Текст книги "Настоящая любовь"

Автор книги: Сара Данн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Ему бы хотелось, чтобы между нами не возникло никакой неясности.

– Нет проблем, – ответила я и улыбнулась, пытаясь показать, что вполне могу вести себя нормально.

– Хорошо.

Он положил руку мне на правое плечо и легонько сжал его. А потом он вернулся к бару, своей выпивке и девушке с длинной шеей.

В тот вечер я отправилась домой и написала колонку о Романтической Рыночной Стоимости. Я уже много лет собиралась написать статью на эту тему, но все время откладывала ее по двум причинам. Во-первых, это была не моя идея. Я позаимствовала ее где-то и добавила к своему репертуару, немного изменив, и вообще, все это случилось так давно, что я даже не могла вспомнить в точности, где я ее позаимствовала и что именно изменила. Когда подобное случается в жизни, то все проходит нормально, но когда речь заходит о том, чтобы впоследствии напечатать такую статью, я начинаю нервничать. Во-вторых, ее можно счесть оскорбительной. Когда на следующее утро я сдала свою колонку, к моему столу подскочила Оливия и поинтересовалась:

– Что ты хотела этим сказать? Я бы больше нравилась мужчинам, если бы была худее и симпатичнее?

– Разумеется, все не так просто, но ответ – да.

Именно это я и хотела сказать. В этом и заключается Романтическая Рыночная Стоимость: человеческая ценность на романтическом рынке. То самое, что заставляет вас встречаться с кем-то, надеяться, что вы подходите друг другу, что один из вас не сбежит и не найдет себе кого-нибудь получше, поскольку оба вы более или менее одинаковы, то есть у вас почти одинаковая Романтическая Рыночная Стоимость. И объективно рассуждая, у девушки с длинной шеей Романтическая Рыночная Стоимость была явно выше моей, потому что она была красива. Я, честно говоря, давно смирилась с тем, что нравлюсь далеко не каждому, и по большей части не терзаюсь из-за этого (мне достаточно того, что я нравлюсь некоторым), но это снижает мою Романтическую Рыночную Стоимость, и иногда это меня достает по-настоящему.

Статья писалась легко. Я просто-напросто облекла в слова те мысли, которые на протяжении многих лет приводили в ярость моих друзей и подруг. Больше всего их раздражало то (если вы еще не догадались об этом сами), что в основе Романтической Рыночной Стоимости мужчин и женщин лежат разные понятия: женщин ценят за молодость и красоту, а мужчин – за деньги и власть. Это оскорбительно для обоих полов, но – и на это быстро обращают внимание как раз женщины – это оскорбительно в разной степени. Кроме того, следует иметь в виду и лавину жалоб, исходящих от молодых и симпатичных мужчин.

Как бы то ни было, это одна из моих любимых теорий. И я была рада, что наконец смогла изложить ее на бумаге, но позже, когда лежа в постели я перечитывала ее перед сном, меня поразила одна довольно странная вещь. С поразительной ясностью я внезапно поняла, что действительно верю в то, что написала. Я верила в это, вместо того чтобы верить в любовь. Мне захотелось стать похожей на тех людей, которые живут настоящим, сегодняшним днем, кто не строит далеко идущих планов, не стремится подчинить себе ход вещей, но я не была уверена, выдержит ли мой мозг подобное напряжение. О чем, ради всего святого, я буду думать целыми днями? Меня всегда интересовали взаимоотношения между людьми, и мой мозг постоянно занят именно этим. Я вижу счастливую пару, и мне немедленно нужны все подробности. Как они встретились? Как они ладят друг с другом? Кто любит сильнее? Кому принадлежит главенство?

Поэтому я и заговорила на тему власти, главенства. Кому принадлежит главенство? Полагаю, больше всего в концепции Романтической Рыночной Стоимости мне нравилась моя попытка количественно измерить то, что меня привлекало сильнее всего. Мне нравилась ее почти математическая логика, тот простой факт, что в определенных взаимоотношениях спустя некоторое время дисбаланс власти становится настолько явным, что весы приходится уравновешивать заново. Вся правда состоит в том, что власть в этом случае предстает как нечто трудноуловимое и неопределимое. Я скажу вам, кто обладает властью и кому принадлежит главенство. Кто любит меньше, тому и принадлежат власть и главенство. Тому, кто более склонен уйти, принадлежат и главенство и власть. Я скажу вам и кое-что еще. Неверность – это главенство и власть. Не имеет значения, что случилось в ваших взаимоотношениях, – тот, кто трахается на стороне, вновь получает в свое распоряжение главенство и власть.

