Текст книги "Ханидо и Халерха"

Автор книги: Семен Курилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Сломай большую ярангу свою. Сломай – и так, и этак ее ломать. Только мук больше, если будешь тянуть да надеяться… Помню, Пайпэткэ дитем была еще – осень, холод, бывало, дождю конца нет, а она, мокрая вся, и ночью рыбу таскала с озера; оскользается, падает, рыбу роняет – но уж ни за что не заплачет… Да с такой работящей и с ее любовью к тебе ты к весне все беды свои забудешь! Даже удивишься, что счастьем считал дурную, богатую жизнь. Где любовь – там и лад. Детей народите, здоровые да веселые будете…

– Ой! Ой! – прервал речь старика негромкий голос, сразу отдаливший все разговоры. Пайпэткэ отпустила мешок – он упал, юкола рассыпалась; вцепившись пальцами в свое лицо, она дико расширила глаза, будто собираясь заорать на все стойбище. Ничего не понимая, мужчины повернулись к ней, и лица их вытянулись в ожидании. Только надолго оцепеневшая Тачана вдруг завертела длинной своей головой, точно нехороший крик Пайпэткэ возвратил ей разом и рассудок и бодрость… Но Пайпэткэ не закричала. Однако ее тихий и здоровый голос и сами слова ее оказались неожиданней истошного крика: – Иде Тачана, иде! [59]59
  Иде – тетка.


[Закрыть]Меня, меня муж отдает замуж… Да что ж ты молчишь? Свою жену он отдает другому – как варежку. Ой, стыд-то, стыд-то какой! Сам муж отдает замуж жену… Да когда ж было такое на юкагирской земле? – Пайпэткэ перешагнула через кучу юколы. – Нет, не пойду. Не пойду из тордоха!

– И не ходи! И я говорю – не ходи. Не пойдешь! – У будто подстегнутой вожжой Тачаны изо рта сразу выбилась белая пена. – Не пущу. Скличу людей – не пущу! Определилась судьба ее, определилась!

– Да погоди, Пайпэткэ, погоди, – залепетал Сайрэ, часто и напряженно моргая глазом. – Ты же сама хотела так… ты все время хотела… ты ребенка хочешь… А мы от болезни спасаем тебя, мы счастья и здоровья желаем тебе!

– Здоровье? А кому нужно мое здоровье? – подступила к нему Пайпэткэ. – И не хочу я ребенка. Ничего не хочу я! Жить я хочу. Нету мне счастья! С ребенком, без ребенка, с красивым мужем, с уродом, с богатым, с бедным – нету мне счастья, проклята я! И чего собрались вы, чего рвете меня на куски? Уйду, уйду от людей я, в норе буду жить, в лесу. К медведю уйду! Нет в тундре счастья! – Голос ее вдруг переломился, сделался мужским, хриплым, противным. – Отпустите меня, а то удавлюсь! – Она развела в стороны руки, будто мгновенно ослепнув и будто одновременно поняв, что надо скорее куда-то бежать.

И снова, как и сутки назад. Тачана быстро и ловко обхватила ее сзади руками. Опять началась борьба.

– Пусти, пусти, сатана! – кричала Пайпэткэ, скрипя зубами.

Мельгайвач поймал одну ее руку, поймал другую.

– И ты хватаешь меня? И ты? Звери, все звери! Голову мою хватайте, голову… У меня нет головы…

Токио громко стукнул кружкой по столу.

– Довели, опять довели! Ш-шаманами называются… – Он встал и пошел прямо на Пайпэткэ, вытаращив на нее глаза – холодные и страшные, как два ружейных дула.

Якут мог бы схватить Пайпэткэ за локти, которыми она вертела изо всех сил, но он только упрямо смотрел ей в лицо, стараясь поймать ее взгляд. И он поймал его, а потом как-то быстро притянул к своему лицу. Сумасшедшая перестала вертеть локтями, и грубые путаные слова застряли у нее в горле.

– Сядь, Пайпэ, сядь, – спокойно, но твердо сказал якут. – Сюда сядь – на землю. Вот. Успокойся. Я один здесь великий шаман; это я хотел, чтобы ты к другому ушла. А теперь я не хочу. А они будут делать то, что захочу я… Отпусти ее, Тачана! – крикнул он. – Отпусти и иди в свой тордох. Сейчас, Пайпэ, Мельгайвач уедет. Плюнь на все разговоры. Мы с тобой чаю попьем, ты отдохнешь, а потом пойдем кататься на санках. Слышишь – ребята кричат на горе? Ты хочешь кататься? Давно ты каталась?

