Текст книги "Любовь красного цвета"
Автор книги: Салли Боумен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)
Однако Роуленд уже не слушал ее. Встав с места, он небрежно сбросил с себя плащ. Несмотря на минорную обстановку, от Линдсей не укрылось, как несколько женских голов тут же повернулись в его сторону. Она тоже подняла глаза. Непокорные темные волосы падали Роуленду на лоб. Черный костюм и белая рубашка подчеркивали его высокий рост и мужскую стать. Линдсей услышала, как в их ряду прошелестел чей-то шепот с резким американским акцентом:
– Милая, ты не знаешь, кто этот божественно сложенный красавчик?
Но чужие слова, как видно, не достигали его слуха.
– Черт… – вполголоса выругался он, садясь на место, в то время как на сцену выходила группа служителей в черном. – Черт, поздно уже. А мне так надо было с ней поговорить.
– У тебя есть какая-то зацепка? – спросила Линдсей, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно равнодушнее. Возможно, речь и в самом деле шла о новой нити в расследовании, которое Роуленд вел вместе с Джини. Однако при виде того, как он беспокоится, в душу закрадывалось подозрение, что речь здесь вовсе не о журналистских находках.
– Что? Да. Есть. А теперь приходится ждать… – Он посмотрел на помост, где уже скорбно застыла группа людей в черных одеяниях. Линдсей тоже переключила внимание на сцену, невольно восхищаясь тем, как умело обставлено это мероприятие. В следующую секунду она сосредоточилась до предела. К пюпитру с микрофоном быстрым шагом приближался Лазар. В зале воцарилось мертвое молчание.
Траурная речь оказалась краткой. Он зачитал ее четырежды: сперва по-французски, потом по-английски, по-испански и, наконец, по-немецки. Никто за это время не издал ни звука – только телекамеры тихо стрекотали в тишине. И лишь когда Лазар закончил говорить, черный помост озарили десятки вспышек фотоаппаратов.
Линдсей смогла разобрать кое-что, но далеко не все, когда он произносил речь на французском. Должно быть, Роуленд преуспел в этом больше. Он весь обратился в слух. Только раз или два озадаченно нахмурился. Когда Лазар перешел на английский, Роуленд, казалось, продолжал слушать его с неменьшим вниманием, однако Линдсей почему-то не была уверена в том, что он действительно слушает. Она жадно ловила каждое произнесенное слово, но даже предельно сконцентрировав внимание на выступавшем, не могла не почувствовать, что Роуленд, глядя на Лазара, сейчас никого и ничего не видит перед собой. Его мысли были сосредоточены на чем-то другом, быть может, на французской версии речи.
– Вчера днем, – торжественно произнес Лазар, – да будет вам известно, с Марией Казарес случился сердечный приступ. В это время она находилась в доме своей бывшей служанки, к которой была очень привязана. И есть доля утешения в том, что, когда беда столь неожиданно застигла ее, она оказалась не одна, а с другом. Хотелось бы воспользоваться возможностью, чтобы выразить искреннюю признательность врачам клиники «Сент-Этьен» за их самоотверженные попытки вновь вдохнуть в нее жизнь, за то, что они оказали ей всю помощь, какую только могли. К сожалению, эти усилия не увенчались успехом. Мадемуазель Казарес скончалась вскоре после того, как была доставлена в больницу. И в ту, последнюю, минуту ее жизни я был рядом с ней.
Выдержав паузу, Лазар продолжил:
– Хочу объявить, что, как наверняка пожелала бы того сама Мария Казарес, ее коллекция от кутюр будет показана завтра, как и было запланировано. В числе прочих будут представлены три проекта – ее последние, набросанные ее рукой за день до кончины. Мария Казарес была рождена художником и оставалась художником до конца.
– Завтра утром в Доме Казарес будет царить не печаль, а радость. – Он снова выдержал паузу, отчего его сообщение приняло повелительный тон. – Это будет наша дань признания одной из самых удивительных женщин современности – и, уж во всяком случае, самой удивительной, талантливой и проницательной женщине из всех, кого я знал в своей жизни. Она была кутюрье от Бога, талант ее представлял собой сплетение ума, оригинальности и страсти. Эта женщина как-то раз сама сказала, что постигла не только искусство, но и науку создания одежды…
При этих словах Линдсей метнула пронзительный взгляд в сторону Роуленда.
