Текст книги "Любовь красного цвета"
Автор книги: Салли Боумен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)
Лазар наконец поднялся и, подойдя к окну, выглянул в темноту. Неожиданно сзади послышался какой-то звук, шелест бумаги и тонкий плач, наполненный мукой. Лазар бросился к Марии и склонился над ней, крепко обняв. Рисунки были сброшены на пол. Поначалу, пытаясь утешить ее своими объятиями, он едва посмотрел на валявшиеся у его ног листы. Но вот вгляделся сначала в один, потом в другой, разомкнул объятия и наклонился, чтобы поднять листы. Увиденное захватило Лазара, и он стал внимательно изучать легкие, летящие линии и быстрые штрихи. Для постороннего глаза они показались бы лишенными всякого смысла, и неудивительно: тайный язык этих набросков был понятен лишь им двоим. Он давно научился читать эти воздушные линии, и теперь сердце его взволнованно забилось.
Лазар поднял голову и посмотрел на Марию с удивлением и тайной надеждой. Может быть, подумал он, они, эти «белые голубки», все же подействовали? Мария спрятала лицо в ладонях и горько заплакала. Ее тело сотрясали рыдания.
– Не плачь, милая, – тихо заговорил Лазар, – они прекрасны. Это – самые чудесные рисунки за все последние годы. Вот видишь, дорогая? Я всегда говорил тебе…
Мария не слушала. Она подняла лицо, и Лазар увидел, что из глаз ее ручьями текут слезы.
– Я хочу, чтобы мне вернули ребенка, – всхлипывала она. – Пожалуйста, Жан, верни моего сына. Мне нужно увидеть его, я не могу без него. Жан, у меня душа разрывается.
Он почувствовал боль, словно ножом пронзившую его сердце. Так бывало всегда, когда она начинала молить его об этом. Он снова обнял ее и в который раз принялся мягко объяснять, что это единственное, что он не может для нее сделать, поскольку их ребенка давно нет в живых.
– Ребенок умер, дорогая, – ласково говорил он. – Ты должна смириться с этим. Врачи сказали, что…
– Ты лжешь! Врачи ничего не понимают. Это ты забрал у меня моего мальчика. Ты выгнал его, Жан, точно так же, как выгнал Матильду. Ты стыдился моего ребенка. – Она спрятала лицо в ладонях. – Я хочу увидеть его. Хочу увидеть его сейчас же.
Пытаясь взять себя в руки, Лазар отвернулся. Это началось пять лет назад, после того, как ей сделали операцию. Когда она осознала, что не сможет больше иметь детей, что-то сломалось в ее прелестной головке и в ее сердце. Раньше, как полагал Лазар, она, смирившись с утратой сына, глубоко запрятала свою печаль, которая теперь снова всплыла на поверхность. В течение последнего года и особенно на протяжении нескольких последних месяцев эти жуткие сцены, полные боли и обвинений, повторялись все чаще. Вот и теперь Мария буквально захлебывалась рыданиями. Подобные выбросы горя разрывали его сердце, были невыносимы. Ощутив внезапный прилив бешенства, он резко развернулся и что было сил грохнул ладонью по крышке стола. Стоявшая на нем лампа завалилась набок, карандаши взлетели вверх.
– Прекрати! – закричал он. – Прекрати ради Христа! Ну сколько можно мучить себя и меня! Ребенок мертв, Мария, вот уже двадцать пять лет, как мертв! Я могу отвести тебя на его могилу, могу сводить в церковь, где было отпевание…
– Какое отпевание? Я никогда не была ни на каком отпевании.
– Ты была тогда больна, Мария. Всем этим занимался я. Могу сказать тебе, как звали священника. У меня в столе лежит свидетельство о смерти. Ты хочешь, чтобы я принес его? Хочешь, чтобы я прочитал его тебе? Боже милостивый, ну сколько же раз можно возвращаться к этому!
Но она не слушала его. Слезы уже не текли из ее глаз, а лицо снова превратилось в безжизненную маску. Мария наклонила голову и смерила Лазара долгим взглядом, в котором на мгновение мелькнула подозрительность. Наклонившись, Мария стала перебирать свои бумаги, ручки и карандаши.
