Текст книги "Ханидо и Халерха"

Автор книги: Семен Курилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

А немного спустя верхом на олене потрусил в тундру Ланга. Он спешил к Курилю: Пайпэткэ вот-вот должна родить и стать матерью.

Но Пайпэткэ родила лишь через несколько дней. Все стойбище собралось возле ее тордоха. Абучедэ вышла и, плача одним глазом, сказала:

– Мужик. Хороший. И она ничего. Крепкая баба. Счастье выпало женщине.

Черноволосый, весь красный, с огромной головой и толстыми руками и ногами, сын Пайпэткэ заорал так громко, что люди замерли возле тордоха.

Рывком откинув ровдугу, в дверь ворвалась Тачана. За ней юркнула и одноглазая Абучедэ.

– Ну, зачем вызывала, старуха?

– Камлать бы надо…

– Камлать над этим ребенком? Да ты что – не видишь, что ль, своим одним глазом? Это же вылитый Мельгайвач. Это внук его злого отца. Я знала, что он из мочи Мельгайвача родится. Так и вышло оно.

– Халагайуо! – схватилась за голову Абучедэ. – Да какие же ты грешные слова говоришь! Да как же бога-то не боишься.

– Тьфу! – Тачана плюнула на ребенка и вышла наружу, в бешенстве чуть не порвав полу ветхой ровдуги.

Оказавшись среди людей, она отыскала глазами Нявала и сказала ему:

– Слышишь, старик! За своим сыном гляди: как подрастет этот кукул, – она кивнула на тордох Пайпэткэ, – ты его к своему сыну близко не подпускай. И Хулархе скажи – к дочери чтоб не подпускал. Подпустите – так не говорите, что я молчала…

Она важно прошла сквозь толпу.

Старуха шаманка, к удивлению всего стойбища, не поджала хвост после позора на недавнем камлании. И она не просто хорохорилась. Она вела себя так, будто одержала победу. И эта наглость ее походила на самоуверенность.

Люди даже начали думать, что шаманское дело слишком сложное, чтобы вот так просто одного признать совсем правым, а другого побитым.

Ни один человек в стойбище, если не считать мужа шаманки Амунтэгэ, не мог бы поверить, что все дело тут в чукотском богаче и шамане Каке.

Люди не знали многого. Сегодня они не знали, что Кака приближается к Соколиной едоме, что владелец огромного стада бросил своих оленей в самую пору отела – чтоб встретиться с Тачаной. Чукча и Тачана затевали важное дело, такое важное и такое страшное, что история с Пайпэткэ и ее сыном в сравнении с этим была просто маленькой стычкой. Между прочим, старуха бесилась еще и по той причине, что богатый и крепкий здоровьем чукча глядел слишком уж далеко, а ее годы катились под гору…

ГЛАВА 10

В конце прошлого века на реке Анюй через каждые три-четыре года купцы и богачи всех мастей проводили большую торговлю или большой обмен, а проще говоря – собирались на ярмарку. Вначале ярмарки затевали купцы Средне-Колымского острова, но, когда в Нижне-Колымском остроге появились свои купцы, с которыми перезнакомились чукотские, юкагирские и ламутские богачи, ярмарками стал руководить Нижне-Колымский острог. Тем более что здесь появились первые, а потому более прыткие царские чиновники, а раньше их – до ужаса разворотливые казачишки-кабатчики.

По-разному проходили эти шумные сборища крупных и мелких менял. Все зависело от коньюнктуры, а стало быть, от настроения; разными были игры и попойки. Бывало и так, что товаров появилось мало, – тогда толкучка быстро рассасывалась, и приезжие возвращались в тундру, увозя обратно и песцовые шкурки, и мамонтовые клыки. В иной же год товаров прибывало столько, а ярмарка была такой горячей, что люди забывали о весне, и не раз чукчи и юкагиры обратный путь проделывали в половодье.

Чтобы не промахнуться, чтобы не обмануться в надеждах, богач Куриль еще зимой отправил в Нижнеколымск сына Петрдэ – Мэникана. А Мамахан, так тот сам съездил на разведку. Вести были хорошие. Впервые на ярмарку приедет американский купец Томпсон и другой, более молодой американский купец – Свенсон [64]64
  Свенсон Олаф – купец, промышлявший по побережью океана до устья Колымы вплоть до 1921 года.


