Текст книги "Постельный режим"
Автор книги: Сара Билстон
Жанр:
Прочие любовные романы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
63
Понедельник, 9.00
Через неделю у меня будет ребенок. ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ! ЧЕРЕЗ ОДНУ-ЕДИНСТВЕННУЮ НЕДЕЛЮ! БОЖЕ МИЛОСТИВЫЙ.
ПОМИРАЮ ОТ СТРАХА.
64
Вторник, 7.00
В 5.30 Том ушел на работу, злобно хлопнув дверью.
Два часа спустя я тяжело опустилась на тахту, и тут зазвонил телефон.
– Приветик, Кью, доброе утро, – весело прочирикал голос на том конце провода. – Это Линн из «Кримпсон Твайт».
Ах да, секретарша моего мужа, подумала я про себя, очаровательная Линн, длинноногая Линн, шустрая Линн, женщина, которую мне надо было бы гнать из города поганой метлой, если бы не ее глубокая и непоколебимая преданность столь же очаровательной Алисе.
– Только что звонил Том, он забыл дома кое-какие бумаги, пару папок. Я пошлю за ними курьера. В восемь будешь дома?
В восемь? Дайте-ка подумать…
– Курьер знает, где их искать, так что для тебя никакого беспокойства, я просто хотела тебя предупредить, чтоб не удивлялась, когда он придет. Счастливо! – Щелк.
Я огляделась. На радиаторе-скамейке нет, на тумбочке нет, на кресле нет… ага, вон где, на столике у двери на кухню. Толстая черная папка и тоненький синий файлик – на вчерашнем номере «Таймс», но под кипой послеродильного обмундирования (мягко выражаясь, «одежды на переходный период», то есть громадных трусов, широченных футболок и лифчиков с умопомрачительной цепочкой букв на этикетке). Вчера днем доставили. Я доковыляла до стола и вытащила папки, чтоб были наготове. Конечно, вставать с постели мне нельзя, но как-то не очень хочется, чтоб курьер рылся в моем послеродовом исподнем.
Синий файл не был подписан. На корешке толстой папки значилось: НЕДВИЖИМОСТЬ – ТЕКУЩИЕ КЛИЕНТЫ – ДЛЯ ПОДАЧИ ИСКОВ.
Я воззрилась на папку. Недвижимость. Текущие клиенты. «Кримпсон». Хм-м.
Покраснела от стыда и отложила папку. Господи, о чем я только думаю? «Ты ведь уже это проходила. И приняла нравственное решение», – воззвала я к самой себе со строгостью профессора философии. Сунуть нос в личные бумаги Тома – это в равной мере серьезный этический проступок и супружеское предательство.
«Этика-шметика, – произнес другой голос – строптивой, подбоченившейся феминистки. – А этично оставлять беременную жену на весь день одну-одинешеньку и ставить карьерные интересы выше интересов собственного ребенка? Да пошли эти профессора философии куда подальше!» Я открыла папку и заглянула внутрь.
Кончики пальцев были точно наэлектризованы, лицо пылало от жгучего стыда. Но нервная дрожь тут же и стихла: в папке ничего интересного для меня не оказалось. Обычная юридическая дребедень: судебные документы вперемешку с заметками по разным делам, одни сколоты большими зажимами, другие – россыпью, с которой еще надо разбираться. Должно быть, потому они и нужны Линн, решила я. Секретарша высвободила утро, чтоб навести порядок в бумажном хаосе Тома. Я даже мысленно сделала мужу строгий выговор. «Право слово, – нравоучительно сказала я про себя, – тебе, мой дорогой, стоит внимательнее относиться к своим документам. У тебя здесь заметки по пятнадцати разным клиентам, если что потребуется, в этой куче нипочем не отыскать! Это вот что?.. Корпорация “Фред Траск”, отели “Биллман и Хесселхофф”, инвестиционная компания “Голдвью Морган”, застройщики “Рэндолл”»…
Застройщики «Рэндолл». Я сглотнула. Словно тысяча красных муравьев забралась под кожу ладоней.