Все это время я считала, что проблема заключается в том, что Том бросил меня, но теперь я понимаю, что, возможно, она носит более фундаментальный характер. Может быть, любовь не должна иметь ничего общего с властью. Может быть, я навлекла на себя беду как раз тем, что спутала эти два понятия.

Глава тринадцатая

– Чем старше я становлюсь, тем дальше от писсуара начинаю расстегивать брюки, – сообщил мне Сид Хирш, входя в свой кабинет.

Уже наступил вечер пятницы, и я сидела в кабинете Хирша, поджидая его. Меня вызвали. Сид вызвал меня к себе в кабинет, а потом исчез, поскольку ему нравилась процедура торжественного появления в собственном кабинете. Он подошел к своему столу и уселся на него, скрестив по-индийски ноги.

– Йога, – объяснил он мне. Он глубоко вдохнул, вентилируя легкие, а потом посмотрел мне в глаза и сказал: – У нас проблема.

Господи, какое дерьмо, подумала я. Сид знает обо мне и Генри. Откуда он может знать обо мне и Генри? Я даже принялась прокручивать в уме возможность того, что Сид приобщился к той самой теории Оливии. Помните, я рассказывала: если вы думаете, что двое людей спят друг с другом, то так оно и есть (с небольшой поправкой – если вы считаете, что парень голубой, значит, он на самом деле гей).

– В чем дело? – поинтересовалась я.

– Я слышал о том, что случилось у тебя с твоим парнем, – заявил Сид.

– Ага.

– И мне очень жаль, что так вышло.

– Все нормально, – ответила я. – Со мной все будет в порядке.

– Разумеется, с тобой все будет в порядке, – согласился он.

– Так в чем проблема? – снова спросила я.

Сид сложил руки домиком и оперся на них подбородком.

– В твоей колонке рассказывается о некоей славной девочке, которая пытается заставить одного несчастного придурка жениться на ней. У тебя здорово получалось. Мы все ждали, что она его окольцует. Теперь оказывается, что этот малый – полное дерьмо. Отлично. Пиши последнюю колонку. Это конец истории.

Я молча смотрела на него.

– Ты отдаешь мою колонку Мэри Эллен, – сказала я.

– Во-первых, это не твоя колонка. Моя газета, моя колонка, – заявил Сид. – Во-вторых, да, отдаю.

Я должна признаться, что уже задумывалась над тем, чем займусь, когда перестану работать в газете. Честно говоря, я уделяла этим фантазиям достаточно много времени. Эти фантазии имели несколько разновидностей, но у всех была одна общая черта – я получу кучу денег за то, что напишу и опубликую где-нибудь на стороне. Иногда это представлялось мне книгой. Иногда – сценарием. Иногда книга продавалась так хорошо, что киношники умоляли меня написать по ней сценарий. Тот факт, что я в общем-то практически ничего не писала на стороне, не мешал мне предаваться фантазиям, особенно этой. Когда-нибудь я так и сделаю, и моя мечта-фантазия осуществится. Но именно такой сценарий мне никогда не приходил в голову. Мне и в кошмарном сне не снилось, что меня могут уволить.

– Я просто не могу в это поверить, – сказала я.

– В этом нет ничего личного, – поспешил он меня уверить.

– Меня увольняют, Сид. Здесь не обойтись без личностей.

– Дело не в тебе, – заявил он. – Такова тенденция.

– И в чем же именно заключается эта тенденция?

Сид спрыгнул со своего стола и начал описывать круги вокруг него.

– Ты знаешь, – начал он, – горячие девчонки в барах рассуждают о пенисах. Они не стыдятся своей сексуальности. Они – женщины, только послушай, как они вопят об этом.

– Я тоже женщина, – сказала я.

