Текст книги "Наркомпуть Ф. Дзержинский"

Автор книги: Самуил Зархий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Да, Феликс Эдмундович. Положение крайне тяжелое, почти безнадежное, – поник головой Ледер.

– Почему мне ни слова об этом не сказали? Неужели вы могли подумать, что я не отпущу вас с заседаний? Или просто стеснялись спросить? И то и другое возмутительно! Что врачи говорят?

– Не могут поставить диагноз. Доктор из управления дороги каждый день бывает и только руками разводит. Пригласил я частно практикующего врача. Тот тоже ничего определенного не сказал, прописал какую-то микстуру, а жене с каждым днем все хуже и хуже. Все сочувствуют, но… – голос помощника начальника дороги дрогнул и в его глазах показались слезы.

– Мало сочувствовать! – возбужденным тоном сказал Дзержинский. – Надо быстро действовать, а не беспомощно опускать руки. Пока жив человек, надо бороться за его жизнь до последней минуты, а не ходить по заседаниям и совещаниям. Немедленно идите домой…

Ледер в полном замешательстве ушел. Нарком вызвал секретаря и приказал объехать на машине профессоров Тифлиса, срочно организовать консилиум у постели тяжело больной и сделать все возможное для спасения ее жизни.

В салоне вагона за столом, кроме Дзержинского, сидели члены комиссии Мануильский и Мицкевич-Капсукас.

Вошедший секретарь наркома сообщил, что Беленький по прямому проводу из Москвы запрашивал, когда Феликс Эдмундович вернется. Владимир Ильич очень интересовался точной датой его приезда.

– Что вы ответили Беленькому? – спросил нарком.

– Я ответил, что вы предполагаете выехать из Тифлиса примерно 8 декабря, будете останавливаться в дороге по служебным делам и в Москву приедете приблизительно 13 декабря.

– Владимир Ильич с нетерпением ждет нашего возвращения, – озабоченно обратился Дзержинский к членам комиссии, – надо поторопиться.

Затем повернулся к секретарю:

– Выехать раньше восьмого вряд ли удастся. Зато по делам HKПC нигде не будем останавливаться. Дайте телеграмму Борисову с просьбой принять меры, чтобы наш поезд прибыл в Москву точно 12 декабря, желательно утром. Об этом же сообщите Беленькому.

* * *

Литерный поезд, возвращавшийся в Москву, остановился на станции Минеральные Воды для смены паровоза.

В вагон наркома вошел высокий подтянутый железнодорожник в кожаной куртке и форменной фуражке. Приложив руку к козырьку, представился:

– Инженер для поручений Бункин. По приказанию ЦН[27]27
  ЦН – Главный начальник путей сообщения.


[Закрыть] прибыл в ваше распоряжение в качестве начальника служебного поезда.

– Знаю, – ответил Дзержинский, – мне Борисов сообщил. К вашему сведению – через 48 часов мне необходимо быть в Москве. Меня ждут по очень срочному делу. Прошу вас принять все меры.

– Будет сделано. Разрешите дать по линии телеграмму, что наш поезд следует с остановками только по техническим надобностям.

– Пожалуйста. Это все, что вы думаете предпринять?

– Нет! Я сам поведу поезд.

– Разве вы машинист?

– Старый механик, – ответил молодой железнодорожник, чуть улыбнувшись голубыми глазами. – Много лет работал сначала помощником машиниста, потом машинистом пассажирских поездов. И даже ревизором службы тяги успел поработать.

– Сколько же вам лет? Садитесь, пожалуйста. Выглядите вы молодо, правда, виски совсем белые.

– Мне 33 года.

– А откуда же седина?

– После крушения поезда…

– С вами, пожалуй, опасно ехать, – пошутил Феликс Эдмундович. Почувствовался толчок – к составу подошел паровоз.

– Не буду вас задерживать, – промолвил нарком и попрощался с Бункиным.

Начальник поезда Бункин внимательно осмотрел паровоз, тщательно проверил тормоза. Он ясно сознавал всю тяжесть ответственности, которая легла на его плечи. Через двое суток нужно быть в Москве, но ведь состояние пути таково, что нельзя развивать большую скорость. Борисов в Москве предупреждал об этом.

Еще задолго до того, как показалась станция Тихорецкая, где обычно производилась смена локомотива, Бункин предупредил машиниста, что пройдет ее с ходу, а паровоз сменит в Ростове – на этом оп рассчитывал сэкономить значительное время.