[Закрыть]. Стало известно, что Томпсон серьезно готовится к нынешней ярмарке – его подручный Потонча в эту зиму ни разу не появился в Улуро, потому что хозяин его придерживал товары до весны. Понятно, что об этом, конечно, узнали и русские купцы, которые не захотят остаться в дураках. В общем, ожидалась бойкая ярмарка.

Вот почему для простых людей тундры зима эта была особенно тяжкой: но хватало чая, табака, сахар совсем пропал, о горькой воде даже не вспоминали.

Едва начался отел оленей, Куриль прикочевал к Большому Улуро, быстро собрался и, не дожидаясь ехавших с запада Саню Третьякова и богача Татаева, двинулся со своим караваном на нижнюю Колыму. С ним отправились богач Петрдэ и его сын Мэникан. В помощь себе Куриль взял шурина Пураму. Десять упряжек загрузил Куриль оленьими шкурами, камусами, песцовыми шкурками, прихватил и немного мамонтовых клыков. Два каравана продвигались прямо через Халарчу, не пропуская по пути ни одного стойбища: оба родственника-богача старались побольше выменять песцовых шкурок…

Куриль никогда не был азартным или алчным менялой. Но он всегда был до предела расчетливым и уж облапошить себя не позволял никому. Сейчас он, однако, нервничал: американцы могут привезти редкостные товары и сбить цену дорогим шкуркам и клыкам мамонта.

Вот под такую горячую руку и попался ему на дороге Кака. Чукча явно ехал в Улуро, а о ярмарке как будто забыл.

– Мэй, еттык! – бросил Куриль привычную фразу, с подозрением оглядывая пустую нарту.

– И-и, – как-то робко ответил Кака.

– Вроде бы в наши края направление держишь?

– К вам. Тачана вызвала. Вон ее муж сзади едет. Зачем позвала – не знаю, послания не было. Просит – и все…

Куриля не проведешь. Бросить стадо перед отелом и ехать, не зная зачем? Лицо его побагровело, губы жестко сомкнулись, глаза спрятались в холодном прищуре.

– За Пайпэткэ взялись?

Чукча заерзал на нарте, но нашел в себе силу деланно улыбнуться:

– Пайпэткэ? Да что ж она одна только на свете? У шаманов есть и другие дела. Ей-богу, не знаю, зачем зовет.

– Мэй, смотри! Если тронете Пайпэткэ – ты со мной будешь дело иметь. А меня Друскин шутником не считает… – Куриль натянул вожжи, и олени дернули лямки.

На Амунтэгэ он и не посмотрел – молча проехал мимо.

– …Развелось шаманов, как вшей у незамужней чукчанки, – пробормотал он. – Кто захочет, тот и становится шаманом.

Встреча с Какой сильно растревожила Куриля.

"Это что же получается? – размышлял он в сердцах. – Я считаюсь начальником юкагиров, а шаман-чукча едет к моим людям и без меня будет делать все, что вздумается?.."

Кака уже не был головой чукчей. Исправник Друскин отобрал у него печать, потому что он ошаманился. И Куриля тем более раздражал этот черт со сверкающими белками глаз на темном, как закопченная ровдуга, лице. Вроде бы недоверие выказали ему, принизили перед людьми – а он стал шаманом и теперь не только взял власть над чукчами, но подбирается к юкагирам, а захочет – подберется еще и к ламутам.

У Коньковой речки караван остановили, чтобы заночевать. Надергали ивняка, разожгли, костер, поставили котелок со снегом – кипятить чай. И тут Куриль опять заговорил о том же:

– Я чего боюсь-то? Задумает Пайпэткэ рожать, а их двое; на что хочешь людей подобьют. И заступников нет. Одна Лэмбукиэ…

– Да будет тебе головой камни без толку ворочать, – заметил старик Петрдэ.

– А это как поглядеть! Без толку… Сайрэ пустил кровь Мельгайвачу? А теперь чукча нашим кровь пустит. Что получается? Найдется такая вот горячая голова, – Куриль кивнул на Пураму, – схватит нож – и пошла… Вот тебе и мои заботы, чтоб юкагиры и чукчи друзьями были!

– А ты прикажи всем шаманам сжечь бубны, – пошутил старик, набивая трубку. – Ты же – голова…

– И приказал бы! – надломил об колено прутья Куриль. – И не то еще сделал бы… А говорить без шуток – так начальники царские за шаманов стоят. Обычаи, говорят, уважать надо. Не трожь!..

