Текст книги "Кое-что о Васюковых"

Автор книги: Самуил Шатров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Мы пасем коров спозаранку…

Мой папа в детстве пас коров. Это было его любимое занятие. Бывало, вскочит он спозаранку с лавки, накинет на плечи рваный дедушкин армяк или какой-нибудь кожушок и гонит за околицу скотину» Папа с малых лет был работягой. Не то что я. Меня воспитывают белоручкой. Барчуком. Черт знает кем!

Когда к нам пришел дядя Косенков, новый папин начальник, мама тоже случайно вспомнила, гго папа когда-то пас коров.

– Да-а, в его годы я уже был на «ты» с лопатой и умел держать пастуший бич, – сказал папа. – А ты что умеешь?

– Клянчить деньги на мороженое, – ответила за меня мама, хотя я не просил ее об этом.

– Просто не понимаю, – продолжал папа, – откуда в нашей работящей семье растет белоручка?

– А кто понимает? – сказал Косенков. – Вот вчера приходит ко мне мой оболтус и говорит: «Старик, подбрось мне четвертной, хочу хильнуть до парикмахера».

– Хильнуть! – сказала мама. – Милый лексикончик!

– «Позволь, – отвечаю я, – насколько мне известно, на такое дело за глаза хватит пятерки». А он говорит: «'Старик, не жмись, я делаю сложную укладку, и за нее берут минимум четвертной».

– Пришел бы я к своему батьке насчет укладки, – сказал папа, – он бы мне уложил! Он бы мне так уложил по одному месту, что у меня бы оттуда два дня искры сыпались!

Я прыснул со смеху.

– Ему смешно, – сказал папа, кивая на меня. – А что ему горевать? Вот поедет он завтра в лагерь, будет целое лето гонять мяч.

– Мой оболтус тоже слез не льет. Живет как у Христа за пазухой.

– Неправильно мы воспитываем своих детей, – сказал папа, – с детства не приучаем к труду. Вот, помию я, бывало, спохвачусь спозаранку с лавки, накину на плечи рваный кожушок…

И папа опять начал рассказывать про пастьбу коров. Дядя Косенков тоже вспомнил, как он мальчиков сучил дратву, и как расклеивал театральные афиши, и как выучился грамоте у маляра в мастерской, где написал первую вывеску;

ШЬЕМ ЧУВЯК И БАБУШ

из

СТАРЫХ ФЕТРОВЫХ ШЛЯП ЗАКАЗЧИКА

Утром я уехал в лагерь, чтобы, как говорит папа, без хлопот и забот целое лето гонять мяч. Я не знаю, как живется у Христа за пазухой. Но мы жили хорошо. Я стал чемпионом лагеря по бегу с закрытыми глазами в мешках. Меня приняли в команду вратарем. А на сборе железного лома мне и вовсе повезло. Я притащил железную кровать с бомбошками, и она весила больше, чем восемь ржавых керосинок Таньки Сабантеевой. Понятно, что так жить можно.

Однажды начальник лагеря Вадим Герасимович сказал нам в столовой после обеда:

Ребята, вы знаете, что нашему лагерю были выделены три коровы. Это для того, чтобы вы могли пить ежедневно свежее молоко. Коров пас сторож Федор Кузьмич. Вчера его свезли в больницу, и животные остались беспризорными. Не возьмете ли вы над ними шефство, ребята? Если каждый из вас всего пару часов в неделю попасет коров, мы выйдем из положения.

Тут встает наша знаменитая задавака, будущая фифа на высоких каблуках, несчастная Юлька Пар-мачева и говорит, что она с детства боится коров. Она не хочет никого пасти. Она хочет стать артисткой и будет лучше участвовать в кружке художественной самодеятельности.

Все ребята, понятно, на нее зашикали. Я вспомнил про папу, встал и сказал:

– Мой папа спозаранку каждый день пас коров. Ему не было стыдно. А Юльке стыдно. А вот пить молоко ей не стыдно!

Юлька заверещала не своим голосом, что она не будет пить молоко. Дома мама дает ей за каждый стакан молока два рубля – и то она це пьет. А здесь она не притронется к стакану за десять миллионов рублей! Опять поднялся шум, и я закричал:

– Запишите меня на пастьбу первым!

