Текст книги "Любовь красного цвета"
Автор книги: Салли Боумен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)
15
«MORTE D'UNE LEGENDE»,[34]34
Смерть легенды (фр.).
[Закрыть] – извещал крупный заголовок на первой полосе газеты, свежий номер которой был доставлен Линдсей рано утром, едва она встала с кровати. Под заголовком располагалась известная фотография, принадлежащая Битон, на которой была изображена смеющаяся молодая женщина с короткими волосами, прикрывающая лицо обеими ладонями. Линдсей принялась прилежно переводить пространную статью.
Ее французский был вполне сносен, однако похвалиться, что знает его хорошо, она не могла. Между тем статья была на редкость высокопарной, и Линдсей с немалым трудом приходилось продираться сквозь частокол лирических отступлений. Насколько можно было судить, «гвоздем» статьи было художественное изложение биографии Марии Казарес. Одно было несомненно: менее чем через сутки после кончины несчастной женщины из нее уже начинали творить некий эпохальный символ.
Но символ чего? Линдсей полезла в словарь. Кое-что постепенно обретало более или менее четкие контуры: Казарес – символ современной женщины и современной женственности, раскрепощенной благодаря неустанной деятельности усопшей. Во всяком случае, так утверждал автор, апломба которому было явно не занимать. Получалось, что, если бы не Казарес, женщины вряд ли когда-нибудь поняли бы, кто они есть на самом деле. Еще, оказывается, она была символом Франции вообще, поскольку служила воплощением таких чисто французских добродетелей, как элегантность, тонкий вкус и шик. Последний абзац по части гипербол уже просто выходил за любые рамки – автор-мужчина, видно, окончательно потерял рассудок, упившись собственным витиеватым слогом не меньше, чем вином. «L'eternelle feminine, – разбирала Линдсей убористый шрифт, пытаясь справиться с замысловатым синтаксисом, – une femme solitaire, unique et mysterieuse[35]35
Олицетворение вечной женственности, женщина одинокая, неповторимая и загадочная (фр.).
[Закрыть]…»
Вот, кажется, еще немножко, и… Казалось, ей почти удалось ухватить смысл того неуловимого, неосязаемого понятия, названного вечной женственностью. Но, увы, тайна так и осталась тайной. Линдсей в раздражении отбросила газету в сторону. До чего же это банально, подумалось ей, – дать установку на то, что Казарес – это женщина-загадка, и поручить искать отгадку мужчине.
Линдсей не выспалась и потому, наверное, чувствовала себя взвинченной. Приблизившись к окну, она посмотрела на улицу. День только еще начинался, но достаточно было одного взгляда на хмурое небо, чтобы не осталось ни малейшего сомнения в том, что денек будет так себе. Ветер быстро гнал низкие облака, безжалостно гнул ветви деревьев и поднимал мелкую рябь на серой, ленивой поверхности Сены. И воздух был таким же серым и водянистым, предвещая только одно: дождь, дождь, дождь… Не поймешь, как это и назвать: то ли свет, то ли мгла, то ли воздух, то ли туман.
Вдали, на противоположном берегу реки, Линдсей заметила высокого темноволосого мужчину. Остановил такси, влез внутрь и укатил прочь. «Странно, – рассеянно подумала она, отворачиваясь от окна. – Очень похож на Паскаля».
Стены гостиничного номера начинали давить на нее. Чтобы убить время, Линдсей позвонила сперва домой и поговорила немного с Томом, потом направила повторный факс своему человеку в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке, который до сих пор не откликнулся на ее вчерашнее послание. И наконец, после некоторых колебаний, рискнула набрать номер Роуленда. Было уже девять утра, а потому можно было не опасаться возникновения щекотливой ситуации, если трубку вдруг поднимет Джини.
Длинные гудки следовали один за другим, а трубку все не брали. Тогда, все еще изнывая от непонятного беспокойства, она направилась в апартаменты, которые газета «Корреспондент» облюбовала под походный штаб. Пикси, одетая в вязаное платье, больше похожее на рыболовную сеть, была уже на месте. Линдсей, забрав свой пропуск на пресс-конференцию, которую устраивал утром Дом Казарес, и осведомившись на счет каких-то несущественных деталей, собралась уже было уйти, но вдруг задержалась в дверях:
– А насчет пропусков для Роуленда и Джини ты позаботилась?