– Ну, а ты сам-то так уж и совсем шаманам не веришь? Я вот не раз видел: тебе бы можно и слово сказать без опаски, а ты молчишь, тебе бы иной раз над глупостью посмеяться, а ты спишь на камлании… Бубны он сжег бы… – Старик Петрдэ высморкался, отвернувшись от Куриля. – Не первый ты такой медвежатник. Которые похрабрей тебя – и те не решались шутить с шаманами…

Куриль бросил прутья не в костер, а к ногам и свесил с колен ладони в новеньких варежках. Помолчав, он спокойно заговорил:

– Есть и в твоих словах правда. Есть. Как людей без веры оставишь? Иной нажрется дурного мяса – и кувыркается по земле от боли. А шаман придет – глядишь, и боль прошла. Сам видел. Отними у человека надежду – самым лютым врагом станешь. Вот и молчу, и сплю на камланиях… – Куриль скинул варежки и начал доставать из кармана кисет.

– Я и говорю про то: живи своими заботами, а не чужими, – заметил Петрдэ.

– Постой: я не все сказал. Жуликов развелось много. Сайрэ потому и отрекся, что понимал: не он вылечивал и добро делал – вера в него вылечивала и умный совет помогал. Может, они, духи, и есть. Куда денешься – Токио что захочет, то и сотворит с человеком. А другие колотят в бубен только из-за корысти или затем, чтоб темные дела делать… Нет, дядя: надо окрестить тундру. Верой в бога надо заменить черную веру. Сильные шаманы тогда останутся – лечить будут, советы давать хорошие, и это богоугодно. А все прочие уплывут, как олений помет. – Куриль сплюнул в костер.

– Ну и крести людей! – обернулся к нему Петрдэ. – Зови попа и крести!

– Как окрестишь? Из Среднего? Какой поп согласится!.. Да и мало – окрестить тундру. Божий дом нужен…

– Ас божьим домом-то как? – Петрдэ спросил и пожалел: рядом сидел Пурама.

Куриль, однако, не поперхнулся.

– Строится дом, – ответил он. – Первые бревна в мешке: двадцать шкурок собрал… Трудно строится. Обеднел народ, особо за эту зиму. Что ни возьми – всего не хватает. А купчики к шкуркам чутье имеют. Это Потонча сплоховал. Да у его хозяина свой расчет… Вот плохо, что Мамахан подвел. Тоже набрал штук тридцать – а не сдержался. Подвернулся хороший товар – пустил их в обмен… Ну, ничего. Я еще погляжу – может, одному мне сподручней будет…

Во время разговора Пурама и Мэникан сидели молча: обычай не позволял им открывать рта при таких родственных отношениях. И Пурама без звука проглотил слова Куриля насчет поножовщины, не посмел напомнить, что он-то чист перед богом – отдал голове шкурки.

Когда напились чаю и закусили, улеглись спать, не вставая с места, не закручиваясь в чумы [65]65
  Чум – кусок ровдуги, одежда или ткань, в которую завертывается путник, ночуя в тундре.


[Закрыть]: морозец был мягким, ночь ветра не предвещала.

Пурама не засыпал дольше других. Он глядел то на луну, то на звезды.

Огромный мир в вышине настраивал на раздумья – он был и красив, и до жути загадочен… Вот распалась на две части звезда. Одна половинка сразу погасла, а другая понеслась не вниз, а вбок, к другой звезде – и та поймала ее, будто съела. Что там произошло? Почему так случилось? Кто это захотел, чтобы все звезды остались на месте, а эта устремилась к другой, заставив свою половину погаснуть? Какой в этом смысл?.. "Нет, конечно, божий мир куда больше и куда непонятней, чем мир, где живут духи, – размышлял Пурама. Он уставился на луну. Вон па луне темные пятна. Говорят, что это девушка-сирота варит кровяную кашу. – Как Пайпэткэ… Сирота… Кровяная каша… Все сироты варят кровяную кашу… И как только не поймут люди, что бог знает все?

Может, он напоминает, что нельзя обижать сирот? А кто не смущается, того он отдает сатане? Сайрэ-то помирал в муках… Теперь небось на Тачану смотрит.

Придумал бы ты, сатана, этой бешеной сучке самую страшную смерть…" – Пурама потихоньку перекрестился.

Засыпал он легко, будто на ворохе мягких шкур. Бог и о нем все знает.

