Текст книги "Наркомпуть Ф. Дзержинский"

Автор книги: Самуил Зархий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Только сегодня освободился. Пришел в НКПС, а Межлаук сказал, вы здесь.

– Я уже продумал, какими вопросам будете у нас заниматься и даже памятку для вас написал. Прежде всего – наблюдение за продовольственными перевозками. Ведь вы этим занимались, будучи членом коллегии Наркомпрода?

– Да, Феликс Эдмундович! Это входило в круг моих обязанностей.

– Задача у вас будет та же, но подход к ней в НКПС совсем другой. Скажу прямо – Наркомпрод не заботился об экономии транспорта – ему лишь бы доставить груз. А вам придется заботиться о минимальных пробегах продовольственных маршрутов, следить за скоростью их движения, простоями вагонов при погрузке и выгрузке, отцепками в пути. От всего этого зависит оборот вагона – решающий показатель работы транспорта. Попрошу Борисова ознакомить вас с техническими и экономическими показателями железных дорог. Он в свое время и меня обучил всем этим премудростям. Заботу о полновесности груженых вагонов тоже возлагаю на вас. Я хочу, чтобы вы окунулись в гущу жизни транспорта и в будущем взяли на себя наблюдение за всей эксплуатационной деятельностью НКПС.

– Для меня это слишком сложно, Феликс Эдмундович… – и Халатов задумчиво потрогал свою черную, как смоль, шевелюру.

– Не сложнее, чем для меня было стать наркомом путей сообщения. Если вы думаете, что это все и больше я вам ничего не поручу – ошибаетесь. Я хочу, чтобы вы еще взяли на себя заботу о снабжении транспортников. Вы, конечно, понимаете, это – залог успешной работы.

Халатов улыбнулся и в его темных жгучих глазах зажглись веселые искорки.

– Чему вы улыбаетесь? – удивился Дзержинский.

– Диалектика! – шутливо сказал Халатов. – Раньше я в Наркомпроде занимался рабочим снабжением и на мне лежала обязанность регулировать, то есть попросту говоря, урезывать заявки ведомств, в том числе и НКПС, на получение пайков. А теперь – наоборот. Помню такой случай. Как-то на заседании СТО я докладывал о продовольственном положении. Затем слово взял Фомин и обрушился на меня за плохое снабжение железнодорожников. Я тоже не остался в долгу и перешел в контратаку на Фомина, который, мол, не учитывает общего положения и знает только одно – требовать снабжения железнодорожников. Ленин выслушал нашу перепалку, а затем взял под защиту выступление Фомина. Владимир Ильич высказал такую мысль, что каждый советский работник, стоящий у порученного ему дела, должен защищать в первую очередь именно это свое дело, а не говорить и рассуждать «вообще».

– Вот именно! – тоже улыбнувшись, подтвердил Дзержинский. – Теперь вам, а не Фомину придется со всем пылом и жаром защищать интересы железнодорожников перед Наркомпродом. Так-то, Артем Багратович… Еще одно дело хочу вам поручить – добиваться улучшения организации труда на транспорте. Предстоит дальнейшее сокращение штатов и уплотнение работы каждого транспортника. Это – не только кабинетный труд, а упорная жестокая борьба, борьба с леностью, эгоизмом, рутиной, обывательщиной.

После небольшой паузы Дзержинский заглянул в памятку, которую он приготовил для Халатова, и добавил:

– Кроме того, у меня есть желание, чтобы именно вы стали председателем транспортно-экспедиционного общества, которое мы организуем, и я хотел бы также, чтобы вы еще занялись… А впрочем, – спохватился народный комиссар, заметив озабоченное выражение лица Халатова, – как бы не получилась перегрузка. Обдумайте мои поручения, затем поговорим.

Когда за Халатовым закрылась дверь, вошел секретарь.

– Вас ждет молодой художник Евгений Кацман. Говорит, ему поручено рисовать ваш портрет.

– Нет, нет. Извинитесь от моего имени, скажите, у меня нет никакой возможности позировать ему.

– Я уже сказал, но он не уходит, просит, чтобы вы ему разрешили зайти на три минуты.

