Текст книги "Проданная замуж"

Автор книги: Самим Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Библиотека, когда мы туда добрались, только усилила возникшее ощущение покоя. Когда мы вошли внутрь, меня охватило мощнейшее чувство спокойствия, безопасности. Это было тихое место, где обитали знания и приключения. Я только теперь поняла, насколько мне не хватало такой атмосферы.

Папа показал нам отдел библиотеки, обозначенный «Книги для детей», и пошел побеседовать с леди, которая сидела за конторкой. Мы разошлись в разные стороны: Мена нашла большую книжку с картинками и направилась к креслу, чтобы ее полистать. А я разглядывала надписи наверху полок, пока не нашла то, что мне было нужно. В конце комнаты, в отделе для детей постарше, стоял целый шкаф с табличкой «Детективные истории». Я пробежала рукой по книжным переплетам, просматривая названия, говорящие о приключениях в дальних краях, после которых храбрых детей всегда вознаграждали.

Я как раз решила достать одну из книг с полки, когда ко мне подошел папа.

– Я поговорил с библиотекарем и заполнил анкету. Вы можете взять по три книги, но должны вернуть их до окончания срока, который укажет в них эта леди.

У меня на мгновение перехватило дух. Можно будет почитать в постели – неужели это правда?

– Мы можем взять книги домой?

– Конечно, – ответил папа. – Однако не затягивайте с выбором, я скоро должен буду отвести вас домой.

В конце концов я выбрала по одной книге из серий «Знаменитая пятерка», «Нэнси Дрю» и «Отважные мальчишки». Мена взяла для себя большую книгу сказок.

– Можешь взять еще две книги, – напомнила я.

– Я хочу только эту.

Я тут же повернулась к папе.

– Если Мена выберет только одну книгу, могу я взять еще две?

– Конечно, если будешь их нести.

Я вытащила из шкафа еще две «Знаменитые пятерки», после чего мы с Меной направились к выходу.

– Сэм! Мена! – крикнул вдогонку папа и махнул рукой в сторону конторки. – Нельзя так просто уходить. Леди нужно поставить печати на ваших книжках. И не забудьте, их нужно вернуть в указанный срок.

Библиотекарь поставила печати на бланках, прикрепленных к обложкам книг, и помахала рукой, чтобы чернила скорее высохли. Она посмотрела на мою стопку книг и спросила:

– Может быть, положить их в пакет?

Я кивнула. Пакет оказался очень тяжелым, и я взялась за ручки одной рукой, а второй поддерживала его снизу.

Папа заметил мои мучения и вздохнул.

– Давай пакет мне, – сказал он.

Папа нес книги всю дорогу домой и ненадолго передал их мне, только когда зашел в магазин за конфетами и шоколадками, которые мы с Меной договорились припрятать до вечера, чтобы съесть их во время чтения.

Когда мы вернулись домой, мать с порога спросила:

– Куда ты с ними ходил?

– Я водил их в библиотеку, – услышали мы папин голос, взбегая по ступенькам на второй этаж: нужно было скорее попасть в спальню и спрятать книги под кроватями. – Они взяли несколько книг, которые нужно будет вернуть через месяц.

– Ты взял им книги, английские книги? – переходя на пенджаби, заорала мать так, что нам на втором этаже было слышно. – Они учат достаточно английского в школе! Зачем им книги?

Мать ненавидела все, что было написано по-английски. Нераспечатанные письма летели в мусорную корзину. Она оплачивала счета, только когда у порога появлялся кто-нибудь, кто собирался отрезать газ или электричество.

Я вышла на лестницу, чтобы послушать дальнейший разговор. Мена осталась ждать в спальне, как всегда прячась от гнева матери. Голос папы, пытавшегося успокоить мать, был тихим и ласковым.

– Они взяли пару книжек с картинками и рассказы про животных. Могу показать, если хочешь.

Мать ответила слишком тихо, и я не разобрала слов. Спустя некоторое время папа подошел к лестнице, и я бросилась в спальню, чтобы он не догадался, что я подслушивала.

– Мена, Сэм, – позвал он, – я ухожу.

Мы быстро спустились, чтобы попрощаться.