И тут все сразу захотели записаться, потому что боялись, как бы Федор Кузьмич не выздоровел раньше срока и те, кто будут последние в списке, вовсе не попадут на пастбище.

Со следующего Дня мы начали пасти коров. Я первый погнал их на пастбище. Я сделал дудочку и играл на ней, чтобы им было весело во время еды. Иногда я сам срывал траву и с рук кормил Анюту – белую корову с желтым пятном на боку. Пятно было похоже на Африку, которая нарисована на географической карте. Анюта медленно жевала траву, громко хрумкала, пускала слюни и смотрела на меня блестящими и добрыми, как у жены Косенкова, глазами. И я думал, как обрадуется папа, когда узнает, что и я спозаранку взял бич.

Папа и мама приехали к нам в родительский день. Мама осмотрела меня с ног до головы и даже заглянула в уши. Папа сказал:

– Ну, как живем-можем?

– Живем ничего. Я теперь лагерный чемпион по бегу в мешках.

– Это, понятно, для семьи большая радость, – сказал папа. – Какие еще имеются достижения?

– Знаешь, какую я кровать нашел!

– У тебя не было кровати? – испугалась мама. – Ты спал на полу?

– Нет, мы железный лом собирали.

– И ты тащил на себе большую кровать? Отец, ты слышишь, как они отдыхают?

– Мама, – сказал я, – учтите, что железный лом – это хлеб для домен!

– Хорошо, мы учтем, – сказал папа. – Что вы еще делали?

– Вскопали грядки на огороде.

– А зябь вы <не поднимали?! – рассердился папа. – Фекалии на поля не вывозили?

– Теперь мне все ясно, – сказала мама. – Они не отдыхают. Они выполняют планы. То-то, я вижу, на нем лица нет!

– У меня есть лицо, – сказал я.

– Предположим, есть, – сказал папа. – Чем вы еще занимались?

– Я пас коров.

– Коров! Господи! Что это, пионерский лагерь или трудовая колония?! – закричала мама. – Тебя сюда послали по приговору суда?

– Я сейчас им устрою веселую жизнь! – сказал папа.

– Устрой, устрой им веселую жизнь! – закричала мама.

– Папочка, милый, – сказал я, – ты же сам спозаранку…

– Что ты там мелешь, что спозаранку?.. Ты пас коров спозаранку.

– Ладно, – сказал папа, – не занимайся демагогией. Мал еще для этого. Где ваш начальник?

И, как назло, из кухни вышел Вадим Герасимович.

– Что здесь творится? – подступила к нему мама. – Посмотрите, на кого он стал похож! Одни кожа да кости!

– По-моему, он поправился, – сказал начальник.

– Это по-вашему. А я говорю: «а нем лица нет! Вадим Герасимович вынул записную книжку, полистал страницы и сказал:

– Вот смотрите: Петя Васюков набрал полтора кило!

– Это что – средние цифры? – спросил папа. – Взвесили всех пионеров и лагерных поваров и вывели среднюю?

– Повара и начальник, понятно, прибавили в весе, – сказала мама.

Вадим Герасимович покраснел и спросил:

– Извините, я не совсем понимаю, о чем идет речь?

– О том, – сказала мама, – » что я посылала сюда сына не затем, чтобы он таскал кровати, швеллерные балки и пас ваш скот!

– В мэтэфэ мой сын может работать и без вашей помощи, – добавил папа.

– Папочка, я сам первый записался, – тихо сказал я.

– Первый, второй, пятый, десятый, а это безобразие! – крикнул папа. – У вас, наверно, в канцелярии не протолкнешься от чиновников, а пасти скот должны дети! Бить за это мало!

Я больше не мог слышать этих криков и тихонько побрел вон из лагеря. Я вышел на луг и наткнулся «а Юльку Пармачеву. Она сидела на траве, и на голове у нее был венок… Она с рук кормила Анюту. Я тоже сорвал пук травы и хотел дать Анюте, но Юлька сказала:

– Иди отсюда, оратор. Сейчас не твоя очередь! Понятно, за такие слова можно было дать Юльке

по венку, но я не стал с ней связываться. Я пошел обратно в лагерь. Здесь меня уже искала мама. Прическа у нее была растрепана, На лице стоялц красные пятна. У папы дергалась верхняя губа. Они поцеловали меня на прощание. Когда они уехали, я даже немного обрадовался. Я пошел в столовую. По дороге меня нагнал Вадим Герасимович.