– Знаю я эти минуты, – поморщился нарком.

Как Дзержинский и ожидал, «трехминутный разговор» с художником затянулся. Робкий с виду, он оказался весьма настойчивым человеком. Свою настойчивость художник мотивировал тем, что портрет необходим для военной выставки к пятилетнему юбилею Красной Армии.

Наконец, Дзержинский нехотя согласился:

– Приходите сюда и работайте. Только позировать я не буду. Мы оба с вами будем работать. Каждый будет заниматься своим делом.

Художник поблагодарил и сказал, что завтра принесет мольберт, а сегодня просит разрешения сделать набросок карандашом. Дзержинский молча кивнул головой и стал читать лежавшие перед ним бумаги.

Художник начал набрасывать эскиз головы. «Какой чистый, изящный профиль лица», – подумал он. Еще раньше он обратил внимание на глаза председателя ГПУ. Они какие-то особенные, ясные, чуть печальные. Взгляд живой и в то же время сосредоточенный, глубоко проникающий в душу. Но теперь глаза его опущены вниз, на бумаги и нельзя уловить их выражение.

– Феликс Эдмундович! – осмелел художник и попросил – Посмотрите, пожалуйста, на меня, я вас отвлеку минутки на три, не больше.

– Вы, кажется, товарищ Кацман, собирались всего три минуты со мной разговаривать, а уселись здесь довольно прочно, – усмехнулся Дзержинский и посмотрел на собеседника.

Желая продлить этот момент, художник, лихорадочно быстро работая карандашом, одновременно спросил, приходилось ли Феликсу Эдмундовичу когда-нибудь позировать.

– Приходилось, – ответил Дзержинский. – В 1920 году в Москву приезжала из Лондона скульптор мисс Шеридан. В те годы буржуазная печать изображала нас чуть ли не дикарями-людоедами. И когда она в числе других руководителей захотела лепить скульптуру председателя ВЧК, я не мог отказать ей в этом по политическим соображениям.

– И долго вы позировали мисс Шеридан? – продолжал расспрашивать художник, пытаясь запечатлеть трудно уловимое выражение его глаз.

– Однажды я просидел около двух часов, почти не двигаясь. Даже она была этим поражена и воскликнула: «У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо! Где вы этому научились? Я буду посылать в эту школу своих нетерпеливых клиентов…». Ответил ей, что вряд ли они на это согласятся, что школой моего терпения была тюрьма, где я провел одиннадцать лет, пока революция не освободила меня.

Дзержинский помолчал и добавил.

– Все-таки надо отдать должное этой мисс. Она приехала к нам, полная предубеждений, напичканная буржуазной пропагандой, и все же в стране Советов, вероятно, чутьем художника, она по-своему, в какой-то мере почувствовала правду.

– Она вам говорила об этом?

– Нет, но вернувшись в Лондон, Шеридан написала книгу о своих впечатлениях. Там она рассказывала о встречах в Москве, в том числе и со мной. Из нашего посольства мне прислали перевод отрывка из этой книги.

Председатель ГПУ порылся в одном из ящиков своего стола и вынул два напечатанных на машинке листка.

– Сначала Шеридан, – с усмешкой сказал Дзержинский, – прошлась насчет профиля моего лица, моих глаз, якобы, как она пишет, «омытых слезами вечной скорби». Видимо, – это сентиментальность, связанная с ее профессией скульптора. А вот, что Шеридан пишет дальше: «Во всяком случае, увидев его, я больше никогда не поверю ни одному слову из того, что пишут у нас о господине Дзержинском». Вывод она делает такой: «Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера», а, как она выражается, «фанатическое убеждение в том, что зло должно быть уничтожено во благо человечества и народов, сделало из подобных людей революционеров. Добиваясь этой цели, люди с утонченным умом вынесли долгие годы тюрьмы…».

– Интересно бы прочитать эту книжку, – сказал художник и снова спросил:

– Больше вы никому не позировали?