– В твоей колонке говорится о милой девушке. Читатели тебя любят, но они не хотят трахаться с тобой. Разумеется, я выражаюсь иносказательно. Я уверен, что существует много людей, которые хотели бы трахнуть тебя, – заявил он. – Я сам бы хотел тебя трахнуть.

– А не пошел бы ты, Сид, – ответила я.

Он поднял правую руку, словно защищаясь от удара.

– Этой девушке двадцать семь лет, – сказал Сид. – Она бисексуальна. Я совершенно уверен, что ее родители умерли.

– Родители Мэри Эллен не умерли, – заметила я. – Ее мать присылает письма в ее газету.

– Ну, зато она пишет так, словно ее родители уже мертвы, – продолжал Сид. – Если бы она была моей дочерью, я покончил бы с собой.

– А как насчет того, что я начну встречаться с другими людьми? – поинтересовалась я. А потом принялась раздумывать, а не рассказать ли Сиду о Генри – дело было не в самом Генри, разумеется. Дело было именно в том, что я занималась сексом с другим мужчиной четыре раза в двух отдельных случаях, и в том, что мне бы хотелось написать об этом. – Я даже могла бы изъясняться более конкретно.

– Я думал об этом, – признался он. – Это не сработает. Ты не можешь превратить Мэри Тайлер Мур [18]18
  Мэри Тайлер Мур – американская актриса и продюсер.


[Закрыть]в шлюху и рассчитывать, что людям это понравится.

Я ничего не ответила.

– Не имеет значения, что это звучит трогательно, – сказал он. – Здесь нет ничего, о чем стоило бы переживать.

– Нет, там есть кое-что, о чем стоит переживать, – возразила я. – Люди могут переживать обо мне.

– Мне очень жаль, Алисон. Но у тебя впереди целая жизнь.

– У каждого впереди целая жизнь, Сид. И потому это называют будущим.

Я встала, чтобы уйти.

– Я собираюсь дать тебе совет, – сказал Сид.

– Какой?

Сид почесал свою волосатую грудь, видневшуюся в треугольном вырезе джемпера.

– Переезжай в Питтсбург.

– Питтсбург?

– У них там есть славный еженедельник. Небольшой. Тебе, может статься, придется немного подрабатывать на стороне. Я позвоню издателю насчет тебя. Его зовут Эд, – сказал Сид. На лице у него появилось недоуменное выражение. – Или Тэд? Я проверю.

– А пошел ты, Сид, – сказала я. И ушла.

Я шла по коридору, чувствуя, как меня охватывает паника. Перспектива писать статьи для чужой газеты не вдохновляла, но это все, что у меня было. А теперь я лишилась и этого утешения. Я чувствовала себя совершенно униженной. Дойдя до кабинета Генри, я обнаружила, что смотрю на запертую дверь. Разумеется, ирония судьбы, благодаря которой я впуталась в тайную интрижку с одним боссом, чтобы потом быть уволенной другим из-за того, что меня никто не хочет трахнуть, не осталась мною незамеченной. (А была ли это ирония? Я всегда теряюсь, когда приходится иметь дело с иронией. Даже если это была ирония, то, как мне кажется, дело представало отнюдь не столь ироничным. Особенно принимая во внимание тот факт, что и Генри больше не хотел трахаться со мной. В самом деле, это уже не смешно – это очень и очень грустно.)

И еще не следовало забывать о деньгах. Мне не хочется углубляться именно в эту область, поскольку там я чувствую себя очень неуютно. Дело том, что мой план заработать кучу денег, написав что-либо на стороне, имел один существенный изъян, а именно: я умудрилась обзавестись небольшим долгом по кредитной карточке, уплатить который у меня не было никакой возможности. Я не могла уплатить его, даже когда у меня была работа, приносящая хоть какой-то доход – теперь же, когда я ее лишилась, я не представляла себе, как сумею свести концы с концами. Почему кредитные карточки выдаются таким людям, как я? Почему, почему, почему? В своих логических рассуждениях в тот момент, когда накапливался этот долг, – вероятно, слово логических здесь неуместно – я исходила из того, что существуют же киношники, которые умудряются снимать фильмы, используя в качестве источников финансирования свои собственные кредитные карточки. Вот только я пропустила ту часть, которая касалась съемок фильма. Вместо этого я съездила в Марокко. И купила туфли.