Передо мной была стопка бумаг, помеченных неразборчивым, угловатым почерком Тома, с прикрепленным наверху желтым листочком «Отправить по почте». Примерно пятнадцать сколотых вместе страничек – это что? Эх, договор на аренду (я успокоилась или не успокоилась?) собственности на окраине, на 128-й улице. О доме напротив ничего, ровным счетом ничего. Хотя погодите…
Между седьмой и восьмой страницей засунуто сложенное вдвое письмо. Вытаскиваю, разворачиваю. В глаза бросается часть предложения: «…теряют тысячи долларов только на текущем ремонте и налогах, принимая во внимание возможный доход от арендной платы, исчисляемой по рыночной стоимости…»
Я поспешно сложила листок. Что я делаю? Сердце едва не выпрыгивало из груди. Малыш небось голову ломает – что за мощный выброс адреналина? Одну-две минутки я раздумывала. Что-то насчет доходов Рэндоллов и их потерь при растущих ценах на рынке недвижимости – это может касаться чего угодно, а к моему дому (каким я его теперь считала) вообще не иметь никакого отношения. Вполне вероятно, это о договоре на аренду здания на 128-й. Да, похоже на то. Я решительно сунула письмо на место, положила обе папки на стул у двери и вернулась к тахте.
Снова улеглась, натянула на ноги шерстяной плед и включила телевизор. Судья Джуди[32]32
«Судья Джуди» – телевизионное шоу.
[Закрыть] вершила правосудие, то есть настоящее правосудие, для народа, это вам не та бодяга, которой занимается большинство из нас, профессионалов. Судье Джуди не по силам исправить вред, который мужнина любовница нанесла вашей семье, вашей машине и вашему чувству собственного достоинства, но она может разразиться обличительной речью и сыпать нравоучениями пять минут подряд. Она может жонглировать такими словами, как «хорошо» и «плохо», и вы, да все мы начинаем чувствовать себя более защищенными. Удар молотка. Получите! Готово решение без всяких мудреных закавык типа кто когда сколько платит, по каким дням недели вы встречаетесь со своими детьми и кто куда едет на Рождество, на Новый год и на дни рождения.
«Не смотри на черную папку, не смотри на черную папку», – твердила я себе, но если куда и смотрела, то на черную папку. Она приобрела надо мной мистическую власть. Побожиться готова – эта клятая папка только что огнем не пылала там, на стуле возле двери. Возможный доход от арендной платы, исчисляемой по рыночной стоимости (вполне безобидная фраза), теряют тысячи долларов только на текущем ремонте и налогах… Письмо может быть о чем угодно, в который раз напомнила я себе. С минуты на минуту явится курьер, и потом я весь день буду думать, что это про дом наших греков, а оно, может, вовсе и не про него. Примерно без четверти восемь я сказала себе, что лучше прочесть письмо прямо сейчас, убедиться, что к злополучному «греческому» дому оно не имеет никакого отношения, и со спокойной душой забыть про него. Да, так будет лучше всего.
Я откинула плед, доковыляла до стула, открыла папку, порылась в бумагах и вынула письмо. СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА, КОНФИДЕНЦИАЛЬНО – было написано наверху рукой Тома. Собственно, это была распечатка составленного четыре дня назад электронного письма Филу, начальнику Тома. Суть документа (насколько помнится) такова:
Фил,
Валерии теперь все известно, так что у тебя будет твердая почва под ногами. Думаю, Колман Рэндолл (отец) сам объяснялся с ней на прошлой неделе. Он договорился встретиться с Джоном во вторник, речь, по всей видимости, пойдет о судебном процессе по делу о торговом пассаже (однако, зная Дж., можно не сомневаться, что вопрос о ложном обращении в Отдел по ремонту жилищного фонда непременно всплывет).
Советую прихватить с собой Стюарта, он обрисует историю вопроса. Если коротко: Рэндоллы несут серьезные денежные потери из-за квартир с фиксированной арендой на Восточной Восемьдесят третьей; теряют тысячи долларов только на текущем ремонте и налогах, принимая во внимание возможный доход от арендной платы, исчисляемой по рыночной стоимости. Будем предельно откровенны: К. Р. знал, что в последние годы ОРЖФ резко отрицательно относится к просьбам о разрешении на снос недвижимости, он хотел выставить жильцов и за небольшое вознаграждение отправить в бараки. В свое оправдание он все ссылается на дом № 823 на Парк-авеню, а в правовую сторону дела особенно не вникает. Стюарт уверен, что К. Р. откровенно лгал по поводу отношения штата к плесени и мерах, штатом предписанных. К нам он обратился только потому, что жильцам удалось заполучить высококлассного юрисконсульта, и теперь он в ужасе от того, что все дело выходит из-под контроля.