– Был еще один московский живописец. Я перестал ему позировать. Ну, хватит, – усмехнулся Дзержинский. – Вы думаете, что я не разгадал вашей тактики задавать мне вопрос за вопросом для того, чтобы я смотрел на вас? Но, извините, мне некогда…

Подобно школьнику, пойманному на шалости, молодой художник покраснел и продолжал молча рисовать. «Как тонко он чувствует правду, – думалось ему, – с ним нельзя хитрить. А все-таки почему он перестал тому позировать?»

Минут через десять, как бы читая его мысли, Дзержинский отвлекся от бумаг и, подняв голову, лукаво улыбаясь, проговорил:

– Вас, вероятно, съедает любопытство, почему я перестал позировать? Так вот, ваш собрат по профессии вообразил, что я как нарком путей сообщения могу разбрасываться бесплатными железнодорожными билетами. Как-то ему нужно было съездить в Петроград по делам художественной выставки. Я разрешил выдать ему билет. После этого он начал просить билеты для своих родственников. Мне стало неприятно с ним встречаться и я прекратил сеансы.

Председатель ГПУ посмотрел на часы, встал со стула, прошелся по комнате, мельком глянул на карандашный набросок портрета, приоткрыл дверь и позвал секретаря.

Когда тот вошел, он попросил вызвать из гаража машину и, бросив взгляд на художника, распорядился дать ему на завтра лошадь для перевозки мольберта.

Художник поблагодарил и стал прощаться.

– Вам не в район Тверской улицы? Жаль, мог бы вас подвезти. Сегодня у меня счастливый день, – сказал Дзержинский и лицо его осветилось радостью. – Мы открыли на Александровском вокзале рабочую столовую на тысячу четыреста человек.

5

До Дзержинского, бессменного председателя Деткомиссии ВЦИК, дошли вести о тяжелом положении Покровского приемника для беспризорных ребят в Москве. Желая из первых рук узнать о нуждах детей, он вызвал к себе в НКПС инспектора отдела народного образования, прикрепленного к этому учреждению. Инспектором оказалась Екатерина Халатова, мать члена коллегии НКПС Артема Халатова.

Слушая свою собеседницу, Феликс Эдмундович вспомнил, что ему рассказывали о ее самоотверженной работе, о том, с каким отчаянным упорством уговаривает она беспризорников следовать за ней в приемник. Педагог по профессии, она не чурается никакой грязной работы и по-матерински ласково стрижет и моет головы запаршивевших малышей, мажет мазью гнойные струпья на детских тельцах.

Доброжелательно вглядываясь в измученное от беспокойной работы лицо Халатовой, Феликс Эдмундович подумал: «До чего сын похож на свою мать. У Артема Багратовича такие же жгучие миндалевидные глаза, такие же черные, как смоль, волнистые волосы. И, видимо, сходство у них не только внешнее, но и внутреннее, духовное. Вероятно, от матери унаследовал он упорство в достижении цели и щедрую любовь к людям».

Дзержинский спросил Халатову:

– Из всех перечисленных вами бед, Екатерина Герасимовна, что вы считаете главной бедой?

Халатова, не задумываясь, твердо сказала:

– Главное – это не материальные трудности. Основная беда в том, что много наших трудов пропадает даром. Проходит несколько дней и ребята исчезают, бегут из приемника. И получается у нас не воспитательное учреждение, а проходной двор. И снова начинай все сначала. Мы ложкой пытаемся вычерпать море. Поневоле руки опускаются.

– В чем же по вашему выход из положения? – сразу задал вопрос Феликс Эдмундович.

– Я считаю, что следует заинтересовать ребят живым делом, – ответила Халатова.

– Верно! – мгновенно одобрил Дзержинский. – И знаете каким? Нужно учить детей ремеслу, профессии. Успех этого дела уже проверен на практике. Только общественно полезный труд оздоровит этих выброшенных за борт деморализованных детей, искалеченных нуждой и развращенных улицей… Немедля приступайте к организации мастерских… Конечно, в наших условиях – это дело весьма и весьма нелегкое. Вы знакомы с Крупской?

Халатова утвердительно кивнула головой.

– Надежда Константиновна вам во многом поможет. Она в свое время была учительницей, очень любит детей. Надежда Константиновна даст вам ценные советы по воспитанию ребят, позвонит хозяйственникам, директорам предприятий, попросит, чтобы помогли оборудовать мастерские. В таком благородном деле ей никто не откажет.