– Не горюй, – сказал он, – все образуется.

Я погоревал всего один день. Потом все образовалось. Я приехал из лагеря, и мама только три раза вспомнила про коров. А когда к нам пришел дядя Косенков, папин начальник, мама, показывая на меня, Опросила:

– Ну, как вам нравится этот товарищ?

– Герой! – сказал Косенков. – Вырос, поправился, раздался в плечах!

– Он там работал, – похвалился папа. – Даже коров пас!

– Коров? Вот это да! Значит, работяга!

– А как же, – ответил папа. – Работяга первый сорт! Васюковская кость!

Мы открываем театральный сезон…

К нам приехал в гости дядя Коля из Караганды. Вот это дядька! Просто великан! Он носит туфли номер сорок четыре! Он съедает сразу целый батон. Он выпивает по шесть стаканов чаю. Когда он смеется^ в буфете подскакивает посуда, будто во двор въехал грузовик. Такого большого дядьку я еще не встречал.

– Неужели тебе и там весело? – спросила мама. – На тебя разве не действует карагандинский климат, эти морозы, бураны, сильные ветры?

– Когда получаешь такое жалованье, никакой ветер не страшен, – подмигнул папа.

– Ну, а как вы там обходитесь без театра? – не унималась мама.

– У нас есть театр. И, представь, очень неплохой!

– Воображаю, – улыбнулась мама. – Впрочем, ты, вероятно, столько же разбираешься в искусстве, сколько наш глава семейства.

Глава семейства – это папа. Все наши родственники знают, что папа не так хорошо разбирается в искусстве. Зато мама разбирается. Когда к нам приходят гости, папа говорит с ними о политике, футболе и о том, кого из знакомых пошлют осенью на картошку. А мама говорит о театре.

_ Театр для меня самое большое удовольствие в жизни, – опять сказала мама, – Никакие деньги не могут мне заменить этого наслаждения,

– Это точно, – закивал головой папа. – Без театра моя старуха зачахнет в два счета. Ты знаешь, сколько она простояла в очереди за билетами на венский балет «Айсревю»?

– Сутки?

– Неделю!

Дядя только крякнул. Тут вмешалась в разговор тетя Настя, наша любимая тетя Настя, которая тоже не может жить без искусства.

– Я знаю одну интересную историю, – сказала тетя. – Моя приятельница Вика Бондарь стояла как-то в очереди за билетами на концерт Ива Монтана. Сотенным у них был некто Кошеверов.

– Каким сотенным? – спросил дядя.

– Сразу видно, что ты провинциал, – улыбнулась мама. – В каждой большой театральной очереди есть сотенные и тысячные…

– Ясно! Как в Запорожской Сечи, – сказал дядя.

– Так вот, – продолжала тетя, – этот Кошеверов был интересным мужчиной, с такими жгучими глазами, прямым носом и длинными волосами по самые уши. Две недели Вика отмечалась у него в списке. С каждым днем он все больше нравился ей. И она с ужасом начала думать о том дне, когда ей не придется больше ходить на перекличку и разговаривать об искусстве с интеллигентным Кошеверовым в подворотне около зала Чайковского.

Между тем он тоже к ней очень привязался и каким-то особым грудным голосом выкликал ее фамилию.

Вика долго откладывала серьезный разговор с Кошеверовым. Она решила открыть ему свою душу во время концерта.

И вот наступил этот день. Вика пришла на концерт раньше всех, когда буфетчицы еще только расставляли на столах фужеры. Она прошла в пустой зал и села на свое место. Билеты у них были рядом. Она начала ждать. Кошеверов не приходил. Потом появилась какая-то дама и села около Вики.

«Простите, – сказала Вика, – на этом месте должен сидеть один жгучий брюнет». – «Какой еще брюнет?» – «Ну, такой интересный, с длинными волосами», – «С прямым носом?» – «Вы его знаете?» – обрадовалась Вика. «Еще бы! – ответила дама. – Он ободрал меня как липку. Он продал мне билет за семьдесят пять рублей!»