Дойдя до редакторской комнаты, я открыла дверь. За моим столом сидел Матт, читая мою колонку.

– Камилла Паркер-Боулз, – произнес он, не поднимая головы.

– Что? – спросила я.

– Если твоя теория о Романтической Рыночной Стоимости верна, как ты объяснишь, что принц Чарльз встречается с Камиллой Паркер-Боулз?

– Я и в самом деле не знаю, Матт.

Матт поднялся и подошел ко мне. И посмотрел на меня серьезно, почти испытующе.

– Что с тобой стряслось?

– Сид только что уволил меня, – ответила я.

– Это невозможно.

Я кивнула головой.

– Это невозможно.

– Боюсь, так оно и есть.

– О Господи. Это безумие, – сказала Матт. – Если можно уволить тебя, то меня, выходит, с таким же успехом можно расстрелять в коридоре. Он сказал за что?

Я мысленно вернулась к своему разговору с Сидом.

– Очевидно, за то, что я редко и мало пишу о пенисах.

– Что совершенно справедливо. Истинная правда, – заявил Матт. – Хотя я не предполагал, что это может стать причиной увольнения.

– Я тоже.

– Ты можешь подать на него в суд, – предложил Матт.

– В это никто не поверит, – сказала я. – Я сама в это верю с трудом, а ведь это было сказано мне в лицо.

– Давай выйдем отсюда.

Мы спустились вниз и остановились на тротуаре. После краткого совещания мы направились к нему домой. Я рассказала обо всем, что произошло в кабинете Сида, а Матт в нужных местах перебивал меня вопросами и восклицаниями. Отправляясь в путь, я была по-настоящему расстроена, потом я пришла в неописуемую ярость, но к тому времени, когда мы дошли до его дома, я чувствовала себя почти нормально. Матт всегда оказывал на меня такое действие, и мне до сих пор непонятно почему.

– Я собираюсь угостить тебя чем-нибудь вкусненьким, – сообщил мне Матт, когда мы вошли внутрь.

– Я не знала, что ты умеешь готовить.

– Умею. Ну конечно, я умею готовить. Правда, только одно блюдо, зато делаю его лучше всех.

– И что же это за блюдо?

– Яичница по-флорентийски.

– Никогда не ела яичницу по-флорентийски.

– Ты знаешь, как ее готовят?

– Понятия не имею.

– Очень хорошо.

Матт расчистил для меня место за кухонным столиком, я уселась на одну из высоких табуреток и принялась потихоньку клевать фисташки из блюдца. Он открыл бутылку красного вина и налил два больших бокала. Один протянул мне, а второй поднял, чтобы произнести тост.

– Я могу познакомить тебя со своей новой теорией? – спросила я.

– Ну конечно.

– Я думаю, что тост – это своего рода новая молитва, – заявила я. – Это социально приемлемый способ удовлетворения потребности в совместной молитве. Вот почему никто больше не говорит «Ваше здоровье!».

– В этом случае, – сказал Матт, – святая дева Мария, помоги нам, и Святой Боже, помоги нам.

Мы чокнулись и выпили.

Матт начал шинковать большой пучок базилика.

– Знаешь, – сказал он, – это, наверное, самое лучшее, что случилось с тобой.

– Не говори так, – попросила я.

– Почему нет?

– Потому что именно эти слова обычно говорят, когда с тобой случается что-нибудь по-настоящему плохое. Это утверждение не имеет к реальности никакого отношения, – заявила я. – Случается масса плохих вещей, которые являются просто-напросто плохими, а люди так и не могут оправиться от них, их жизнь больше никогда не возвращается в прежнее русло. И еще, сейчас совершенно невозможно сказать, это одно или другое.

– Другое?

– Когда плохое становится хорошим.

– Я думаю, от этого ты оправишься, – сказал Матт.

– Спасибо.

– И я думаю, что ты оправишься и после Тома, – продолжал он.

– Могу оправиться, а могу и нет, – заметила я и отпила большой глоток вина. – Ты не можешь этого понять, потому что тебе не нужно беспокоиться, что станешь слишком старым, чтобы иметь детей.