* * *

В кабинет Дзержинского зашел Зимин.

– Редакция «Гудка» просит меня написать статью, опровергнуть слухи о сдаче железных дорог в концессию.

– Дело нужное. Напишите, что имеются, вдохновляемые из-за границы, «советские деятели» в кавычках, которые поднимают этот вопрос в связи с тяжелым положением транспорта. Укажите, что английский промышленник Лесли Уркарт ведет с нашим правительством переговоры о концессии на свои прежние владения в Прииртышье. Чем закончатся эти переговоры, пока еще неизвестно. А вот, когда Уркарт одновременно предложил сдать ему в аренду железнодорожную магистраль Либава – Иркутск, то сразу же получил категорический отказ. Потому, что транспорт – это одна из командных высот Советского государства и мы ее никому не уступим. Подчеркните в статье, что для восстановления транспорта мы не будем призывать варягов, иностранный капитал. Мы твердо уверены, что в ближайшие два-три года поднимем железные дороги из разрухи собственными силами.

* * *

Нарком прочитал в газете письмо пассажира о безобразиях на Московской городской билетной станции. «Это уже не первый сигнал, – подумал он. – Надо запросить, какие принимаются меры. А впрочем, чего ждать? В лучшем случае наложат на кого-нибудь взыскание, вся же негодная постановка дела останется. По-прежнему будет простор для взяточничества и спекуляции… Надо своими глазами посмотреть, как работает касса, поставить себя на место пассажира, которому нужен билет».

На следующий день рано утром Дзержинский вышел из дому и направился к зданию гостиницы «Метрополь», где помещалась городская билетная касса. Хотя она открывалась лишь в десять часов, на улице уже выстроилась огромная очередь, заворачивавшая в Третьяковский проезд. Нарком спросил стоявшего в конце коренастого мужчину в суконной поддевке и яловых сапогах:

– Достанется нам сегодня билет? Хвост-то какой…

Мужчина насмешливо воззрился на Дзержинского:

– В первый раз, что-ли? Сейчас только писать будут сегодняшнюю очередь… Если через неделю дойдешь до кассы, спасибо скажешь.

Вскоре к ним приблизился старичок в старой чиновничьей шинели со следами споротых петлиц. В руках он держал конторскую книгу, чернильницу-непроливайку и ручку с пером. Спросив Дзержинского, куда он едет, старичок скороговоркой добавил: – За ведение очереди получаю с каждого пять процентов от стоимости билета. Переклички ежедневно в десять вечера и в пять утра. У нас строго – не пришел или опоздал – вычеркиваем из списка.

Нарком спросил его:

– Как вы думаете, когда дойдет моя очередь?

– Дней через пять-шесть. Смотря по тому, сколько билетов выбросят на продажу.

– А заранее не вывешивают объявления, сколько на какой поезд имеется билетов?

– Ишь чего захотел? Держи карман шире… – и старичок, издевательски улыбнувшись, шепнул: – В кассе продают лишь последки, то, что осталось после продажи с черного хода. Там даже, конечно, не у кассира, а через третьих лиц можно и на завтра достать и даже мягкий билет, конечно, если располагаете средствами… Существует «такса» – двести процентов накидки на стоимость билета.

– Двести процентов?

– Чему вы удивляетесь? Это же через третьих лиц. Стрелку охраны дай, чтобы к дежурному по кассам пропустил, тому дай, кассиру вашего направления дай, а они делятся с начальством – вот и набегает. Так записать вас в очередь? Как фамилия?

Ничего не ответив, нарком направился к Большому театру, где в переулке аго ожидала машина.

* * *

Назавтра Благонравов вызвал к себе Личмана, сотрудника транспортного отдела ГПУ.

– Поручаю вам, – сказал начальник отдела, – глубоко вникнуть, как поставлено дело в городской билетной кассе «Метрополь». Там большие безобразия, огромные очереди, большинство билетов отпускается с черного хода, конечно, за взятку.