– Спасибо, пап, что сводил нас в библиотеку, – говорили мы с Меной, обнимая отца с двух сторон.

Он нежно потрепал нас по щекам и со словами:

– Скоро увидимся, – вышел за дверь.

Мать ничего не сказала про книги. Весь вечер я была в приподнятом настроении, хотя мне не терпелось подняться в спальню и почитать, а время ложиться спать все никак не наступало. Даже работа, которую нужно было переделать, не портила мне настроения, и я, счастливая, мыла тарелки, подметала полы, чистила плиту и массировала матери голову, потому что она у нее разболелась. Эту процедуру обычно выпадало делать мне. Я должна была минут двадцать растирать и разминать у матери кожу головы, давя с такой силой, что начинали болеть пальцы. Иногда это делала Мена. В таких случаях мать ложилась, и я должна была массировать ей ноги, за исключением колен, спины и рук. Однако труднее всего было массировать голову, потому что нужно было наклоняться над лежащей матерью и от неудобного положения спина у меня болела не меньше пальцев.

Наконец все было сделано и нам с Меной можно было подниматься к себе в комнату, чтобы почитать книжки. Но тут с работы вернулся Манц и, едва завидев меня, упрекнул в том, что я не выстирала его одежду.

С недавнего времени я начала им перечить. Когда кто-то давал мне указание, я могла что-нибудь пробормотать, выражая протест. И если тот, с кем я разговаривала, переспрашивал: «Что?», – я отвечала: «Ты слышал» – и уходила прочь. Побои уже перестали иметь для меня слишком большое значение: раны, которые не сходили с моего тела, заставляли воспринимать насилие как нечто рутинное. И хотя я не слишком часто озвучивала возражения, мое упрямое нежелание подчиняться вызывало недовольство матери. В этом, конечно, и была главная проблема.

Весь тот вечер я тяжело трудилась: в комнатах не осталось ни пятнышка, тарелки были вымыты и разложены по местам, ужин Манца сварен и готов к разогреванию. Манц не ценил работу, которую я выполняла, он видел только то, что не было сделано. Мне хотелось одного – подняться к себе в комнату и почитать, а перед глазами у меня стоял образ Ханиф, сидящей на канапе, в то время как я убиваюсь, выполняя тяжелую работу. Я огрызнулась, выпалив слова прежде, чем успела их осознать:

– Жене скажи, чтобы стирала твою дурацкую одежду, – и стала подниматься по ступенькам.

– Что ты сказала? – Манц схватил меня за волосы и стянул с лестницы.

Я знала, что будет дальше; я как будто оказалась вне своего тела и видела все со стороны. Высоко на лестнице я заметила Мену. Я уже чувствовала удары Манца, но продолжала наблюдать, что происходит вокруг. Вот Мена отвернулась к стене. Интересно, почему? Манц ведь бьет меня, а ее не трогает. Хотя, наверное, тяжелее смотреть, как с кем-то, кого ты любишь, происходит что-то ужасное, чем самому выносить это.

Манц бил меня наотмашь и кулаком по голове, дергал за волосы, да так сильно, что я в конце концов упала на пол. Он принялся пинать меня ногами и с силой наступать мне на ноги, а потом поднял за волосы, чтобы удобнее было бить кулаком в живот. Я повалилась на колени, когда он выбил воздух из легких.

Манц не бил меня по лицу, чтобы не оставлять слишком заметных следов, и я еще больше ненавидела его за это – за хладнокровный расчет, с каким он действовал. Я старалась не плакать, я не хотела, чтобы он получал удовлетворение от моего жалобного визга. Я до крови прикусывала губу, а по щекам текли слезы.

Он снова толкнул меня на пол и еще раз пнул напоследок. За все это время Манц не проронил ни слова, в отличие от матери, которая ругалась и орала на меня, когда била. Но теперь он нарушил молчание и произнес:

– Думаю, это научит тебя вовремя стирать мою одежду. А теперь встань и принеси мне поесть. Я умираю с голоду.

С этими словами Манц как ни в чем не бывало пошел прочь, будто только что носком туфли смахнул с порога пару опавших листьев. Я настолько мало для него значила.