– Уходи, – сказала она вялым, бесцветным голосом. – Я не люблю, когда ты кричишь на меня. Ты лжешь, ты вечно меня обманываешь. Я не хочу тебя слушать. Уходи.
В ярости на нее и на самого себя он оставил ее, а когда вернулся часом позже, Мария крепко спала и новая горничная собирала свои вещи. С виноватым видом она сообщила Лазару, что мадемуазель Казарес звонила по телефону и вызвала к себе Матильду. На этот раз это известие Лазара не взволновало. Черт с ней, пусть эта злобная баба возвращается, подумал он равнодушно и наклонился к разбросанным по столу рисункам.
Лазар отметил, что в его отсутствие Мария рисовала вовсе не одежду. Многочисленные листы были испещрены странными иероглифами. Между ними то и дело встречались мелкие тщательно проработанные рисунки: распятие, колыбель и – могилы. Ряд за рядом.
Чуть дольше, чем на других рисунках, Лазар задержал взгляд на одном, где была изображена большая могила, а на надгробном камне было печатными буквами выведено имя их сына – Кристоф – и возраст, в котором он умер, – три месяца. Может быть, она все-таки осознала то, что он говорил ей, подумал Лазар, пытаясь справиться с волнением, которое охватило, когда он увидел имя их мальчика.
Одна деталь, впрочем, озадачила его, и он долго пытался понять скрытый смысл, содержавшийся в ней. Справа от могилы Кристофа Мария нарисовала солнце, слева – полумесяц. А прямо над могилой, словно некий библейский символ, красовалась большая многоконечная звезда, и если все остальные рисунки были черно-белыми, то эту звезду, будто желая привлечь к ней внимание и вложить в нее какой-то особый смысл, Мария закрасила золотистым – звезда сияла золотом.
10
Вечером того же воскресенья Линдсей и Роуленд подъезжали к Ноттингхиллгейт. Нервы Линдсей были на пределе. Она выбрасывала правый поворот, тут же поворачивая налево, а один раз лишь каким-то чудом избежала столкновения с фонарным столбом. В следующую секунду она бросила быстрый взгляд на Роуленда. Тот продолжал невозмутимо сидеть, вытянув длинные ноги, насколько позволяло пространство ее маленького автомобильчика.
Подъехав к дому, Линдсей что было мочи ударила по тормозам, и машина, обиженно взвизгнув шинами, остановилась. После этого Линдсей внимательным взглядом окинула фасад. Жильцов, которые жили на нижних этажах, по-видимому, не было дома, но окна ее собственной квартиры светились. Том, наверное, дома, а уж Луиза – наверняка, огорченно подумала Линдсей.
– Я на минутку. Только сбегаю за своей статьей и снимком, – сказала она. – Мне трудно объяснить это на словах, но когда ты увидишь фотографию, то поймешь. Сейчас я принесу ее, а потом отвезу тебя домой. Значит, где ты живешь?
– В Спайталфилдс, – напомнил Роуленд. – Это в Ист-энде, довольно далеко отсюда, так что я вполне мог бы добраться домой на метро. К тому же ты не можешь оставить здесь машину – ты же перегородила дорогу.
– Ну и черт с ней, – бросила Линдсей, которая слушала собеседника лишь вполуха и слабо представляла себе, где именно находится Ист-энд.
– Это займет у нас пятнадцать минут… Я уже сказала: то, что я собираюсь тебе показать, просто потрясающе. Потерпи еще немного, я тебе все объясню.
– Кажется, мы с тобой завтра собирались поужинать. Может, тогда и расскажешь все?
– Нет, сегодня. Дело не терпит отлагательств. К тому же завтра с ужином ничего не получится – мне нужно собраться перед отлетом в Париж и вообще… Слушай, Роуленд, подожди меня в машине ровно три минуты. Если кому-нибудь срочно понадобится проехать, ты ее передвинешь.
Она выскочила из «Фольксвагена» прежде, чем Роуленд успел ей ответить, вбежала в дом и понеслась вверх по лестнице. На полпути Линдсей остановилась и задумалась: наверное, оставив его в машине и не пригласив в дом, она поступила по-свински. А впрочем, все правильно. Пусть лучше он считает, что она невоспитанная взбалмошная бабенка. По дороге у нее было достаточно времени подумать, и Линдсей твердо решила: во-первых, она любой ценой должна увидеть дом Роуленда Макгуайра, и во-вторых, он ни в коем случае не должен встретиться с Луизой.
