Текст книги "Ай да Пушкин, ай да, с… сын! (СИ)"

Автор книги: Руслан Агишев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

По пришествию некоторого времени в гостиную вошел юнец, с опаской поглядывая на магистра. Эммануэль осторожно подошел к столу и замер, едва душа.

Окинув женоподобного паренька презрительным взглядом, магистр повернулся в де Баранту:

– У тебя последний шанс, брат-рыцарь, исполнить волю капитула.

Барон, продолжая стоять на коленях, истово кивнул. Мол, все исполню, все сделаю.

– А это, чтобы ты ничего не забыл…

Рэдклиф, зверино хекнув, с разворота ударил юнца тростью. С хрустом лопнула голова Эмануэля, разбрасывая вокруг кости, кровь, мозги. Следом с глухим звуком на паркет свалилось и тело.

– Помни, брат-рыцарь, помни. Ведь, в другой раз это может и с тобой случиться.

Стоявший на коленях, де Барант посерел. Ни единой кровинки в лице не осталось. Молча разевал рот, но так ни слова и не смог произнести.

Глава 22
Работа, и еще раз работа

* * *

с . Михайловское, Псковская губерния

Наступила мартовская распутица, незаметно перешедшая в апрельские бездорожье и беспогодицу. Небо затянуло свинцовыми тучами, целыми днями то ветер выл волком, то лил дождь, как из вёдра. Быстро сошёл снег и дороги превратились в болото, став непроходимыми ни для пешего, ни для конного. Про карету и говорить было нечего, в один миг увязнет и на всё четыре колёса в землю уйдёт.

Жизнь в Михайловском совсем замерла, ужавшись до размеров крестьянских изб и барского дома. Никто наружу и носа старался ни показывать, разве только по хозяйской нужде или иной особой надобности. Что утром, что в полдень глянешь в окно, а там тишь, да гладь. Изредка только взъерошенный пёс пробежит вдоль домов или замычит дурниной некормленая корова.

Для Пушкина же это время оказалось исключительно плодотворным. Весенние распутица и ненастье разогнали от него назойливых гостей всех мастей, смотревших на него, как на диковинного зверя в зоопарке, и задавших бесконечное число самых разных вопросов. Бессмысленные по сути, они невероятно отвлекали и раздражали, заставляя изображать внимание и интерес (не станет же гнать соседей прочь, не поймут-с).

Сейчас же, к своему собственному удовольствию, поэт оказался предоставлен самому себе, и наконец-то мог вплотную заняться своими планами.

Первым пунктом у него стояла работа над романом о новом Герое для этого времени, которого еще не знало русское общество. Вот-вот выйдет роман Лермонтова «Герой нашего времени» с его неприкаянным, мечущимся из стороны в сторону, Печориным, и Пушкин должен был в пику ему представить другого героя. Не картонного, живого, привлекательного, талантливо прописанного. Герой должен стать прямым, как стальной рельс, пробивным, как танк.

– … Никаких метаний, сожалений… Это будет новая «Как закалялась сталь», от которой станет кровь в жилах кипеть, – продолжал размышлять над характером своего героя Александр, с самого утра прохаживаясь в гостиной. Типаж героя уже сложился в его голове, и осталось лишь облачить его в оболочку из слов. – Только черное и белое, только плохое и хорошее, чтобы сразу расставить все точки над «и». Да, да, именно так…

Поэт намеренно шел на упрощение, сужая всю палитру человеческих чувств до самых ярких.

– Оставим сопли для Достоевского с его «Преступлением и наказанием»! Пусть будет просто, пусть не будет той глубины, чем так кичатся другие! Пусть! Главное, пример! Герой должен стать звездой, к которой будут тянуться, о которой будут мечтать, с которой будут сверять свои поступки!

Проговаривая вслух свои мысли, Пушкин рубил рукой воздух, словно мечник клинком. Нарастающее возбуждение было верным признаком накатывавшего «приступа творческой лихорадки», во время которой поэт мог часами работать, как одержимый, не замечая ни времени, ни усталости. Он даже не рассуждал, не подбирал нужные слова, не мучился над слогом и сюжетом. Казалось, все уже было кем-то и где-то написано, а ему предстояло все это лишь перенести на бумагу.

В такие минуты к нему, вообще, было страшно подходить. Александр выглядел взбудораженным, наэлектризованным: глаза бешенные, движения порывистые, с губ то и дело срываются обрывки слов, предложений. Он то резко мерил комнату шагами, то неожиданно бросался к столу и начинал судорожно что-то писать. Перо отчаянно скрипело по бумаге, нередко ломалось, в воздух летели брызги чернил, обрывки бумаги. Пушкин творил…

Взбудораженный идеями, образами, поэт чувствовал, что в итоге должно получиться. Уже сейчас, когда была написана лишь пара страниц, остро ощущал, какие невероятные по силе эмоции станет будить герой в его современниках.

– … А им нужен такой Герой, очень нужен… Эдакий Данко, с одной стороны недосягаемый, а с другой стороны очень притягательный, светлый, идеальный… Он покажет, как и что нужно делать…

Эта потребность в образце, в направлении, царившая в обществе, в умах людей, чувствовалась, как никогда. Поэтому с таким искренним интересом и жаждой и был воспринят лермонтовский «Герой нашего времени», в котором многие увидели отражение себя, своих близких и знакомых.