Пикси, не слишком сдержанная на язык и в душе искренне не понимавшая, как вообще можно хранить секреты долее пяти минут, незамедлительно отрапортовала с многозначительной улыбочкой:
– Ясное дело. Еще вчера вечером им в номер отправила. – За этим последовала деликатная пауза. – И как это Макгуайру удалось отхватить этот номер? Уж я, кажется, чего только не делала, чтобы он мне достался, – и плакала перед начальством, и в припадке билась, и телом торговать была готова. Ан нет – фигушки!
– Нашла чему удивляться. Роуленд все же персона поважнее, чем ты, человек влиятельный, – равнодушно произнесла Линдсей.
Улыбка на лице Пикси стала еще шире. Это было верным признаком того, что в следующую секунду из ее уст польется поток сплетен, домыслов и вполне достоверных подробностей редакционных интриг.
– Да уж, пожалуй, – лукаво согласилась Пикси. – Он у нас вообще та-акой мужчина. Просто невозможно отказать…
– Что ты этим хочешь сказать?
– То, что это все равно показалось мне странным. Она с ним в одном номере – и это всего через несколько часов после того, как он же сам ее уволил…
– Что?! Роуленд ее уволил? – Линдсей, не веря своим ушам, потрясла головой. – Нет, Пикси, что-то ты напугала. Я их обоих вчера вечером видела. У тебя явно с головой что-то не в порядке.
– Да их все вчера вечером вместе видели, – небрежно процедила Пикси. – Отель нашим братом-щелкопером битком набит – никуда не скроешься. Все видели, как они вместе куда-то уходили на ночь глядя, а потом вместе возвратились. Чего там думать? Только на лицо ее посмотрела бы, и сразу бы тебе все ясно стало: от души погуляли.
– Что за чушь! – вспылила Линдсей. – Позже я была с ними. До глубокой ночи. Они работали – только и всего.
– Работали? И надолго их хватило?
– Слушай, Пикси, я целых два часа провела вместе с ними в одном номере, а то и больше. И мы работали. Все трое.
Понимаешь? А тебе не мешало бы взяться за работу прямо сейчас. Все какая-то польза, чем попусту языком молоть.
Она направилась к двери, надеясь в душе, что ее ложь поможет сдержать поток сплетен, но опять задержалась в последний момент.
– А откуда ты, собственно, взяла, что Роуленд уволил Джини?
– Ниоткуда ничего я не взяла. Я сама точно знаю. Мне вчера вечером Тони из Лондона позвонил. Макгуайр незадолго до этого в своем кабинете по телефону разговаривал. Дверь была закрыта, но Тони все слышал. Вернее, не мог не слышать, потому что, по его словам, Макгуайр орал так, что его, наверное, на самой Пиккадилли слышно было.
Линдсей тяжело вздохнула. Тони можно было верить. Он был последним увлечением Пикси, причем не просто увлечением, а самым настоящим влюбленным, готовым ради своей пассии на все что угодно. Этот парень работал мелким клерком в отделе обозревателей, и через коридор от его рабочего места располагался кабинет Роуленда Макгуайра.
– Извини, Пикси, – непреклонно проговорила она, – но на сей раз твой Тони наверняка ослышался. Говорю же тебе: я была с ними. И никто Джини не увольнял.