Он для его дома выиграл целый табун… Он отдал две песцовые шкурки… Если божий лачидэдол [66]66
  Лачидэдол – буквально: «огонь горит», очаг огня.


[Закрыть]– солнце – начнет гаснуть, он поедет в тайгу и будет таскать сухие деревья для очень большого костра… А за все за это бог позволит ему поставить свой тордох рядом со своим домом…

Утро было ясное и морозное. Проснулись все сразу – продрогли до самых костей. Однако это было не зимнее утро, а почти весеннее – невдалеке хабекали куропатки, лаяли песцы, какие-то птицы кружили высоко в небе, купаясь в лучах еще не взошедшего солнца, – и путники резво взялись за дело.

Поели, опять напились чаю, согрелись – и двинулись Дальше.

Сколько ни ехали в этот день, а ни человека, ни упряжки, ни стойбища не увидели. Тундра обезлюдела. И Куриль наконец удивился:

– Не пойму, почему не встречается нам Чайгуургин. Каждый год он пригонял сюда стадо телиться…

– Наверно, ягеля тут мало осталось, – предположил Петрдэ. – Вытоптал, видно. Хотя… Хотя должен бы это место уступить племяннику Лелехаю. Но и Лелехая не видно…

И лишь в закате увидели вдалеке четыре белоснежные яранги.

Первой караван встретила приветливым лаем черная, как уголек, собачка, пулей летевшая по твердому снегу. Потом из яранг высыпали люди – кто в кухлянке, кто в тамбаке [67]67
  Тамбака – комбинезон, детская одежда.


[Закрыть]. Все стояли в ряд, загораживая ладонями глаза от лучей восходящего солнца.

– Глянь – это же Чайгуургин с краю стоит, – сказал Куриль.

Действительно, это было стойбище нового головы чукчей. Чайгуургина мог бы узнать издалека каждый, кто видел его хоть один раз: это был мужчина преогромного роста, с длинными, расставленными руками. Его племянник Лелехай рядом с ним мог показаться ребенком – этот молодой богач пошел не в рост, а вширь. Чукчи, как всегда, встретили улуро-чи с неподдельной приветливостью.

Парни и девушки бросились распрягать оленей, в руках у женщин появились снеговыбивалки – и они принялись осторожно, с шутками сбивать иней и снег с одежды путников. Не успели гости войти в ярангу, как пастухи притянули на аркане молодую, не брюхатую важенку. А в яранге уже сильней разожгли огонь под огромным котлом, в который бросали и бросали снег.

– Ну, рассказывай, что тут, на Кулуме, нового…

Куриль не видел Чайгуургина несколько зим. В те времена чукча не был головой, а теперь они оказались равными, и от хозяина чукчи следовало ожидать самых солидных ответов, рассказов, суждений о жизни.

– О, Кулума много чудес увидела, – сказал Чайгуургин. – И смешных, и непонятных, и страшных… Не знаю, что думать – растревожились все люди насквозь по ее берегам. Я, между прочим, тоже собрался на ярмарку. С вами и двинусь.

– Силенкой хочешь помериться?

– Придется – не откажусь…

Чайгуургин был знаменитым силачом. Однажды на ярмарке во время потешной борьбы он поломал кости восточному чукче. С ним пробовал бороться известный якутский силач Ботго, но и он сдался ему. Из юкагиров один только Микалайтэгэ мог бы помериться с ним силой и ловкостью, но Микалайтэгэ трусливый. Словом, Чайгуургин слыл самым могучим человеком в низовье Колымы и Алазеи.

– Пока мясо варится, полакомьтесь, гости, – прервала начавшийся разговор жена хозяина, подавая на огромном медном подносе свежие оленьи шкуры, губы, глаза, мозг, жилы ног с костным мозгом.

– Так что же такое случилось на Кулуме? – спросил Куриль. – Говоришь, даже смешное?

– Было и смешное, да только оно плохой конец имело. И меня этим плохим концом стегнуло…

– Тебя – голову? Это совсем интересно. А я не слышал.

– Ну, а о русском-то человеке Чери – слышал?

– А-а, понимаю, – усмехнулся Куриль. – Как он вошек у женщин собирал, как считал камни?

– Да вошек-то пусть бы и собирал. Кроме пользы, тут ничего нет. А вот камни считать – дело плохое. Сосчитают – потом увезут. Чем наши люди будут загружать сети, чем шкуры и камусы мять?