Несомненно, адвокаты жильцов посоветуют им требовать максимума, возможно – штрафных санкций. Прямо скажем, поведение Рэндоллов омерзительно. Я зачитал К. Р. закон о нарушении общественного порядка и поднял вопрос об исправлении ложного обращения в ОРЖФ, для чего необходимо…
В дверь позвонили. Все вернуть на место, быстрее! А руки вдруг будто одеревенели. Непослушными пальцами я торопливо сложила письмо и сунула в договор. Да как же оно все лежало, в каком порядке? Снова звонят, черт, черт! Я запихала всю стопку в черную папку, захлопнула и, расплывшись в самой невинной и очаровательной улыбке, открыла дверь. Лицо курьера выражало кротость и скуку человека, каждый день рискующего своей жизнью на автострадах Вест-Сайда. Не глядя в глаза, я вручила ему папки. Он пробормотал что-то невразумительное и исчез.
И вот я снова одна (мама рыщет по городу в поисках школы йоги), весь последний час предаюсь размышлениям: что именно я выяснила, что мне теперь известно такого, чего я не знала раньше? Шарики у меня в голове ворочаются медленно, словно в густой патоке. Подытожим: Рэндоллы засуетились; письмо, которое я велела Фэй разослать, сработало; жильцам того и гляди на блюдечке поднесут отступные, положенные по закону. Но есть в письме и кое-что поинтереснее. Том «зачитал» Колману Рэндоллу «закон о нарушении общественного порядка». Напомнил ему о нравственном долге. Том считает поведение Рэндоллов «омерзительным».
Вот это уже в духе человека, за которого я вышла замуж. Человек, составивший служебную записку, выражается как юрист, который полагает, что требования Алексиса и миссис Г. обоснованны, что битва справедлива и победа за ними. И за мной, естественно. Но есть и ложка дегтя – я не должна была это читать. Я не должна ничего этого знать, потому как не должна была совать нос в папки мужа. Если Том узнает, что я рылась в его документах, чтобы найти информацию, полезную для моих друзей, он перестанет мне верить. Как я докатилась до такого?
9.25
Есть только один выход…
9.27
Я только что звонила Тому. Набирала номер, а у самой ни малейшего представления, что сказать. Ту-у… ту-у…
– Да?
– Том, – начала я и осеклась.
– А, это ты, Кью, – сдержанно откликнулся он. – Что ты хотела?
– Я… э-э… просто хотела узнать, получил ли ты свои папки. Курьер приезжал за ними в восемь. Они были на столе, рядом с кухней, – пролепетала я. – Под моими вещами. Под разным бельишком. В общем, я… решила проверить.
– Да. Они у меня. Спасибо.
И долгое, долгое молчание.
– А ты… э-э… приедешь обедать? – Я была близка к отчаянию.
– Нет, не приеду, – сухо сказал он. – Думаю, не получится. Знаешь, Кью, я сейчас страшно занят, сроки поджимают, совсем нет времени. Дома поговорим, ладно? – Он повесил трубку.
Всю свою сознательную жизнь – черт, да с тринадцати лет! – я мечтала создать крепкую и счастливую семью. Знаю, каково это – расти в доме с пустым стулом во главе стола. Знаю, каково это – поставить, по рассеянности, прибор перед этим стулом, а потом, спохватившись, с отвратительным чувством ужаса и стыда убирать его, надеясь, что никто из домашних не заметил. Знаю, каково это – когда твоя мать потухшими глазами смотрит в окно, а на лице у нее написано, что будь ее воля, она предпочла бы болтаться на фонаре. У моего ребенка будет иная жизнь, девчонкой думала я, впиваясь ногтями в собственную руку, глубже, глубже, глубже. Моим детям если и придется жаловаться, то только на то, что родители вечно целуются у них на глазах («Фи-и-и, опять лижутся, сейчас стошнит!»). Но похоже, я управляюсь с семейными делами так же паршиво, как мои собственные родители, – по-другому, по другим причинам, но так же паршиво.
65
Папа был невысокого роста, не выше 170. Рыжеволосый (доставшееся мне от него наследство) и такой светлокожий, что на запястьях были видны тоненькие синие жилки. Помню, в детстве пристрою голову у него на плече и вожу по ним пальцем. От него пахло лосьоном после бритья и сигаретами «Бенсон и Хедж».