– Значит, уже успели восстановить, – быстро стрельнула в ее сторону глазами Пикси. – В вестибюле все так и решили. Но раньше он ей точно объявил об увольнении, а он слов на ветер не бросает. Тони мне рассказал, что она здорово обделалась в Амстердаме, ну наш Макгуайр и взбеленился. Наговорил ей всякого, еще и Паскаля Ламартина приплел. Тони говорит, что его самого, наверное, кондрашка хватил бы, если бы на него начальство так наехало. Уж если Макгуайр из себя вышел, добра не жди – это всем известно. Так разносить пойдет, что только держись. Самое лучшее в подобном случае – заползти в щель под плинтусом и тихо там скончаться. Но уж такого, если верить Тони, от него еще никто не выслушивал. Он, до того как шмякнуть трубку, ей раз семь проорал, что она уволена. А потом вылетел из своего кабинета как ошпаренный – глазищи зеленые, как у кота горят. Но, прежде чем уйти, все-таки отмяк немножко, успокоился… – Пикси снова томно вздохнула. – Жаль, я сама не видела. Нет, это просто чудо, а не мужчина. Ты можешь себе представить, что это за чудо, когда он в бешенстве? Обожаю страстных мужчин. Обожаю…
– Пикси, ради всего святого…
– Обожаю – и точка. Покажи мне хоть одну женщину, которой темпераментные мужики не нравятся. Если даже такая и сыщется, значит, все равно врет, подлая. А я тебе честно говорю, как на духу. При одной мысли о том, каков Макгуайр в ярости, у меня соски дыбом встают…
– Довольно, Пикси, избавь меня…
– Одни глаза его чего стоят. – По спине Пикси пробежала сладострастная дрожь. Теперь, когда она вошла в раж, остановить ее было не так-то просто. – А волосы черные! А голос! А мускулы! А высокий рост! К тому же, я слышала, в постели он – само совершенство. Причем до такой степени совершенство, что на следующий день едва ноги волочишь. Хотя, спрашивается, зачем их волочить-то? Скажу тебе по правде, я сама и не пошла бы никуда – так и осталась бы лежать в постели, мечтая о новых чудесных мгновениях…
– Пикси, прекрати немедленно! Меня вовсе не интересуют твои сексуальные фантазии.
– Какие еще фантазии? Это чистая правда. Все чуть ли не запротоколировано. Есть у меня одна девчонка знакомая…
– Пикси…
– Так вот, она всем мужикам выставляет баллы, понятно? Высшая оценка – двадцать пять баллов. Здесь все учитывается – изобретательность, выносливость, проницательность, нежность, забота о партнерше, физические данные, «выход готовой продукции»…
– Какая еще проницательность? Что это за девица?
– И ты знаешь, какую оценку она выставила Макгуайру? Сто баллов! Все рекорды побил. И ее на обе лопатки уложил. К тому же учти, оценка эта – результат серьезного исследования. Она провела опрос, и оказалось, что многие другие тоже находятся под глубоким впечатлением. Но у него, видишь ли, есть особые правила.
– Правила? – переспросила Линдсей голосом умирающей.
– Да, – доверительно понизила голос собеседница. – Он всегда заранее – понимаешь? заранее! – договаривается с женщиной, чтобы в дальнейшем между ними не возникло никаких недоразумений. Все с самого начала должно быть ясно как Божий день: только секс! Ну, может быть, в дальнейшем дружба, но не более того. Никаких серьезных отношений, никаких обязательств ни с одной из сторон. Таковы его условия, и он неизменно придерживается их. Никаких тебе телячьих нежностей, никаких «дорогих-любимых», никаких личных откровений. Мне моя знакомая говорила, что, завершая с ним роман, знала о нем не больше, чем когда у них это только наклевывалось. Она от злости на себе волосы готова была рвать. – Пикси уставилась на Линдсей долгим многозначительным взглядом. Линдсей в это время вела в душе отчаянную борьбу с собственными инстинктами – самыми вульгарными из тех, что были в ней заложены. В конце концов победу одержали инстинкты.
– И долго она?..
– Два месяца. Кажется, абсолютным рекордом было два с половиной. Это произошло несколько лет назад, сразу после того как он вернулся из Вашингтона. Если ей верить, Макгуайр обращается с женщинами как робот, машина бездушная. Начинается все с того, что он зачитывает партнерше свод ограничений: этого нельзя, того не моги… Но той девчонке все равно было: она в него сходу втрескалась – он еще и первого предложения не закончил, а она уже на все была согласна. Тут уж ничего не поделаешь: любовь зла, сама знаешь… А наутро, когда она выползла из постели и, как я уже говорила, еле на ногах стояла, то дала себе торжественное обещание стать первой, которая заставит его, подлеца, отступить от собственных правил.