– Слышу, слышу, – успокоил он ее полушепотом. – Лучше слушай внимательно, что дальше будет.
Окинув царственным взором притихший зал, смотревший на него сотнями внимательных глаз, Лазар заговорил вновь. Его голос со странным резким акцентом звучал на редкость ровно, бесстрастно и сдержанно.
– Не мне составлять некрологи о ней. Пусть это делают другие. Но вот что хотелось бы сказать: я знал Марию Казарес и долгие годы рука об руку работал с ней. И все это время я видел, сколь беззаветна ее верность профессиональному долгу. Я никогда не знал ее другой. Подобная преданность от любой женщины требует немалых жертв. Мария Казарес никогда не была замужем, у нее не было детей. Люди, плохо знавшие ее, утверждали, что сделать такой выбор было для нее не столь уж сложно. Однако они были не правы. Нет, ее служение делу не обошлось без борьбы и жертв. И думается, только французское понятие способно передать то, какой она была: как и все великие художники, Мария Казарес в отношении своего искусства была поистине religieuse.[37]37
Религиозна (фр.).
[Закрыть]
– Она умела… – Лазар ненадолго заколебался, – вселять радость в сердца людей. В личной жизни ей были присущи искренность, внимание к другим, понимание их забот, смелость, милосердие и великодушие. Мария Казарес навсегда сохранила в себе детскую прямоту и непосредственность. За все эти годы слава не вскружила ей голову.
– Что же касается профессиональной деятельности, – его голос вновь обрел твердость, – то здесь она была поистине редким человеком – женщиной, создающей моду для женщин. Она вторглась в ту область искусства, где почти все главные роли по традиции распределены между мужчинами. Мария Казарес создала новый взгляд на то, какими современные женщины желают показать себя миру. Помогая женщинам изменить облик, она, вероятно, помогала им заново осмыслить самих себя. Насколько справедливо это утверждение, пусть решают другие. От себя же скажу: для меня, как мужчины, работа с ней была великолепной школой, и я безмерно благодарен ей за то, что она открыла передо мной волшебный мир, где инстинкты тела и сердца столь же ценны, как и плоды глубоких размышлений. Этот мир имеет короткое и емкое название: мир женщин. – Он опустил голову, хотя и говорил не по бумажке, а потом снова вгляделся в зал. Лазар стоял неестественно выпрямившись, почти по стойке «смирно».
«Словно часовой», – подумала Линдсей.
– Отдавая покойной последнюю дань уважения, хотел бы употребить еще одну французскую фразу. Для всего мира Мария Казарес была художником. Для меня же она была и навсегда останется моей amie de coeur.[38]38
Сердечной подругой (фр.).
[Закрыть]
Он замолчал. Его темные глаза по-прежнему неподвижно глядели в зал. Линдсей почувствовала, как жалость и сочувствие сжимают ее сердце. «Чего же это ему стоит, – мелькнула у нее мысль, – говорить, искусно, без единого шва соединяя правду и заведомую ложь, так что никто не видит между ними ни малейшего различия? Говорить спокойным, ровным голосом».
Лазар между тем, не выказывая никаких эмоций, произносил свою речь по-испански, а затем перешел на немецкий. Завершив выступление, он тут же повернулся и покинул сцену.
Служащие на черном помосте не успели и шевельнуться, как Роуленд был уже на ногах. Схватив Линдсей за руку, он стремительно потащил ее по проходу между креслами. Толпа медленно зашевелилась, зал разноголосо загудел: люди начинали обмениваться впечатлениями. Линдсей поначалу была удивлена тем, что Роуленд так спешит, но быстро поняла, в чем дело. В дверях стояла Джини.
Линдсей сразу же заметила, насколько бледно лицо ее подруги. Бросив на Джини тревожно-испытующий взгляд, Роуленд быстро повел обеих женщин в вестибюль, потом на улицу, по тротуару.