Когда он нас бросил, я ревела каждую ночь две недели подряд. У меня тогда уже была своя комната, и можно было не сдерживаться, младшие сестренки не услышат, не испугаются. Помню, как забиралась с головой под одеяло и в приступе горя рыдала в голос. Как он мог оставить меня с ней? Как мне жить по ее правилам? У папы для меня не было никаких правил, должно быть, потому, что он и сам без них обходился, и жилось так гораздо проще. Его более чем устраивали мои четверки, и он даже не заметил, когда я бросила ходить на занятия по Закону Божьему.
Дня через три после папиного ухода я открыла шкаф для белья и увидела его рубашку в желто-коричневую клетку; она была выстирана и терпеливо поджидала хозяина. Я глазела на эту рубашку минут двадцать. Уселась на выложенный пробковой плиткой пол ванной и все смотрела, смотрела. В голове не укладывалось – папы дома нет, а его рубашка здесь. На следующий день я снова пошла к бельевому шкафу, тайному алтарю моего папы, – и обнаружила, что рубашка тихо-мирно исчезла. Но осталась пустая проволочная вешалка, легонько покачивающаяся от дуновения теплого ветерка.
Первое письмо было маловразумительным.
«Дорогая Кью, пишу, чтобы сообщить, что мне очень жалко, ей-богу, и что я по тебе скучаю, а Джулия шлет тебе привет. Я должен был уйти, понимаешь, ей-богу должен был. Скоро приеду тебя навестить. Целую, папа». Я спрятала письмо в розовую бархатную шкатулку для драгоценностей, которую дядя подарил мне на Рождество и которая стала хранилищем самых дорогих моему сердцу вещичек, а именно одного браслета с брелоками (бесплатный подарок, прилепленный на обложку какого-то еженедельника для девочек), одного серебряного наперстка («фамильная ценность», по словам папы) и всех рождественских и деньрожденских открыток от родителей.
К этим бесценным сокровищам вскоре добавилось второе письмо.
«Дорогая Кью, твой папа попросил меня написать тебе и передать привет. У нас все замечательно. У меня уже восемь учеников, учу их играть на гитаре, а папа перешел в новую группу. Дела у них идут хорошо, хотя недавно они остались без бас-гитариста, а саксофонист вроде хочет податься назад в Бельгию. Мы на днях купили собаку, ее зовут Кейси, тебе она понравится. Приезжай к нам в Брайтон поиграть с ней. Твой отец говорит, что скоро позвонит или напишет. Целую, Джулия».
Меня не особо порадовало, что за папу пишет письма Джулия, но о Кейси я грезила несколько месяцев подряд. Только представить, как мы с ней понесемся по пляжу в Брайтоне! В мечтах Кейси виделась мне афганской борзой с длинной-длинной шерстью или, может, белоснежной пастушьей собакой, и, конечно же, она – сама преданность: кто нас ни увидит, тут же прослезится от умиления, потому что поймет, какая глубокая дружба связывает нас. Она будет ходить за мной по пятам без всякого поводка. Будет спасать утопающих детей по одному моему особому свистку. По вечерам я буду расчесывать ей шерсть, а она будет лизать мне руки и с любовью заглядывать в глаза.
Мама никогда не разрешала нам завести собаку («Слишком много грязи, и я не собираюсь после работы выгуливать окаянную тварь»).
Нечего и говорить, с Кейси мы так и не встретились. Папа ни разу не позвал меня к себе. Писал редко. Джулия время от времени присылала открытки – нескладные, чопорные, куцые, – вот, пожалуй, и все. Каждый декабрь я с мучительным напряжением ждала от них рождественской открытки, каждый год надеялась узнать какие-то новости, обнаружить, что папино отношение переменилось, прочесть что-то вроде: «Кью, пишу тебе, потому что ты старшая и ты поймешь. Я вынужден был уйти, потому что (тут следовала какая-нибудь страшно уважительная причина), но я очень сильно люблю тебя и мечтаю вновь стать частью твоей жизни. Я не перестаю думать о тебе, представлять, как ты, должно быть, выросла. Я хочу снова стать твоим отцом».