Женщина распахнула дверь своей квартиры, и прямо с порога в нос ей ударил запах жареного лука и гамбургеров.
Она увидела стоящего у кухонной плиты Тома, гору немытой посуды в раковине и Луизу, которая сидела на диване, поджав под себя ноги. На ней был убийственный наряд, а в руке она держала бокал вина.
– Привет, ма! – сказал Том.
– Где он? – спросила Луиза.
– Снаружи, ждет меня в машине, – ответила Линдсей, обнимая Тома. – Я же сказала тебе, мама, когда звонила по телефону, что мне нужно кое-что взять, чтобы показать ему, а потом я быстренько отвезу его домой.
– Милая, как это невежливо! Как ты могла так поступить! – Луиза, когда хотела, могла быть очень проворной. Вот и сейчас она уже стояла у окна и открывала шпингалет. – Бедняжка, он даже припарковал за тебя машину! Боже всемогущий, да он просто красавчик! Почему ты мне раньше не сказала об этом? А сейчас стоит внизу один-одинешенек и дрожит от холода.
– Луиза, прекрати!
– Э-э-эй! – Луиза высунулась из окна и размахивала своим бокалом. – Эй, Роуленд, – призывно, словно сирена, пропела она, – Линдсей никак не может найти эти свои бумажки. Поднимайтесь сюда, выпьем по бокалу вина.
– Господи, за что мне это все?! – задыхаясь от обиды, пробормотала Линдсей. Луиза закрыла окно и обернулась.
– Что ты сказала, дорогая?
– Не обращай внимания, – ответила Линдсей. – Я молилась о том, чтобы моя жизнь когда-нибудь изменилась.
– Молитвы, услышанные Господом, – самые опасные, так, кажется, говорил Трумэн Капоте.[16]16
Известный американский писатель.
[Закрыть] А может, не Капоте? Уж как-то больно по-католически звучит. Даже по-иезуитски, я бы сказала. Может, это Грэм Грин?
Она уже протянула руку к панели домофона, чтобы открыть нижнюю входную дверь. Линдсей бросила последний отчаянный взгляд на свою красавицу мать – эту совершенно невыносимую женщину – и кинулась к себе в кабинет. Теперь она молила Бога только об одном: лишь бы поскорее найти нужную статью и фото. Линдсей принялась выдвигать ящики и рыться в папках. Она точно помнила, что эта статья – одна из первых написанных ею, когда она начинала в качестве внештатного корреспондента, – была напечатана в английском издании «Вог», но вот когда: в 1978-м или 1979-м? В какую папку она положила ее – в ту, которая помечена надписью «Вог», или – «Внештатные»?
– Дорогая, что там у тебя за шум? Можешь не торопиться, мы уже перезнакомились. Господи, как же здесь воняет луком! Том, открой окно на кухне. Вы умеете готовить, Роуленд? Нет? И правильно. Я считаю, что это – дело женщины. А Линдсей со мной не согласна. Вечно носится со своими идеями о равноправии. Вот и приходится бедняжке Тому заниматься готовкой. Правда, у него прекрасно получается. Садитесь сюда, Роуленд, поближе ко мне. А журналы скиньте на пол, да и дело с концом. Надеюсь, вам нравится «Шардонне»? Австралийское, конечно, не Бог весть что, но зато страшно дешевое. А теперь расскажите, давно ли вы знакомы с Линдсей?
Линдсей швырнула на пол целую стопку папок. Господи, беспомощно подумала она, да что же это такое! Луиза никогда не теряла времени даром, однако тот напор, с которым она действовала сейчас, удивил даже Линдсей. Не в силах выслушивать все это, она пнула дверь ногой, и та с грохотом закрылась. Теперь до ее слуха доносилось лишь неразборчивое бормотание – и то слава Богу! Черт побери, статьи, которую она искала, в папке «Вог» не оказалось, значит, надо рыться в другой, под грифом «Внештатные». А эта папка как назло валялась на полу, а все ее содержимое рассыпалось и безнадежно перемешалось. Со страдальческим стоном Линдсей рухнула на колени и принялась рыться в бумагах. Чтобы найти статью и иллюстрировавший ее фотоснимок, ей понадобилось почти десять минут. Стоило ей увидеть их, как женщина тут же поняла: она была права в своих догадках, память не подвела ее. Издав торжествующий клич, она прижала драгоценные листки к груди и выскочила из комнаты.