Лишь через несколько минут, когда все трое, пройдя изрядное расстояние, свернули за угол, он остановился. Они стояли на тихой узкой улочке, на одной стороне которой высились жилые дома, а вдоль другой тянулась какая-то глухая стена.
– Ну что, слышала? – спросил Роуленд. Линдсей сразу поняла, что вопрос адресован не ей. Он обращался к Джини так, будто беседовал с ней наедине, а Линдсей оказалась в их компании лишь по какому-то недоразумению.
– Да, – ответила Джини и, прислонившись к стене, заговорила быстро и сбивчиво: – Они впустили меня как раз в тот момент, когда он заканчивал говорить по-французски. Но выдержка-то, выдержка какова! Как он только может? Как может так говорить – четко, бесстрастно, не заглядывая в бумажку? Я… – Она запнулась и впервые взглянула на Линдсей. – Роуленд пересказал мне то, что ты выяснила насчет Нового Орлеана. И пока выступал Лазар, эта история звучала в моих ушах. Я словно заново слышала ее в его словах, мне становился доступен их тайный смысл.
Линдсей не нашла, что на это сказать. Ее взор был прикован к лицу Джини, на котором четко отпечатался след удара. Удар этот, судя по всему, был нанесен тяжелой рукой. На скуле подруги темнел кровоподтек, который, расплываясь, охватывал значительную часть левой половины ее лица.
Джини все время поворачивалась левым боком к стене, пытаясь скрыть свой синяк от собеседников. Однако подобная тактика оказалась не слишком успешной. Роуленд тоже увидел кровоподтек. Линдсей заметила, как изменилось его лицо. Он как-то нерешительно дернулся, словно собирался предпринять что-то, но сдержался. Заметив его пристальный взгляд, Джини загородилась было ладонью, но в следующую секунду безвольно опустила руку. Наступило молчание. Молчание, которое, как показалось Линдсей, было наполнено каким-то низким гулом, звуком не спадающего напряжения. Джини заговорила вновь, полагая, очевидно, что таким образом сможет устранить возникшую неловкость. «Бедняжка», – жалостливо подумала Линдсей.
– Вдумайтесь хотя бы в то, как он расписывал ее личные достоинства, – произнесла Джини. – Говорил что-то об искренности…
– Там была не только искренность, но и внимание к другим, смелость, милосердие, великодушие, – откликнулся Роуленд, не сводя глаз с ее лица. – Это его точные слова. Если ему верить, она была само совершенство.
– Да. И к тому же religieuse. Еще что-то об открытии волшебного мира – Лазар говорил об этом в самом конце… Но он полностью обошел вопрос о времени, не сказав ни слова о том, как давно знает ее.
– Много-много лет, – произнес Роуленд. – Время не властно над чувствами – он явно намекнул на это в заключение своей речи. И ее смерть ничего здесь не изменила.
– Интересно, они раздадут текст? – нетерпеливо перебила его Джини. – Я ничего не записала. Хотела, но…
– Раздадут. Уже раздают, наверное. Но нам он не потребуется. Самое важное осталось у меня в памяти.
Джини тихо вздохнула, судорожно сжимая и разжимая пальцы. Линдсей посмотрела сперва на нее, потом на Роуленда и тихонько попятилась от них. Третий – лишний…
Надо было уходить – быстренько и под благовидным предлогом. Она сказала, что у нее назначена встреча с Марковым. И это вовсе не было выдумкой: встреча должна была состояться до начала дневного показа коллекции Шанель. Впрочем, точно с таким же успехом Линдсей могла бы объявить, что в следующую минуту улетает на Марс, – эти двое прореагировали бы на подобное сообщение с неменьшим безразличием. Сейчас они молча смотрели друг на друга, и их молчание было не менее красноречивым, чем самое бурное словесное объяснение.
Линдсей быстро пошла прочь. На углу она обернулась. Джини теперь стояла спиной к стене, низко опустив голову. Роуленд стоял перед ней. Его ладони упирались в стену по обе стороны от ее головы. Он о чем-то с жаром говорил.