Старик Сайрэ стоял под самой ровдугой. Он был похож на дряхлого горбуна, который пытается разглядеть звезды Хуораала [60]60
  Хуораал – Большая Медведица.


[Закрыть]над головой. Руки его висели, как неживые, спина будто переломилась, а морщинистое лицо он выпятил вперед, широко раскрыв желтозубый рот. Зрячий глаз его не моргал. Старик увидел сотворенное шаманом-якутом чудо, но как раз перед этим рухнули все его надежды и все затеи.

Морозы все крепче брали над тундрой власть. Уже не возвращались теплые дни. Озера уснули под толстым льдом, а потом и лед засыпало снегом. С каждым днем солнце все ниже и ниже поднималось над горизонтом, пока наконец и оно не уснуло под белыми шкурами… Наступило самое тяжкое для жителей тундры время. Круглые сутки тьма – и морозы, морозы, морозы. Начнется пурга – станет немного теплей. Но куда же в пургу пойдешь или поедешь! А ехать или идти надо каждому здоровому мужику: зима длинная, припасов на долгие месяцы не заготовишь, и стоит побояться мороза – пропала семья. Голод беспощадней самого страшного холода. Голод-то и гонит юкагира, чукчу, ламута из стойбища, гонит на опасную и малоудачливую в потемках охоту. Обмораживая носы, щеки, пятки, сиротливо бродят по тундрам люди, без конца отгоняя жуткую мысль о гибели. Дома их ждут – ждут их шагов, их тяжкого от ноши дыхания… Это хорошо богачам да купцам: голод не стоит у них за спиной, а ехать на добрых оленях тепло одетым, сытым и пьяным, да еще не в одиночку, а цугом, с каюрами, можно в любой мороз и в любую пургу.

Шаманам тоже нет нужды выходить в тундру. Даже самый бедный из них всегда переживет и голод и холод, вовсе не подумав о том, что следовало бы самому сходить на охоту. Шаман – больше, чем человек. Поэтому он и не должен жить, как другие. Да разве он в состоянии сам прокормить и себя и своих духов, разве он может бороться со злом, питаясь, как смертные, или, хуже того, голодая?! И уж совсем нельзя допустить, чтоб шаман подвергал себя риску замерзнуть, попасть в лапы медведя, упасть с обрыва.

Отлучка в стужу из стойбища или кочевья богатого человека мало кого тревожит, и разговоры о ней всегда коротки. Богач не пропадет, а дела его – это его дела. Но если в такую пургу в тундру подался охотник – тревожатся и семья, и родственники, и соседи. Потому что мужик – кормилец, опора стойбища: попадет он в беду – беда влетит не в один тордох… Совсем иное дело – шаман. Если середина зимы, если земля, воздух, снег – все звенит от мороза, а шаман вдруг решился отправиться в путь, то это уже событие. На камлание ли поехал он, к родственникам или друзьям – об этом, во-первых, знают все от мала и до велика. Во-вторых, тревоги, в-третьих, разговоры, слухи, догадки…

Сборы шамана Сайрэ в дорогу были совсем неожиданными и непонятными.

Сайрэ много зим не покидал берегов Улуро – а тут вдруг решился, да еще в самое крутое, жгучее время. И не на камлание он уезжал, а просто так – навестить Тинальгина, своего старого богатого друга – вальбэ [61]61
  Вальбэ – друг, товарищ.


[Закрыть]. Был бы он помоложе, выбрал бы для поездки теплую пору, прислал бы за ним Тинальгин каюра – это было бы дело другое. Но Сайрэ стар, а поедет один…