– Не будут собирать камни! – уверенно возразил Куриль. – Я ездил за Ясачную речку – так там столько каменных гор, что можно и не считая брать камень.

– Вот! Вот и люди не понимают. И так и этак думают. А если не увозить камни – зачем считать? А зачем насекомых всяких сушить? Это же не юкола! А зачем веревку по земле растягивать, палочки втыкать, ничего не сделать – и уйти?

– Это ученый человек! – сказал Куриль. – Царь его послал сюда. Я точно знаю. Должен же царь знать, что на его земле лежит, растет, какой длины реки! Как же управлять будет землей, если ее не знает?

– Ты, мэй, погоди… Мы это слышали. А скажи, кто такой царь? Это бог на земле, может, его брат или сын. Так? Что же выходит? Что бог землю не знает?.. Люди совсем другое думают. Шаман Чери! Настоящий шаман. Ты слышал, что на Анюе делается? Не слышал? Там у людей волосы выпадают, даже носы и уши отваливаются. Раньше так страдали только якуты возле городов, а теперь даже анюйские ламуты страдают. Нескольких человек, говорят, в город зачем-то увезли. Сами собой люди портятся? А ты говоришь – ученый… Теперь смотри, что у меня случилось. В позапрошлую весну я, как всегда, пригнал табун на Коньковую. Начался отел. И пятьсот телят погибло. Пятьсот! Отчего? От болезни? А откуда она? Тундра – та же, ягель – тот же, важенки – здоровые. А полтысячи телят нету…

Старик Петрдэ, привыкший в гостях больше есть и меньше говорить, вдруг перестал жевать.

– Ну, что на это скажешь, Апанаа? Куриль, однако, не ответил ему.

– То-то тебя нет на Коньковой, – сказал он. – А мы ехали и удивлялись.

– Чего ж удивляться! Ты бы погнал табун на испорченное место? Я и Лелехаю запретил. Это плохие шутки – терять каждый год по пятьсот голов… Да, скажу тебе, что и ты мог понести убытки. Тинелькут прогонял стадо по этому месту – то стадо, которое ты у него выиграл. Твое счастье, что как раз поднялась пурга. Русские духи, видать, заблудились, а то бы они и тебе напакостили.

Куриль призадумался. Перед ним сидел не какой-нибудь замухрышка-страдалец, а крупный богач, голова огромного рода, человек могучий, даже телом могучий, – словом, человек, который на все должен бы глядеть свысока. И Куриль невольно полюбопытствовал:

– Ты, мэй, сам так решил, что русские портят тундру? Или камлание было?

– У меня свой ум есть, – ответил Чайгуургин. Он сомкнул толстые губы и холодно огляделся по сторонам. – Я разве ребенок, чтобы не видеть, что происходит кругом? Кулума наша бедная? Тундры бедные? Если были бы бедные – русские разве лезли сюда? Даже амарыканы прут! Наших людей они научили пить горькую воду, табак курить – а какой от этого толк? Мы мясо едим, а они хотят, чтоб мы белый песок [68]68
  То есть муку.


[Закрыть]на масле жарили, как рыбу, и ели.

Вот поживешь – и увидишь: сейчас они шкурки берут за чай и табак да горькую воду, а потом за белый песок заберут оленей… Духов своих они напускают, и тундру портят тоже они.

– Гы! Да какой же расчет им портить тундру, если им мясо потребуется? Какой же расчет портить людей, если мы шкурки им добываем? – возразил Куриль, радуясь, что чукча запутался.

– Не знаю, – пробурчал Чайгуургин. – Камланил не кто-нибудь, а Кака! Другому я, может, не поверил бы. А у Каки сильные келе, сильные и надежные. И сам он шаман надежный, потому что богатый. Какой ему смысл меня-то обманывать? Мы с ним друзья, сам предпочел быть шаманом, а не головой.

– А откуда же у него взялись такие сильные и надежные духи? – не выдержал Пурама.

Чайгуургин вздрогнул и вытаращился на Куриля: как, мол, этот человек смеет встревать в разговор? Однако Куриль чуть улыбнулся, давая понять, что на вопрос надо ответить.

– Могу сказать, откуда у него эти келе, – перевел хозяин недобрый взгляд на Пураму, – Могу сказать… О духах отца Мельгайвача ты, мэй, что-нибудь слышал? Думаю, слышал. Так вот Кака завладел ими. Давно завладел! Все чукчи знают об этом.