Как раз в тот момент, когда Линдсей обернулась, он завершил тираду, и Джини медленно подняла голову, посмотрев ему прямо в глаза. У Линдсей не было никакого желания шпионить за ними. Завернув за угол, она начала пробираться сквозь толпу, все еще выливавшуюся из Дома Казарес. Во второй раз за день разноязыкое вавилонское столпотворение поглотило ее, и ей пришлось как следует поработать локтями, чтобы вырваться на свободу.
Сейчас ей срочно нужен был Марков. Ей как лекарство, как воздух требовалась доза его спокойной мудрости. Линдсей не представляла себе, как без этого допинга проживет остаток нескончаемого дня. Фотограф способен был не только ободрить ее, но и дать ей чувство перспективы, жизненной цели. Стоит ему лишь слегка изменить фокус, и все ее нынешние передряги отодвинутся далеко-далеко. А может быть, отступит и боль – реальная, физическая, навязчивая. Именно эту боль имеют в виду, когда жалуются на то, что раскалывается голова. Однако сегодня с утра у Линдсей болела не голова. Щемящая боль поселилась в ее сердце.
* * *
«Сколько же времени прошло с тех пор, как исчезла Линдсей? – задумалась Джини. – Десять минут? Пятнадцать?» Может, больше. Может, меньше. Время, взбунтовавшись, отказывалось течь обычным порядком. Она посмотрела на Роуленда, который стоял рядом, спиной к стене.
Дыхание его было учащенным, как после бега. Можно было на расстоянии почувствовать владевшие им злость и возбуждение.
– Я хочу просто работать, Роуленд, – повернулась она к нему лицом и прикоснулась к его руке. – Пожалуйста, не будем о другом… Может, я и в самом деле больше ни на что не годна, но поверь, работать я умею. Я хочу полностью сосредоточиться на этом материале, хочу собрать все кусочки воедино, но прежде всего хочу разыскать Майну. Ты же соглашался на это, Роуленд. Ты сам говорил, что это возможно.
– Говорил…
Поколебавшись, он тоже поднял глаза. Ее лицо белым пятном маячило перед ним. Но этот кровоподтек… Смотреть на него было выше его сил. И глаза… В них читалась отчаянная мольба. Когда она так смотрела на него, не было ничего на свете, в чем он мог бы ей отказать. Интересно, понимает ли она это? У него было такое ощущение, будто Джини видит его насквозь со всеми его слабостями. Да, пожалуй, она все-таки понимает, какую власть имеет над ним.
– Прошу тебя, Роуленд, – продолжила Джини. – Я не могу сказать тебе многого. Это будет против правил. Твое дело – сторона. Со всем должна разобраться я сама. Сама справлюсь – как сумею и когда сумею. Вряд ли я смогу сейчас тебе что-нибудь объяснить, даже если бы очень захотела. Слишком много всего произошло за такое короткое время. Теперь понимаешь, почему мне так хочется полностью заняться работой? Взяться за что-то достаточно простое и ясное. За то, что требует последовательных шагов: сначала одно интервью, потом другое… Прошу тебя, Роуленд, помоги мне. Понимаю, мне следовало бы бороться самой, но я не могу. Во всяком случае, не сегодня, не сейчас.
Какую-нибудь минуту назад Роуленд мог поклясться, что эта женщина никогда в жизни не признается в собственной слабости. А потому это признание не могло не тронуть его до глубины души. Ему почти непреодолимо захотелось сжать ее в объятиях, однако он понимал, что это в нынешней ситуации было бы неправильно, нечестно. Она сама косвенно давала ему это понять.
– Прекрасно. – Роуленд на полшага отступил от нее, лицо его стало замкнутым, даже несколько недоверчивым. С тревогой наблюдая за ним, Джини обреченно подумала: «Отстраняется. Я ему не нужна…»
– После твоего ухода я работал, – снова заговорил он, глядя мимо нее, на дорогу. – Поскольку ты запретила мне быть с тобой, пойти за тобой…
– Роуленд, прошу тебя, не надо об этом.
