Текст книги "Наркомпуть Ф. Дзержинский"

Автор книги: Самуил Зархий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Я смотрю правде в глаза – под нашими ногами пропасть. Но я вижу, как ее обойти, как ее избежать. Поэтому я не могу мириться с гибельным, узковедомственным подходом к делу и мне придется повести драку в самой коллегии.

После минутной паузы Дзержинский добавил:

– Вернусь скоро, повоюем!

Произнося эти слова, Феликс Эдмундович выпрямился во весь свой высокий рост. Тонкие черты его худощавого лица заострились. Глаза зажглись боевым огнем.

Но вот он немного успокоился, овладел собой и тихо заметил:

– Хватит об этом. Займемся текущими делами. Какие у вас ко мне вопросы?

Но собеседники молчали. Они по-прежнему находились под влиянием его огневой речи. Да и сам Дзержинский еще не остыл от волнения. Он мысленно продолжал воевать со своими московскими оппонентами. Вслух же проронил полные внутренней убежденности слова:

– Ничего! Мое двухмесячное пребывание на железных дорогах Сибири не прошло даром. Как нарком путей сообщения я здесь многому, очень многому научился. Теперь уже не так-то легко будет втирать мне очки «благополучными» докладами.

* * *

Поезд плавно отошел от Омского вокзала. Дзержинский, закурив папиросу, стал разбирать недавно привезенную фельдъегерем почту. На одном из конвертов он увидел адрес, написанный рукой жены. Зося, как всегда, кратко писала о себе, своей работе и очень подробно о Ясике, о том, как он учится в школе, готовит дома уроки, а затем со своим Дружком Чесеком вместе проводит время, катается на коньках…

Обстоятельства всегда складывались так, что он очень, очень мало времени мог уделять Ясику. И он тут же написал ему короткое ласковое письмо.

Мысленно повидавшись с сыном, Феликс Эдмундович взялся за письмо к жене:

«Зося, дорогая моя!

…Уже поздняя ночь – только сейчас я закончил чтение писем из Москвы. Я хочу сейчас же написать тебе, так как завтра у меня не будет времени. Я еду всего на один день в Новониколаевск – обсудить дела с Ревкомом.

У нас огромные трудности. Когда работа округа, казалось, начинала входить в норму, метели и снежные бураны опять дезорганизовали работу. А в недалекой перспективе новая угроза – продовольствия, оказывается, меньше, чем предполагалось. Я не могу разорваться на части и все предвидеть, а заменить знания и опыт энергией нельзя».

Дзержинский снова закурил папиросу и подумал: «Зося интересуется, к каким выводам я пришел, столкнувшись с сибирской действительностью. Поездка, несомненно, обнажила наши больные места и подсказала методы лечения».

«…Когда я вернусь, – продолжал он, – то мне не хотелось бы, чтобы текущие дела, как обычно, поглотили меня целиком – взяли меня в плен. Ибо сибирский опыт показал мне основные недостатки в нашей системе управления – их необходимо устранить. Без длительной борьбы это не удастся…»

Феликс Эдмундович сделал глубокую затяжку, медленно выпустил дым. Немного подумав, он в нескольких словах выразил свою твердую решимость добиваться победы нового:

«Я только теперь глубже погрузился в жизнь и хочу бороться за эту жизнь…»

Вспомнилось, как на одном из последних совещаний экспедиции кто-то из специалистов робко, как будто между прочим, спросил, сколько времени предполагает нарком еще пробыть в Сибири.

И Феликс Эдмундович написал жене:

«Среди моих товарищей и сотрудников заметно желание вернуться поскорее. Их измучила непрерывная работа и оторванность от семей. Я должен был обратиться к ним с напоминанием, что Москва ожидает не нас, а хлеб от нас. Они восприняли эти слова и работают самоотверженно. Даже „специалисты“ и те, насколько могут, напрягают силы. Мы сжились друг с другом… И я вижу, как здесь без комиссаров и специалисты становятся иными. Институт комиссаров у нас в НКПС уже изжил себя, и надо будет ликвидировать его поскорее.