– …Так, значит, вы никогда не были женаты, Роуленд? – Такой красивый мужчина? Да что же происходит с современными девушками! Господи, да в мое время вас бы просто на части разрывали!
– Говоря военным языком, я неплохо овладел тактикой уклонения, – услышала Линдсей ответ Роуленда. – Возвел его прямо-таки в ранг искусства.
– Глупости! – возопила Луиза. – Вы просто еще не нашли достойной женщины. Вы – романтик, Роуленд. Поверьте мне, я знаю мужчин и никогда не ошибаюсь.
– Вы правы, Луиза, – к удивлению Линдсей, ответил Роуленд. – Вы видите меня насквозь.
– Без своих очков, которые бабушка стесняется носить, она не видит даже противоположной стены, – вставил Том. – А уж чужое сердце – тем более.
– Том, не надо афишировать мою немощь. – Луиза театрально вздохнула. – Хотя, должна признать, что это правда, Роуленд. Я старею и становлюсь развалиной.
– Выдумки! – галантно возразил мужчина.
– Нет, Роуленд, я не кокетничаю. Что поделать, приходится смотреть правде в глаза: я не становлюсь моложе, и уж не знаю, что бы я делала без Линдсей. Я для нее – тяжелая обуза, хотя она никогда не жалуется…
– Я уверен, она думает иначе.
– И все же я полностью завишу от нее, – категорично сказала Луиза. Голос ее приобрел неожиданную твердость. – Теперь мы неразлучны. Куда она, туда и я. Как библейская Руфь, помните?
Линдсей слушала этот давно знакомый ей монолог, окаменев на пороге своего кабинета. Наконец у нее кончилось терпение. Обычно, отваживая очередного потенциального жениха дочери, Луиза добиралась до этой части своего репертуара через несколько недель после первого знакомства. Почему же она так гонит лошадей сейчас?
С мрачным выражением лица женщина вошла в гостиную, гадая, заметил ли Роуленд кошмарный, будто после урагана, кавардак, царивший в большой и приятной на первый взгляд комнате. Понял ли он, во что Луиза и Том могут превратить комнату за два дня отсутствия в доме хозяйки, и есть ли ему до этого дело?
Том сидел на полу, напротив Роуленда и Луизы, среди книг, посвященных творчеству Ингмара Бергмана. Туфель на нем не было, а на носках зияли огромные дыры. На коленях сына лежал поднос, заваленный гамбургерами, чипсами и жареным луком. Роуленд и Луиза на первый взгляд были настроены по отношению друг к другу вполне дружелюбно. Когда-то прекрасные голубые глаза Луизы были прикованы к гостю, а по лицу последнего блуждала благодушная улыбка. Том оглянулся и, увидев мать, даже попытался приподняться.
– Сиди, Том, – нервно сказала Линдсей. – Роуленд, я все же нашла статью.
– Увы, нам пора, – проговорил мужчина. Поставив бокал, он с изысканной галантностью протянул руку Луизы. – Я очень рад знакомству с вами. Том, я обязательно найду для тебя те книги, о которых мы говорили.
Луиза беззвучно, но так, чтобы Роуленд заметил, шевелила губами, выговаривая слова: «Чудесный человек!» Затем, кряхтя и двигаясь с огромным трудом, она позволила Роуленду помочь ей встать с дивана. Немощь была разыграна так искусно, что Линдсей даже удивилась: ее ли мать так резво подскочила к окну всего четверть часа назад? Луиза изобразила гримасу, которая должна была обозначать ее мужественное отношение к жизни.
– Нет, нет, ничего, – отстранила она Роуленда, встав на ноги. – Вот только эта боль в позвоночнике… Я так рада, что наконец встретилась с вами, Роуленд! Хотя даже до этого у меня было чувство, что я знакома с вами очень давно. Линдсей только о вас и говорит…
– Ага, кроет вас на чем свет стоит, – кивнул Том, правдивый и бескомпромиссный до последнего.