– Мне не оставалось ничего иного, как взяться за работу. По обыкновению. Поговорил с французской полицией, сделал еще несколько звонков. Внезапно я осознал нечто очень важное – то, что вчера вечером мы с тобой упустили из виду. Вещь простая, вполне очевидная. Но тем не менее нами почему-то не замеченная. – Он на секунду прервался, чтобы посмотреть на часы. – Итак, могу сообщить тебе, что у нас есть выбор. В расследовании наметились два перспективных направления. Можно попытаться побеседовать с той служанкой, которую вчера навещала Казарес, хотя я и уверен, что Лазар уже фактически взял ее под стражу, надежно оградив от прессы. Или же… – Роуленд пытливо посмотрел на нее. – Или мы можем поговорить с той девицей – Шанталь. Сейчас она в полиции, и если мы поторопимся, то еще можем ее там застать.
Джини ошеломленно уставилась на него:
– Это ты вывел их на нее? Когда? Сегодня утром?
– Да. – Взгляд его зеленых глаз оставался непроницаем. – В неблагоприятных условиях мне всегда работается особенно хорошо.
– Вот оно что… Надо бы у тебя поучиться. – На лицо Джини набежала тень, но, словно отгоняя черные мысли, она бодро взмахнула рукой. – Ты прав, это будет нашим следующим шагом. Поехали к Шанталь…
* * *
Шанталь оказалась маленькой, щуплой и злой бабенкой с короткими, под мальчика, каштановыми волосами и бойкими карими глазами-бусинками – тоже как у уличного мальчишки. Роуленд и Джини увидели ее сквозь пыльное стеклянное оконце в двери, ведущей в кабинет для допросов. Инспектор в гражданском по фамилии Мартиньи сопровождал их. Это был коренастый, темноволосый француз с острым взглядом и вежливыми манерами. Стоя у входа в комнату для допросов, он продолжал знакомить их с «послужным списком» Шанталь, излагать который начал еще в собственном кабинете. Ее биография в сухом полицейском изложении особым разнообразием не отличалась и показалась Роуленду довольно типичной.
Шанталь, которой к настоящему времени исполнилось двадцать два года, была дочерью франко-канадки и американца. Родителей своих она практически не знала. Ее мамаша прижила на стороне еще двоих детей, с которыми девочку разлучили в восьмилетнем возрасте, когда впервые определили в приют.
Ее детство, если это прозябание вообще можно было назвать детством, представляло собой нескончаемую череду переездов из одного детского дома в другой. И за каждым таким переездом с удручающим постоянством следовал побег. В четырнадцать лет она получила за магазинную кражу свой первый срок, который отбывала в тюрьме для малолеток в Квебеке. В шестнадцать лет в Детройте арестована за угон машины, а в семнадцать в Нью-Йорке – за проституцию и хранение наркотиков. Учиться было некогда, а потому в двадцать с лишним лет грамоты хватало лишь на то, чтобы, шевеля губами, прочесть вывеску магазина да пересчитать сдачу. На протяжении последних трех лет обретается во Франции. Состоит на учете как героиновая наркоманка. Одно время ее пытались лечить с помощью метадона, но без особого успеха – вскоре ее имя было вычеркнуто из списка участников реабилитационной программы. За истекший год Шанталь дважды обвиняли в занятии проституцией и торговле наркотиками, однако оба обвинения были сняты за недостатком улик. В настоящее время – под угрозой депортации, поскольку ни один из ее документов не оформлен надлежащим образом. К откровенности с полицией не склонна, что, в общем-то, неудивительно.
В течение двух последних часов, по словам Мартиньи, Шанталь непрерывно допрашивали два самых лучших его сотрудника – мужчина и женщина. Однако формально обвинить ее было не в чем, а потому в самом скором времени предстояло освободить. Чем ей только не грозили, а она знай твердит свое: не знаю я никакого Стара и даже имени такого не слышала. И как ее собственные имя и адрес оказались в записной книжке какой-то мертвой голландской девчонки, тоже не ведает. С иностранцами якшалась – это правда, тут она не отпирается, благо их в Париже пруд пруди. И адресок свой могла кому-то дать, может быть, даже не сама, а кто-нибудь из ее дружков. Ну и что? Комнатка у нее хорошая, а кому-то иной раз заночевать негде – так отчего бы не пустить к себе хорошего человека? Жалко, что ли! Но никакой Аннеки она знать не знает. И вообще, с каких пор это стало преступлением, дать свой адресок другой девчонке?