– Георгий Иванович! – взмолился Личман. – Вы же знаете, как я занят. Неужели некому поручить это мелкое дело с билетами?

– Для вас – это «мелкое дело», а вот для председателя ГПУ – оно почему-то не мелкое. Он лично им занимается.

– Сам Феликс Эдмундович?!

– Представьте себе. Вчера с раннего утра занял очередь за билетом и лично убедился в том, что там делается. Вот что он пишет в своей записке, направленной мне.

Благонравов прочитал вслух:

«Необходимо упорядочить дело продажи билетов из городской кассы (Метрополь). Там заведен такой порядок. Желающие ехать записываются у одного из предприимчивых пассажиров, затем приходят в 10 часов вечера и, кроме того, утром, в 5 часов утра на перекличку. Кто не явился, тот теряет очередь.

Кассу открывают в 10 часов утра, и наперед никогда неизвестно, сколько городская станция имеет билетов. Записывающий очереди получает от пассажиров 5 %. Это вчера я узнал сам у стоящих в хвосте…».

– Далее Феликс Эдмундсвич предлагает нам, – добавил Благонравов, – без всякого шума выявить всю постановку дела и доложить ему. Обнаружить виновников безобразий, конечно, нужно, но не это – главное. Главное продумать, как упорядочить продажу билетов.

– Хорошо, – вздохнул Личман. – Придется и мне, подобно Феликсу Эдмундовичу, занять место в хвосте очереди за билетом.

* * *

Узнав, что в приемной ждет Халатова, Дзержинский подумал: «Вероятно, она снова по делам приемника для беспризорных ребят».

Приветливо поздоровавшись и, усадив Екатерину Герасимовну в кресло, нарком вопросительно посмотрел на нее.

– Феликс Эдмундович, – обратилась к нему Халатова. – Дайте мне слово, что Артемий ничего не узнает о моем приходе и нашем разговоре.

– Можете быть спокойны, – заверил Дзержинский и мысленно удивился: «Какие у нее могут быть секреты от сына?».

С заметным волнением Халатова рассказала, что случайно, открыв нижний ящик письменного стола сына, она обнаружила несколько носовых платков и полотенце с пятнами крови.

– Откуда кровь? Вы не спросили?

– Нет, Феликс Эдмундович. Он ни за что не скажет, чтобы не волновать меня. Я была в отчаянии, что делать? Ктомне сможет помочь? И вот решила обратиться к вам…

– Правильно решили. Можете быть спокойны. Я приму все необходимые меры. Полагаю, что у него кровотечение из носа. Вероятно от переутомления. Помимо основной работы в НКПС, которая отнимает много времени, у него еще немало других нагрузок. Думаю, что и питается он неважно – не во время и всухомятку, недоедает, хоть и является председателем Нарпита,[24]24
  Нарпит – государственная организация общественного питания.


[Закрыть] организует рабочие столовые, а также руководит Цекубу,[25]25
  Цекубу – Центральная комиссия по улучшению быта ученых.


[Закрыть] которая кормит всех ученых.

Пожелание Ф. Э. Дзержинского II Всероссийскому съезду работников железнодорожного и водного транспорта, опубликованное в газете «Гудок» 4 октября 1922 года

– Боюсь, что он харкает кровью, – поделилась Халатова своими опасениями.

– Зачем предполагать худшее? – возразил Феликс Эдмундович, успокаивая мать. – Какие к этому основания? Но, если даже допустить, что это так, уверяю вас, что не страшно, если вовремя захватить болезнь. У меня самого несколько лет тому назад началось кровохаркание. Кто-то сразу же сообщил Владимиру Ильичу, который позвонил Стасовой и предложил решением ЦК обязать меня лечиться и уйти в отпуск. Все обошлось, и, как вы видите, я жив-здоров. Обещаю вам, что все необходимое будет сделано. И рабочий день я ему ограничу, и проверю, как выполняет предписания врачей. Когда он обычно приходит домой?

– Поздно ночью, – ответила Халатова. – И если бы я не ждала его, он ложился бы спать без ужина. Вваливается в дом предельно усталый и бывает, что спит, не раздеваясь.