– Правда? – переспросил Роуленд, бросив на Линдсей насмешливый взгляд. – Наша вражда уже в прошлом. Сейчас мы ведем мирные переговоры. Верно, Линдсей? Договариваемся об условиях.
Последняя фраза была наполнена каким-то скрытым эротичным подтекстом. Линдсей почувствовала, что ее «я», ее тело откликаются на взгляд и голос этого мужчины, и отвела глаза в сторону. Луиза издала странный звук, который мог означать все что угодно – от материнского всепрощения до выражения праведного гнева.
Линдсей должна была признать, что Роуленд, когда захочет, может быть решительным и твердым. Прежде чем Луиза успела выдать очередной залп, он подхватил Линдсей под руку, бросился к двери и увлек ее вниз по лестнице.
* * *
– Вечно она так, – пожаловалась Линдсей, влезая в машину, мастерски запаркованную Роулендом на крошечном пространстве, и принимаясь ожесточенно выкручивать рулевое колесо. – Со всеми. И всегда.
– Я так и понял, – невозмутимо откликнулся он. – Потихоньку, Линдсей, аккуратнее. Вот так, отлично!
Багровая от стыда и усилий, Линдсей наконец выехала на дорогу и погнала во весь опор.
– Значит, на восток? – спросила она. – Я буду ехать в восточном направлении, а ты потом покажешь мне, куда именно.
– Хорошо, Линдсей, но в данный момент ты едешь на север. Сворачивай здесь направо.
Женщина повиновалась беспрекословно. Довольно долго они ехали в молчании. За это время у Линдсей произошло две стычки: с такси, за рулем которого сидел, вероятно, слепой водитель, и с потрепанным «Фордом-Кортиной», где сидели четыре сопляка. Последним, видимо, не понравилось, как Линдсей перестраивалась из ряда в ряд, и, когда они наконец обогнали ее, из окон машины высунулось одновременно четыре руки с поднятыми пальцами. Линдсей возмущенно посигналила вслед быстро удалявшейся машине и незаметно взглянула на Роуленда, по-прежнему сохранявшего безмятежный вид.
– С тобой легко ездить, Роуленд. Обычно я терпеть не могу, когда рядом сидит другой водитель – обязательно начнет поучать, а я от этого зверею. Вот, например, с Джини ездить совершенно невозможно. Нервная, как кошка. А то вдруг словно каменеет. Представь только, когда мы ехали к Максу, она всю дорогу просидела с закрытыми глазами! Ни слова не сказала!
– Я ее за это не осуждаю, – ответил Роуленд. – Ты самый отвратительный шофер, которого я когда-либо видел. Соперничать с тобой мог бы только одноглазый таксист, который однажды вез меня в Стамбуле и всю дорогу курил гашиш. В манере водить машину вы с ним очень похожи.
Линдсей решила отнестись к этой реплике, как к милой шутке.
– Я прекрасно вожу машину, – твердо сказала она. – Разве что чересчур быстро, но мне не нравится еле-еле тащиться.
– Женщины в большинстве своем бывают скверными водителями, – продолжал гнуть свое Роуленд. – Они страдают отсутствием пространственной ориентации. Это научно доказанный факт, проверенный с помощью многочисленных экспериментов.
– Какая чушь!
– Это правда. Именно поэтому так мало талантливых женщин-архитекторов. Именно поэтому женщины – посредственные игроки в шахматы.
– Я блестяще играю в шахматы! Я даже Тома научила.
– И кто же сейчас побеждает, когда ты с ним играешь?
– Ну, он. Но это ничего не доказывает. Том – необычный ребенок. Он не по годам умен.
– Да, он сможет стать умным. Том мне понравился.
– Правда? – радостно повернулась к своему спутнику Линдсей. – О, я так рада! Но, наверное, он большей частью молчал? Когда рядом Луиза, не очень-то поговоришь.
– Да, молчал. Поэтому он мне и понравился. У него хороший вкус в отношении кино. Напомни, чтобы я не забыл отдать тебе для него кое-какие книги. Кроме того, – Роуленд бросил быстрый взгляд в сторону Линдсей, – мне показалось, что он многое подмечает.
– От него ничто не может укрыться, – с гордостью ответила Линдсей. – У него словно какая-то антенна, которая улавливает малейшие сигналы… Здесь налево или направо?