Мартиньи остановился, чтобы перевести дух. Перед ним стояли двое журналистов, которые, если верить его британскому коллеге, немало помогли Скотланд-Ярду. Да что-то очень уж странно оба выглядят. У мужчины такой вид, будто не спал неделю. А у женщины под глазом фонарь красуется – видно, недавно по физиономии съездили. И что-то напряженное между ними чувствуется – то ли профессиональное, то ли эмоциональное, но не исключено, что и сексуальное. Насколько успел заметить Мартиньи, женщина, если не считать синяка, очень недурна собой. И лицо у нее необычное. Одухотворенное лицо.
Чтобы отделаться от ненужных размышлений, Мартиньи встряхнулся, дернув плечами. Шанталь одинаково хорошо говорит и по-английски, и по-французски, продолжил он. Так что можно попытаться разговорить ее на любом из двух языков. На беседу – двадцать минут. Впрочем, время здесь роли не играет. С ней хоть весь день напролет беседуй – все равно ничего из нее не вытянешь.
Инспектор ушел. Вместе с ними, чтобы наблюдать за ходом беседы, осталась женщина-полицейский. Она словно статуя застыла у выхода. Роуленд и Джини сели за стол, поверхность которого была испещрена многочисленными темными отметинами. Видно, на него постоянно роняли тлеющий сигаретный пепел. Шанталь сидела напротив. Она курила одну сигарету за другой, грызла ногти, рассеянно глазела по сторонам, демонстративно зевала, барабанила своими тощими пальцами по столу и лишь изредка зыркала своими карими глазками в сторону пришедших. В ее взоре читались неприкрытые презрение и ненависть.
Лицо ее было обезображено багровым шрамом. Более отталкивающего шрама Джини еще никогда не видела – он начинался у краешка левого глаза и доходил до угла рта. Видно было, что рана заживала плохо – кожа вдоль дугообразного рубца сморщилась и воспалилась.
Этот шрам навязчиво лез в глаза, мешая вглядеться в лицо Шанталь. Порой казалось, что перед ними сидит не одна женщина, а две, разделенные кривой багровой линией. Несомненно, Шанталь была когда-то красивой. Остатки этой красоты можно было заметить и сейчас, когда она поворачивалась к ним другой стороной лица – без шрама. Что же касается своего страшного «украшения», то она, казалось, воспринимала его сама и демонстрировала другим с каким-то вызовом и бесшабашностью. Всякий раз, когда Роуленд задавал ей вопрос – а он говорил спокойно и на отличном французском, – Шанталь непременно поворачивалась к нему обезображенной стороной лица. Джини сразу же подметила это. Девица явно нервничала, и чем дальше, тем больше. «Вероятно, ей нужен наркотик», – догадалась журналистка.
Сама же Джини чувствовала себя на удивление спокойно, будто находилась на необитаемом острове посреди тихого безбрежного моря, вдали от бурь и тревог несовершенного мира. Это позволяло ей наблюдать за девушкой внимательно и бесстрастно, мгновенно и точно подмечая каждое малейшее изменение в ее поведении. Ей даже показалось, что достаточно просто смотреть на Шанталь, и вскоре все раскроется само собой, без долгих расспросов.
Вместе с тем, судя по всему, молчание – а Джини с того момента, как переступила порог этой комнаты, не произнесла ни слова – действовало Шанталь на нервы больше, чем докучливые расспросы любого следователя. Поначалу девица делала вид, что в упор не замечает журналистку, нагло рассматривая красивое лицо Роуленда и отвечая на его вопросы грубовато, но вместе с тем достаточно прямо. «Наверное, именно так она привыкла держаться с клиентами, которым продает себя, – подумала Джини. – Заигрывание, смешанное с презрением». По всей видимости, Шанталь силилась дать понять Роуленду, что его место – в той же категории, к которой она мысленно относит всю сильную половину рода человеческого. На ее физиономии было словно написано: знаю я вас, мужиков, – сперва в душу лезете, а чуть расслабишься, так сразу лапами под подол. Все терпеливые расспросы Роуленда словно натыкались на непробиваемую стену. Карие глазки снова настороженно посмотрели на Джини. Равнодушно зевнув, Шанталь закурила очередную сигарету и внезапно заговорила по-английски.