Вика чуть со стула не упала. Для нее это был страшный моральный удар…

– М-да, это в высшей степени поучительная история, – сказал дядя. – Видно, кадры сотенных в ваших театральных очередях сильно засорены.

– Не надо шутить, – сказала мама. – Над чувствами не шутят.

– Хорошо, давайте без шуток, – сказал дядя. – Пойдём в театр. Откроем наш театральный сезон. Кто может достать билеты?

– В воскресенье утром идет «Леди Макбет», – вспомнила мама.

– Я за леди! – сказал дядя, вынимая бумажник.

Мама взяла у него деньги на трд билета и сказала:

– Не надо тебе на нас так тратиться.

– Ничего, – отозвался папа. – Он зажиточный. Он набит деньгами, как сберкасса в дни получки. Пусть наш карагандинец малость порастрясет свою кубышку.

– Мне бы хотелось, чтобы и Петя посмотрел этот спектакль, – сказала мама. – Он многое не поймет. Не беда. Пусть хоть краешком своей детской души прикоснется к Шекспиру.

– Пусть прикоснется, – разрешил папа.

Дядя Коля дал еще пятнадцать рублей, и мама пошла в театральную кассу. Она купила четыре билета. Она сказала, что, если я буду плохо вести себя, мой билет отдадут нашему соседу старику Бедросову. Но я вел себя хорошо. Я не хныкал, не ныл, не играл в футбол, не смотрел телевизор, не канючил денег на мороженое, не молол всякую чепуху, не хватал при гостях печенье, будто я вижу его в первый раз в жизни и будто дома меня не кормят, не ковырял в носу, готовил уроки и мыл уши. Я так хорошо вел себя, что просто не знаю, как выжил в эти дни…

В воскресенье мы поздно позавтракали, чтобы не хотелось кушать в театре. Мы долго одевались. Мама надела фиолетовое платье с черной бархатной розой на груди и старые красные туфли. Новые лакированные туфли она завернула в газету и отдала их папе.

В одиннадцать часов мы вышли из дому, и мама громко сказала старику Бедросову:

– Если нас будут спрашивать, скажите, что мы смотрим «Леди Макбет».

Мы пришли в Teafp вовремя. Папа отдал гардеробщику свою фетровую шляпу. Мама вынула из газеты новые лакированные туфли. Она никак не могла их надеть. Она долго прыгала на одной ноге – они не налезали. Папа начал давать советы: надо дать ноге остыть, снять чулок, сбегать домой за рожком. Мама молчала. Она не любит, когда ей дают слишком много советов.

– Туфли надо смазывать рыбьим жиром, – советовал папа. – От жира мездра не сохнет.

– Какая еще мездра? – рассердилась мама. – Ты бы лучше поддержал меня, я не могу все время стоять на одной ноге, как Уланова!

Папа помог маме, и она затолкала ноги в туфли. Тут раздался звонок, и мы побежали в зал.

После первого действия мама взяла под руки дядю Колю и папу, и мы начали гулять по фойе.

– Как вам понравился артист Кубацкий? – спросила мама.

– Крепкий артист, – ответил папа. Он доносит образ, – не правда ли?

– Доносит.

– А Милозванова?

– Тоже крепкая артистка.

– А Курочкина? Она, по-моему, немного не доносит?

– Доносит, – сказал папа. – Она крепкая артистка.

Так мы перебрали всех артистов, и потом мама сказала, что театр облагораживает человека, что только в театре она забывает про разные неприятности, склоки и хамство, которых еще так много на свете.

– Да, на свете хамства видимо-невидимо, – сказал папа.

После второго действия дядя Коля повел нас в буфет и купил всем по два пирожных и шипучку. Мы опять начали говорить про артистов.

– По-моему, – сказал я, – они хорошо доносят…' Дядя Коля подмигнул мне, мама рассердилась, а папа сказал:

– Твое дело – помалкивать в тряпочку. Искусствоведа из тебя все равно не получится.,

Я замолчал. Мы покушали и пошли в зал. Когда мама села на место, она сказала:

– Театр – это для меня интеллектуальный праздник.

– Ну, насчет праздника ты загибаешь, – ответил папа.

– А я говорю – праздник!