– И конечно же, ничего не добилась, – уверенно подытожила Линдсей. – Послушай, Пикси…
– А уж как старалась! – продолжала толковать Пикси, ничего не слыша и не видя вокруг. Слова лились из нее как из рога изобилия. – Сперва думала, если не будет подавать виду, что без ума от него, то получит хоть какой-то шанс. Все терпела и рассчитывала: «Ну хорошо, еще неделя, и он скажет мне «милая». С сексом все в порядке, о лучшем и мечтать не приходится. Вот она и прикидывает: должен же быть какой-то прогресс! Да только не было никакого прогресса, – сокрушенно вздохнула рассказчица. – И вот однажды ночью она не выдерживает и, расчувствовавшись, выкладывает ему все, что у нее на душе накипело. Чем подписывает себе смертный приговор. На следующее утро – все, шабаш, кранты. Макгуайр непреклонен. Конец фильма.
Линдсей начала потихоньку продвигаться к двери.
– Говорю тебе, она все средства перепробовала, – шла за ней по пятам Пикси, и Линдсей невольно остановилась. – До того дошла от любви своей отчаянной, что составила сумасшедший план: решила забеременеть от него. Вбила себе в голову, что если ей это удастся, то ему волей-неволей придется отказаться от своих железных принципов. Вот и перестала принимать пилюли, а ему – ни словечка. Но только и это не помогло. Презервативы, – пояснила Пикси, многозначительно взглянув на ошеломленную слушательницу. – Причем всегда, в любой обстановке. Потому что в деле он настолько же осторожен, насколько горяч. И уж как она, бедняжка, ни крутилась, а все равно провести его не смогла. А она девушка с воображением – это уж ты мне на слово поверь, – и настойчивости ей не занимать.
Линдсей в смятении почувствовала, что щеки у нее стали багровыми, как свекла. Обернувшись у двери, она выпалила:
– Пикси, прекрати сию же секунду! Нам вообще не следовало заводить этот разговор.
– Почему же это?
– Потому что не надо. Вряд ли ты это поймешь. Можешь считать, что это из-за разницы в возрасте: у старой дуры свои причуды. К тому же речь о человеке, которого мы обе знаем и к которому обе хорошо относимся. Но тем не менее вторгаемся в его личную жизнь, суем нос не в свое дело…
– Хорошо относимся?.. А мне-то казалось, что ты Макгуайра на дух не переносишь. Сама же говорила, что он высокомерный хам и все такое…
– Забудь об этом. Хорошо, нехорошо – какая разница? Подобные сплетни всегда в конце концов причиняют кому-то неприятности и боль. Больше слышать от тебя ничего не хочу! И не хочу, чтобы ты как сорока разносила эти нелепые сплетни повсюду.
– Значит, мне и о Джини даже словечка сказать нельзя? И о номере на двоих?
– Вот именно, нельзя. Во-первых, это не твоего ума дело. А во-вторых, это всего лишь слухи, причем слухи лживые.
– Ну раз ты так говоришь, – обескураженно пожала Пикси плечами, – буду молчать в тряпочку.
– Учти, Пикси, я тебя серьезно предупреждаю. Держи свои вымыслы при себе и не вздумай других баламутить. К тому же, сдается мне, что у тебя непочатый край работы. Потому что если ты сидишь без дела, значит, что-то тут очень не в порядке.
Пикси подняла на нее изумленный взгляд:
– Так ведь все под контролем, Линдсей.
– В таком случае, чтобы сегодня к девяти вечера у меня уже были приглашения на показы Шанель и Готье. И о приглашениях для Маркова позаботься. Кстати, не забудь позвонить ему в отель, чтобы наверняка знать, там ли он, прежде чем отправишь ему билеты с посыльным. Смотри у меня, Пикси, хоть раз споткнешься, хоть раз облажаешься – и можешь считать, что ты уже на улице. У Пикси тоже запылали щеки.