– Это нехорошо, – заметил Дзержинский. – Ведь теперь не военное время и никакой нужды в этом нет.

– Извините меня, Феликс Эдмундович, – сказала Халатова, поднимаясь с места, – что побеспокоила вас.

Дзержинский встал, вышел из-за стола, подошел к Халатовой и дружески тепло коснулся ее плеча.

– Не волнуйтесь, Екатерина Герасимовна, все, что нужно, будет сделано. И добавил: – О нашем разговоре Артем Багратович знать не будет. Я умею хранить тайну.

6

Московский поезд медленно подошел к вокзалу. Дальше на юг поезда не шли. Сочи были последней станцией незаконченной строительством Черноморской дороги.

Председателя ГПУ встречал на перроне почетный караул чекистов. Выйдя из вагона, Дзержинский поздоровался с ними, а затем вместе с начальником Кавказского округа путей сообщения и начальником местного отделения ГПУ пошел вдоль платформы.

– Феликс Эдмундович! Вы хотели видеть Ливеровского, – сказал Марков. – Я его предупредил телеграммой. Вот он стоит около дежурного по станции. Александр Васильевич! – позвал он.

Пожилой железнодорожник в форменной тужурке и фуражке путейского инженера подошел к наркому и представился:

– Ливеровский, инспектор Кавказского округа.

– Знаю, знаю, Александр Васильевич, – сказал Дзержинский, обмениваясь с ним рукопожатием. Затем, улыбаясь, добавил: – Я весь ваш послужной список знаю – главный строитель великого Сибирского пути, затем в старом министерстве – начальник управления по сооружению железных дорог. Правильно?

– Правильно! – подтвердил Ливеровский.

– А вот как вас, известного строителя, ученого, угораздило стать министром Временного правительства – вот этого я не знаю.

– Я тоже никогда себе этого не представлял, – застенчиво ответил Ливеровский. – Дело случая…

– Какого случая?

– Меня хорошо знал Некрасов, профессор Технологического института. Я там преподавал. После свержения царизма Некрасов неожиданно стал министром путей сообщения. Ну и по знакомству, что ли, предложил мне пост товарища министра. Не знаю, кой черт дернул меня дать согласие и вот – сел не в свои сани. Потом пошла министерская чехарда. Временно назначили меня управляющим министерством. В это время вспыхнуло контрреволюционное восстание Корнилова. Пришлось мне тогда подналечь – руководил разборкой путей и стрелок на станциях Дно и Новосокольники, чтобы задержать продвижение корниловцев.

– А когда министром стали?

– 25 августа 1917 года Керенский на мою голову утвердил меня министром, а ровно через два месяца красногвардейцы после штурма Зимнего дворца вместе со всеми министрами Временного правительства арестовали и меня. Правда, недолго просидел я в Петропавловской крепости. Разобрались что к чему и выпустили.

– Видите, Советская власть благосклонно отнеслась к вам, строителю железных дорог и ученому. А вот, когда Елизаров, назначенный первым наркомом путей сообщения, предложил вам стать техническим руководителем транспорта, вы отказались.

– Я болел тогда ревматизмом и просил дать мне время, чтобы подлечиться в Мацесте. Елизаров разрешил.

– Однако болезнь ваша очень затянулась, – заметил Дзержинский и, улыбаясь, добавил: – Видимо, Александр Васильевич, вы не только ревматизмом страдали, но и недоверием к большевикам.

– Не скрою, что у меня были разные сомнения и колебания…

После короткой паузы нарком сказал Ливеровскому:

– Я вызвал вас, Александр Васильевич, вот зачем. Еду на юг отдыхать. Но хотел бы эту поездку использовать для дела и просил бы вас сопровождать меня до Сухума. Очень интересуюсь Черноморской линией, как она намечена, где проходит, в каком состоянии, каковы возможности ее достройки в ближайшие годы, какие примерно средства нужно в это дело вложить? Сможем ли мы – я и Сергей Дмитриевич – вместе с вами проехаться по намеченной трассе?

– Конечно, сможем! Пока идет рельсовый путь, прокатимся на дрезине, ну а дальше – автомобилем.