Тревога тревогой. Однако главное даже не это. Почему, ради чего заколготился старик, что случилось, чтоб не повременить, не рисковать? Как ни ослеплены люди шаманскими таинствами, а мудрость всегда ищет выхода – и непременно в простых суждениях. Всем было ясно, что старик засиделся, погряз в неудачах и бедах и что ему в самом деле надо проветриться. После приезда Мельгайвача молодой жене его стало лучше. Но все-таки Пайпэткэ часто срывалась. А ведь как среди людей: хоть двадцать зим назад человек терял ум – он для них помешанный на всю жизнь. А каково сознавать, что в помешательстве виноват ты, да еще виноват так неловко, нехорошо? Все стойбище знает о признаниях старика. А тут еще кровь и разорение Мельгайвача. Шаману, слава которого была много лет доброй, жить после этого неуютно, конечно. Да, он признался людям во многих промашках, он пытался исправить ошибки – даже ценой чести мужчины, он вновь показал себя сильным и добрым шаманом, едва не осчастливив мученицу Пайпэткэ. Но ведь вот же не сидится ему на месте, несет же его какая-то сила от людских глаз, и сила эта, видать, большая, нетерпеливая – раз уж старик не хочет дождаться весны или хотя бы солнца.

Разное говорили. Одним казалось, что Сайрэ все-таки хочет найти Пайпэткэ мужа и богач Тинальгин может ему помочь. Другие были убеждены, что старик совсем обеднел – раз он камланит редко и берет мало – и гордость заставляет его лучше ехать к скряге Тинальгину, чем брать еду у людей, которые сомневаются в его доброте.

Больше всех в эти дни тревожился Пурама. Токио мог говорить что угодно: он приехал, сбил со старика спесь – и теперь спокойно миловался с женами; сводить с ним счеты Сайрэ и не сумеет, и не захочет. А Пурама попался.

Неудачной была охота после того, как он узнал, что Сайрэ совершил почти чудо – уговорил Мельгайвача бросить всех своих жен и вместо них взять Пайпэткэ. Тачана была свидетельницей. Чудо рухнуло по вине Пайпэткэ, но Пурама понял, что оказался в болоте, которое может засосать его и по колени, и по кадык. Никто из сородичей не обижал шамана так, как обидел он. Пурама стал ждать мести – и не на шутку перепугался, когда узнал, что Сайрэ без всякой нужды, неожиданно уезжает в тундру. Не затем ли он уезжает, чтоб показать себя непричастным к беде, которая уже повисла над его головой?.. Он пытался прогнать эту мысль, но вместо нее приходила другая, и тоже тревожная. Уж Пурама-то хорошо знал, что такое поездка в тундру в такие морозы. Это когда-то давно, в бодрые годы, Сайрэ был на удивление вынослив и ловок. Теперь он старик, и если в дороге с ним случится несчастье, вина упадет на него: это ведь он вместе с шурином Курилем решил расклевать шамана и как мог делал его жизнь невыносимой. Куриля нет, затею с церковью, видно, топчет табун оленей, выигранный на состязании, – а Сайрэ удивляет людей чудесами и, как думают в стойбище, едет в тундру с добрыми намерениями…

Между тем сам Сайрэ вовсе не знал, как, почему и зачем он решил отправиться к Тинальгину. Поездка эта ему совсем ничего не давала. Пайпэткэ неожиданно сделалась доброй к нему, смирной – когда ум ее просветлялся, а разговор о новой и лучшей жизни ее уж дважды кончался истерикой. Так что Сайрэ оставил мысль подыскать, подсунуть ей жениха. На сородичей он не обижался, хотя и чувствовал, что на помощь зовут его уже без прежнего трепета. Даже на Пураму не обижался старик: цену своим грехам он хорошо знал – и кто-то же должен был вспыхнуть порохом. Впрочем, дело не столько в Пураме, сколько в его шурине, которому недостаточно власти. А Пурама просто почуял, что ему выгоднее оказаться при церкви да еще вместе с могучим родственником. Но он сам себя наказал: на постройку церкви Куриль будет десять лет собирать шкурки… И уж вовсе Сайрэ не рассчитывал получить от Тинальгина подарок: отощавших оленей он заменить еще согласится, а уж дать для котла хотя бы старого, одного – это пустая надежда. Он и просить не будет, хотя и знает, что юкола в его мешках незаметно исчезла, шкурки ушли на табак и чай, без которых жизнь была бы невмоготу, что даже дощечки от ящиков сгорели в костре…

Так что Сайрэ отправлялся в гости без всякой цели.