Они немного поспорили. Я боялся спросить, что это за праздник и почему он только для мамы.

Мы сидели тихо и смотрели на сцену, пока папа не заволновался. Он начал спрашивать – скоро ли конец? Он хотел первым попасть на вешалку, чтобы взять шляпу и туфли. Он сидел как на иголках, и дядя Коля и соседи шикали на него. Папа на минуту успокаивался, а потом опять начинал ерзать. Перед самым концом он не выдержал и побежал к выходу, зажав в руках номерок. Он бежал согнувшись, будто ему стреляли в спину из рогатки. Мы же обождали, когда кончится действие. И когда оно кончилось, мама взяла дядю Колю под руку, и мы протолкались к сцене. Мы долго хлопали артистам, потом пошли к папе.

– Замечательный спектакль! – сказала громко мама, подходя к вешалке, где стоял папа. – Для интеллигентного человека такой спектакль интеллектуальный праздник.

– Опять праздник, – рассердился папа. – На этом празднике мы, кажется, потеряли пару туфель.

– Каких туфель? – удивилась мама.

– Нет твоих красных туфель, которые мы отдали на хранение.

– Как же они могли пропасть?

– А ты спроси у него, – показал папа на гардеробщика.

– Как вам это нравится? – сказала мама опять громко. – Я нахожусь под впечатлением разных образов, которые до нас так хорошо донесли артисты, и вдруг мне преподносят такую пилюлю.

– Гражданочка, ради бога, не волнуйтесь, – попросил гардеробщик. – Найдутся ваши туфельки. Я немного разгружусь, и вы получите их в целости и сохранности.

– Сеня, каким ты был в очереди? – спросила мама.

– Пятым, – ответил папа.

– Так почему же я должна ждать, пока все оденутся? Что это за порядки? Пусть выдаем вещи в порядке очереди!

– У них здесь какая-то лавочка, – ответил папа.

– Обиднее всего, – сказала мама, – что у меня из-за их головотяпства начинают стираться все образы и пропадать впечатление от спектакля…

– Правильно, – согласился папа. – Не успеешь продумать пьесу, как тебе уже подсовывают свинью.

– Товарищи, – жалобным голосом сказал гардеробщик. – Извините нас великодушно. Мы, наверно, по ошибке положили ваши туфельки в другое гнездо. Мы их сразу найдем, как только разгрузим гардероб.

– А если их уже кто-нибудь взял? – спросила мама.

– Да кто польстится на старый туфель?

– Старый, – передразнил папа. – Он знает, какие у нас были туфли. Он покупал!

– Сеня, потребуй жалобную книгу, – сказала мама.

– Дайте жалобную-книгу! – крикнул папа.

– У нас нет жалобной книги, – » испугался гардеробщик.

– У всех есть, а у них нет. У них свои законы. Государство в государстве, сказал папа.

– Сеня, опомнись! – попросил дядя. – Нельзя же так. Найдутся ваши туфли. Ну, потерпи немного, не устраивай скандала.

– Советы я могу получать в юридической консультации, – ответил папа. – Там за десятку мне дадут любую консультацию. И даст ее мне квалифицированный юрист, а не такой периферийный любитель, как ты!

– А все же нехорошо, гражданин, так вести себя в театре, – сказал кто-то из очереди.

– Я требую только свое, – ответил папа. – Я требую свое, а не чужое.

– Посмотрела бы я, как вы бы вели себя, если бы у вашей жены пропали туфли! – сказала мама.

– Он бы разнес весь театр, – рассмеялся папа. – Он бы камня на камне не оставил.

У дяди Коли, у большого дяди Коли, лицо сделалось какое-то скучное, будто у него заболели зубы. Папа посмотрел на него и сказал:

– Эх ты, периферийная нюня!

Дядя Коля «ничего не ответил. Он повернулся и, не попрощавшись с нами, вышел из театра. Папа побежал за директором. Скоро он вернулся с каким-то стариком невысокого роста, с красиво расчесанной бородой. Старик вежливо поклонился маме и сказал:

– Я очень сожалею о происшедшем. Поверьте, у нас это никогда не случалось.