– Я с работой справляюсь, – начала оправдываться она. – Все будет тикать как часики…
– То-то же, – назидательно произнесла Линдсей, выходя в коридор и едва удерживаясь от того, чтобы хлопнуть дверью. Пикси наверняка скорчила ей в спину рожу – и вполне права. Лицо все еще горело. Линдсей чуть ли не бегом выскочила из отеля на улицу и жадно вдохнула влажный воздух, напитанный туманом и моросью.
Сейчас она была, как никогда, зла на саму себя. Как могла она отчитывать Пикси за сплетни, когда сама слушает эти сплетни с открытым ртом? Мало того, начала еще к ее работе придираться – это к Пикси-то, которая любому другому работнику сто очков вперед даст. Линдсей понимала, что предстала перед Пикси в самом неприглядном виде. А что толку-то? Даже если ей и удалось приглушить шушуканье насчет Роуленда и Джини, то вряд ли надолго. Она обернулась и посмотрела сквозь стеклянные двери «Сен-Режи». В вестибюле, как и прежде, яблоку негде было упасть от суетящихся репортеров и съемочных групп. В этой душной теплице слухи множились быстрее, чем бактерии.
Ей внезапно захотелось вымыться. Невозможно было думать без содрогания о том, с каким удовольствием и в каких подробностях люди способны перемывать косточки ближнему. Однако помимо отвращения Линдсей испытывала сейчас и другое чувство – чувство тревоги. Впрочем, за Роуленда можно было не тревожиться: он уже имел устойчивую репутацию бабника, хотя, надо признаться, оказался еще мерзостнее, чем она думала. И если болтовня Пикси станет всеобщим достоянием, то ему скорее всего от этого не будет ни жарко ни холодно. Роуленд относился к категории мужчин, для которых очередная интрижка не Бог весть какое событие в их жизни.
Зато Джини – страстная, импульсивная и зачастую наивная идеалистка Джини – давала серьезный повод для беспокойства. Во-первых, Джини никогда не понимала и почти не замечала того, какое впечатление производит на мужчин. Во-вторых, из множества окружавших ее представителей сильного пола ей нравились лишь единицы. Она была не из тех женщин, которые падки на случайные приключения. Но уж если такая, как Джини, влюбляется, то непременно по уши.
Задумавшись, Линдсей остановилась на набережной и, облокотившись на каменную балюстраду, посмотрела вниз, на Сену. До разговора с Пикси она пыталась убедить себя, что прошлой ночью интуиция подвела ее. Теперь же сомнения одолевали ее еще больше, чем прежде. Очень настораживал один момент в рассказе Пикси – насчет того, что Роуленд уволил Джини, в особенности то, в какой манере это было сделано.
Линдсей знала, как болезненно относится Джини к критике в свой адрес со стороны тех, кого искренне любит и ценит. За эту личную особенность она, несомненно, должна была благодарить своего отца. Долгие годы Джини стремилась доказать ему, что кое-чего да стоит, изо всех сил пыталась добиться его расположения. Но, к сожалению, безуспешно.
Глядя на волны, Линдсей нахмурилась. Она ни разу не осмелилась высказать эту мысль подруге в глаза, но тем не менее была твердо убеждена в том, что опыт общения со своим папашей сыграл немалую роль в появлении у Джини сердечной привязанности к Паскалю Ламартину. По всей видимости, Линдсей знала далеко не все детали зарождения близких отношений между Паскалем и Джини, поскольку та никогда не отличалась словоохотливостью. Однако ей приходилось слышать историю об их первой встрече, которая произошла в пресс-баре в Бейруте. Был в этой истории один аспект, которого совершенно не учитывала Джини, а возможно даже, и Паскаль.
А ну-ка, догадайтесь, что стало искрой, от которой зажегся огонь их взаимной страсти? Враждебность Паскаля к отцу Джини – вот что! Джини с присущим ей чутьем тогда сразу уловила, что Паскаль в душе презирает ее отца – того, на кого она так долго и отчаянно молилась. В тот момент, когда в душу зеленой девчонки только начинали вкрадываться сомнения насчет выдающихся качеств собственного папеньки, в ее жизни появился красивый и страстный романтик, который с первого взгляда проникся презрением к Сэму Хантеру и не преминул со всей прямотой поведать об этом его дочке.