– Налево, – ответил Роуленд. – Проскочили? Ну, ладно, ничего страшного. Поедем другой дорогой. Проезжай мимо фабрики, а после тех муниципальных домов свернешь. Да, вот здесь. Теперь – под эстакаду, мимо стоянки грузовиков и – через площадь. Возле Хоксморской церкви сделай левый поворот. Удивительно красивая церковь, не правда ли? Самая красивая в Лондоне, на мой взгляд. Ее шпиль виден из моих окон, и я любуюсь им, лежа в постели.
Линдсей, никогда даже не слыхавшая об этом чуде архитектуры, резко повернула налево, где ей было указано. Думая о том, как странно, что Роуленд живет в таком квартале – она еще никогда не видела в Лондоне подобных трущоб, – Линдсей внезапно сообразила, что спутник указывает ей на свой дом, до упора вдавила педаль тормоза в пол, и машина встала как вкопанная, заехав одним колесом на тротуар.
– Господи, какая удивительная улица! Какие удивительные дома! – Роуленд с восхищением взирал на кирпичные фасады. Дома были типовой постройки, с глухими оконными переплетами и фрамугами. К двери каждого из них вели несколько ступенек. – Восемнадцатый век. Середина или около этого. Их построили для гугенотов, приехавших сюда после того, как их изгнали из Франции. Они были признанными торговцами и искусными шелковыми мастерами. Это место вообще всегда было чем-то вроде убежища для беженцев. После того как французы покинули этот квартал, здесь поселились евреи, а теперь преобладают бенгальцы. Я спас этот дом. Когда я его купил, он почти разваливался.
– Прекрасный дом, Роуленд.
– Нравится? Внутри, правда, все довольно просто. Он принадлежит мне уже двенадцать лет. Когда я был в Вашингтоне, в нем жили мои друзья. Я так толком и не собрался обставить его как полагается… О Господи! Заводи машину! Быстрее!
Линдсей, которая в этот момент уже выбиралась из машины, в растерянности оглянулась вокруг. Чуть впереди она увидела длинный приземистый «Мерседес» с откидным верхом, из которого появилась высокая красавица блондинка. На улице было темно, и на секунду Линдсей показалось, что это – Джини: такая же фигура, такие же светлые распущенные волосы. Однако Джини ни за что не надела бы такие вызывающие серебристые брюки, черную рубашку навыпуск и черную кожаную, как у мотоциклиста, куртку. Она уж наверняка не вызвала бы подобной реакции у Роуленда, который сейчас испытывал, похоже, только одно желание – побыстрее исчезнуть с этого места.
– Ты, дэрмо! – закричала блондинка с чудовищным французским акцентом. Подбежав к Роуленду, она что было силы ударила его кулачком в грудь. – Свиньа! Я звонью! Я плячу! Я пишю тьебье письма от всего сьердца! И сижю в машинье! И опьять плячу вот такими большими сльезами! Как ты мог так делять со мной! Merde, je m'en fiche, tu comprends![17]17
Дерьмо, плевать я на тебя хотела! (фр.).
[Закрыть]
Кривя рот и роняя слезы на свою кожаную куртку, красавица продолжала изрыгать проклятия на своем родном языке. Периодически она била Роуленда в грудь, а тот бормотал:
– Сильви…
В какой-то момент Сильви прервала свой речитатив и обратила внимание на Линдсей, стоявшую возле своего «Фольксвагена». Подскочив с невероятной быстротой к машине, француженка размахнулась и изо всех сил ударила кулаком по капоту машины. На блестящей поверхности появилась заметная вмятина.
– Эй, позвольте… – сказала Линдсей, выдвигаясь вперед.
– Сука! – завопила Сильви. – Английский сука! Ты свороваль мой мужчина! Я тебе покажу, что я думаю об английский сука! И их глюпие машины!
С этими словами она ударила ногой по номерному знаку «Фольксвагена», и тот безобразно выгнулся.
– Какого черта! – воскликнула Линдсей. Она попыталась оттолкнуть Сильви, но промахнулась, поскольку та неожиданно отпрыгнула в сторону.
– Вон отсюда! Уходи! Убирайся домой! – кричал Роуленд голосом, который, наверное, можно было слышать за три квартала отсюда. – Все! Довольно!