Пурама выпрямился над столом, быстрые глаза его забегали туда-сюда – он готов был прослыть последним на земле человеком, но дать волю своему языку.

– А улуро-чи знают другое! – выпалил он. – И не только улуро-чи. Не мог Кака завладеть этими духами. Их давно передушил Токио. Остался один вожак. Это на большом камлании было! Куриль может прогнать меня, пусть я пешком обратно уйду, но я должен еще сказать. Совсем недавно Кака был на камлании – у нас, на Соколиной едоме, и он всем людям сказал, что этот вожак духов вселился в тело вдовы Сайрэ. Его келе гонялись за этим духом, он хотел его задушить. Вдвоем с Тачаной они гонялись за ним!.. Убей меня первый весенний гром, если я вру. Куриль! Они же были на этом камлании…

– Ну, хватит язык распускать! – одернул его Куриль и, насупившись, принялся грызть жилу.

Наступило молчание. Оно длилось долго. Уже подали вареное молодое мясо, поставили кружки для чая, уже начали дружно есть, а разговор никто не осмеливался продолжать.

Наконец Куриль кивнул в сторону Пурамы и тихо сказал:

– Они говорили правду – так было все…

– Не знаю. Кто знает?.. – примирительно проговорил Чайгуургин. – Может, шаманские сложности…

– Мы Каку вчера встретили, – спокойно сообщил Куриль. – Поехал в наши края…

– А зачем? А на ярмарку не поедет? И к тому же скоро отел…

– Вот и я обо всем этом подумал.

Перестав есть, Чайгуургин вдруг достал огромную трубку, выстроганную из корневища, натолкал в нее табаку толстым пальцем, закурил, зажмурился от едкого дыма и, протирая кулачищем глаз, проговорил:

– Да… Ты меня, мэй, заставляешь думать о Каке совсем с другого конца…

– Там у меня, на Малом Улуро, плохо со вдовой Сайрэ, – сказал Куриль, вытирая ладонью рот. – Тачана ее травит. А она вот-вот принесет ребенка от Мельгайвача. И как раз Кака поехал туда – Тачана его вызвала: он с ней заодно. Я предупредил Каку. Думаю, все обойдется. Но ты все же пошли туда человека и свое послание передай… Нам с тобой, Чайгуургин, наперед тоже надо быть заодно. Совсем ни к чему, чтоб люди наши во вражде жили. Иначе Друскин обоих нас призовет и бумагу царю напишет…

Голова чукчей вздохнул:

– Вот как бывает: уедет в тот мир умный человек – и гляди, как бы без него плохо не было… Ты передай, как сумеешь, мои добрые пожелания старику Сайрэ. – Чайгуургин вытащил из-за пазухи деревянного человечка, висевшего на тоненьком ремешке, поцеловал его и опять спрятал.

– Старик от шаманства перед смертью отрекся, – сказал Куриль, глядя исподлобья на чукчу. А у чукчи вдруг поднялась и опустилась рука – он, наверно, хотел перекреститься, но почему-то не решился. – Кстати отрекся, – добавил Куриль и потянулся к мясу. – А то ведь Тачана обвинила в его смерти чукотских духов. Могла бы опять начаться вражда. А тут все замутилось, запуталось.

Вместе с хозяевами гости съели два котла мяса, выпили несколько медных чайников чая, вдоволь полакомились прэрэмом [69]69
  Прэрэм – чукотское лакомство. Вареное мясо жуют, смешивают с топленым костным жиром и замораживают.


[Закрыть].

Хозяева совсем не подали горькой воды. Чайгуургин в жизни придерживался строгих правил, он даже имел одну жену – в отличие от других чукотских богачей.

В дорогу отправились на другой день, хорошо выспавшись.

Чукчи снарядили пять нарт. Везли они мятые шкуры, выделанные камусы и пыжики. Одна нарта была целиком нагружена песцовыми шкурками. Чайгуургин взял с собой Кымыыргина: на оленегонных состязаниях будут участвовать кауреляне [70]70
  Каурелянами западные чукчи называли восточных чукчей, живших на восточном берегу Колымы.


[Закрыть], любители резать лямки, – а Кымыыргина они знают и будут побаиваться. Лелехай, как и Петрдэ, с собой никого не взял.

Хорошо ехать в апреле: ни холода, ни пурги, снег осел и окреп – олени бегут уверенно, потому что копыта их совсем не пробивают наста.