– Так всегда говорится, – быстро ответил папа. – Третьего дня в Щелыковских банях у одного командированного пропала рубашка «фантази» и бандаж для грыжи. Местный гардеробщик тоже клялся и божился, что в их бане это первый случай за последние четверть века.

– Здесь все же академический театр, – тихо ответил старик.

– Вижу, – ответил папа. – Академические порядки, нет даже жалобной книги!

Директор подошел к гардеробщику, приложил руку к сердцу и сказал:

– Иван Гаврилович, родной, голубчик, очень прошу вас, найдите сейчас же эти туфли!

Гардеробщик начал искать. Из театра почти уже все ушли. Остались только те, кто стоял за нами в очереди. Они были недовольны. Они говорили, что нехорошо, некрасиво заставлять ждать сто человек. Мама ничего не отвечала. Она стояла бледная, в своем фиолетовом платье с черной бархатной розой на груди. За всех нас отвечал папа. Скоро гардеробщик нашел наши туфли. Папа хотел ему дать рубль, но он не взял. Мама надела старые туфли, а новые завернула в газету, и мы вышли на улицу.

Мама сказала, что у нее уже стерлись все образы. А папа начал ругать театры. Он никогда не будет больше открывать театральный сезон. Ну его к черту, этот интеллектуальный праздник! Можно прожить и без таких праздников. Тем более что у нас есть телевизор. Не будем ходить в театры, пусть они горят на медленном огне. Мама с ним не согласилась. Театры ей нужны. Без них она жить не может. Но здесь ее ноги больше не будет. Ей свои нервы дороже театра, если даже они академический!

У мамы нет счастливой сорочки…

Моя мама верит в счастливую сорочку. Есть люди, говорит она, которые родились в сорочке. Они живут припеваючи. Такие люди горя не знают. Я, наверно, родился не в сорочке, а совсем голый. Я живу ие припеваючи. Вчера я опять получил двойку по арифметике.

Когда папа увидел табель, он сказал:

– В нашей стране давно отменены телесные наказания. И это совершенно правильно. Но учти, если ты принесешь ещё одну двойку, тебе будет плохо.

– Его надо прибрать к рукам, – сказала мама. – Я жду не дождусь, когда придет Пелагея Ивановна. У меня будет больше свободного времени, и тогда я займусь им по-настоящему!

– Им надо заняться вплотную, – согласился папа. – Чаще проверяй его тетради. Проверка исполнения – великое дело!

Пелагея Ивановна пришла к нам через неделю. Она была высокая, толстая и большая, как пароход.

– Ох ты, парень-паренек, кавалер с ноготок! – сказала она, прижимая меня к груди, широкой как перина. – Ты, кавалер, пироги любишь?

Пелагея Ивановна стала нашей домработницей. Она начала жить в столовой, за ширмой. Она была очень сильная, целый день варила, жарила, пекла, бегала по магазинам, стирала и никогда не жаловалась маме на работу. По вечерам она уходила за ширму и там садилась на раскладушку и что-то шептала про себя.

Она даже не выходила смотреть телевизор. Пелагея Ивановна говорила, что от телевизора у нее «в глазах мелькание». Папе это нравилось.

– Мне даже не верится, что я достала такую домработницу. Порой мне кажется, ^что это сон! – сказала мама.

– Да, это редкая удача, – ответила тетя Настя. – Ты родилась в сорочке.

– Сорочка тут ни при чем, – сказал папа. – Просто Пелагея Ивановна из тех, из старорежимных домработниц!

– Таких домработниц теперь почти не встретишь, – вздохнула тетя. – Их осталось так же мало, как бизонов в Беловежской пуще.

– Кстати, в пуще живут не бизоны, а зубры, – заметил папа. – Но не в этом дело!

– Все домработницы только думают о том, – продолжала тетя, – как уйти от нас на курсы кройки и шитья, на курсы экскаваторщиков или в Политехнический институт. Они живут у нас как транзитные пассажиры на вокзале.

– Они ждут, когда им закомпостируют билет, – кивнул папа. – Пелагея Ивановна не ждет билета, она вообще ничего не ждет от жизни. Она старорежимная старуха, и в этом наше счастье! Вы заметили, что вечерами она сидит на раскладушке и что-то бубнит себе под нос?

– Мне давно хотелось узнать, о чем она шепчет? – спросила мама.