Он крепко держал Сильви за талию, приподняв ее на несколько футов от земли. Красотка извивалась и, словно автомат пулями, поливала проклятиями всех и каждого. Уж на что горячий нрав был у Линдсей, но такой темперамент впечатлил даже ее.
– Я умру! – Сильви внезапно обмякла в руках Роуленда. – Я убью сьебья! Я перерьежу сьебье шеьа! Прямо здьесь…
– Не перережешь, – буркнул Роуленд, волоча красавицу вдоль тротуара к ее машине.
– Я убью эта сука, прежде чем уезжать!
– Эта сука – моя жена, Сильви, – рявкнул Роуленд, грубо ставя блондинку на землю рядом с ее «Мерседесом». – Мы поженились вчера. Между нами возникло быстрое и сильное чувство. А теперь – отправляйся домой!
– Та femme? Hypocrite! Menteur! C'est impossible…[18]18
Твоя жена? Лицемер! Лжец! Этого не может быть… (фр.).
[Закрыть]
– Все возможно. Хочешь, кольцо покажу? – предложил он, глядя на Сильви уверенным взглядом зеленых глаз.
Француженка издала вопль раненой выпи, осыпала Роуленда новым потоком непонятных проклятий, влепила ему оглушительную пощечину и, вскочив в свой «Мерседес», рванула с места.
Роуленд вернулся к Линдсей. Та с открытым от изумления ртом стояла возле своей покалеченной машины. С непроницаемым лицом Роуленд взял ее под руку, увлек за собой по ступеням крыльца и открыл входную дверь. Когда зажегся свет, они увидели на полу в прихожей – прямо под прорезью для газет – целую кучу женских трусиков. Линдсей наклонилась и подняла их. Каких там только не было! Черные кружевные, розовые кружевные, белые кружевные… Она перевела недоуменный взгляд на Роуленда.
– Сильви? – спросила она.
– Вроде она носит именно такие, – ответил мужчина. – Просовывать их в прорезь для газет – тоже в ее духе.
– Черт побери! – выдохнула Линдсей, и они оба расхохотались.
* * *
Они не переставали смеяться, пока поднимались по лестнице и шли длинным коридором к гостиной на втором этаже. Ослабев от смеха, Линдсей рухнула на единственный имевшийся в комнате стул.
– О Боже! – вымолвила она наконец. – Она – просто чудо, Роуленд. Тебе повезло!
– Да нет, ничего особенного, – ответил он, переставая смеяться. Лицо его посерьезнело.
– И часто с тобой такое случается?
– С теми или иными вариациями – да, довольно часто. Два-три раза в год. Уж не знаю, почему так бывает.
Линдсей произвела в уме быстрый подсчет: Макс говорил, что ни одной женщине не удается продержаться рядом с Роулендом больше трех месяцев. «Три месяца – рекорд, – сказал он. – Для большинства предел – месяц». «Интересно, – подумала Линдсей, – сколько держалась Сильви: три месяца или всего один? Впрочем, – тут же одернула она себя, – это не мое дело».
Только сейчас она заметила, что Роуленд проявлял все признаки суетливости. При том олимпийском спокойствии, которое он демонстрировал еще несколько минут назад, сейчас он выглядел возбужденным. Закрыл деревянные ставни на высоких окнах, зажег светильники. Линдсей рассматривала комнату, в которой они находились, и подмечала некоторые ее странности. Гостиная была идеальных пропорций, стены ее были обиты деревянными панелями. В углу – камин, которым, судя по всему, часто пользовались. Однако при этом обстановка гостиной была более аскетичной, нежели в монашеской келье. Помимо единственного стула, на котором сейчас сидела Линдсей, в комнате стоял только заваленный книгами стол и книжные полки на дальней стене. В довершение всего в гостиной не было батарей и стоял арктический холод.
– Здесь – холодновато? – неуверенным тоном спросил Роуленд. – Или мне это кажется?
– Как на Северном полюсе. У меня уже зуб на зуб не попадает.
– Камин! Сейчас я разожгу камин, и станет теплее.
Он принялся складывать в топке щепки, бумагу и поленья, а затем сделал то, что никогда не удавалось Линдсей – развел огонь с первой же спички. Затем Роуленд выпрямился и сделал шаг назад.