Но довольно об этом».

Заканчивая письмо, Феликс Эдмундович в нескольких словах передал свое душевное состояние:

«Я живу теперь лихорадочно. Сплю плохо, все время беспокоят меня мысли – я ищу выхода, решения задач».

Он уже хотел подписаться, но, перечитав последние строки, пожалел о сказанном в них – о лихорадочной жизни, бессоннице и тяжелых раздумьях. Зачем волновать Зосю, она и так все время беспокоится. Зачеркнуть последние строки? Нехорошо получится. Но не переписывать же из-за этого все письмо. И он наскоро добавил три утешительных, но мало убедительных для жены слова:

«Однако я здоров…»

Дзержинский встал со стула, потянулся, потушил свет и зашел в свое купе. Не спеша постелил и лег. «Спать!», – приказал себе и закрыл глаза. Долго лежал он, но желанный сон не приходил. Мысли, как волны в неспокойном море, непрерывно сталкивались друг с другом.

«Неужели на складах Кулунды действительно меньше хлеба, чем указывалось в сводках?.. В Новониколаевске надо будет договориться, чтобы муку здесь выдавали вовремя. Рабочие не могут понять, почему в Сибири, где есть хлеб, они не могут своевременно получать положенный им паек».

Ф. Э. Дзержинский в Сибири

Причина, вызвавшая мою поездку в Сибирь, была неподготовленность сибирского транспорта к выполнению боевого задания по вывозу продовольствия и семенных грузов… Транспорт оказался в очень тяжелом состоянии… Все же все семенные и мясные погрузки транспорт выполнил на 100 % и в заданный срок.

Ф. Э. Дзержинский

Неожиданно всплыла в памяти беседа с делегацией Омских мастерских, мелькнули образы пожилого слесаря в залоснившейся фуражке, полуглухого седого котельщика с ладонью, приложенной к уху, вихрастого славного паренька…

Смертельная усталость тяжело навалилась на лихорадочно возбужденный мозг, мысли отодвинулись куда-то далеко-далеко и Дзержинский забылся беспокойным сном.

10

Утром, просмотрев диспетчерские доклады и телеграммы от своих уполномоченных, нарком облегченно вздохнул. Наконец-то можно с уверенностью сказать, что наступил решительный перелом. Уже больше недели один за другим, ускоренными темпами двигались на запад продовольственные маршруты.

Когда Дзержинский после завтрака в столовой вернулся к себе в вагон, он увидел Барташевича, передвигавшего бумажные флажки на приколотой к стене карте сибирских дорог.

– Феликс Эдмундович! – радостно обратился к нему секретарь. – Вчера проследовало 220 вагонов хлеба. Это в шесть раз больше, чем в декабре.

– Двести двадцать вагонов, конечно, неплохо, – ответил нарком. – Но мы еще в долгу из-за метелей и буранов. Вы ничего не пропустили, все маршруты нанесли на карту?

– Все. Как только состав выходит со станции погрузки, сразу же ставлю флажок с номером маршрута. По мере движения поезда переставляю флажок до выхода за пределы округа.

– Правильно! – одобрил нарком. – Приходится следить по карте за движением каждого хлебного маршрута, как в годы войны следили за положением на фронтах. Собственно говоря, в Сибири теперь тоже фронт… Решающая битва за хлеб…

Подойдя ближе к карте, Дзержинский обратил внимание на скопление флажков у Челябинска. «Как бы тут снова не образовалась „пробка“, – озабоченно подумал он. – Эта станция напоминает узкое горлышко бутылки». И попросил секретаря вызвать инженера, исполнявшего обязанности начальника отдела эксплуатации округа.

* * *

4 марта 1922 года. По календарю – уже весна, а здесь, в Сибири – глухая зима. Еще в полной силе морозы, дуют холодные ветры, метет поземка. В это субботнее утро из Омска, возвращаясь в Москву, вышел поезд наркома.

В вагоне, где находилась столовая экспедиции, сегодня было особенно людно. После завтрака многие задержались, хотели посидеть с наркомом, который нынче не торопился, как обычно, уйти к себе.