Караван вел Пурама – знаток всех ближних и дальних озер. Куриль и Чайгуургин сидели рядом на самой последней нарте. Весь день ехали по Халарче. Это была совсем ровная, как доска, тундра, на которой лишь кое-где возвышались холмы.

К вечеру добрались до озера Артамон – и здесь заночевали, устроившись в глубоком сугробе.

А следующий день был туманный и мрачный. Туман не мог разогнать даже морской ветер, и Пурама только каким-то чутьем определял направление. Уже на середине озера догадались, что едут не по тундре, а по льду, занесенному снегом. Потом показалась большая черная сопка – и все обрадовались: это была единственная едома у озера Артамон. Ехали правильно. Вскоре показались деревья. Огибая холмы и пересекая озера, выбрались наконец к Стадухинской протоке. Рядом была Колыма – Кулума по-чукотски, по-якутски, по-ламутски и по-юкагирски.

Величественная река открылась сразу во всю ширину; где у нее начало, а где конец – об этом даже страшно было подумать. Почуяв слишком незнакомое место, олени на ходу начали наклоняться, обнюхивать снег, прислушиваться. Но путники уже не следили за ними. В невозмутимом спокойствии спала Кулума подо льдом. Однако по берегам ее возвышались огромные черные скалы – и было что-то затаенное, сокрытое холодом и тишиной в этом ее молчаливом величии.

Олени сами собой остановились, а люди встали с нарт, и каждый замер на месте.

Колыма… Она некогда была молодой. Она родилась где-то в далекой тайге, среди гор, и никто ее за речку настоящую не считал. Петлял ручеек этот между камней, пропадал в болотах. Он боялся пересохнуть, пропасть – и потому стал искать море-бабушку. Как всякое юное существо, Колыма сильно петляла в жизни и в поиске. И не заметила она, как повзрослела и как стали появляться у нее дети. Очень доброй была река к людям – и потому детей своих она называла самыми лучшими именами, а учила их только добру. Реке Балыгычан мать Колыма сказала: «Людям не хватает еды – и ты разведи для них много рыбы». Другой дочери – Коркодон велела быть узкой и высокобережной – чтобы люди под берегами прятались от холодов. Река Анюй родилась самой последней, но и ей она приказала: «Пусть на твоих берегах густо растут тальники – чтобы люди у огня согревались, пусть разведутся возле тебя куропатки и зайцы – чтобы люди сытыми были». Из всех многих своих детей Колыма одну только дочь попросила помогать ей самой: «Старая стала я, тяжело мне теперь от зимнего сна пробуждаться. А мне ведь надо море искать. Ты, Омолон, пораньше меня буди». И стала могучей, неспокойной река Омолон. Раньше всех – во второй половине мая река эта вдруг ломает свой лед и теребит, будит старушку мать.

Долго еще искала бы Колыма море, может, и не нашла бы его. Но море узнало, что есть река, которая всю свою жизнь рвется к нему, – и само шагнуло навстречу. Оно разбросало землю, плеснулось вперед и соединилось с рекой. Потому-то матушка Колыма так неожиданно широко разливается при впадении в море…

…Много песен, сказок, легенд придумали люди о Колыме. Но эту легенду знают больше всего, и больше всего она им по душе.

Четверо богачей, стоявших сейчас возле нагруженных нарт, тоже знали эту легенду. Да только ехали-то они не затем, чтобы долго стоять в раздумье.

Так, повздыхали от нечастого ощущения чего-то великого, неспокойного, хоть и сокрытого – и крикнули завороженному Пураме ехать дальше вдоль берега. До Нижнего оставалось не так далеко.

На третий день впереди показался острог. Это была кучка заснеженных юрт, в беспорядке столпившихся возле высокого божьего дома с лениво покосившейся колокольней. Из круглых приплюснутых юрт поднимались вверх смешные тонкие струйки дыма. И ничего больше, и весь тут Нижне-Колымский острог.

И все-таки это – знаменитый Нижне-Колымский острог!

Куриль приказал остановить караван вдалеке от поселка. Пурама удивился: зачем останавливаться, если можно сразу подъехать к теплому дому? Но он не успел высказать это. Куриль и Чайгуургин бросились к нартам, быстро достали новые малахаи и белые рукавицы, надели их, а старые спрятали, потом они обмотали шеи пестрой материей, оглядели друг друга. "Ага – прихорашиваются, – смекнул Пурама. – Значит, важная будет встреча…"

– Давай! Быстро! С ветром! Ок! Ок! – властно махнув рукой, крикнул Чайгуургин.