Но ведь бывает же так, что вдруг раззудится тело – и нет ему места ни в своем теплом гнезде, ни у соседа, ни во всем стойбище. И какая-то сила однажды властно прикажет: "Запрягай! Земля велика"…

Сайрэ запряг оленей, переживая огромное облегчение. А когда по крепкому снегу заскрипели полозья и впотьмах перед глазами повернулись все сразу тордохи, на душе его стало молодо, радостно, бодро. Словно чьи-то добрые руки развязали над его головой мешок из грубой шкуры, в котором он так долго сидел, безуспешно проковыривая дыру. Последняя луна в жизни Сайрэ была самой тяжкой. Если бы он только чувствовал себя попавшим в мешок! Его ведь распотрошили. Приехал незваный якут-шаманчик, вместе с родственником головы распотрошил при людях, будто оленя, и спокойно уехал, прихватив с собой полкуля юколы. Сейчас и это все отступило назад: "Подумаешь, – рассудил Сайрэ, – великого шамана учил жить шаманчик из Сен-Келя, тот самый, который еще летом бегал за девками по лугу!.."

Старик оглянулся и, уже не увидев стойбища, вдруг утешил себя неожиданной мыслью: "Останется одна – заскучает, совсем опомнится… И как я не додумался до этого раньше?" Эта мысль неудержимо скользнула вперед:

"Может, еще и поправится все. Теперь-то уж бог видел, что я поступился ради добра, чем мог, и ведь она сама сочла за добро остаться со мной – в чем же теперь виноват я?.. А люди? Хе, люди…"

– Ок! Ок! – крикнул старик на оленей и вслух договорил: – Куда они денутся, люди!..

Сайрэ ехал на западный берег Куропаточьей речки. В этом году Куриль почему-то редко бывал на берегах Улуро и ранней осенью вовсе перекочевал в Булгунях. Огромное стадо свое он отправил пастись далеко в сторону моря, в низовье Новой реки. Поэтому-то Тинальгин и кочевал в окрестностях Малого Улуро – Куриль разрешил ему. Старик Сайрэ хорошо знал эти края. Тинальгин остановился у озера Силгагай, и чтобы попасть к нему, надо поглядывать на хвост Хуораала, а по сторонам можно и не смотреть. Это не так далеко: чуть поднимется вверх хвост созвездия – значит, и озеро близко.

Мороз мало-помалу начал пощипывать старика. Сайрэ придержал оленей, спрыгнул с нарты и, покручивая вожжами, побежал рядом по твердой корочке снега. Вполнеба вздрагивало, плескалось северное сияние. Сайрэ не обращал на него внимания – он косился то на оленей, то на Хуораал. Главное – выдержать направление. В такой мороз оплошность опасна: занесет оленей немного вбок – и проскочишь мимо озера; будешь гнать их опять на звезду – и вдруг поймешь, что ошибся, – тут-то и заплутаешь. Сайрэ был начеку. Он вспомнил, как лет пятьдесят назад ребята шутили: "Ты потому ловко бегаешь, что ноги кривые – нога ногу не задевает". Вспомнил – и сейчас же прыгнул на нарту: э, забываться нельзя – теперь он старик; не рассчитаешь силы, споткнешься, упустишь оленей или зазеваешься – и беда сразу раскроет объятия.

Пообвыкнув на холоде, Сайрэ поладнее уселся, чтобы больше уже не вставать с нарты.

Нет, он не только хорошо бегал когда-то. Он был ловким, прытким, выносливым. За летний день мог одолеть добрый десяток якутских шаганий, а зимой выезжал в любую погоду – пусть там ветер хоть весь снег с земли в воздух поднимет… Сейчас Сайрэ почему-то вдруг вспомнил, как переплывал Алазею у каменных порогов Таас-Харгы. "Надо же было решиться!" – с самодовольной усмешкой подумал он. До него ни один человек не осмеливался зайти по колени в воду в этом свирепом месте… Затем вспомнился другой случай, заставивший старика еще раз усмехнуться, а потом призадуматься. Это тоже было давно, когда он лишь начинал шаманить. Сайрэ как-то в шутку подбил на спор одного известного заезжего шамана. Смешными были условия этого спора: договорились проклинать друг друга – кто умрет от проклинания, тот умрет, а кто останется живым, тот будет властелином шаманской мысли. В первый день они сели в тордох друг против друга, и известный шаман навалился на Сайрэ такими проклятиями, что непосвященный человек с испугу бросился бы из стойбища со всех ног. А Сайрэ в это время молчал, только губами шевелил.