Впервые за два месяца сотрудники экспедиции видят улыбку на осунувшемся лице Дзержинского. У него хорошее настроение и оно передается окружающим. Уже недели две, как завершена отгрузка мяса в Центральную Россию. Перевозки семян голодающему Поволжью тоже почти закончены. Правда, вывоз хлеба из Сибири еще протянется недели две, но волноваться уже не приходится. Транспортировка зерна налажена, и к тому же ход перевозок по-прежнему остается под контролем экспедиции. По приказу наркома она и в Москве будет продолжать свою работу вплоть до полного выполнения правительственного задания.

Народный комиссар оживленно беседует с собравшимися, шутит, смеется.

– Феликс Эдмундович! – улыбаясь, обратился к нему Грунин. – Вот покончим мы с контрреволюцией, восстановим и наладим транспорт… Интересно, какой другой наркомат вы хотели бы возглавить?

– Об этом рано говорить, – уклончиво ответил Дзержинский. – Не скоро еще наступит это время.

– Феликс Эдмундович, а если помечтать? – робко спросил кто-то из молодых чекистов.

– Если помечтать? – задумчиво повторил Дзержинский. – В юные годы у меня было горячее желание стать учителем. Я всегда любил и теперь очень, очень люблю детей. Так вот, если помечтать, то мне хотелось бы, чтобы когда-нибудь ЦК партии поручил мне работу в комиссариате просвещения…

– Что? Не ожидали? – иронически спросил он, встретив удивленные взгляды собеседников, и добрая улыбка осветила его лицо.

Вдруг все почувствовали, что поезд резко прибавил ходу и стал развивать все большую и большую скорость. Вагон, находившийся в хвосте состава, сильно бросало из стороны в сторону.

Инженеры озабоченно переглянулись: «Неужели на уклоне у машиниста отказали тормоза?»

От Дзержинского не ускользнуло беспокойство в их глазах и он шутливо заметил: – Что вас тревожит? Это машинист просто-напросто решил прокатить наркома с ветерком…

– Дело в том, Феликс Эдмундович, – ответил один из инженеров, – что мы сейчас делаем примерно 70 верст в час. А вагон, в котором мы с вами сидим, не рассчитан на такую скорость. Это старый вагон с деревянными швеллерами.

– Швеллерами? Простите, я хоть и нарком путей сообщения, но, к сожалению, не знаю, что такое «швеллер»,[21]21
  Швеллер – продольная боковая балка рамы вагона.


[Закрыть] – весело подтрунил Дзержинский над самим собой.

Добродушными взглядами встретили специалисты это откровенное признание своего наркома. Однако разъяснить значение технического термина не успели. Поезд, резко затормозив, остановился, но вот он снова медленно тронулся и вскоре всем стало ясно, что экспедицию приняли на запасной путь какого-то полустанка.

– Узнайте, в чем дело, – повернулся нарком к управляющему делами.

Тот быстро надел полушубок, спрыгнул со ступенек вагона в глубокий снег и, обходя сугробы, стал пробираться к бревенчатому зданию полустанка.

У дверей домика он увидел рослого широкоплечего железнодорожника в тулупе, который с поднятым флажком в руке провожал проходивший мимо длинный товарный состав.

– Кто тут начальник? – подойдя к нему вплотную, громко спросил он.

– Я начальник, – ответил железнодорожник, не отрывая глаз от бегущих вагонных колес.

– Как ты смел задержать литерный поезд? – набросился на него управляющий делами экспедиции. – Правил не знаешь?

Начальник полустанка молчал, пока не прошел последний вагон. Затем спокойно и внушительно ответил:

– Вне очереди пропускаю только продовольственные маршруты. Через 25 минут отправляю второй, – при этом он кивнул головой на паровоз, который осаживал товарный состав, чтобы с запасного пути перейти на главный. – А потом пропущу ваш служебный…

– Да ты что? Как разговариваешь со старшим командиром? Знаешь ли, кто едет в литерном? Под арест захотел?