И все получилось как нельзя лучше. Едва на глазах Джини начал рушиться один идол, как ей подвернулся другой. А что, если Джини как раз сейчас обзаводится новым ментором – уже третьим по счету?
Тяжело вздохнув, Линдсей принялась разгуливать вдоль набережной, чувствуя, как внутри ее растет возбуждение. «Чтобы любить по-настоящему, – думала она, – Джини, как и многим другим женщинам, недостаточно просто восхищаться объектом своей страсти. Ей также непременно нужно чувствовать, что она может у него чему-то научиться». Джини испытывала непреодолимую потребность благоговеть перед любимым, преклоняться перед его талантом, силой его личности, его умом, моральными качествами, будучи при этом полностью убежденной в том, что по всем этим статьям она уступает ему. Только так – и никак иначе.
«Типично женская слабость», – сделала вывод Линдсей, признавая в душе, что и сама не является исключением. Джини могла сколько угодно распространяться о равенстве полов и даже всерьез верить, что сама осуществляет это равенство на деле, но Линдсей с неменьшей убежденностью готова была утверждать, что избыток равенства в любви наверняка не пришелся бы ее приятельнице по душе. Никакая другая личность не вызывала у Джини такого душевного трепета, как личность учителя, и ничто не могло притянуть ее к мужчине так, как понесенное от него заслуженное наказание за какую-нибудь провинность. Но не слишком ли жестоко наказал ее Роуленд Макгуайр? Не оставит ли эта расправа в душе Джини кровоточащий след?
Серые волны по-прежнему равнодушно плескались внизу. Женщина, прогуливавшаяся по набережной, продолжала хмуриться. Линдсей отдавала себе отчет в том, что, окажись она на месте подруги, вряд ли легко пережила бы подобную выволочку. Однако было ясно еще одно: с Джини все происходило совершенно по-другому. Линдсей имела уже возможность не раз убедиться в этом.
Вспомнить хотя бы то, что произошло в доме у Макса. Именно резкие и злые слова Роуленда Макгуайра, обвинившего Джини в эгоизме, мгновенно вывели ее из долговременного состояния вялости, хандры и самоедства. Каких-нибудь двух-трех реплик Макгуайра оказалось достаточно, чтобы в момент снять недуг, который Линдсей несколько месяцев безуспешно пыталась лечить с помощью сочувственного кудахтанья и уговоров.
Кажется, в представлении Линдсей понемногу начинала вырисовываться схема, по которой строила свои отношения с мужчинами Джини. Становилось понятным, что если в связи Джини с Паскалем появилась трещина или он, находясь в Боснии, каким-то образом подвел ее, то Джини в результате вполне могла оказаться в объятиях Роуленда Макгуайра.
Что же касается мотивов Роуленда, то тут все яснее ясного, раздраженно подумала Линдсей, отходя от балюстрады. Джини была не просто красива – она обладала какой-то особой притягательностью в глазах мужчин. Линдсей могла из года в год наблюдать, как безудержно, словно мотыльки на свет, устремлялись к ее подруге представители сильного пола. Тем более не мог не почувствовать силы этого сексуального притяжения Роуленд Макгуайр – тот самый Макгуайр, который с методичностью машины менял женщин одну за другой. Для него это могло означать просто очередную интрижку – месяца на два, быть может, на три. Всего лишь упражнение для чресел, к которому сердце не имеет никакого отношения.
Линдсей почувствовала, как негодование в ее душе перерастает в самую настоящую ярость. В подобных ситуациях ее симпатии всегда были на стороне женщины, тем более что из всех подруг Джини являлась для нее самой близкой. Злоба на Макгуайра росла, грозя перехлестнуть через край, пока Линдсей шла в Дом Казарес, где в скором времени должна была начаться пресс-конференция Лазара.