На другой день шаман охрип – и Сайрэ предложил выйти в тундру: раз ничего не получается, то пусть, мол, сама природа рассудит – они будут опять проклинать друг друга, а мороз уже выберет, кто послабей. Холода стояли тогда лютые. Шаман было заколебался – шутка зашла слишком уж далеко. Но если б он не согласился, то пришлось бы ему признать себя побежденным, а Сайрэ великим шаманом. И засев в сугробе, шаман уже всерьез начал проклинать коварного шутника. Всю ночь оба просидели под звездами – а потом посиневшими от мороза вернулись в тордох. И тут Сайрэ сказал, что у него ломит голову, – сказал и прилег поспать. А шаман, почуяв слабость противника, обозленный, начал еще сильней проклинать его. Люди перепугались – как бы Сайрэ впрямь не ушел из земной жизни. Однако Сайрэ хорошо выспался под сиплый голос шамана – и тут увидел своего противника в агонии: лицо шамана было красным, он метался по тордоху с вытаращенными глазами и вместо бубна бил кулаком в старый мешок. Умер шаман, несколько дней полежал больным – и умер. Правда, и умирая, он проклинал Сайрэ…

Воспоминание об этом было и приятным, и страшным. Именно после этого случая его признали шаманом. А то ведь никто не верил, что к нему давно уже пришло вдохновение. Сначала Сайрэ мучился, догадываясь о настоящей причине смерти: горло-то у спорщика было надорвано – а он потянул его на мороз.

Болезнь, она всегда ищет слабое место; мороз и задушил шамана. Но постепенно Сайрэ уверил, что мороз тут ни при чем – без духов разве может такое случиться? Люди даже слушать не захотели бы его, если бы надумал покаяться…

Вот и опять на плечи старика легла тяжесть. Как-то все нескладно получалось у него в жизни: удача всегда рядом с бедой и задетой за самое живое совестью. Может, так оно и должно быть, может, и все другие шаманы чувствуют то же самое, только ничего в этом не видят дурного? "Нет, у якута Токио дорога вроде бы ровная", – подумал Сайрэ.

Вспомнив Токио, старик нахмурился – и мысли его опять вернулись к Мельгайвачу, Пайпэткэ, к Курилю и Пураме, к ненавистнице Тачане.

…Сайрэ взглянул на хвост Хуораала: ага, кажется, он подъезжает к озеру. Тут должна быть ложбина, а на ней следы от оленьих копыт. Только что-то пока не видно следов. Старик заерзал, начал разглядывать снег, потом осмотрелся по сторонам. Нет – рано еще: он ведь слишком медленно ехал, задумался. "Надо погнать оленей…"

И старик крикнул, взмахнув вожжами. Нарта стрелой понеслась в темноту.

Так он ехал долго, все подгоняя и подгоняя оленей и ни о чем больше не думая. Наконец он заметил, что звезды поднялись чересчур высоко. Тревога легонько пошевелила на его голове волосы. Но нет – кажется, вот она, и низина… Что-то темнеет вдали – наверно, табун. Только следов почему-то не видно… Сайрэ привстал на одно колено, сильно стегнул вожжами оленей.

А тем временем темные пятна расплылись, пропали. И следов опять же не видно: снег ровный, прилизанный, и заструг, заметей мало. "Что за оказия!" – совсем насторожился Сайрэ, приостанавливая оленей. Он поднялся с нарты – и вздрогнул. В свете сияния впереди вырисовывалось что-то высокое, черное.

"Тьфу! Так это куда же я заехал? – удивился Сайрэ. – Это ведь Ентэгэ, Святой Нос! До самой Куропачьей речки доехал…"

Огромная едома у Куропачьей речки оканчивалась высоким обрывом, скалой, сбоку похожей на огромное дерево без ветвей. Русский поп приезжал как-то сюда – и назвал утес Святым Носом. Проплывая на лодках мимо этого чудища, люди старались держаться подальше от Носа, боясь, что он обвалится, – рухнет… Стало быть, Сайрэ проехал лишних целых три якутских шагания и отклонился далеко в сторону!

"Как же так получилось? – оторопел старик, понимая, что олени без отдыха и кормежки теперь до озера не дотянут. – Одурел я от старости, что ли? Память моя отупела?"

Делать, однако, нечего. Надо оленям дать передышку – пусть пожуют ягель. А что делать ему? Стоять, ходить? Или на нарту лечь?.. Нет, старик знает, что лучше всего вырыть в снегу ямку, лечь в нее и вздремнуть. Не страшно. Хвост Хуораала задрался к самой верхушке неба – значит, скоро наступит утро, станет немного светлей. К тому же он не заблудился и хорошо знает, куда потом ехать.