– Вы меня арестом не пугайте, – с достоинством ответил железнодорожник. – Я уже Деникиным и Колчаком пуганный и все же не испуганный… Правила знаю. А вот приказы наркома № 6 и № 17 вы читали? Там говорится: в порядке боевого приказа пропускать на запад продовольственные маршруты вне всякой очереди. А в приказе Дзержинского № 17 что сказано? – и он на память процитировал: «Умирающее с голода Поволжье, дети и рабочие России ни одного дня не должны оставаться без хлеба». Ни одного дня! Понятно вам? А служебный поезд полчасика подождет.

– Кому ты напоминаешь об этих приказах? Они все через мои руки прошли.

– Через руки не знаю, а через душу, видать, не прошли, – безбоязненно заметил железнодорожник.

– Прекрати болтовню! Я – управляющий делами сибирской экспедиции НКПС и приказываю немедленно отправить литерный. В поезде едет сам Дзержинский!

Начальник полустанка на минутку опешил, а затем отрицательно качнул головой:

– Не отправлю. Только сам Дзержинский может отменить свой боевой приказ.

– Ну ладно, смотри. Пеняй на себя! – угрожающе произнес управделами. «От этого тупого упрямца ничего не добьешься. Надо его отстранить от работы». С этой мыслью направился он обратно к стоящему в тупике литерному составу. Не успел пройти и тридцати шагов, как встретил Беленького.

– Ну что там? – спросил комендант поезда.

– Начальник полустанка – упрямый тупица. Один товарняк впереди нас пропустил и говорит, что отправит наш поезд через час по отправлении второго грузового маршрута. Абрам Яковлевич! Прикажите ему своей властью, а если откажется – арестуйте его.

Однако Беленький с сомнением покачал головой:

– Тороплив ты больно, молодой человек. Сразу же – «прикажите, арестуйте!» Плохо ты знаешь Феликса Эдмундовича. Это ведь его приказ – пропускать продовольствие вне всякой очереди. Его и спросить надо. Так-то… А вот он и сам идет…

По следам, протоптанным в снегу, подобрав полы длинной шинели, торопливой походкой ступал Дзержинский.

Начальник полустанка увидел его значительно раньше, чем Беленький, и, слегка прихрамывая, стремительно побежал ему навстречу.

«Откуда он знает Дзержинского в лицо?» – настороженно подумал Беленький и быстро пошел за ним.

Не дойдя трех шагов до наркома, железнодорожник остановился, вытянулся и лихо, по-военному отдал честь. Представившись, он доложил, почему принял литерный поезд на запасной путь, пропустил вперед хлебный маршрут и готовится отправить второй.

– Правильно действуете, товарищ Иванов, – одобрил нарком.

– А вот «они», – язвительно сказал начальник полустанка, кивая на подошедшего управделами, – бранили меня и грозили отправить под арест.

– Что вы себе позволяете? Безобразие! – сердито бросил Дзержинский управделами и отвернулся от него.

– Вы давно здесь служите? – поинтересовался нарком.

– Я возвернулся сюда после демобилизации. При старом режиме служил тут стрелочником. А теперь, как бывшему красному командиру, доверили полустанцию.

– А где вы воевали?

– И на Южном был, и на Восточном, а потом на Юго-Западном. Я вас на фронте видал, товарищ Дзержинский, совсем близко, чуть дальше, чем сейчас. А вы меня не признаете? – простодушно спросил начальник полустанка.

С большой симпатией всматривался Дзержинский в стоявшего перед ним железнодорожника. Он не помнил, где видел этого человека, но ему были хорошо знакомы такие обветренные мужественные лица со светлыми пшеничными усиками, типичные лица русских солдат революции. Где же он встречался с этим солдатом? На Юго-Западном фронте или на Восточном? Да и фамилия у него такая распространенная – Иванов. Сколько таких Ивановых беззаветно сражались на многочисленных фронтах гражданской войны!