Я потащилась в кухню и оперлась о стул, чтобы устоять перед раковиной, смывая с лица слезы и осматривая повреждения. Я громко сморкалась и бормотала себе под нос проклятья, обзывая Манца самыми страшными словами, какие только могла вспомнить, стараясь таким образом немного прийти в себя.

Пока я стояла перед раковиной, в кухню тихо вошла Мена.

– Зачем ты это сказала?

– Что? – отозвалась я. – Это ведь правда, не так ли? Это она должна подавать ему ужин, а она вместо этого преспокойно сидит на канапе.

Я закашлялась, и от этого заболели бока. Однако, осторожно ощупав ребра левой рукой, я убедилась, что ничего не сломано.

– Можешь разложить еду по тарелкам, Мена? Я отнесу ее, но можешь мне помочь?

Я отнесла Манцу его ужин.

– Нам нужен на завтра хлеб? – спросил он. Мой старший брат только что избил меня более жестоко, чем когда-либо, но делал вид, что ничего не произошло.

– Нет, у нас много хлеба. Что-нибудь еще?

Мне хотелось убраться от него прочь, и прибежище, которое весь день обещали книги, теперь казалось еще более важным.

Манц покачал головой и принялся набивать рот едой, поэтому я быстро поднялась на второй этаж, где меня уже ждала сестра.

– Вытаскивать книги? – спросила Мена.

– Нет, пока не надо, давай еще немного подождем. Когда Манц пойдет спать, он заставит нас выключить свет.

Вскоре Манц последовал нашему примеру: мы услышали его шаги на лестнице. По пути к себе он открыл нашу дверь и, не заходя в комнату, просунул руку, чтобы щелкнуть выключателем.

– Спите, – сказал он. – И больше не включайте свет, понятно?

Я чуть не открыла рот от удивления. Он никогда раньше этого не говорил. Неужели мать рассказала ему о книгах?

Когда все стихло, Мена шепотом спросила:

– Что же делать? Теперь мы не сможем почитать.

Я уже думала об этом способе раньше, хотя причин испробовать его еще не возникало.

– Смотри, – сказала я и слегка отодвинула занавеску.

Свет уличного фонаря заполнил комнату. То был оранжевый рассеянный свет, но достаточно яркий, чтобы можно было читать.

– Видишь? Мы можем читать, не делая при этом ничего такого, что запрещает Манц.

Я перегнулась через край кровати и вытащила книги из пакета. Мене я вручила ее большую иллюстрированную книгу сказок, а себе выбрала одну из оставшихся. На обложке была нарисована девочка, светившая фонариком в дупло дерева. Я лежала на кровати, наслаждаясь моментом, и придумывала по картинке свой собственный рассказ, перед тем как окунуться в пока неведомую историю. На краю кровати было светлее, и я решила лечь там.

Когда мы читали уже минут десять, снова раздался шепот Мены:

– О чем твоя книга?

– О девочке, которая живет за городом; она распутывает одну тайну.

– Я читаю «Гензель и Гретель». Это про двух детей, которые нашли дом, сделанный из всякой вкуснятины, какую только можно представить, но они не знают, что он принадлежит злой старухе.

Я читала эту сказку десятки раз, когда была поменьше, еще в детском доме, но промолчала об этом, так как знала, что у Мены не было такой возможности. Какое-то время спустя Мена заснула, а книжка осталась лежать рядом с ней на кровати. Я взяла ее сказки и, запомнив номер страницы, закрыла обе книги и положила их под кровать до утра, если утром будет время почитать. Я заснула, и боль в моем теле растаяла от прекрасных снов: будто бы у меня есть собственный фонарик и я разгадываю собственные тайны.

10

Папа продолжал заходить, чтобы погулять со мной и Меной, но старался так подгадать время, чтобы матери не было дома и она не могла запретить нам уйти. Когда матери нужно было уйти из дому днем, она часто просила Тару прийти к нам. Тара пыталась запрещать папе уводить нас на прогулку, говоря:

– Матери нет дома.

Он отвечал:

– Раз ее нет, то мы не можем спросить у нее разрешения, так что пойдемте. Когда вернемся, я возьму всю вину на себя. Скорей!