– Договорились. Завтра утром выедем. Подберите нужные материалы. Я вам дам полномочия вести предварительные переговоры с абхазским правительством. Нужно выяснить, какую помощь материалами и людьми может Абхазия оказать стройке, если HKJПC решит продлить Черноморскую дорогу до Сухума.

* * *

С горы на окраине Сухума, где находилась дача, в которой поселился Дзержинский, открывался чудесный вид на море. Солнце ярко сияло на безоблачном светло-голубом небе, но в эту осеннюю пору зноя не чувствовалось.

Одетый в белую косоворотку с расстегнутым воротником и серые полотняные брюки, в тапочках на босу ногу, Феликс Эдмундович сидел в саду у плетеного столика и писал. Время от времени он отрывался от письма, с видимым удовольствием глубоко вдыхал свежий морской воздух, напоенный ароматом южной растительности. Какая благодать кругом!

С детства он страстно любил природу. И многие годы, проведенные в тюремных стенах, научили особенно ценить ее красоты.

«Тут солнце, тепло, море безбрежное и вечно живое, – восторженно писал он жене, – цветы, виноградники, красиво, как в сказке… Кругом пальмы, мимозы, эвкалипты, кактусы, оливковые, апельсиновые и лимонные деревья, цветущие розы, камелии, магнолии – повсюду буйная растительность, вдали же цепи покрытых снегом гор, а ниже огромные леса…».

Мысли Дзержинского прервал старый абхазец, сторож дачи:

– Тебя солдат спрашивает, письмо привез. Мне не дал, твоему помощнику не дает, вот человек… Говорит, лично в руки. Как будто мы не отдадим.

Дзержинский сложил незаконченное письмо, пошел по дорожке к воротам и взял от фельдъегеря несколько запечатанных сургучом пакетов. Войдя в дом, он стал разбирать полученную из Москвы почту.

В дверь осторожно постучали.

– Доктор пришел, – сказал секретарь. Дзержинский кивнул головой в знак согласия.

На пороге появился пожилой человек в стареньком светло-желтом чесучевом костюме. В руке он держал чемоданчик.

– Доктор Нарышкин. Ваш лечащий врач.

Дзержинский встал и поздоровался с ним.

– Пять дней не могу застать своего пациента, – шутливо пожаловался доктор. – При первом посещении мне сказали, что вы уехали в Батум. Вчера сообщили, что допоздна пробудете в Сухумском порту. А наркомздрав Абхазии, направляя меня к вам, почему-то думает, что вы приехали отдыхать.

– Так-то оно так, – улыбнулся нарком. – Но я не имел возможности специально приехать для знакомства с портами Черного моря. Вот и занимаюсь этим попутно с отдыхом.

– Скажите, пожалуйста, у кого вы лечились в Москве? – спросил доктор.

– Специально я не лечился, но раз в полгода меня осматривал доктор Гетье.

– Гетье? Крупнейший специалист. Что же он находил у вас?

– Не нравится ему мое здоровье… Всегда много говорит со мной о соблюдении режима, а чем я болен – ничего определенного. Я хотел бы услышать от вас.

– Гетье – светило, а я только практик… Разрешите вас выслушать, – сказал доктор, вынимая из чемоданчика деревянную трубку.

Он долго выслушивал и выстукивал сердце и легкие, затем молча стал заполнять тетрадку, которую принес с собой. Когда закончил, Дзержинский спросил:

– Что скажете, доктор?

– На какое время вы приехали в Сухим? – ответил врач на вопрос вопросом.

– На месяц, если, конечно, позволят обстоятельства.

– Да, – протянул доктор, – из этого месяца вы уже неделю потратили на обследование портов. А вам, если говорить по совести, надо бы здесь пробыть не менее полугода.

– Полгода? – изумился Дзержинский и даже засмеялся. – Для чего? Я здесь всего несколько дней и мне уже отдых начинает надоедать. Для чего же полгода?

– Чтобы по-настоящему восстановить крайне расшатанное здоровье. Нужен серьезный, я бы сказал, капитальный ремонт.

– Ну, что вы, доктор? Какой же партиец согласится отдыхать полгода, да еще в такое горячее время?