– Ваше лицо мне знакомо, товарищ Иванов, – ответил Дзержинский. Но только не помню, при каких обстоятельствах мы встречались…

Вдруг в его памяти почему-то всплыл демобилизованный красноармеец, ремонтный рабочий Козлов, предотвративший сход литерного поезда с рельсов по дороге в Сибирь, у 68-го разъезда близ Вятки. Козлов по своему облику тоже был типично русским солдатом революции. И, видимо, по этой ассоциации нарком спросил:

– На Восточном фронте вы не в лыжном батальоне служили, в том, что формировался под Вяткой?

– Так точно! – радостно изумился Иванов. – Значит признали меня? Я же был командиром первой роты и на смотре докладывал вам и Сталину о боевой готовности моего подразделения. У меня же вся рота из сибиряков-добровольцев была.

– Мне везет на бойцов лыжного батальона, – улыбнулся Дзержинский, очень довольный тем, что угадал, где он встретился с этим Ивановым. – А у вас в батальоне служил еще один мой знакомый – Козлов. Вы его знали?

– Козлов Андрюша?

– Имени не помню.

– Ну такой высокий, худой, он у меня в роте правофланговым был, немного курносый?

– Да, да!..

– Так это ж мой боец. Классный был пулеметчик. В доску расшибется, а в бою такую позицию выберет для своего «Максима», прямо закачаешься. А вы недавно его встречали?

– Да, он теперь тоже железнодорожник, только путеец…

Внезапно послышался женский голос:

– Ваня! Тебя к аппарату требуют.

Это из бревенчатого домика позвала закутанная в платок женщина, стоявшая на пороге у раскрытой двери.

– Разрешите, товарищ нарком… Вызывают.

– Занимайтесь своими делами, товарищ Иванов.

Железнодорожник побежал к себе, а Дзержинский и Беленький пошли по тропке, осматривая территорию полустанка. Все было занесено глубоким снегом и только рельсовые пути тщательно убраны. Пожилой стрелочник старательно очищал метелкой стрелочные переводы и заправлял керосином фонари. Чувствовалось, что на этом маленьком остановочном пункте есть настоящий хозяин. Вот послышался свисток кондуктора, и товарный состав, стоявший на главном пути, тронулся на запад. Когда он прошел, нарком со своим спутником направился к тупику, где находился их поезд. Около вагонов стояли сотрудники экспедиции, вышедшие подышать свежим воздухом.

Дзержинский еще не дошел до своего вагона, как услышал, что кто-то его догоняет. Это был запыхавшийся от бега начальник полустанка.

– Разрешите доложить, – обратился он. – С соседней станции запросились аж два маршрута сразу с семенами для Поволжья. Пачками идут сегодня.

– Как же это сразу два?

– Только что получено разрешение до двенадцати ноль-ноль пропускать поезда на запад по двум путям одновременно. А встречные все стоят, дожидаются. Теперь уже одиннадцать ноль пять. Всего 55 минут осталось, – выразительно подчеркнул Иванов и замялся.

– Ну и что ж?

– Хотел вас спросить, как вы считаете, товарищ нарком, может по такому случаю пропустить их по главным путям напроход, без остановки?

– Вам виднее, товарищ Иванов, как их пропускать!

– Но ведь тогда неприятно получается, товарищ нарком, придется вам еще около часу простоять здесь, на тупиковом пути…

– Дорогой Иван Иванович! Я готов тут месяц простоять, – воскликнул Дзержинский, – лишь бы так часто шли на запад поезда с хлебом!

– Я знал, что вы так скажете, – радостно засмеялся начальник полустанка. – Пустим маршруты напроход! Спасибо вам, товарищ народный комиссар!

– Мне спасибо? За что? Это вам спасибо за службу. Именно на таких преданных революции железнодорожниках, как вы, товарищ Иванов, и держится наш многострадальный транспорт, – проникновенно сказал Дзержинский, крепко пожимая его руку.

Около четвертого вагона наркома поджидали Благонравов и Зимин. Зашел разговор о том, как идет подготовка отчета правительству о проделанной работе. Вскоре к ним подошли Грунин и два инженера.