Когда мы решали идти, папа спрашивал у Тары:

– Пойдешь с нами?

Тара каждый раз отрицательно качала головой, но никогда не пыталась нас остановить. Папа уводил нас в парк, где мы бегали вокруг него и лакомились мороженым или еще чем-нибудь вкусненьким. Иногда мы отправлялись в дендрарий, где гуляли между деревьями, держа папу за руки, или катались вместе с ним на маленьком паровозике. Нам никогда не хотелось домой, но рано или поздно приходилось возвращаться.

С папой я была другим человеком, я могла вести себя по-детски, как и положено ребенку. Дома мне не с чем было играть, нельзя было шуметь, иначе у матери могла разболеться голова. А в парке я могла кричать и визжать от радости, там я была свободной. Поскольку до папы, похоже, никому в нашем доме не было дела, мне казалось, что я больше всего похожа именно на него, – на меня тоже всем было наплевать. Мне нравился его мягкий характер, ведь дома я испытывала на себе только гнев. Мне нравилось, как папа спокойно уходит, будто не обращая внимания на ужасные вещи, которые кричит ему вслед мать. Я пыталась казаться храброй, старалась игнорировать все гадости, которые мне говорили и делали, но все равно глубоко внутри мне было больно. Когда в конце вечера папа уходил домой, мне больше всего на свете хотелось, чтобы он забрал меня с собой.

Тем не менее я знала, что он на самом деле болен. Точно не скажу, каков был диагноз у отца, но знаю, что раз в месяц ему нужно было делать успокаивающий укол. Он приходил к нам, и спустя некоторое время на пороге появлялась медсестра. Она убеждала отца, что необходимо сделать укол, а отец несколько минут протестовал, говоря, что у него потом дрожат руки. Мать отвечала:

– Если не сделать укол, станешь злым и я вообще не разрешу тебе приходить сюда.

В конце концов папа позволял медсестре сделать укол. Я смотрела через неплотно прикрытую дверь, как он немного приспускает брюки, чтобы медсестра могла уколоть его в ягодицу. Я вздрагивала, когда она всаживала в него иглу. Ужасно было видеть, как папу заставляют проходить через это.

До двенадцати лет я жила в Уолсолле. Единственная передышка от невыносимой домашней рутины и страха наступала, когда мне нужно было ложиться в больницу. У меня была жуткая проблема со ступнями, требовавшая посещения клиники для амбулаторных больных и – иногда – операций. Пальцы у меня на ногах закручивались под себя и не гнулись, так что я не могла их распрямить.

Больница была раем, дарила мне спокойствие и отдых. Здесь не нужно было работать, здесь давали еду, напоминавшую о детском доме, и здесь меня никто не бил.

Когда я только начала жить с семьей, мать иногда называла меня каким-то словом и указывала на мои ступни. Только через шесть месяцев я поняла, что она говорит «кривые ступни» или «калека». Мать часто пыталась выпрямить мне пальцы, постукивая по ним молотком, угрожая ударить сильно, если я сама не распрямлю их. Она думала, что я нарочно это делаю. В больнице я избегала излишних разговоров, чтобы мне не задавали неприятных вопросов, а потому старалась побольше спать, не пропуская при этом время приема пищи. Я лежала на кровати, а улыбающиеся медсестры приносили чудесные лакомства: картошку фри и рыбные палочки, пироги и, самое замечательное, пудинг. Больше всего в нашем доме мне не хватало пудингов. Пирожные с кремом, сладкие кукурузные пироги – я привыкла к этой вкусной еде, но мне очень не хватало восхитительного десерта моего детства. Мене тоже делали операцию на ногах. Мать появилась в больнице только один раз, когда приехала забрать нас домой.

Мне всегда хотелось остаться в больнице, но я понимала, что придется возвращаться домой, покинуть это место, как и детский дом. По прошествии двух райских недель меня отсылали домой, наложив на ногу гипс, который нужно было носить еще пять недель. Приходилось ковылять по дому с загипсованной ногой и выполнять работу, которая накапливалась за время моего отсутствия, потому что никто не хотел делать ее за меня. И это несмотря на то, что у меня нога была в гипсе и доктор велел давать ей отдых. Мне хотелось кричать: «Послушай, мама, я могу делать всю работу в гипсе, только скажи, что я умничка, что я молодец!» – но я молчала, а мать никогда меня не хвалила.