– А эта чего здесь делает? – ткнула она сигаретой в сторону Джини. – Язык, что ли, проглотила?
– Мы работаем вместе, я уже говорил, – все так же терпеливо пояснил Роуленд. Джини отметила про себя, что девушка говорит по-английски с каким-то странным акцентом. Выговор Шанталь выдавал ее «гибридное» происхождение – ни канадский, ни американский, ни британский, ни европейский, а нечто среднее. По лицу Роуленда было видно, что этот факт не укрылся и от его внимания.
– А с рожей у тебя что? – уставилась Шанталь в лицо Джини. – Дверью кто случайно приложил? Или кулаком? – Нахально ухмыльнувшись, она небрежно указала на Роуленда большим пальцем. – Он небось?
– Скажи лучше, что с твоим лицом, Шанталь, – ни капли не смутившись, произнесла Джини и сразу же почувствовала, как рядом напрягся Роуленд, словно опасаясь неверного шага, который может стать роковым. В глазах Шанталь зажглись огоньки бешенства. Она смерила Джини взглядом, вложив в него все презрение, которое имелось у нее в запасе.
– Да пошла ты!.. – Она глубоко затянулась сигаретой. – Не твое собачье дело, ясно? – Поджав губы, девица снова обратилась к Роуленду. На сей раз взгляд ее маслянистых глазок был откровенно сексуален. – Может, скажешь ей, чтобы катилась отсюда на хрен? – попросила она, будто Роуленд был здесь главным начальником. – И эта узкожопая, что у двери топчется, – тоже. Вдвоем побеседуем малость, а там я, глядишь, и подобрею. Может, открою тебе кое-что…
При этом «обольстительница» призывно облизнула губы и вся подалась вперед, чтобы заношенный свитер получше обтянул ее маленькие грудки. Вероятно, этот опробованный прием был нацелен на то, чтобы поставить Роуленда в неловкое положение, сбить его с толку. Однако убедившись, что ее усилия не принесли ни малейшего результата, Шанталь оказалась сбитой с толку сама. Глаза ее забегали, а сама она съежилась, став еще меньше. Зябко подняв свои острые плечики, девушка скрестила руки на груди. Этот невольный жест был очень красноречив: самоуверенность куда-то исчезла – теперь Шанталь выглядела полностью беззащитной. Попытка соблазнения провалилась, и это повергло ее в смятение. Джини увидела возможность нового подхода и тут же решила испробовать ее.
– Вообще-то, я знаю, откуда у тебя этот шрам, – доверительно наклонилась она вперед. – Твое лицо рассек бритвой человек по имени Стар. В Англии, в прошлом году. У меня такое ощущение, будто я этого Стара уже тысячу лет знаю. Этот парень не вполне в себе. Права я или нет? Кокаином балуется, частые перепады настроения – и очень быстрые. Когда с ним такое творится, он запросто может схватиться за бритву и изуродовать женщину. Или хуже того. Но отчего, Шанталь? Он что, вообще женщин ненавидит? Может, у него с ними проблемы? – Она ненадолго замолчала.
Шанталь словно онемела. Низко опустив голову, она ковыряла ногти. Джини искоса взглянула на Роуленда, и тот ответил еле заметным кивком.
– Мне даже кажется, я знаю, что он говорил тебе, Шанталь. – Джини пристально смотрела на опущенную голову девушки. – Хочешь, напомню? Он говорил, что ты наделена даром умиротворения. Кажется, именно это он говорит женщинам? Во всяком случае, Аннеке говорил. И Майне Лэндис, должно быть, сейчас говорит. А она, наверное, верит ему, глупая. Ведь ей всего лишь пятнадцать. И она намного доверчивее, чем ты, потому что в отличие от тебя росла не на улице, а дома, как у Христа за пазухой. Но даже ты поверила ему, Шанталь, разве нет? Ведь ты почти сразу поверила, что сможешь держать его в узде. И верила до тех пор, пока он не располосовал тебе бритвой лицо.