Старик отпустил оленей пастись, нашел сугроб, раскопал его и сразу улегся. Неплохо бы посидеть у костра. Но возле костра не отдохнешь: только придет сон, а огонь потухнет, тальник сгорит. Лучше сразу забраться в сугроб: снег в глубине теплый, ветер в ямку не залетает… Вот только немного поясницу и ногу ломит. Но это от долгого сидения на нарте, это ничего, это пройдет… Сайрэ снял одну рукавицу, подложил под себя. Так совсем хорошо. Вверху блещут звезды. Они подмигивают – желают спокойной ночи. Можно закрыть глаза и уснуть. До Тинальгина недалеко. Отдохнувшие олени мигом прикатят его к вальбэ. А там костер, чай; может, Тинальгин раздобрится и заколет жирного оленя…

С этими мыслями Сайрэ и задремал. Задремал, однако, не крепко и ненадолго. На край тундры выкатилась луна, и старик зашевелился, потом вскочил.

– Что? Кто это? Пайпэткэ? Это ты, Пайпэткэ?.. Фу ты! Жена пригрезилась…

Совсем успокоившись, он улегся поудобнее и теперь уже не задремал, а заснул.

Сон его длился долго, и был он крепким, очень спокойным. К середине дня Сайрэ чувствовал, что пора бы и подниматься. Но вставать ему не очень хотелось. Даже напротив, было приятно лежать до тех пор, пока глаза не откроются сами. Тем более что мороз вроде бы ослабел. Нет, ослабел – это точно; снежок как будто бы перепархивает… "Подожди: как же так получается, что шаман Токио внушает без всяких усилий? – неожиданно задумался старик. – Что захочет, то люди и делают… Тачана, Мельгайвач, Пайпэткэ… Как это сразу они подчинились ему? Вот бы мне так… Ни подсматривать за людьми, ни сплетни выслушивать… И надеется Токио на слова, которые вдруг придут на язык… О чести шаманской он вовсе не думает. Кому уважение – тому и доверие? А кто же его уважает? Девчонки сопливые? Неужели он сильнее меня?.."

Сайрэ повернулся на спину – и тут почувствовал сильный прострел в ногу и поясницу.

"Ой, что ж это со мною случилось? Никак заболел… – Он привстал – и дернулся, скособочился: в поясницу будто укололи шилом. – Э-э, надо скорей подниматься, а то не встану потом. Ехать надо".

Прижав к пояснице руку, старик на коленях выбрался из сугроба, попробовал встать на ноги. Но его словно ударили по спине камнем. Он пересилил боль и, согнувшись крючком, шатаясь, поплелся к оленям.

Ветер гнал по тундре густую поземку. Святого Носа старик не увидел. С каждым шагом он чувствовал все более страшную боль, которая вдруг выпрямила его спину, но подкосила ноги. Сайрэ упал. Однако поднялся. Сделал еще шаг.

Снова упал и снова поднялся. Еле-еле добрался сквозь летящий снег до оленей.

А когда добрался – увидел, что олени сильно запутались в сугробе. Скинув варежки, принялся выправлять сбрую. Выправил – и обрадовался. Но только разогнул спину, чтобы шагнуть к нарте, как из груди его сам собой вырвался дикий, нечеловеческий крик: боль полоснула его с такой силой, что все кругом сразу скрылось в страшной черно-золотой тьме. Олени шарахнулись от этого крика. Но Сайрэ устоял на ногах – и когда тьма просветлела, он переставил одну ногу, потом вторую в направлении нарты.

На какой-то момент боль освободила его, однако только затем, чтобы он наконец осознал весь ужас своего положения. Поземка быстро переходила в пургу; земля и небо скоро соединятся, а ему надо править оленями, выбирать дорогу, удерживаться на нарте, иметь запас сил на случай еще большей беды.