Когда приходило время снимать гипс, мать везла меня в больницу. Мы брали такси, и мать требовала, чтобы больница возместила ей эти затраты, но вместо того, чтобы потратить деньги на такси домой, она припрятывала их, и мы возвращались пешком. Доктор поглядывал на потрескавшийся, стертый край гипса и отчитывал меня за то, что я слишком много ходила, но мать не обращала на это внимания, и мне, конечно, приходилось следовать ее примеру.

С появлением у Ханиф ребенка, Фразанда, у меня прибавилось работы. Она вроде бы была очень занята с малышом, а потому помогала мне даже меньше, чем обычно. Только Мена приходила в кухню, чтобы немного помочь помыть посуду и убрать. Однако подметала полы, вытирала пыль, стирала всю одежду и готовила только я.

Я постоянно сильно уставала, пытаясь справиться с работой по дому, но все же находила время делать домашние задания. Особенно устав, я больше обычного огрызалась в ответ на слова Ханиф, да еще если она требовала чего-то, когда я занималась другим делом. А еще Ханиф снова начала поправляться, и мы с Меной решили, когда как-то вечером убирали в кухне, что это предвестник рождения еще одного ребенка. Мне страшно было даже подумать об этом: меня и так уже завалили домашней работой и, если бы появился еще один ребенок, я просто не выдержала бы.

Так что когда мать позвала меня к себе, я решила, что получу удар наотмашь или что-нибудь похуже за пререкания с Ханиф или за то, что выполнила какую-то работу недостаточно хорошо или быстро. Шел 1982 год, и мне было около тринадцати лет. Я немножко вытянулась, но все равно была невысокой для своего возраста, по сравнению с откормленными одноклассницами.

Мать поманила меня рукой, поскольку я инстинктивно старалась держаться от нее как можно дальше. Когда я подошла ближе, мать внезапно протянула ко мне руки, притянула меня к себе, обняла и сказала мне на ухо:

– Сэм, ты хорошая девочка, хорошая дочь, ты тяжело трудишься для своей семьи, ты много работаешь для меня, молодец.

Я не верила своим ушам! Столько рабского труда, столько усилий, приложенных, чтобы хорошо справляться с работой, и я наконец-то смогла угодить матери!

– За то, что ты много трудишься, за то, что слушаешься старших, я повезу тебя в Пакистан и покажу места, откуда я родом, познакомлю тебя с пакистанскими родственниками. – Мать немного отстранилась от меня, взяла мое лицо в ладони и заглянула в глаза: – Только ты, Сэм. Только ты и я.

Мать никогда, ни разу не прикасалась ко мне, не считая побоев. Она никогда не разговаривала со мной ласково. В конце концов – она заметила, и я ничего не могла с этим поделать – слезы благодарности заструились по моим щекам. Я улыбалась сквозь слезы и что-то лепетала в ответ, уже не помню что. Меня переполняло это неожиданное чувство, это сияние, идущее из глубины души и наполнявшее каждую клеточку тела. Все, что я делала, все, с чем мирилась, имело одну-единственную цель: угодить матери. Мать одобрила все, что я делала, – я не верила, что дождусь этого дня. Но вот он настал, и в качестве награды я поеду на каникулы с мамой – только мы вдвоем, и больше никого!

Я ничего не знала о Пакистане. Братья и сестры, которые там побывали, никогда не рассказывали о нем. Мать, конечно, тоже ничего не рассказывала мне раньше об этой стране. Но когда я жила в детском доме, нас возили к морю, и я решила, что в Пакистане обязательно будут магазины, пляж и много детей, с которыми можно поиграть. А может, и нет, но это не важно, потому что каникулы означают: никакой домашней работы, ни стряпни, ни уборки, и мать весь день довольна мной.