Но каждый год я читала нечто гораздо более тривиальное. «Дорогие детки, с Рождеством и с Новым годом! Обнимаем и целуем, папа и Джулия. Надеемся, у вас все хорошо. С группой полный порядок, альбом уже в продаже!!!» Годы шли, у меня появилась новая привычка: я воображала, как вдруг случайно столкнусь с папой, скажем, в поезде. Сначала я замечу Кейси, потом подниму глаза и – надо же! – Джулия (я, впрочем, не была особенно уверена, что узнаю ее, но у меня была фотография, которую прислал папа и которую я выудила из мусорного ведра, куда ее отправила мама), а уже потом увижу отца. Он заметит меня, и лицо его просветлеет – «Бог мой, Кью! Не может быть!» – и ему явно будет не по себе вначале, но потом…
Эта фантазия имела два разных продолжения. В первом мы начинали разговаривать и оказывалось, что у нас с ним страшно много общего. Нам нравится одна и та же музыка. Мы смеемся над одними и теми же шутками. У обоих пламенный темперамент («под стать волосам»). А Джулия будет сидеть напротив и слушать, как мы с ним все говорим и говорим, и почувствует себя лишней, и растеряется, когда прямо на ее глазах возродится наша близость. К концу поездки между нами вспыхнет совсем новая дружба и мы с ним поклянемся, что никогда и ничто на свете больше не разлучит нас.
Второе продолжение довольно сильно отличалось от первого. Отец заговорит со мной, с удивлением поймет, какой взрослой я стала, и ужаснется тому, как много он пропустил, а уж как его потрясут мои манеры и мой здравый смысл!.. Он позовет меня в Брайтон, жить вместе с ними, – и на этот раз это будут не пустые слова, – но я встану и решительно скажу что-нибудь вроде: «Да ты смеешься, что ли! Думаешь, бросил меня, всех нас бросил, а я так сразу тебя и прощу? Неужели не понимаешь, сколько горя ты нам принес? Ты, папа, легкомысленный эгоист. У мамы есть свои недостатки, но она, по крайней мере, человек ответственный. Все эти годы она кормила нас, одевала и поддерживала морально. И ты думаешь, после всего этого я захочу знать тебя? Ни за что! Даже не мечтай!» И все в вагоне вытаращат глаза, сраженные моим красноречием и до глубины души тронутые страстностью моих слов, а потом все как один повернутся к отцу и с укором посмотрят на него, и тут я выйду, а он останется с разинутым ртом, раздавленный вчистую.
Мы с ним так никогда и не столкнулись в поезде. По сути, если не считать нескольких торопливых и нескладных встреч в «Макдоналдсе» в первый год после его ухода, я его вообще больше не видела. Однажды утром, в конце первого семестра в университете, мне позвонили. Было шесть часов, поэтому, еще не взяв трубку, я догадалась: что-то стряслось. «Кью, это я, мама. Прости, что так рано, дорогая, но у меня плохие новости». У папы случился сердечный приступ – вообще-то оказалось, что у него был рак легких, но мы про это не знали, – и накануне поздно ночью он умер на руках у Джулии.
Вот и все. Не было у меня возможности разыграть ни один из придуманных мной сценариев. Через месяц после папиной смерти мне написала Джулия (она написала каждой из нас троих), чтобы в последний раз безуспешно попытаться убедить, что папа любил нас: «Он часто вспоминал о тебе, но стеснялся писать и встречаться, он же знал, что подвел тебя». Лучше бы она этого не делала, я потом мучилась долгие годы. Может, я сама должна была сделать первый шаг? Быть может, по моей вине мы никогда не встречались? Я была не права с самого начала? Только много позже я поняла (точнее, мой психоаналитик помог понять), что он был взрослым, он был отцом и это он ушел. Я не виновата.
Как там у Ларкина?
Страданья «нарастают с каждым годом»… А потому Ларкин мудро советует в конце: «Что делать нам? Уйти как можно раньше. Не оставляя по себе потомства». А я вот собираюсь это правило нарушить. Но как же, как унять страданья?
66
Вторник, 21.00
Завтра утром меня опять ждет «нестрессовый тест», ультразвук и измерение роста плода. По-моему, там внутри все в норме. Мама с утра до ночи пичкает меня всякими вкусностями, а мой парень в ответ на сахар лягается как заводной. Заснуть сегодня вряд ли получится – во-первых, из-за маленького плясуна в животе, а во-вторых, из-за письма, которое я беззаконно прочитала утром. Я все время думаю о нем.
Том домой не придет. Звонил полчаса назад и сообщил, что будет работать аж до завтра. Я спросила, не помочь ли чем, – к примеру, заказать какой-нибудь еды с доставкой, и он долго удивленно молчал.
– Я и сам могу, спасибо, Кью, – сухо и сдержанно ответил он после паузы. – Ложись спать. Увидимся завтра вечером. Нам нужно поговорить.
Я сглотнула. Три слова, от которых у каждой жены мороз по коже. «Нам нужно поговорить». Боюсь, ох боюсь. Знаю я, что это значит.