Матт оторвался от своей шинковки и поднял голову.

– Вообще-то мне бы хотелось обзавестись детишками, прежде чем я стану слишком старым, чтобы приставать к ним.

Я рассмеялась. Ничего не могу с собой поделать.

– Видишь, это хороший знак. Твоя жизнь разваливается на глазах, однако ты находишь в себе силы смеяться над шуточками о приставании. Еще не все потеряно.

– Потеряно многое.

– Но не все.

Я поднялась наверх в ванную. Матт жил в одном из домов с террасами, которые были построены в середине девятнадцатого века, когда жители Филадельфии, должно быть, были очень маленькими. Кухня в подвале, спальня наверху, а посредине – гостиная. Он напоминает мне кукольный домик в состоянии крайнего отчаяния.

Когда я спустилась вниз, мы сели за стол и начали есть. Яичница по-флорентийски в исполнении Матта оказалась неотличима от омлета с помидорами и базиликом.

– Ты не возражаешь, если я напьюсь сегодня вечером? – спросила я.

– С чего бы это мне возражать?

– Я просто предупреждаю любого, кто находится в моем обществе, что я собираюсь напиться, когда действительно намереваюсь напиться. Не хочу, чтобы кто-то подумал, что это получилось случайно.

– Ты осознанно лишаешься сознания.

– Да, – согласилась я. – Я думаю, это вполне можно классифицировать как алкоголизм, но я не уверена.

– Как-то я встречался с женщиной, которая состояла в Обществе Анонимных Алкоголиков, так вот, она уверяла, что все, что я делаю, свидетельствует о моем алкоголизме.

– А что ты делал?

– А, даже не знаю, – ответил Матт. – Напивался все время.

Я улыбнулась.

– Не доверял жизни. А она мне все время твердила, что я должен верить в жизнь. Верь в жизнь. Вообще-то, если хочешь знать, вся моя жизнь научила меня одному – жизни доверять нельзя.

– А что не так с твоей жизнью?

Матт откинулся на спинку стула и на мгновение прикрыл глаза.

– Ну ладно, – сказал он. – В прошлый уик-энд мне пришлось поехать на похороны своей тетки Митци.

– Мне очень жаль, – сказала я.

– Да нет, все нормально, – откликнулся Матт. – Не для нее, естественно, она же умерла. Но со мной все в порядке.

– Ну, тогда хорошо.

– Как бы то ни было, мой дядя, которому стукнуло семьдесят шесть и который не отличается завидным здоровьем, теперь остался совершенно один. Тетка ухаживала за ним, но в один далеко не прекрасный день – бах – она умирает во сне. И вот мы в синагоге. А мой дядя сидит в кресле-коляске в первом ряду, и в течение всей церемонии слышатся его стенания: «Я просто хочу умереть. Пожалуйста, помогите мне умереть. Я больше не хочу жить, я просто хочу умереть». Угнетающее впечатление. То есть я хочу сказать, что детей у него нет, он по-настоящему болен и жена, с которой он прожил пятьдесят лет, умирает ночью во сне. Она была в кровати, когда это случилось, так что, я полагаю, с чисто технической точки зрения она не упала мертвой, потому что в это время уже лежала…

– Но все равно.

– Все равно. Потом мы все едем на кладбище. Гроб впереди, его должны опустить в могилу, люди говорят вещи, которые уместны в данной ситуации, вот только слова даются им с трудом, потому что ветер дует по-настоящему сильно, а мой дядя просто убивается. «Я хочу умереть, пожалуйста, кто-нибудь, помогите мне. Я не могу жить дальше. Избавьте меня от страданий». А затем, безо всякого перехода, он обращается к слуге, который толкает его кресло-коляску, и говорит: «Мне холодно. Я хочу вернуться обратно в машину». – Матт отпил большой глоток вина. – Что прекрасно подводит итог моей психологической ситуации. Я хочу умереть, но мне еще и холодно, так что я хочу вернуться обратно в машину.

– Хорошая история.

– Я знаю. Я подумываю о том, чтобы рассказать ее, когда у меня будет очередное свидание, – сказал Матт. – Как у меня получается?