Вот и Тихорецкая. Когда на мгновение паровоз поравнялся с вокзальной платформой, Бункин увидел группу железнодорожных начальников. Мелькнуло возмущенное лицо одного из них, сердито показавшего ему кулак.

– В чем дело? – озадаченно подумал Бункин, уже выехав на перегон.

Перед станцией Крыловская он увидел закрытый входной семафор. Пришлось остановиться. Но вот он открылся. Поезд медленно вполз на станцию и снова остановился, так как выходной сигнал был закрыт.

Начальник поезда сошел с паровоза и направился к дежурному по станции, стоявшему с развернутым красным флажком.

– Что случилось? – спросил Бункин.

– Поезд задержан по телеграмме начальника округа.

Через некоторое время на станцию примчалась автодрезина. Из нее, запыхавшись, выскочил Бакинский, временно исполнявший должность начальника округа, и, узнав от дежурного, кто вел поезд, набросился на Бункина.

– Мерзавец, негодяй! – кричал взбешенный начальник. – Почему не остановился, как положено, в Тихорецкой? У меня важное дело к наркому. Из-за тебя пришлось на дрезине догонять поезд. Я лишу тебя прав машиниста!

– Во-первых, не ругайтесь, как извозчик, – подчеркнуто тихо ответил побледневший Бункин, – это не к лицу советскому начальнику. Во-вторых, вы не поставили меня в известность, что хотите сесть в Тихорецкой.

Эти слова окончательно вывели из себя начальника округа:

– Я не поставил его в известность… Да знаешь ли ты с кем говоришь? Снимаю тебя с паровоза… Не доверяю вести поезд. Немедленно возвращайся в депо.

Бункин, не обращая внимания на последовавшую за этим площадную ругань, только махнул рукой и, поднявшись по лесенке в будку машиниста, дал гудок отправления.

Начальнику округа не оставалось ничего другого, как поспешно сесть в ближайший вагон…

* * *

Когда в Ростове к составу подали другой паровоз, начальник округа попрощался с Дзержинским и вышел из вагона. Секретарь укоризненно посмотрел ему вслед и кратко рассказал наркому о сцене между Бакинским и Бункиным, которую он наблюдал на станции Крыловская.

– Откуда же Бункин мог знать, что Бакинский хотел сопровождать меня из Тихорецкой до Ростова? Даже я об этом не знал, – пожал плечами нарком. – И за это обругать человека…

– Не просто обругал, а оскорблял его самыми последними словами, – добавил секретарь. – Когда Бакинский из соседнего вагона перешел в наш, я спросил его: «За что вы так набросились на нашего инженера из НКПС, ведь он не был предупрежден, что нужно остановиться в Тихорецкой?» Бакинский не понял моего вопроса: «Какого инженера?». Я объяснил, а он говорит: «Ох, как неприятно! Я не знал, что это ваш инженер, я думал, что это мой машинист. Очень прошу вас передать инженеру для поручений Бункину мои глубочайшие извинения…».

– Ах так! – вскипел Дзержинский, – если это инженер НКПС, то он приносит «глубочайшие извинения», а если это машинист паровоза, то считает возможным оскорблять его человеческое достоинство. На железных дорогах царской России всегда процветало хамство со стороны начальников к подчиненным, – обратился нарком к сидевшим в салоне Мануильскому и Мицкевичу-Капсукасу. – Вы не читали рассказа Серафимовича «Стрелочник»? Там это ярко показано. Но откуда берется грубость у советского начальника? Да еще коммуниста? Представьте себе, Бакинский как будто дельный работник. После трагической гибели Маркова от руки бандитов мы назначили Бакинского временно исполняющим должность уполнаркомпути и начальника Кавказского округа. Недавно в «Экономической жизни» была опубликована его большая статья, довольно толковая. И вот на тебе! Видимо, партийности не хватает Бакинскому. Не дорос он быть начальником округа… Необходимо проучить его! Пишите приказание, – повернулся он к секретарю и продиктовал:

«Врид. Уполнаркомпути Кавказского округа путей сообщения тов. Бакинскому, копия ЦНЖР тов. Бункину.

Ознакомившись с обстоятельствами происшедшего между Вами и состоящим для поручений при начальнике Центрального управления железнодорожного транспорта тов. Бункиным на станции Крыловская инцидента, объявляю Вам выговор за грубое обращение, допущенное Вами по отношению т. Бункина.