Когда беседа закончилась и Феликс Эдмундович поднялся на нижнюю ступеньку своего вагона, откуда-то глухо донеслись гудки паровозов. Он остановился и прислушался. Стали прислушиваться и его собеседники. Гудки нарастали и приближались. И вот из-за дальнего поворота, где начинался затяжной уклон, показались дымки паровозов.

Взору открылось редкое и впечатляющее зрелище. По обеим ниткам главного пути, как бы соревнуясь между собой, мчались два поезда. Мощные локомотивы-декаподы легко тащили длинные вереницы товарных вагонов. Вызванный их стремительным движением воздушный поток подхватил с земли и закружил в воздухе мириады снежинок, ярко заискрившихся в лучах выглянувшего солнца.

И сквозь пелену снежной пыли, сквозь грохот быстро мелькающих на рельсах вагонных колес, послышался громкий, взволнованный голос Дзержинского:

– Смотрите, смотрите, как идут! Наши недруги кричат: «Советский транспорт разрушен, парализован и скоро совсем замрет…» А он – назло всем врагам – не останавливается, движется и движется!..

Народный комиссар несколько минут молчал, провожая глазами исчезающие в снежной дали поезда, и в наступившей тишине тихо и убежденно сказал:

– И еще как пойдет вперед наш транспорт!..

В поисках выхода

Транспорт находится в сравнении с другими отраслями промышленности в особенно плачевных условиях… В чем же выход? Где разрешение задачи?

Ф. Дзержинский

1

В наркомате уже знали, что Дзержинский выехал из Сибири в Москву. Заместитель наркома Фомин готовился докладывать народному комиссару о положении дел на транспорте. Вечером собрал он у себя членов коллегии и начальников управлений, чтобы проверить, как выполняются указания Дзержинского, поступившие из Сибири.

– Предложений Феликса Эдмундовича, – сказал Фомин, – о создании на дорогах правлений и об упразднении комиссаров мы сейчас касаться не будем. Эти вопросы будут обсуждаться в ЦК партии и в Совнаркоме…

– На днях я был в ЦК, – подал реплику Межлаук, заместитель комиссара Главного управления путей сообщения. – Там положительно относятся к предложениям Феликса Эдмундовича. Кстати говоря, позавчера состоялось совещание комиссаров Московско-Казанской дороги, которое приняло резолюцию о том, что институт комиссаров они считают устаревшим….

– Я же просил этих вопросов не касаться – недовольно прервал его Фомин. – Давайте обсудим, как выполняются практические указания наркома.

Замнаркома Емшанов сообщил, что в конце января получил из Сибири телеграмму с предложением широко распространить на железных дорогах технические усовершенствования, применяемые в Муромских мастерских. По мнению Дзержинского, следует подобрать группу инженеров, которая руководила бы внедрением этих усовершенствований на других предприятиях.

– Мне Феликс Эдмундович тоже писал об этом, – добавил Межлаук. – Но в своем письме он ставит вопрос гораздо шире, имея в виду не только муромские достижения.

Вынув из своей папки письмо, Межлаук прочитал:

«У меня все время в голове мысль о срочной необходимости иметь боевой орган введения и изыскания технических усовершенствований… Без этого мы крахнем. Это – основа нашего развития и более светлых перспектив».

– Собственно говоря, – заметил Борисов, – этим делом призван заниматься наш Высший технический комитет.

– Конечно, призван, Иван Николаевич, – согласился с ним Межлаук, – но что показала жизнь? Феликс Эдмундович справедливо считает, что наш комитет не является боевым органом, что он может быть лишь экспертом, консультантом. А чтобы вводить новшества в технику, нужны энтузиасты…

– Что же практически сделано по этому предложению наркома? – нетерпеливо обратился Фомин к Емшанову.

Тот ответил, что в отделе тяги подобрана группа специалистов.

– Кто еще получил указания из Сибири? – снова спросил Фомин.

Межлаук рассказал о письме Дзержинского комиссару Главного управления, в котором идет речь о состоянии культурно-просветительной работы и профессионально-технического образования на сибирских дорогах. Общая оценка положения: «Сплошной кошмар». И Межлаук зачитал выдержки из этого письма:

«…Чтобы добыть средства – рабочие клубы превращаются в похабные театры для спекулянтов, для извлечения из их карманов ден. знаков. В процессе такого добывания денег сами развращаются и в результате – ни средств, ни работы».