К тому времени, когда она добралась до места, Линдсей успела убедить себя в том, что больше не просто не испытывает никакого влечения к Макгуайру, но даже не чувствует ничего, хотя бы отдаленно напоминающего простое женское любопытство. Торопливые слова Пикси до сих пор набатом звучали в ее голове, и она пришла к окончательному выводу, что Роуленд Макгуайр не кто иной, как холодный и бездушный манипулятор, для которого женщина лишь средство удовлетворения похоти. Казанова, Вальмон,[36]36
Джованни Джакомо Казанова (1725–1798) – итальянский авантюрист, оставивший после себя мемуары с описанием своих многочисленных амурных похождений. Вальмон – герой романа «Опасные связи», принадлежащего перу французского писателя Пьера Шодерло де Лакло (1741–1803). Образ циничного, беспринципного соблазнителя.
[Закрыть] иными словами, мужчина, не заслуживающий в ее глазах ничего, кроме глубочайшего презрения… И тут в густой толпе Линдсей заметила его. Достаточно было ей лишь мельком увидеть это прекрасное лицо, чтобы в ту же секунду забыть все, о чем она только что думала.
* * *
Линдсей не сразу увидела его. Когда она подошла к Дому Казарес, до пресс-конференции оставалось еще полчаса, однако у входа в здание уже бушевал людской прибой. Улица и площадка перед домом были сплошь забиты микроавтобусами, повсюду как грибы торчали белые тарелки спутниковой связи, тянулся телевизионный кабель. Громоздкое оборудование телевизионщиков мешало всем, однако ни капли не стесняло их самих. Си-эн-эн и прочие «киты» американского телевидения были тут как тут. Здесь же мелькали знакомые физиономии техников связи и девушек-распорядительниц из британских телекомпаний Би-би-си и Ай-ти-эн. Французы, итальянцы, немцы, испанцы, японцы – все прибыли в полном составе и разворачивались в боевые порядки. Линдсей в буквальном смысле слова попала в вавилонское столпотворение – люди стояли плотной стеной, со всех сторон звучала разноязыкая речь. Однако в вестибюле давка оказалась еще сильнее. Абсолютно все – и с пропусками, и без оных – норовили как можно скорее прорваться в конференц-зал, чтобы занять места поудобнее. Подобная толчея с элементами потасовки частенько возникала во время показов коллекций, но на сей раз здесь творилось нечто невообразимое. Линдсей физически ощущала какой-то особый, острый запах истерии, исходивший от толпы. Людьми владело не просто желание протиснуться в зал и поскорее занять место, но и другие, более сильные эмоции. Нездоровый ажиотаж на грани исступления был своего рода данью памяти почившей знаменитости. Многие здесь всерьез, почти как личную драму, переживали внезапную кончину Марии Казарес: некоторые дамы еще до начала пресс-конференции начали обливаться слезами.
По пути к дверям конференц-зала Линдсей молила в душе Бога, чтобы ее не затоптали. Ей наступали на ноги, ее пихали, швыряли из стороны в сторону – оставалось только надеяться, что не повалят на пол, что означало бы верную гибель. Сотрудники фирмы Казарес, облаченные в строгие черные костюмы, пытались хоть как-то утихомирить толпу. Но их было слишком мало – бурлящий людской поток грозил смести и разметать и их. О том, чтобы заставить каждого показать на входе пригласительный билет, не могло быть и речи. Линдсей получила по голове длинным штативом с увесистым микрофоном на конце, и по пальцам ее ног прогулялась какая-то особа в туфлях на острых шпильках. Грузный, как медведь, мужик – представитель одного из американских телеканалов – саданул ей локтем под ребро. Линдсей отлетела от него будто пушинка и закружилась в мощном водовороте. Перестав сопротивляться, она позволила толпе нести себя вперед. Перед ее глазами открылся зал, залитый слепящим светом. Вдали виднелась черная сцена, похожая на эстраду, на ней – пюпитр, микрофоны, камеры, а над всем этим – гигантская фотография Марии Казарес, всем известный битоновский портрет, увеличенный до невероятных размеров. Набравшая силу волна вплеснула Линдсей внутрь зала. Тогда-то она и увидела Роуленда Макгуайра.