Народный комиссар путей сообщения».

Взяв со стола красный карандаш, Дзержинский размашисто подписался под своим приказанием.

Секретарь ушел. После небольшой паузы Мицкевич-Капсукас сказал:

– Феликс, у меня к вам просьба. Дела наши мы закончили, а до Москвы еще далеко. Хочу воспользоваться случаем – записать вашу биографию.

Дзержинский недовольно поморщился:

– Не время сейчас заниматься воспоминаниями.

– Наоборот, – возразил Мицкевич. – В Москве вам всегда некогда, а в поезде – удобный случай. Наши цекисты просили меня прислать вашу биографию. Хотят напечатать в подпольных изданиях. Ведь на путь революции вы вступили у нас, в Литве.

– Ну, хорошо. С чего начинать?

– С юношеских лет.

Феликс Эдмундович приступил к рассказу:

– В 1896 году я добровольно вышел из гимназии, считая, что надо стать ближе к рабочим массам. Учась сам марксизму, я стал агитатором. Связываться с массами мне помогал знакомый рабочий-поэт. Он водил меня по чайным, харчевням, где после получки собирались рабочие. Я заводил с ними разговор о низкой заработной плате, об эксплуатации рабочих, о тяжелых условиях труда… Мне запомнился такой случай. Наиболее отсталые и темные среди виленских кожевников были рабочие завода Гольдштейна…

– Они никогда не присоединялись к забастовкам, – подтвердил Мицкевич-Капсукас.

– Мало того. Отсталые рабочие иногда вступали в драку с передовыми. Как-то в пивной возле Стефановского рынка пожилому рабочему, заговорившему о необходимости восстания, разбили голову бутылкой. А однажды группа кожевников поймала агитатора Яцека…

– Яцека? Так это же была ваша кличка…

– Вот именно меня и рабочего-поэта они подстерегли в глухом переулке и начали избивать. Поэту меньше досталось, так как он сразу свалился, а я отчаянно защищался и давал сдачу. Тогда кто-то из нападавших пустил в ход нож и нанес мне две раны в голову. Вы же знали доктора Домашевича. Вот он мне потом и зашивал раны.

Дзержинский встал из-за стола, закурил, и прохаживаясь из угла в угол, кратко излагал повесть своей жизни. Время от времени он замолкал, погруженный в нахлынувшие воспоминания тех далеких лет, отпивал из стакана глоток еле теплого, уже остывшего чая и продолжал рассказывать.

А поезд все шел и шел не останавливаясь, без устали отмеривая версту за верстой. Старый вагон-салон монотонно скрипел, пошатывался из стороны в сторону и судорожно вздрагивал на стыках рельсов без меры изношенного железнодорожного пути.

8

В кабинет вошла Ядвига Эдмундовна, оживленная, улыбающаяся.

– Проходила мимо, – сказала сестра, – и решила зайти на минуточку – поделиться радостью. Теперь, Феликс, я буду служить в одном ведомстве с тобой.

Дзержинский озадаченно посмотрел на нее.

– Да-да, не удивляйся, и устроилась, как видишь, без твоей помощи.

– Где же ты будешь работать?

– В управлении Московско-Казанской дороги. Ректор института, где я служу в канцелярии, одновременно занимает ответственный пост на дороге. Он знает, что я материально нуждаюсь и зачислил меня на должность, где я буду получать намного больше, чем в институте.

– На какую должность?

– Разъездного инспектора службы пути.

– Ядвися! Ну как ты можешь занять должность инспектора, ведь ты ничего не понимаешь в путевом хозяйстве? Это же не канцелярская работа. Для этого нужно иметь специальность, определенную подготовку, чтобы суметь ответить па вопросы путейцев. Инспектор по меньшей мере должен закончить школу дорожных мастеров или технические курсы.

– Мне уже поздно учиться на курсах. Если мой начальник назначил меня, значит, он считает, что я справлюсь.

– Это вовсе ничего не значит, Ядвися! Нетрудно догадаться, что твой ректор старался не ради тебя, а просто хотел сделать «приятное» наркому. А ты знаешь, что я этого не выношу, – огорченно сказал Дзержинский.

Дверь кабинета открылась и секретарь сообщил, что приглашенные на совещание собрались.