«…Детям негде учиться грамоте, подросткам – профессии своих отцов, взрослым негде просто собираться. Рабочие-железнодорожники перестают иметь культурное влияние на крестьянство… Вместе с тем идет разложение железнодорожников как специалистов своего дела. Старые выбывают, распыляются, не передавая своих знаний новым, не воспроизводится квалифицированность и грозят нам тяжелые последствия…»

– Очень метко подмечено! – воскликнул Борисов. – И когда только Феликс Эдмундович смог все это увидеть? Ведь он до предела был поглощен вывозом продовольствия из Сибири…

«Нельзя этого терпеть, – продолжал читать Межлаук. – Культура, культработа, профобразование – это один из самых существенных элементов производства – и с гибелью его гибнет и производство… Транспорт без культурной работы, без профобразования жить не может. Эта работа – его жизненный интерес…»

– Феликс Эдмундович, безусловно, прав, – остановил Фомин Межлаука, – но ведь мы собрались говорить о практических делах. В этом же вопросе НКПС бессилен что-либо сделать. Ведь не мы, а Паркомпрос ведает всей культурной и просветительной работой…

– «Почему же не передать ее нам со всей ответственностью?» – произнес Межлаук. – Это не мои слова, это пишет Феликс Эдмундович. Разве это не практическое предложение? Нарком в письме задает вопрос: «Откуда средства?» И сам же отвечает:

«Средства берутся из производства – это единственно разумно. В наших расчетах, в нашей смете – на культработу должна быть ее доля… Составляя производственную программу, надо обязательно учесть, как паровозное топливо, точно также и культурное топливо для людей… Одним словом – все решает, в том числе и культурный вопрос, одно – производительность труда. Вот лозунг, дающий нам уверенность в победе».

– Нельзя не согласиться с этим лозунгом, – заметил начальник финансово-экономического управления и добавил: – Но, если нам нечем платить за паровозное топливо, откуда же взять средства на «культурное топливо для людей»? Запланировать в смете, конечно, можно, но ведь смета наша совершенно не выполняется. С финансами на транспорте – катастрофа… Даже по зарплате огромная задолженность…

На столе зазвонил телефон. Фомин взял трубку, послушал и на лице его отразилось удивление.

– Меня приглашают к наркому, – объявил он. – Оказывается, Феликс Эдмундович уже приехал и прямо с поезда – в наркомат, а мы думали, что завтра…

* * *

Не спеша, обстоятельно докладывал Фомин Дзержинскому о заседаниях СТО и Совнаркома, на которых обсуждались вопросы транспорта.

– Четвертого января вечером, как вам известно, СТО принял решение о подготовке к строительству тепловозов. Я вам послал копию этого постановления…

Дзержинский кивнул головой:

– Помню… Там подчеркивалось особо важное значение тепловозов для оздоровления хозяйства железных дорог…

– А в конце января, ― продолжал Фомин, – Владимир Ильич направил из Горок телефонограмму профессору Ломоносову. Копию Владимир Ильич направил мне. Вот она…

Дзержинский прочитал:

«Прошу сговориться с Госпланом, НКПС и Теплотехническим институтом об условиях на конкурс тепловозов, считаясь с постановлением СТО от 4/1 – 22 г. Крайне желательно не упустить время для использования сумм, могущих оказаться свободными по ходу исполнения заказов на паровозы, для получения гораздо более целесообразных для нас тепловозов. Прошу неотлагательно сообщить мне лично результаты последовавшего между вами соглашения.

27/1 – 22 г. Ленин»

– Ну и до чего же договорились? – спросил нарком.

– В Госплане состоялось совещание, на котором Ломоносов высказался против объявления международного конкурса на лучшую конструкцию тепловозов. После совещания он передал телефонограмму Ленину, в которой указывал, что конкурс, объявленный на полтора года, – это новая оттяжка. А по мнению Кржижановского, конкурс и предложение Ломоносова не исключают друг друга.