Когда я на следующий день вернулась из школы, в доме была гостья, которую нам представили как тетушку, хотя мать называла ее Фатимой. Она приходилась тетей то ли зятю, то ли невестке, то есть не была кровной родственницей. Они с матерью были примерно одного возраста, но в отличие от нашей матери она излучала доброту. Тетушка сразу мне понравилась, но моя симпатия стала еще сильнее, когда на следующий день, после ужина, я несла грязную посуду в раковину и услышала, как она говорит матери:

– Мои дочери не делают и половины того, что делает Сэм. Зачем ты заставляешь ее выполнять всю домашнюю работу? Почему ей никто не помогает?

Тем вечером, а также следующим Тара, которая приходила на ужин, и Ханиф пришли в кухню, чтобы приготовить и подать ужин, а когда пришло время собирать грязную посуду, даже мать отнесла свою тарелку в раковину, вместо того чтобы по своему обыкновению заставить меня это сделать. Несмотря на то что я теперь просто обожала мать, узнав о ее планах взять меня с собой на каникулы, я не могла не заметить, насколько легче мне становилось, когда в доме была тетушка, ведь тогда все понемножку помогали мне.

С появлением тетушки изменились не только порядки в нашем доме. Она водила нас с Меной в парк за углом, в тот самый, куда мы ходили с папой, только в отличие от папы тетушка считала, что мы будем бегать и играть с остальными детьми, свободно исследовать парк и бродить повсюду, где нам только заблагорассудится.

В парке росло множество деревьев и цветов, имелись газоны и игровые площадки, но прекраснее всего было озеро с лодками в центре. По водной глади проплывали всевозможные птицы, а мы сидели на берегу и наблюдали; прекраснее всех были лебеди. Папа, наверное, переживая, что скажет мать, никогда не позволял нам слишком близко подходить к воде, но теперь я могла разглядеть, какие это большие птицы и насколько белые у них перья. Казалось, они сияли в солнечных лучах, грациозно скользя по воде, и мне не хотелось уходить домой, я хотела остаться у озера и целую вечность наблюдать за ними.

Сидя на берегу, я вспоминала о Кэннок Чейзе, об открытом пространстве вокруг нашего детского дома, о сказках, которые читала мне тетушка Пегги. Мне вспомнилась одна история про уродливую птичку, которую никто не любил, а она улетела прочь и вернулась уже лебедем, самой красивой птицей из всех. «Быть может, – думала я, – со мной будет то же самое: я отправлюсь в Пакистан, где ужасная Сэм, которая все делает не так и которую нужно отчитывать, изменится и спрятанная внутри девочка явится во всей красе. Когда я вернусь домой, Тара, Ханиф и все остальные не узнают меня, все будет по-другому, и я никогда больше не буду несчастной».

– Сэм. Сэм! Пойдем, тетушка говорит, что нам пора, – прервала мои мысли Мена, дергая меня за рукав.

– Что, уже? – спросила я.

Мена кивнула.

Я поднялась и пошла как можно медленнее, нехотя оставляя за спиной кусочек рая.

Тетушка шла впереди, когда мы вынырнули из небольшой посадки возле ворот на игровую площадку. Мои мысли все еще были заняты прекрасной мечтой, и я не разговаривала с Меной.

– Смотри, – вдруг сказала она. – Там качели. – Сестра улыбнулась, и я поняла, что не только мне тяжело возвращаться домой.

Три дня, пока у нас гостила тетушка, я была счастлива. Она была со мной добра и ласкова. Поэтому когда пришла пора расставаться и она обняла меня, я очень крепко в нее вцепилась. Тетушка была высокой, и в ее объятиях я чувствовала себя надежно защищенной. Мне не хотелось, чтобы она уезжала, но я не могла сказать этого при матери, иначе меня побили бы за такие глупые речи. Я знала, что, когда тетушки не будет, я снова останусь один на один с кастрюлями, шваброй и веником.

Наконец тетушка высвободилась из моих объятий, слегка при этом усмехнувшись. Она приподняла мою голову. Взявшись за подбородок, задумчиво на меня посмотрела, сказав матери:

– Знаешь, она очень на тебя похожа.

– Да, я тоже так думаю, – отозвалась мать, чем удивила и обрадовала меня.

Даже Тара согласилась с этим. Она сказала:

– Да, самая симпатичная из нас. – Но голос у нее при этом был злой.