– Попрошу вас вот о чем, – сказал ему нарком. – Позвоните начальнику Московско-Казанской дороги, чтобы он не принимал мою сестру на должность инспектора службы пути, как неподходящую по квалификации. Кроме того, передайте мое мнение, что ректора института, в котором служит Ядвига Эдмундовна, следовало бы освободить от совместительства в управлении дороги. Зачем нам такой «деятель», который устраивает на службу работников не по деловым соображениям, а лишь из желания угодить начальству.

– Феликс! – взмолилась ошеломленная таким неожиданным поворотом разговора Ядвига Эдмундовна. – Ну, хорошо, хорошо, пусть я останусь на прежней работе в институте, но зачем же снимать с поста в управлении дороги человека, который хотел мне сделать добро? Очень прошу тебя…

– Я снова повторяю, – терпеливо ответил Дзержинский, – что не тебе он добро сделать хотел, а мне угодить, не считаясь с интересами дела. Я этого не могу терпеть. Очень прошу извинить, но меня ждут люди.

* * *

На совещании шла речь о тяжелом финансовом положении транспорта. Дефицит был огромным.

– Каждая пудо-верста и каждая пассажиро-верста ложатся нам в убыток, – жаловался начальник финансового управления.

Выслушав мнение собравшихся, нарком сказал: – Я тоже считаю, что наши тарифы крайне занижены и, если их не поднять, мы не сможем сохранить транспорт. Необходимо подготовить докладную записку в Совнарком. Я смотрю на будущее оптимистически. Знаете, почему? Потому что убедился – основная масса железнодорожного пролетариата проникнута коммунистическим духом и сознательно относится к своему труду. Это – не громкие слова, а неопровержимый факт. Иначе, чем объяснить, что советский железнодорожный транспорт в исключительно тяжелых условиях несомненно шагает вперед? Это признают даже за границей…

– Например, представители АРА,[28]28
  АРА – сокращенное название американской благотворительной организации «Американская администрация помощи».


[Закрыть] —напомнил Борисов. – Они специально приходили к Феликсу Эдмундовичу, чтобы выразить свое удовлетворение в связи с быстрым продвижением продовольственных грузов. Это ведь не так-то просто было в наших тяжелых условиях перебросить весной за две недели в голодающие губернии три с половиной тысячи вагонов с грузом.

– Да, иностранцы признают это, а вот наши отечественные скептики призывают свертывать транспорт, поскольку он дефицитен, – с горечью заметил нарком. – Революционный энтузиазм масс – вот что нас спасает. Но, конечно, нельзя без конца держаться на одном только энтузиазме. В ЦК партии поддерживают наше требование о повышении зарплаты транспортникам. Но в то же время мы не можем не считаться с тяжелым финансовым положением государства. Наш долг – беречь каждую копейку, а наши управления, в том числе финансовые, ни черта не знают, что делается на местах, хотя исписывают горы бумаги.

Нарком обратился к Халатову:

– Артем Багратович! Как идет сокращение штатов?

– К новому году сократим, как было намечено. По сравнению с началом прошлого года штаты уменьшатся вдвое.

Дзержинский слушал цифровые выкладки, которые приводил Халатов, смотрел на его усталое землистое лицо с темными мешками под глазами и думал: «Хороший экономист, безотказный работник, изо всех сил тащит большой воз».

Вспомнилось посещение его матери, после которого пришлось устроить медицинский осмотр всех членов коллегии, чтобы Халатов не догадался. К счастью, туберкулеза у него не нашли. Только предписали ограничить рабочий день шестью часами и принять курс подкожных инъекций. Но главврач амбулатории звонил секретарю наркома, что Халатов не ходит на лечебные процедуры. Оторвав от лежавшего перед ним листа бумаги узкую полоску, нарком на одной стороне написал:

«Тов. Халатову», а на обороте:

«Когда же Вы будете лечиться?

Ф. Дзержинский».

Получив записку, Халатов благодарно кивнул головой, давая понять, что отныне будет следовать предписаниям врачей.

Нарком посмотрел на часы и сказал:

– Уже половина двенадцатого. В двенадцать я должен быть на заседании СТО.

* * *

Дзержинский прочитал письмо, которое ему передал Емельян Ярославский, вернувшийся на днях из-за границы.

Письмо было от Гришина, направленного в прошлом году в Швецию приемщиком новых паровозов. Когда он там наладил дело, его перебросили в Эстонию, с которой был заключен договор на капитальный ремонт вышедших из строя локомотивов.