Со всем этим ему, наверно, не справиться… И варежки он растерял… Ужас арканом сдавил ему горло. "Надо пересечь большую равнину, дальше холмы, за холмами озеро Силгагай", – подсказывала услужливая память, только подсказка эта была вроде жалкого, горького бормотания. И как раз в этот момент до слуха старика донесся крик хагимэ – крик дурной птицы, предвещавшей, наверно, смерть. Сайрэ сразу забыл обо всем на свете. "Неужели и я помру?" – подумал он – и вдруг, дико озираясь по сторонам, отчаянно, отрывисто, как на каком-то страшном камлании, закричал:

– Духи! Духи! Духи мои! Духи – скорей… Пропадаю. Спасайте. Духи, скорей. Я вас зову, я! Духи, духи…

Он плюхнулся на нарту, схватил вожжи, дернул их – и тотчас же погрузился в мир сплошной боли, от которой лезли на лоб глаза и трещали кости.

Застоявшиеся олени дернули нарту и понесли корчившегося старика в белый мятущийся мрак.

Олени действительно выскочили на равнину. Только эта равнина оказалась хуже заснеженного кочкарника – вся она была покрыта застругами, заметями, будто замерзшими волнами. Нарту стало подкидывать и бросать вниз. Ничего не соображая, старик, однако, цепко держался голой рукой за грядку нарты.

Густой снег совсем залепил ему лицо, но он не чувствовал этого. Он лишь чувствовал, что не хватит сил переносить толчки. Но у него не было сил и сдержать оленей.

– Ой, духи… На спину, на спину меня положите… Хорошо, так хорошо…

Духи положили его навзничь. Только через два-три новых толчка он стал просить их положить его на живот. И духи положили его на живот…

Сайрэ лежал поперек нарты. Он уже ни за что не держался, а только пел и звал духов.

На высокой заструге он зацепился ногами за гребень сугроба – и олени вырвали из-под него нарту.

– …Теперь опять на спину меня, на спину, – приказывал Сайрэ своим духам, не понимая, что лежит на снегу и что олени скрылись из виду. – Скорей поворачивайте, скорей!.. Что? Не хотите? Почему не хотите? Я вам велю, я – ваш хозяин! А ну – я хочу на вас поглядеть… Хочу на вас поглядеть – я ни разу не видел вас… Да вы меня повалили – и душите? Хозяина душите? А другие грызут? Меня вы грызете? Что же вы делаете? За что?.. Ну, грызите, грызите – я знаю, за что. За то, что у Пайпэткэ отнял молодую жизнь, с ума ее свел, за то, что хотел Мельгайвача убрать со своей дороги и пролил его кровь, за все… Грызите меня, грызите – может, бог мои муки увидит…

Нет, это был вовсе не бред больного. Ужас и боль довели Сайрэ до исступления, но быть в исступлении он привык за долгую шаманскую жизнь – и потому совсем не случайные слова бормотал и выкрикивал он.

Сайрэ лежал неподвижно, и от этого боль начала стихать. И тогда он привстал, а как только привстал – увидел себя на снегу.

В полном сознании старик тихо и жалобно попросил:

– Духи, спасите меня. Я тут замерзну. Спасите.

Он посидел, подождал. Однако ничего решительно не изменилось.

– Где же вы, духи? – зло спросил он. – Покажитесь. Может, вас нет совсем? Ну, покажитесь! Перед смертью я должен увидеть вас!

Сайрэ заплакал. Потому что свирепствовала пурга, оленей не было, варежек не было, людей не было. И духов не было тоже. А пальцы рук не разжимались, ноги ничего не чувствовали.

А потом старику стало тепло и хорошо. Он очень отчетливо увидел перед собой свою первую жену-старуху – она будто бы сильно помолодела. И он сказал ей, покачав головой: "Видишь, ушел я из среднего мира. Не призовет меня к себе бог, не простит грехов. Потому что я о себе одном думал, себя жалел одного"…

В торчащую из снега хворостинку превратилась потом первая жена шамана Сайрэ…

…Олени приволокли в стойбище пустую нарту. Гибель шамана подняла на ноги всех, кто в эту ночь спал и кто дремал, размышляя в полузабытьи о тяжелой жизни. Смерть шамана всегда наводит ужас, а тем более загадочная.

Люди знали, куда поехал Сайрэ, и поэтому все мужчины от старого до молодого, не долго раздумывая, умчались к озеру Силгагай.

Больше всех перепугался притихший в последние дни Пурама. Он знал, что люди будут искать виноватых, он предчувствовал, что отмщение первым заденет его, – и поэтому завертелся, как песец в мешке. Всех своих добрых оленей он отдал под упряжки, отдал и все нарты. Он определил, кто и как поедет на поиски, он послал нарочного к Тинальгину и посыльного – в Булгунях, к Курилю. Сам же сумел обогнать всех мужиков и первым пробивался сквозь пургу к озеру.