Вскоре после визита тетушки меня снова отправили в больницу, чтобы лечить ступни, и, как обычно, выписали с гипсом на ноге. В то воскресное утро Мена раньше меня спустилась вниз, чтобы сходить в туалет. Спустя какое-то время я услышала ее быстрые шаги по лестнице. Мена влетела в комнату и сказала:

– Сэм, мы переезжаем. Пойди глянь!

Переезжаем? Я ничего не слышала об этом. Куда? Я вскочила с кровати и вместе с сестрой пошла на первый этаж, гадая, что происходит. Так и есть: мать и Ханиф были в кухне, собирая все подряд в картонные коробки.

– Встала наконец. Хорошо, – сказала мать. – Можешь помогать.

– Вот, возьми. Сложи сюда все кастрюли и сковородки, – сказала Ханиф, вручая мне коробку.

Я начала собирать посуду с полок и укладывать кастрюли в ящик, предварительно опуская маленькие в те, что побольше. Однако я все еще не понимала, что происходит. Я решила не спрашивать об этом у матери, потому что она как раз отчитывала за что-то Ханиф, а потом отослала ее в гостиную.

– Мы все едем в Пакистан? Мы туда переезжаем? – шепнула я Мене.

– Не знаю, мне тоже никто ничего не говорил.

В этот момент в кухню вернулась Ханиф, и мы смолкли. Безопаснее ни о чем не спрашивать – это я уже успела усвоить. Однако мать говорила, что мы поедем в Пакистан не раньше, чем через три месяца. Так в честь чего вся эта суматоха? Неужели остальные все-таки поедут в Пакистан? А вся посуда до того времени будет лежать в коробках? Как же я буду готовить, если все упаковано?

С кухней наконец покончили. Я все делала не так быстро, как хотелось, потому что с ногой в гипсе трудно было двигаться, а тем более залезать на стул, чтобы дотянуться до верхних полок. Однако, когда мы наполнили наши коробки, Ханиф сказала:

– Хорошо, а теперь идите собирать свои вещи – вот в эти коробки. – И дала нам несколько коробок для малочисленных пожитков.

Поскольку вещей у нас было совсем мало, сборы прошли быстро. Одежда, подушки, шерстяные и стеганые одеяла. На самом дне коробки с одеялами я спрятала книги из библиотеки, которые мы так и не вернули. Мне не хотелось отдавать их, потому что я не верила, что когда-нибудь смогу подержать в руках собственную книгу.

Я по-прежнему хотела знать, что происходит, хотя Мена все твердила, чтобы я не переживала – скоро все узнаем. Но любопытство разбирало меня сильнее, чем сестру, и я просунула голову в дверь комнаты Сайбера, чтобы спросить, не знает ли он, или даже Салим, больше нашего.

Сайбер как раз заканчивал собирать свои вещи. Он поднял на меня взгляд и спросил:

– Не знаешь, кровати мы тоже забираем?

– Не знаю. – Я пожала плечами. – Мне не говорили, что с ними надо что-то делать, поэтому, думаю, они остаются здесь. Ты не знаешь, куда мы едем?

– Понятия не имею, мне никто ничего не говорил. Сид, отнеси, пожалуйста, мои коробки вниз, я немного погуляю. – И с этими словами он бросился на лестницу, не дав мне возможности возразить.

Мать закричала с первого этажа, что ей нужно помочь собрать вещи, поэтому я заковыляла по лестнице в гостиную, готовая выполнять очередные указания.

Вскоре после этого к парадному входу подъехал фургон, и из кабины водителя выскочил Манц. Ханиф устроилась на переднем сиденье, а Манц вошел в дом и окинул взглядом раскиданные повсюду коробки.

– Так, народ, давайте загрузим все это в фургон, – сказал он. – Я хочу быть в Глазго сегодня вечером.

Глазго? Где находится Глазго? Мы с Меной переглянулись: ни я, ни она понятия не имели, что происходит. Похоже, мы весь день не сможем ничего поесть, и я надеялась, что перед тем, как садиться в фургон, удастся чего-нибудь перекусить. Однако приезд Манца и его командирский тон отметали этот шанс.