Шанталь рывком вскинула голову и впилась в лицо Джини ядовитым взглядом:
– Специально для тебя повторяю, ты, сучка долбаная, не знаю я никакого Стара! Сколько можно талдычить об этом!
– Знаешь, Шанталь, знаешь, – вздохнула Джини. – И еще знаешь о том, как он умеет лгать. Не сказал же он тебе правды о других девочках. Скажи, ты знала, что Майна находится сейчас здесь, в Париже, вместе с ним? Если нет, то знай: он держит ее при себе. Вчера их видели вместе. Тебе он в этом признался? Думаю, что нет. Скорее, что-нибудь другое вкручивал: насчет того, что Майна, как Аннека и прочие сопливые девчонки, – это лишь балласт, от которого в любой момент избавиться можно. А сама ты, получается, вечно будешь в его жизни… Не это ли он говорил тебе, Шанталь?
Это была инстинктивная догадка – пасьянс, разложенный по наитию. И все же, едва высказав ее, Джини уже знала, что попала в точку. Лицо Шанталь мертвенно побледнело, рука ее предательски дрогнула, но она умело скрыла это. Девица преувеличенно небрежным жестом сунула окурок в переполненную пепельницу и закурила последнюю сигарету.
– Да пошла ты в задницу! Меня уже тошнит от тебя. В последний раз говорю: не знаю я никакого Стара. И не знала никогда. Все эти твои описания ничего мне не говорят. Ничего! Так что сделай милость, отстань от меня и проваливай отсюда к чертям собачьим.
– Но прежде я покажу тебе их фотографии.
Джини полезла в свою сумку. Достав оттуда фотографии Майны и Аннеки, она передала их Роуленду, который молча протянул снимки девушке. Шанталь резко отвернулась.
– Посмотри на них, Шанталь, – мягко попросила ее Джини. – Вряд ли ты когда-нибудь встречалась хоть с одной из них. Но об их существовании знала, не так ли? Ты знала о них, может быть, даже хотела увидеть, как они выглядят. Думала, чего такого нашел в них Стар, когда у него есть ты. – Она выдержала паузу. – Так посмотри же на них, и ты увидишь. Две совершенно разных девочки, и все же одно их объединяет – обе выглядят младше своих лет. Обе с виду совсем дети… Вспомни, Шанталь, не тогда ли у тебя перестало с ним ладиться? Не тогда ли, когда ты стала походить больше на женщину, чем на девочку? Вспомни.
Она замолчала. Роуленд незаметно накрыл ее ладонь своей – это было предупреждение об опасности. Шанталь низко склонилась над двумя фотографиями. Лоб у нее стал серо-белый, как у покойницы. Ее начинало трясти.
– Сколько лет тебе было, когда ты выглядела такой же невинной? Скажи, Шанталь. Восемь? Девять? Десять?
– Ах ты дырка грязная… – Пошатываясь, Шанталь встала со стула. – Эй, ты! – крутанулась она на месте, обращаясь к полицейской. – Выведи ее отсюда. Меня выведи! Ты не можешь держать меня здесь. Ни хрена не можешь! У меня права есть…
Теперь она тряслась всем телом. Роуленд тихо прокомментировал:
– Джини, ей нужно уколоться.
– Знаю. Я увидела это, как только мы сюда вошли. Покажи мне свои руки, Шанталь. Покажи, что еще он сделал с тобой…
Джини спокойно встала. Ни Роуленд, ни полицейская не шевельнулись. В полном безмолвии Шанталь, к изумлению Роуленда, позволила Джини взять себя за руку. Джини осторожно потянула вверх протертый на локте рукав свитера девушки. Потом то же самое проделала с другой ее рукой. Обе кисти с внутренней стороны от запястья до сгиба были сплошь истыканы иглой. Вдоль вен тянулся страшный след, как от колючей проволоки.