Куриль тоже приказал что-то, но Пурама уже не расслышал. Он хлестнул оленей вожжами и прыгнул на нарту.

И караван влетел в острог так, будто за ним гналась целая стая волков, – с топотом и гиканьем, со снежной пылью из-под копыт и нарт.

Богачи, однако, не успели пережить полного удовольствия от столь шумного въезда: в самый важный момент, когда караван должны были заметить здешние богачи и начальники, со всех сторон вдруг выскочили собаки. Со свирепым лаем, с остервенелым хрипеньем рыжие, черные, пестрые псы самых чудных пород накинулись на оленей, на лихих ездоков, на поклажу. Они вовсе не в шутку пытались цапнуть за ноги и людей, и оленей, а густой запах от шкур приводил их в настоящее бешенство. Дело приобретало плохой оборот, да спасибо из юрт высыпали с палками и кнутами хозяева.

Растерянные, сконфуженные богачи кое-как стали здороваться со знакомыми и поскорее направились к большой и высокой юрте, похожей на огромную бочку.

А навстречу им уже спешила здешняя знать – кто в зипуне с суконным верхом, кто в шинели с блестящими пуговицами, кто в дохе или кушаке. Стали шумно здороваться, перекидываться словами. Знать нисколько не важничала. Да и кто позволил бы себе важничать, если глаза каждого так и косились на караван нарт с драгоценной поклажей!..

Так, шумной толпой, и ввалились в дом богатого казака Филата Малькова.

Ни к кому другому Куриль не собирался стать на ночлег, и все хорошо знали, почему он устремился сюда. Мальков был трезвенником, он не играл в карты и не курил. Так что дождаться ярмарки безопасней всего было тут.

Казак Мальков содержал и дом и хозяйство свое в строжайшем порядке. Пол у него выстлан досками, а доски покрыты чистенькими дерюжками, в горнице бело, как в зимней тундре, и на стенке здесь висит икона в позлащенном окладе, с постоянно горящим жирником возле нее. За домом у казака – сарай, а в сарае две коровы, которые телятся каждый год, и три лошади – две для езды верхом и одна рабочая, для хозяйских дел. Три лодки у него и сетей волосяных много – лошади вечно ходят без хвостов и грив. Есть два ружья, железные заступы, топор железный и всякий другой незнакомый тундровикам инструмент.

Филат работяга – за десятерых успевает. И еды у него всегда наперед заготовлено вдосталь. Содержит, правда, он и работника – немного горбатого, курносого, с редкими рыжими волосинками на лице Мишку. Но Мишка невероятный лентяй и придурок. Он потому и не женился, что ни одного дня не сумел бы прожить на свои харчи. Однако и без такого помощника трудно: казаку приходится выезжать по приказу начальников, а у жены трое детей на руках.

Не сразу Филат Мальков понравился Курилю. Слишком уж был он чужим: волосы у него совсем белые, лицо красноватое, а глаза такие светлые, голубые, прозрачные, что страшно смотреть в них – не глаза, а ледышки. И только потом Куриль понял, что в этих глазах не одна суровая чужина, но еще и тоска – тоска по далеким родным местам.

– Работаю, не пью, богу молюсь, поборов нет никаких – вот и богат. – Так объяснил Мальков свое благоденствие.

И Куриль не раз вспоминал эти его слова. Вспоминал – и вздыхал: юкагиру далеко-далеко до такой жизни…

Зайдя сейчас первым в дом казака, Куриль сорвал с головы малахай и направился к двери в горницу. Откинув рукой ситцевую занавеску, он сразу же опустился на оба колена и начал креститься. Петрдэ и Чайгуургин стояли сзади и крестились на занавеску.

Глаза у бога были светлыми, голубыми; в мигающем свете жирника казалось, что бог сквозь какое-то зарево смотрит в упор, не моргая. Такие же голубые глаза были и у хозяина дома, который стоял сейчас позади. И в сознании Куриля это совпадение опять обрисовало очень живую связь чего-то великого, неземного и непонятного с этим вот чужим, навечно поставленным на одно место домом. У гостя мелькнула мысль – хорошо бы сейчас остаться наедине с беловолосым Филатом и весь остаток дня, всю ночь проговорить о боге, о шаманах, о людях тундры и русских начальниках. Да разве богача, приехавшего на ярмарку, могут оставить в покое?