– А что думают наши специалисты?

– Они считают, что, не дожидаясь результатов конкурса, следует приступить к сооружению за границей трех опытных тепловозов по нашим чертежам.

– Почему за границей? – недоуменно пожал плечами Дзержинский. – Над этим еще надо хорошенько подумать. Может быть, только особо сложные детали следует заказать за границей… От Владимира Ильича больше указаний не поступало?

– Была еще одна записка, – ответил Фомин, – адресованная ВЧК – Уншлихту и НКПС – мне. Но там затрагивался частный вопрос.

– Какой?

– О состоянии автодрезин на Московском узле… Мною уже приняты меры…

– О состоянии автодрезин? – удивился Дзержинский. – Откуда же об этом известно Владимиру Ильичу?

– Он предпринял поездку на автодрезине по Окружной дороге. Вот что он пишет.

Фомин вынул из папки письмо и начал читать:

«Мне пришлось на днях ознакомиться лично с состоянием автодрезин ВЧК, находящихся, очевидно, в совместном заведовании ВЧК и НКПС».

Затем Владимир Ильич указывает:

«…Состояние, в котором я нашел автодрезины, хуже худого. Беспризорность, полуразрушение (раскрали очень многое!), беспорядок полнейший, горючее, видимо, раскрадено, керосин с водой, работа двигателя невыносимо плохая, остановки в пути ежеминутны, движение из рук вон плохо, на станциях простой, неосведомленность начальников станций…».

– Оставьте мне письмо, я сам прочитаю.

– Меры уже приняты, Феликс Эдмундович. Об исполнении я доложил управделу Совнаркома.

Оставшись один, Феликс Эдмундович прочитал служебное распоряжение, адресованное ВЧК и НКПС и подписанное: «Пред. СТО В. Ульянов (Ленин)».

И, как уже не раз бывало, в этом сугубо деловом, официальном предписании Дзержинскому бросились в глаза золотые россыпи живой ленинской мысли.

Владимир Ильич писал:

«…К счастью, я, будучи инкогнито в дрезине, мог слышать и слышал откровенные, правдивые (а не казенно-сладенькие и лживые) рассказы служащих, а из этих рассказов видел, что это не случай, а вся организация такая же неслыханно позорная, развал и безрукость полнейшие.

Первый раз я ехал по железным дорогам не в качестве „сановника“, поднимающего на ноги все и вся десятками специальных телеграмм, а в качестве неизвестного, едущего при ВЧК, и впечатление мое – безнадежно угнетающее. Если таковы порядки особого маленького колесика в механизме, стоящего под особым надзором самого ВЧК, то могу себе представить, что же делается вообще в НКПС!..».

Читая эти строки, Дзержинский подумал: «Жаль, что я не совершал поездок „инкогнито“… На линии всегда заранее знали, что идет литерный поезд или вагон наркома. Если бы я разъезжал „в качестве неизвестного“, то несомненно больше знал бы правды о бедах транспорта».

Думалось и о другом. Дзержинский всегда поражался бесконечно большому кругу вопросов, которые были в поле зрения Ленина. Став же наркомом путей сообщения, он убедился, как глубоко вникает Владимир Ильич в проблемы транспорта.

Вспомнилась записка, в которой Ленин с пристрастием допытывался о целесообразности применения на железных дорогах специальных автомобилей, поставленных на рельсы. Вспомнилось (Кржижановский рассказывал), как по настоянию Ленина в «План электрификации РСФСР» была включена фраза о том, что в России возможно теперь же введение и использование электровозов. Ну, а сейчас Владимир Ильич уделяет особое внимание строительству опытных тепловозов.

Все это для Ленина – не только интереснейшие вопросы науки и техники, а важная неразрывная часть великой проблемы строительства социализма в нашей стране. Именно по-этому Ильича так волнуют пути технической революции на железных дорогах. Мечтая об электрификации всей России, он мысленно видит электрические провода и над рельсами, видит пока еще далекое завтра, когда отживающие свой век паровозы уступят место электровозам и тепловозам.