Не он, однако, наткнулся на умирающего шамана.

На запыленных, покрытых ошметьями льда и снега нартах привезли Сайрэ в стойбище. Он был закутан в шкуры, и когда его внесли в тордох, развернули, Пайпэткэ вскрикнула и упала без чувств. Ее затащили за полог и оставили там одну. Потому что все старались протиснуться к шаману, поймать его дыхание, его взгляд или услышать хоть одно его слово.

Большую беду сотворил старик Бахчэде – он неосторожно взялся за руку Сайрэ и отломил мерзлый палец.

Стоя вокруг шамана, люди крестились, шептали, но все притихли, когда губы умирающего пошевелились.

– Нет духов, – тихо проговорил Сайрэ, не открывая глаза. – И я не шаман. Я не был шаманом. Я обманывал вас… Темный мир… Бог… может… простит – каюсь. Нет духов. Я не был шаманом…

Он даже не вздрогнул – умер. Просто губы его перестали шевелиться.

– Нет. Нет, нет, нет! – завизжала, перепугав людей, Тачана. – Его кто-то испортил. Я знаю, кто испортил его. Это не он говорит!

А Пурама снял шапку.

– Что ж, – сказал он, – все люди смертные. Ничего не поделаешь. Но смерть Сайрэ непонятная. Он был крепким стариком и мудрым шаманом. Видно, его и вправду кто-то испортил. Но тому, кто испортил его, будет другая смерть. Он не умрет на руках родственников и знакомых, он пропадет под снегом, как должен был по его злой воле погибнуть Сайрэ. Мы спасли от плохой смерти своего шамана и похороним его с почестями… Душа его отлетела к богу, а бог таких мудрецов, как он, принимает к себе, не расспрашивая…

Пурама продолжал говорить – а возле полога поднялась суматоха и раздались крики. Это очнулась и набросилась на людей Пайпэткэ. Ее пропустили бы к мужу покойнику, но она дралась, плевалась, царапалась. Пришлось усмирять ее. Пайпэткэ связали руки веревкой и повели в соседний тордох. По дороге она орала, кусалась, била мужиков ногами.

Умер Сайрэ, умер великий шаман, запутанная слава о котором много лет металась по тундрам.

На похороны шамана обязательно должны сойтись и съехаться все, кто его знал. Первыми в стойбище появились Куриль и прочая юкагирская знать. Потом приехал чукча, друг покойного, Тинальгин, а вслед за ним понаехало столько чукчей, что невозможно стало ни войти в тордох, ни выйти из него. Из якутов первым прикатил Мамахан, вторым – Токио, вызванный распоряжаться на похоронах. Появился и Мельгайвач, но не один, а вместе с Какой.

Голова юкагиров Куриль воспринял смерть шамана Сайрэ с тайной радостью.

Кончилась власть старикашки, из-за которого он превратился в простого сборщика ясака. И уж в открытую можно было радоваться предсмертным словам шамана. Пусть Тачана и уверяет людей, что Сайрэ испортили и съели чьи-то духи: отречение от шаманства все же произошло, и отречение не какого-нибудь простачка, на которого можно махнуть рукой. Вместе с тем все случившееся сильно встревожило Куриля. Как-никак, а тундра долго жила слухами о делах

Сайрэ, о делах то очень добрых, то очень жестоких, однако всегда не пустячных. И стоит даже такой бесславной шаманке, как Тачана, указать на чукотских или якутских духов, как может произойти такое, чего и предугадать нельзя.

Все свои мысли, чувства и предчувствия голова юкагиров, однако, скрыл и за лучшее посчитал повести себя перед разноязыким людом достойно, чинно и даже заботливо.

Похороны шамана – дело сложное и ответственное. Это не то что похоронить богатую женщину. Там не страшно допустить ошибку. А если земле предается шаман – тут гляди и гляди. Малейшая неосторожность или оплошность – и умерший станет всепожирающим духом. Одна неосторожность уже была допущена – у Сайрэ отломился палец. Люди, правда, утешали себя мыслью, что шаман в тот момент был живой, однако теперь соблюсти ритуал старались с великой точностью. А тут еще требовательность Куриля.