В конце концов фургон был загружен, и мать вместе с малышом и Салимом села к Ханиф. Сайбер загадочным образом появился как раз в тот момент, когда последний ящик оказался в фургоне. Манц постелил одеяло рядом с коробками и велел нам с Меной и Сайбером садиться на него.

Как только мы забрались в фургон, Манц запер двери багажного отделения, и мы внезапно оказались в душной темноте. Хотя я знала, что рядом со мной сидят брат и сестра, было немного жутковато. Тут Сайбер принялся издавать устрашающие звуки:

– У-ух, у-у-у-у!

– Заткнись, Сайбер, или я тебя пну, – сказала я. – И, учитывая гипс на моей ноге, будет больно.

– Сначала тебе придется меня найти.

Так же внезапно, как нас окружила темнота, в багажное отделение проник луч света – Манц забрался на сиденье водителя и открыл маленькое окошечко, отделявшее кабину от задней части фургона. Теперь мы могли слышать, о чем говорят впереди, видеть друг друга и даже глотнуть немного воздуха. Я бросила взгляд на Сайбера, облокотившись на ящики и нехорошо улыбаясь.

– Теперь я тебя вижу, – сказала я.

Фургон тронулся, мы отправились в путь.

Теперь, когда в фургон проникали свет и воздух, я расслабилась – внезапно обступившая нас темнота мгновенно заставила меня внутренне сжаться. Мы втроем какое-то время болтали и выяснили, что никто из нас не знает, где находится Глазго, поэтому решили поиграть. По крайней мере пытались это делать – Сайбер постоянно все портил.

– Мой маленький глазик подметил что-то на букву «м», – начинал он и тут же, не давая нам возможности ничего сказать, продолжал: – Но это же снова мебель! Я победил, как и во всех предыдущих играх.

Потом он замолчал и заснул.

– Ах, Мена, он иногда такой несносный, – тихо пожаловалась я сестре. – Иногда он может быть таким милым, а иногда просто ужасный.

– Знаю. Слушай, давай последуем его примеру, день начался тяжело.

И Мена тоже начала дремать.

Я еще немножко посидела. Дребезжание и подпрыгивание фургона мешали заснуть, однако через какое – то время я внезапно проснулась от того, что машина остановилась и двигатель заглох.

– Приехали? – спросила Мена.

Сайбер потянулся и зевнул, а в следующую секунду Манц рывком открыл дверь.

– Все на выход, – сказал он.

Сайбер выбрался первым, а я подползла к краю багажного отделения, чтобы спрыгнуть вниз, и не поверила своим глазам: перед домом, у крыльца которого остановилась машина, стояла тетушка и улыбалась мне!

– Тетушка Фатима!

– Привет, Сэм! Добро пожаловать в Глазго! – сказала она. – Сегодня утром я получила ключи от вашей квартиры.

Тетушка передала ключи Манцу и подошла ко мне, протягивая руки, чтобы помочь выбраться из фургона. Я, улыбаясь, шагнула в ее объятия, хотя в ногу будто впились тысячи иголок от долгой тряски.

Она обняла и Мену, а потом повернулась к дому.

– Чудесный, правда? Ваша квартира просторнее прежней, так что для всех вас теперь будет больше места. Пойдемте, покажу.

С этими словами тетушка повела нас за собой, оставив Сайбера помогать Манцу разгружать фургон.

Квартира оказалась большой – с тремя спальнями, кухней, гостиной, ванной и просторным подвалом. Все комнаты были огромными, а потолки – очень высокими.

Мы вошли в первую комнату.

– Здесь будете жить вы с мамой, – сказала тетушка, улыбаясь.

Я почувствовала, как замерла рядом со мной Мена, я знала, что мы думали об одном и том же: прощайте, спокойные вечера чтения, теперь мы постоянно будем у матери на побегушках, – однако мы промолчали. Мы огляделись: стены были грязно-желтого цвета, ковер истрепался, но, в общем-то, комната производила неплохое впечатление. Здесь, как и в нашем доме в Уолсолле, пахло сыростью, но, подумалось мне, если время от времени открывать окно, запах должен уйти.