смуглое и немного подрумяненное морозом, было необыкновенно веселым.

– А я думал, – говорил Виктор, – почему тебя не знаю, а ты, оказывается, хуторская… На каникулы приезжал и тоже тебя не видел.

– Меня увидеть трудно… я все время на быках раскатываю.

– А почему ты выбрала себе эту работу?

– Разве плохо?

– Не то что плохо, а все ж таки с быками возни много.

– Я к ним привыкла. И быки у меня особенные, умные.

– Нельзя же всю жизнь оставаться возницей.

– Я и не собираюсь.

– Понимаю. Выйдешь замуж за Сергея Тутаринова?

– Это еще неизвестно… Может, выйду за Сергея, а может и не за него.

– Я Сергея хорошо знаю – настойчивый. И если он тебя полюбил…

– Ну и что же? У меня тоже есть настойчивость.

– А все ж таки хорошо бы тебе учиться.

– Я знаю, что это хорошо…

– Стала бы каким-нибудь специалистом… вот и с Сергеем бы поравнялась.

– Я с ним и так равная. А ты хочешь, чтобы я училась ради Сергея?

– Ну, хотя бы…

– Эге! Пусть он меня любит такую, какая я есть…

– Да он тебя и так любит… Но все же лучше было бы…

– Лучше, лучше! – глядя вдаль, сказала Ирина. – Помнишь, ты сказал, что любая девушка возле Сергея становится красивее… чего ж еще?

– Так это же я пошутил. – Виктор взял из рук Ирины кнут и стал сбивать комочки снега на хвосте у быка. – А если говорить серьезно, то знаешь, о чем я сейчас думаю?

– Не знаю.

– В Усть-Невинской строится гидростанция большой мощности. Обслуживать ее потребуются люди. Вот и быть бы тебе на этой станции, к примеру, диспетчером.

– А это что такое? – удивилась Ирина.

– Э! Работа весьма важная… Тебе, наверное, известно, что на железной дороге есть такой человек, который управляет движением всех поездов… Вот такой человек должен быть и на электростанции. Представь себе: машина работает полным ходом, и по проводам от станции, как поезда по рельсам, устремился ток, – это же сила, понимаешь? От нее светятся тысячи лампочек, вращаются моторы, жизнь становится богатой и красивой, и ты – всему этому хозяйка! – Виктор восторженно посмотрел на смущенно улыбающуюся Ирину. – Да знаешь, кем бы ты была? Богиней огня! Да, да, не улыбайся!

– Красиво, – мечтательно проговорила Ирина. – Но разве я смогу?

– Сможешь! – уверенно заявил Виктор. – Дай согласие – и я тебя обучу… Хочешь?

– Хоть и хочу, но как же я буду учиться? Быков же не брошу?

– Будем учиться по вечерам. У меня есть много книг… А какие книги! Только условимся – Сергей об этом не должен знать.