– Мой долг врача предупредить, а вы – решайте. Тут я бессилен, – и доктор беспомощно развел руками. – Я сказал полгода и то при условии, если вы совершенно не будете заниматься делами, если все эти папки и бумаги будут немедленно вынесены отсюда, если вы, кроме Джека Лондона, ну и, скажем, газет ничего читать не будете.

Дзержинский молчал. Еще никто из врачей так решительно с ним не разговаривал, как этот старый провинциальный доктор.

– А если я никак не могу следовать вашим советам? Что из этого выйдет? – тихо спросил он.

– Что выйдет? – машинально переспросил врач, не ожидавший такого прямого вопроса, и замялся. Но устремленный на него серьезный, немного грустный взгляд болезненно усталого человека требовал честного ответа. И доктор доверительно произнес:

– Ваше сердце не выдержит… Вас хватит только на два-три года…

– На два-три года, – задумчиво повторил Дзержинский. И, как бы рассуждая с самим собой, добавил: – Собственно говоря, два-три года – не так уж мало. За это время можно многое сделать. Спасибо, доктор, за откровенность… У меня к вам одна просьба: никому не говорить про эти «два-три года». Пусть не радуются те, кто меня не любит, и не огорчаются те, кто любит.

Дзержинский смотрел на отпуск, как на отбывание повинности, как на потерю драгоценного времени, которого уже никогда не вернуть. И все-таки даже неполный отдых в сочетании с благодатным климатом юга – морем, воздухом, солнцем – сделал свое дело. Феликс Эдмундович окреп, посвежел, загорел. Почувствовав себя лучше, решил досрочно уехать.

Еще в Москве он задумал на обратном пути ознакомиться с работой Закавказских дорог. Поэтому из Сухума нарком поехал на автомашине до Ново-Сенаки,[26]26
  Ныне станция Цхакая.


[Закрыть] а оттуда поездом в Тифлис. По дороге останавливался на станциях, осматривал депо, мастерские, встречался с рабочими и служащими. Вечером 27 ноября его служебный вагон появился па тупиковых путях станции Тифлис. Начались деловые встречи и совещания с командным составом.

Неожиданно Дзержинский получил от ЦК партии срочное поручение – руководить специальной комиссией по проверке деятельности Закавказского крайкома РКП (б) и положения в Компартии Грузии. Пока члены комиссии еще не приехали, Феликс Эдмундович продолжал глубоко вникать в дела Закавказских дорог, тут же на месте оперативно решая неотложные вопросы. Особое внимание он уделял состоянию экономики и финансов.

В один из дней к наркому в вагон зашел Ледер, помощник начальника дороги по эксплуатации и коммерческим делам.

Обстоятельно доложив наркому об экономических затруднениях управления дороги, Ледер попросил как-нибудь повлиять на руководителей Азнефти.

– Хозяйственники привыкли, – сказал он, – что транспорт все перевозки осуществлял бесплатно и они до сих пор, несмотря на декрет правительства, считают, что платить железной дороге вовсе не обязательно. Азнефть требует от нас немедленно переводить деньги за топливо, которое нам поставляет. Чуть задержка с нашей стороны, как они прекращают нам отгружать нефть и ставят под угрозу движение поездов. А сами не считают нужным вовремя платить дороге за перевозки нефти. А ведь это наш главный доход.

Нарком тут же написал срочную телеграмму в Баку руководителям Азнефти, в которой категорически предложил немедленно возместить дороге понесенные ею убытки.

– Большое спасибо за помощь, Феликс Эдмундович, – сказал Ледер. – Разрешите идти?

– А куда вы собираетесь идти?

– В управление, конечно.

– Послушайте, товарищ Ледер, – неожиданно резким тоном спросил Дзержинский: – За кого, собственно говоря, вы меня принимаете?

– Не понимаю, товарищ нарком, – растерялся Ледер.

– Вы что, считаете меня бездушным чиновником? На каком основании? Почему вы все эти дни непрерывно сидели на совещаниях, оставив дома жену, которая, как мне сегодня утром сказали, очень опасно больна. Это правда?