Она молится, – ответил папа. – Каждый вечер она общается с небом.

Вам только не хватало иметь дома религиозную старуху, – сказала тетя.

– А мне начхать! – ответил папа. – Я сам коренной атеист, не верю в загробную жизнь. Если старуха немного закостенела в своих взглядах, пусть среди нее ведет культурно-массовую работу групком домработниц.

– Все же я бы поостереглась, – сказала тетя.

– А что? – спросил папа.

– Она может повлиять на Петю, – сказала тетя.

– За Петю я не беспокоюсь, – рассмеялся папа. – Он уже проявил себя в борьбе с суевериями. Ты разве не знаешь, как он перевоспитывал Зойку из третьей квартиры?

Мне тоже понравилась Пелагея Ивановна. И поэтому я пришел на кухню и сказал дедушке Бедро-сову, нашему соседу!

– А у нас есть старорежимная старуха!

– Вот как! Ты это про кого?

– Про домработницу!

– Зачем же ты ее обзываешь старорежимной?

– Я не обзываю. Она хорошая. Такие старухи нам нужны.

Тут в кухню вошел папа.

– Правда, нам нужны старорежимные старухи? – спросил я у папы. – А дедушка не верит.

– Что ты мелешь чепуху? – рассердился папа.

– Ты же сам говорил, что они нужны!

– Слышите? Он меня цитирует. Как вам нравится этот начетчик? Если не. понимаешь, о чем речь, не повторяй, как попугай!

– Ладно, – сказал Бедросов, – не будем вникать в этот вопрос.

Папа взял меня за руку и вывел из кухни. По дороге я получил по затылку. Папа сказал, что это «аванс». Сполна я получу, если принесу еще одну двойку по арифметике. Я заплакал. Папа сказал, чтобы я перестал реветь. Я должен быть благодарен за учебу.

– Да, а когда тебя били, ты был благодарен? – спросил я.

– Еще как благодарен! Я это и сейчас помню, хотя это было давно,

– Это было недавно, – сказал я.

– Кто же меня бил недавно? – рассмеялся папа.

– А на собрании. Ты вчера сам рассказывал, что тебя полтора часа били на собрании!

– Теперь я вижу, что ты непроходимый дурак! – сказал папа и дал мне еще.

После этих «авансов» я начал думать, что не мешало бы принести папе хороший табель. Я не знал, как это сделать. Арифметика мне очень надоела. Ведь я и Лешка Селезнев решили стать фокусниками. Мы много тренировались, и у нас совсем не оставалось времени для арифметики. Мы учились делать фокусы со шляпой, яйцами и солью. Мы хотели научиться их делать так, как Штепан Шима, которого видели по телевизору. Мы солили яйца, но они почему-то не исчезали в шляпе. Васька Тертычный сказал нам, что у Штепана, наверно, была не простая соль. Но тут Лешка узнал, что нужно достать не соль, а учебник для фокусников. Тогда мы написали письмо Штепану Шима. Мы не знали его адреса и просто написали: «Чехословакия, Прага, знаменитому фокуснику Штепану Шима». Письмо дошло, и он прислал ответ. Он написал, что, прежде чем стать фокусниками, надо быть грамотными людьми. И он спрашивал нас, как мы учимся в школе и какие у нас отметки по арифметике. Опять эта арифметика! Никогда не думал, что ею будут интересоваться в Чехословакии.

Я просто не знал, что теперь делать. Я ходил по комнате и думал, как бы избавиться от двоек. В комнате никого не было. Я зашёл за ширму к Пе-лагее Ивановне. Она сидела на своей раскладушке и чтотхо шептала себе под нос.

– О чем вы шепчете? – спросил я.

– Я, мой голубок, кавалер с ноготок, богу молюсь, – ответила она.

– А зачем вы молитесь?

Чтобы бог не оставил меня, старуху, чтобы всегда помогал мне!

– Он всем помогает?

– Он, голубок, грешить не помогает. Грешникам, значит, он своей помощи не дает.

– А я грешник?

– Что ты, голубок! Душа у тебя чистая, младенческая…

– Значит, если я помолюсь, он мне поможет?

Пелагея Ивановна прижала меня к своей широкой груди, от которой пахло тестом, подсолнечным маслом и пирогами.