– Я думаю, тебе не помешает глоток спиртного, – сказал он. – У меня осталось чуть-чуть виски… Хотя, с другой стороны, ты – за рулем. Тебе еще предстоит возвращаться в Западный Лондон, и…
– Не беспокойся, Роуленд, – сжалившись, сказала Линдсей. – Я не собираюсь задерживаться у тебя надолго, обещаю. Расслабься. Мы же здесь ради работы. Я покажу тебе статью и тут же отправлюсь восвояси. А немного виски действительно не повредит.
– Прекрасно, прекрасно. – Роуленд все еще выглядел взбудораженным. – Хорошо. В таком случае сейчас принесу виски. Оно у меня на кухне.
Он быстро вышел. Линдсей слышала, как удалялся звук его шагов, она встала и принялась расхаживать по гостиной. Только сейчас она заметила то, что укрылось от ее взгляда с самого начала: вся стена позади стула, на котором она сидела, была увешана фотографиями гор. От черно-белых снимков горных вершин, которых Линдсей панически боялась и не любила, рябило в глазах. Она наклонилась, чтобы рассмотреть их получше, и заметила, что каждый снимок был аккуратно подписан четким и красивым почерком Роуленда. Тут было указано название каждого пика, стояла дата и значились кое-какие другие данные. Смысл некоторых пометок был ей недоступен. Очевидно, это был какой-то альпинистский жаргон, с которым Линдсей никогда не приходилось сталкиваться. Другие пометки относились, очевидно, к маршрутам и условиям восхождения на эти вершины. Макс упоминал о том, что Роуленд увлекается альпинизмом, но душа Линдсей противилась мысли о том, что он мог лазать по этим неприступным, на ее взгляд, горам.
Через несколько минут хозяин дома вернулся с бутылкой шотландского виски, низкими стаканами, кувшином воды и блюдцем с солеными орешками. Увидев Линдсей, рассматривавшую фотографии, он потеплел.
– Вершина Сгурр, – указал он на один из снимков, где был запечатлен горный пик, покрытый снегом. – Это – на Скае.[19]19
Крупнейший из Гебридских островов.
[Закрыть] Я поднялся на этот хребет в прошлом месяце. Погода была просто на диво: целых два дня – ясно. Там я провел на привале Рождественскую ночь. – Он ткнул пальцем в снежную шапку на вершине. Линдсей это место показалось самым негостеприимным во всем мире. – Конечно, пришлось привязаться – на тот случай, если изменится погода.
– Рождественскую ночь? – слабым голосом переспросила Линдсей. – Один?
– Да. Возможно, с моей стороны это было не очень осмотрительно – отправляться на Скай одному, да еще зимой. Вообще-то обычно я совершаю восхождения с друзьями, но в Рождество… Сама понимаешь. Большинство людей предпочитает проводить этот праздник в кругу семьи. Кроме того, мне все же больше нравится лазать по горам в одиночестве.
Линдсей ничего не ответила. Она ощущала, как набирают обороты ее эмоции, пыталась привести в действие тормоза здравого смысла, но – тщетно.
Роуленд протянул ей стакан с виски и пододвинул блюдце с солеными орешками. Он, заметила Линдсей, был горд тем, что нашел в своей холостяцкой квартире это нехитрое угощение, и предложил его с трогательной заботливостью. Она смотрела на орешки – их было ровно десять штук – и чувствовала, что вот-вот разревется.
Впоследствии Линдсей утверждала, что именно в эту секунду серьезно и безнадежно влюбилась в Роуленда Макгуайра, но так никогда и не поняла, что стало толчком для этого эмоционального взрыва: мысль о Роуленде, одиноко сидящем на заснеженной горной вершине в рождественскую ночь, или те, черт бы их побрал, десять сиротливых орешков в блюдечке.
* * *
Роуленд притащил два кресла, придвинул их к столу и скинул со стола книги прямо на пол. Линдсей положила на стол зеленую папку Роуленда и принесенную из дома статью. Они уселись рядышком, и Линдсей сделала первый глоток из своего стакана, за ним последовал второй и третий. Близость Роуленда будоражила ее.
– Итак, – торопливо начала она, – я, как и обещала, помогу тебе, Роуленд, хотя ты не только не искупил свою вину, но даже не извинился.