– Смешно. Ты проницателен, – ответила я. – И немного неуравновешен.

Я поднялась и подошла к раковине, чтобы налить себе стакан воды. Через плечо оглянулась на Матта, который сидел за столом. На лице у него было непонятное выражение.

– Что случилось? – спросила я.

– У тебя отличная задница, – сказал Матт.

– Не говори так, – попросила я.

– Почему? Это же комплимент.

– Просто мне не нравится сама мысль о том, что человек, которого я знаю, разглядывает мою задницу, – сказала я. – Хорошую или плохую. Мне это просто не нравится.

– Отлично. Я прерываю выполнение своей программы по разглядыванию задницы Алисон, – сказал он.

Я вернулась на свое место за столом.

– Почему бы тебе вместо этого не заняться разглядыванием задницы Оливии?

– А я так и делаю – разглядываю ее задницу.

Попозже мы поднялись наверх и сели на диван. Матт откупорил вторую бутылку вина. Пока разговаривали, почти прикончили и ее. Я поправила ковер из грубой шерсти, который лежал у нас под ногами.

– Нет ничего хуже еврейских похорон, – сказал Матт, – потому что у нас не бывает жизни после смерти.

– Но что-то же у вас есть, – возразила я.

– Когда я был маленьким, то спросил у своего отца, попаду ли я в рай, когда умру. Нет, ответил он. Евреи не верят в рай. «Хорошо, а во что мы тогда верим?» – спросил я у него. «Ни во что», – ответил он мне.

– Он и вправду так сказал? «Ни во что»?

– «Ни во что», – сказал Матт. – Мне было тогда девять. А это означает, что экзистенциальному кризису, вызванному этими его словами, исполнилось ровно четверть века. Но, сама понимаешь, на похоронах этот вопрос неизбежно встает на повестке дня.

– Ну, и что говорили об этом на похоронах?

Он покачал бокалом, чтобы вино закрутилось водоворотом.

– Очевидно, тетушка Митци останется жить в моей памяти. Что для нее не так уж хорошо, поскольку я трачу очень мало времени на мысли об умерших, – ответил Матт. – Ты ведь католичка, правильно?

– Протестантка, собственно говоря.

– Это одно и то же, – не смутился он. – По крайней мере, у вас есть рай. У вас есть ангелы, и крошечные арфы, и понятие «следуйте за белым светом».

Относительно его последнего замечания можно было бы сказать, что я не думаю, будто нам придется следовать за белым светом. Но это было бы простой софистикой, поэтому я не сказала ни слова.

– Даже если это неправда, – продолжал Матт, – иногда проще думать, что это все-таки может оказаться правдой.

Несколько мгновений мы оба молчали. От выпитого голова у меня начала кружиться.

– Итак, – сказал Матт. На лице у него появилось чрезвычайно серьезное выражение. – Хочешь потрахаться?

Я рассмеялась коротким, удивленным смешком.

– Нет, – ответила я. – Но спасибо за то, что ты спросил.

– Все-таки я джентльмен, – сказал Матт. – Выпей еще вина. Может быть, ты передумаешь.

– Думаю, мне нужно поспать, – ответила я и вспомнила, как Матт рассказывал что-то о девушке с четырьмя кошками. – Я могу лечь с тобой в постель и заснуть, но не переспать.

– Я знал, что ты за девочка, – сказал Матт.

Мы поднялись наверх. Матт одолжил мне тенниску и мужские трусы, похожие на боксерские. Потом я пошла в ванную переодеться, а потом легла в постель. У Матта оказалась на удивление удобная кровать. Она была просто огромной и занимала так много места, что когда вам нужно было встать и лечь, это нельзя было сделать как обычно – сев сбоку, поскольку она стояла почти впритык к стенам. Вылезать или забираться приходилось через изножье кровати. Матт выключил свет и улегся в постель рядом со мной. Он обнял меня, и через несколько минут я почувствовала, что проваливаюсь в сон.

– Когда ты училась в школе, – спросил Матт, – ты случайно не была одной из тех девочек, которые, давая кому-либо карандаш взаймы, всегда говорили: «Пожалуйста, не забудь мне его вернуть»?

– Нет.

– Мне просто стало интересно.