Я пошел в другую комнату, стал в угол и попросил бога, чтобы Клавдия Николаевна не ставила мне двойки по арифметике. Вечером, перед тем как лечь спать, я еще раз попросил, чтобы у меня всегда был хороший табель. Так я молился три дня подряд, и на четвертый день меня вызвала Клавдия Николаевна, и я получил тройку! Это было чудо! Я ничего не знал, ничего не учил – и вдруг получил тройку! Тут я понял, что на бога можно надеяться!

Я все рассказал Лешке Селезневу, и он тоже решил надеяться на бога. Теперь у нас стало еще больше свободного времени. Мы целыми днями играли в футбол и тренировались на фокусников. Мы научились так ловко прятать яйцо за подкладку старой шляпы, что ребята никак не могли понять, куда оно девается. Чтобы стать фокусниками, «нам оставалось уже не много: научиться доставать из воздуха сторублевые бумажки, а из уха – живую утку.

Из-за утки пришлось вовсе забросить арифметику. Мы вспомнили про задачи только перед письменной работой. Вечером я и Лешка несколько раз устно просили бога не забывать про нас завтра.

Я не буду рассказывать, как мы писали письменную работу и что мы написали. Клавдия Николаевна даже не возвратила нам тетрадки. Она обещала показать их нашим родителям. Она пришла к нам в тот же день. Папа сразу догадался, в чем дело. Он сказал:

– Насколько я понимаю, вы пришли не для того, чтобы вручит!! мне Петину похвальную грамоту.

– Увы, хвалить его не за что, – ответила Клавдия Николаевна. – Он совсем забросил учебу. У меня создалось впечатление, что он совершенно не работает дома.

– Мы создали ему все условия, – сказала ма-ма#– Ему не хватает только птичьего молока.

– Почему ты не учил уроки? – спросил папа.

– Я… я был занят…

– Слышите, он занят!.. Он очень перегружен. Он заседает в Комиссии ООН по разоружению…

– Я не заседаю в Комиссии ООН, – ответил я.

– Тогда чем ты был занят? – нехорошим голосом сказал папа.

Тут все замолчали. Мама вынула платочек, чтобы заплакать. Папа тихо спросил меня:

– Ты скажи, о чем ты думаешь? Кем хочешь вырасти? На кого ты надеешься?

– Я надеялся на бога, – ответил я.

– Он еще шутит! – еще больше рассердился папа. – Как вам нравится этот сатирик?

– Я… в самом деле… надеялся на бога… И я рассказал всю правду.

– Боже мой! – схватился за голову папа. – И это я слышу в моем доме! И это говорит мой сын! И кому? Папе-атеисту!

В комнату вошла Пелагея Ивановна и спросила, нужно ли засыпать в суп вермишель.

– К черту вермишель! – закричал папа. – Лучше скажите, чему вы учите сына?

Пелагея Ивановна посмотрела на меня, сложила руки под фартуком и сказала жалобным голосом:

– Ничему я его не учила. Дите мое чистое, непорочное, забижают тебя родители… Нету тебе от них никакого внимания…

– Вот полюбуйтесь, – развел руками папа. – От нее он всему научился. Ходят по земле такие старорежимные старухи, и никто их не перевоспитывает.

– Я и без вас воспитанная и перевоспитания – сказала Пелагея Ивановна.

Никому до них нет дела, – продолжал папа. – Никто их не агитирует, не убеждает, никто на них не влияет. Групком домработниц в стороне. Даже радио не рассказывает им, как возникла жизнь на Земле, есть ли жизнь на Марсе, не говоря уже о дру. гих естественнонаучных темах!

– Не надо мне ваших тем! – ответила Пелагея Ивановна. – Я и без них проживу. Меня и так все уважают. Меня сам товарищ Полонский, заведующий продмагом, в домработницы зовет.

Пелагея Ивановна пошла к себе и начала укладывать свои вещи. Ширма колыхалась и прыгала как живая. Клавдия Николаевна отдала папе мою письменную работу и начала прощаться. Папа пообещал ей взяться за меня. А мама заплакала и сказала, что она никогда не будет нанимать домработниц. Пусть нанимают их те, которые родились в сорочке!