Он находился буквально в паре метров от нее, чуть в стороне от эпицентра давки. Высокий рост позволял ему видеть всех, кто входил, вернее вваливался, в эту дверь. Как подметила Линдсей, одет Роуленд был в черный плащ и черный костюм. Довершал этот ансамбль черный галстук. Своим строгим одеянием он заметно выделялся на фоне пестрого многолюдья. Его лицо было бледным и сосредоточенным, взгляд не отрывался от дверей. У Линдсей не было и тени сомнения, кого именно он высматривал в этом муравейнике.
Должно быть, Роуленд Макгуайр сразу заметил Линдсей, хотя поначалу не подал вида. Но, выбрав удобный момент, он неожиданно сделал резкое движение вперед. Грузный американец, ранее грубо оттеснивший Линдсей, полетел в сторону с такой силой, что едва устоял на ногах. Крепкие пальцы стиснули локоть Линдсей и вырвали ее из тисков толпы. Все это Роуленд проделал молниеносно, ни на мгновение не сводя глаз со входа.
– Видишь вон того распорядителя? – мотнул он головой в сторону одного из служащих Дома Казарес. – Он держит для нас три места – центральный сектор, четвертый ряд. Иди к нему прямо сейчас и попроси, чтобы он тебя усадил. А я задержусь тут на минутку.
– Целых три места? Да еще стерегут для нас? Черт возьми, Роуленд, как это тебе удается?
– Умение распоряжаться финансами, – натянуто ухмыльнулся он. – Иди, Линдсей, не задерживайся.
Линдсей повиновалась. Распорядитель проявил такую любезность, словно перед ним был сам главный редактор американского издания «Вог». Ошеломленно оглядевшись, она поняла, что мыслила в правильном направлении: в том же ряду важно восседали издатели крупнейших журналов, освещавших новости моды и светской жизни. Из американских здесь был представлен не только «Вог», но и «Харперз базар», а из французских – тот же «Вог», только парижское издание, и «Пари-матч». В представительной компании примостился и издатель «Хелло!». Приход Линдсей был встречен взглядами нескольких пар глаз, округленных в приятном изумлении. Кое-кто даже послал ей воздушный поцелуй. Через пять минут появился и Роуленд. Сев рядом с ней, он осведомился:
– Ты сегодня утром Джини случайно не видела? Она вернулась в отель?
– Нет, не видела. Я и представления не имела, что она уходила.
– Ей нужно было подобрать кое-какой материал. – Он обернулся, рискуя свернуть себе шею, и снова уставился на распахнутые двери. – Наверное, что-то ее задержало. По моим расчетам, она должна быть уже здесь.
Линдсей промолчала. Роуленд Макгуайр буквально излучал напряжение: его повернутое лицо было бледным, подбородок вызывающе выпячен, сильные, чуткие руки готовы сжаться в кулаки. С ним явно творилось что-то неладное. Случилось нечто чрезвычайное, выходящее за рамки сценария, который Линдсей уже успела составить в воображении. Ей стало стыдно за пошлость собственных мыслей. Остатки тяжелого впечатления от россказней Пикси улетучились как дым.
Если Джини в самом деле намеревалась присутствовать на пресс-конференции, то сильно запаздывала. Двери зала уже закрывались. У подножия сцены выстроилась в полной боеготовности шеренга телевизионщиков и фоторепортеров. Журналисты нетерпеливо возились на местах.
Линдсей тихо поинтересовалась:
– Скажи, Роуленд, ты всегда в таких случаях надеваешь черное?
– Что? – Он непонимающе взглянул на нее и отвел глаза в сторону.
– Я это к тому, что большинству людей в наше время все равно, что и когда надеть. Почти никто не заботится больше о формальностях. Даже на похоронах…
– Как тебе сказать… Я и сам как-то не очень задумывался над тем, что надеть. – Роуленд снова повернул голову к входу. – Привычка, наверное. Воспитание сказывается. Когда я жил в Ирландии, еще мальчишкой, люди, помню, всегда одевались особо, когда кто-нибудь умирал. В знак уважения к покойному. А почему это вдруг тебя так заинтересовало?
– Сама не знаю. – В душе Линдсей была тронута его ответом. – Просто мне нравится, как ты выглядишь – немного старомодно, но в этом чувствуется что-то правильное.