Гришин, бывший рабочий-котельщик, писал, что, по его мнению, совершенно нецелесообразно ремонтировать паровозы в буржуазной Эстонии и платить за это золотом. Своего металла у них нет и выписывают они его из Германии. Ремонт ведут по-старинке, кустарным способом в своих захудалых мастерских. – Какой же в этом смысл? – спрашивал Гришин. – Ведь мы можем сами выписать материалы из Германии и ремонтировать на русских заводах, лучше оборудованных. И золото сбережем, и сократим количество своих мастеровых на бирже труда… К тому же качество ремонта неважное, приходится браковать котлы, – заканчивал Гришин свое письмо.

«Он безусловно прав», – подумал Дзержинский и позвонил секретарю:

– Покажите письмо начальнику отдела тяги и передайте мое мнение, что желательно расторгнуть договор на ремонт паровозов. Плохое качество ремонта – достаточный повод… Кстати, вы давно мне не сообщали, аккуратно ли выдается семье Гришина его заработная плата и паек? Ведь дети живут без отца и я обещал проследить…

– У него дома все в порядке. Каждый месяц я направляю туда посыльного с пайком и деньгами… Феликс Эдмундович! Представитель Гомельских мастерских пришел. Члены коллегии тоже собрались.

– Приглашайте!

Когда вошедшие уселись, нарком предоставил слово делегату мастерских.

Пожилой коренастый железнодорожник, одетый в старенькую, но опрятную форму, встал с места, пригладил седые, опущенные вниз усы и начал свою речь:

– Значится, как сказал товарищ нарком, я являюся делегатом от рабочих Гомельских главных мастерских, которым скоро исполнится пятьдесят лет. Еще отец мой строил эти мастерские, а затем до конца жизни там работал, я – почти 40 лет, сыны мои тоже там слесарями. Рабочие выбрали меня, чтобы поздравить вас, товарищ Дзержинский, и всех ваших помощников с недавним нашим великим пролетарским праздником – пятилетием Октябрьской революции…

Члены коллегии зааплодировали.

Старый железнодорожник, не спеша, вынул из деревянной шкатулки письменный прибор, отливавший серебром. Он торжественно поставил его на стол и продолжал:

– …чтобы поздравить и передать вам, товарищ нарком, на добрую память этот наш самодельный подарок. Прибор этот серебряный, но серебро это не какое-нибудь нэпманское, а пролетарское, честное, товарищ Дзержинский, не сомневайтесь! Собрали мы его среди рабочих – у кого царский рубль завалялся, у кого полтинник, у кого георгиевский крест за храбрость, у кого серебряная ложка, а один товарищ даже старинный подсвечник принес… Очень довольны мы, товарищ Дзержинский, что ты, председатель ВЧК и ГПУ – гроза нашей и мировой буржуазии – стал наркомом путей сообщения. Видим мы, что наш транспорт уже понемножку выправляется, поезда лучше пошли, мастерские план ремонта выполняют, прогулов меньше. Конечно, много чего у нас не хватает. Рабочие просили передать, что не хватает инструмента, металла, запчастей, вообще материалов. Конечно, и живем мы бедновато, жалованье у нас сами знаете, какое, паек тоже не того… Но все-таки не так голодуем, как в прошлом году. И уголь нам осенью бесплатно выдали на отопление. За это спасибо!

Делегат откашлялся и сказал:

– Сделали мы, товарищ Дзержинский, письменный прибор, чтобы писал ты приказы, как скорее наш транспорт наладить, покончить с саботажниками и прогульщиками, с воровством и хабарами, со всякой «контрой», чтобы скорее пришло улучшение нашей жизни. Очень мы, рабочие, на вас надеемся, товарищ Дзержинский… Да здравствует наш красный транспорт! Да здравствует мировая революция!

Дзержинский был взволнован этим от души идущим приветствием гомельских мастеровых. Он вышел из-за стола, крепко пожал руку делегату и горячо сказал:

– Очень прошу передать вашим товарищам мою сердечную благодарность за память, за подарок. Эту память я рассматриваю, как оценку тех стараний, которые прилагает коллегия НКПС, чтобы вывести наш транспорт из того тяжелого положения, в котором он находится.

Нарком вернулся на свое место за столом и стоя продолжал:

– Я знаю, что ваши Западные железные дороги – пограничные дороги – всегда занимали передовое место среди других. Недавно Главком Красной Армии Сергей Сергеевич Каменев рассказывал мне, что имел случай убедиться в образцовой работе Западных дорог и, в частности, гомельских мастерских. За это вам большое спасибо! Подобно тому, как наши товарищи красноармейцы сознательно относились к своему долгу, отдавая все свои силы и даже жизнь на защиту Республики, так и товарищи рабочие-железнодорожники не менее сознательно относились и относятся к своему долгу на трудовом фронте. Они смотрят на свою повседневную службу на транспорте как на высокое служение Советскому государству. Только благодаря этому удалось спасти наш транспорт от полного разрушения. Я уверен, что в будущем общими усилиями и дружной работой мы докажем всему миру, что красный транспорт может быть налажен не хуже, а значительно лучше капиталистического.

– Правильно, товарищ Дзержинский, мы докажем! – подтвердил старый железнодорожник.

– Еще раз благодарю ваших товарищей за память, – добавил нарком, – прошу передать им мой горячий привет от имени коллегии НКПС.

Тепло простившись с делегатом Гомельских мастерских, Дзержинский объявил:

– Переходим к первому пункту повестки дня – о страховых взносах на транспорте. Слово имеет представитель ЦК нашего профсоюза.

* * *

Благонравов и Халатов получили от наркома записку с просьбой остаться после заседания.

Когда члены коллегии разошлись, Дзержинский вынул из папки доклад о ревизии складов Московского железнодорожного узла. Затем он порывисто встал с места и зашагал по кабинету.

– С бесхозяйственностью и хищениями у нас сплошной ужас! – взволнованно воскликнул он. – Хищения из вагонов, хищения в кассах, хищения на складах, хищения при подрядах, хищения при заготовках…

И, остановившись возле стола, уже тихо добавил, как бы про себя:

– Подумать только, какую сильную волю, какие крепкие нервы нам надо иметь, чтобы преодолеть все это море разгула и распущенности…

Собеседники молчали. Нарком сел за стол.

– Георгий Иванович, вы уже собрали по дорогам сведения о хищениях грузов?

– Собрал, но не совсем полные, – ответил Благонравов. – Но сравнению с прошлым годом хищения уменьшились, но они все еще очень и очень велики. За десять месяцев текущего года пропало около девяти с половиной миллионов пудов груза. Если перевести на деньги, то потеряно примерно 30 миллионов рублей золотом.

– От этих цифр страшно становится, – сказал Дзержинский. – До сих пор мы односторонне подходили к делу. Только и знали, что увеличивать численность охраны. А в результате попадали в заколдованный круг – приходилось охранять груз от нашей же охраны! Я считаю, что следует предельно уменьшить охрану, зато тщательно подбирать ее состав, лучше оплачивать, премировать за уменьшение хищений. Георгий Иванович, вы обратили внимание на то, какие вагоны в первую очередь подвергаются разграблению?

– Конечно! Вагоны, отцепленные от составов и стоящие в тупиках станций. Даже поговорку сложили: «Табачок – на десятый тупичок…».

– Бороться с отцепками вагонов – важнейшая задача. Это нелегкий путь, кропотливый. Но другого выхода я не вижу. Посоветуйтесь также со специалистами, как ускорить доставку грузов клиентам. Нужно составить подробный план и обсудить его.

– Может быть, создать центральную и дорожные комиссии по борьбе с хищениями? – спросил Благонравов. – Комиссии по борьбе со взяточничеством полностью себя оправдали.

– Согласен! Только подумайте, быть может, лучше создать не отдельные, а объединенные комиссии.

Нарком поднялся, прощаясь с Халатовым и Благонравовым. Его взгляд скользнул по столу и остановился на письменном приборе, сегодня преподнесенном.

– Как вам нравится эта вещица? – спросил он, показав глазами на подарок.

– Тонкая, ажурная работа, – промолвил Халатов.

– Ювелирное мастерство! – с гордостью подтвердил Дзержинский, любуясь письменным прибором. – Вряд ли кто-нибудь поверит, что это сделали руки, ремонтирующие паровозы!

И что-то вспомнив, добавил:

– Я сегодня не буду на Лубянке. Вечером – заседание Совнаркома. Георгий Иванович, скажите, пожалуйста, Беленькому – пусть утром зайдет ко мне. Хочу поручить ему, чтобы он передал этот серебряный прибор в фонд помощи голодающим.

– Феликс Эдмундович! Но ведь это – память от рабочих…

– Верно, конечно. Мне очень, очень дорога эта память, но что делать? Не могу же я в наше время, когда после голода остались десятки тысяч осиротевших детей, пользоваться такой ценной вещью…