– Да, да, именно так… Я покажу им не просто Героя нашего времени, а мечту, в которую не стыдно и поверить, – поэт уже не просто метался по комнате, а самым настоящим образом «летал», едва не чувствуя позади себя крылья. Этот полет фантазии окрылял, раскрывая перед будущим романом невероятные перспективы – известность, подражание. – Это будет мечта, красивая, правильная, светлая. Мечта о настоящем Герое…

Поэт вдруг остановился, словно наткнулся на что-то невидимое.

– А, собственно, что за герои сейчас есть? На кого им всем равняться? Да, на кого? – вдруг задумался Александр, словно споткнувшись в своих рассуждениях. – Какие у них всех есть примеры? Мой Евгений Онегин? Этот вечно скучающий и во всем разочаровавшийся брюзга⁈ Тот, кто пристрелил собственного друга из-за глупости, самой настоящей прихоти – мнения света, условностей…

От избытка эмоций Пушкин даже пнул подвернувшийся под ногу стул, чем изрядно напугал спавшего там рыжего кота. Отправленный в полет кот, со страху издал жуткий вопль, грохнулся на пол и со скрежетом когтей умчался прочь.

– Что это к черту за герой⁈ Да, талантливо написано, да, красиво все выглядит, но героем здесь даже не пахнет!

В таком ракурсе Онегин уже выглядел в высшей степени неприятным, даже отвратительным.

– А кто еще? Лермонтов со своим Печориным вот-вот появится. Этот тоже хорош, не лучше моего Онегина… Какой-то рыцарь печального образа, бродит по стране неприкаянным, творит, не пойми что…

Понимание, действительно, выходило жутковатым. В обществе, пусть и не осознанно, транслировался образ довольно странного героя нашего времени – скучающего, мнущегося, лезущего на стенку от безделья и цели в жизни, человека.

– Помог украсть жеребца у горца, чем нанес ему страшное оскорбление… Зачем? Неужели не понимал этого? А с Беллой? Наигрался, бросил. Бред же, полный бред… И это герой, образец⁈ Неудивительно, что все прогнило! С виду все в полном порядке, все блестит, красиво, благоухает, а копнешь поглубже, то начинает смердеть, гниль наружу лезет.

Получалась, и правда, какая-то бессмыслица. Куда ни глянь, сплошное морализаторство, копание в грязном белье, откровенное пустословие.

– А ведь Крымская война на носу, которая так всем по шапке врежет, что сам император Богу душу отдаст. Опять придется бедному солдатику отдуваться, да паре сотням офицеров во главе с Корниловым да Нахимовым⁈

Споры с самим собой, творческие метания нередко достигали такого накала и ярости, что дворня пугалась и со всех ног бежала в соседний монастырь к батюшке. В барском доме тогда оставались лишь старый слуга Никитка и древняя бабка, которая и ходить уже не могла, а не то что бегать.

– Ничего, ничего, так напишу, что слеза пробьет, – кривился Александр, хватаясь за перо. – Тем более почти ничего придумывать не нужно. Образец для подражания уже есть. Мой товарищ Михаил Дорохов очень даже подойдет на эту роль. Ну-с, приступим.

… Где-то ближе к полудню творческий порыв Пушкина обычно иссякал, и ему начинало жутко хотеться есть. Через какое-то время раздавался протяжный гул от удара в колокол, а следом и зычный крик слуги Никитки, за долгие годы отлично изучившего распорядок дня и предпочтения своего барина.

И если до этого все в доме ходили на цыпочках и старались лишний раз «не дышать», чтобы не дай Бог не потревожить барина, то сейчас все начинало бурлить, шуметь, стучать и источать восхитительные ароматы готовящихся яств. Слышалось шлепанье ног, с которым слуги носились из одной комнаты в другую. Звякала посуда, звучали недовольные крики Никитки, который на правах личного слуги барина раздавал указания, а нередко и оплеухи особо нерадивым или провинившимся слугам.

– Все накрыли, батюшка, – с этими словами в комнате, где «давился слюной» Пушкин, открывались створки дверей и на пороге появлялся Никитка. – Милости просим откушать чем Бог послал…

Как и всегда, Бог посылал немало. Содержимым многочисленных тарелок, супниц, чаш, блюдец, стаканов, рюмок и фужеров, которыми был буквально уставлен большой стол, можно было смело взвод голодных солдат накормить. Причем сделать это можно было отнюдь не в фигуральном смысле.

– Куда же столько-то? Прямо-таки неземное изобилие.

Естественно, со всем этим Пушкин пытался бороться, правда, безуспешно. Едва он только начинал говорить о чрезмерном расточительстве, как слуга невероятно обижался и огорчался. Старик, хорошо помнивший еще многолюдство и хлебосольство застолий в этом доме, все никак не мог привыкнуть к скромным потребностям барина.

– Дык, батюшка, как можно-с иначе? – всякий раз удивлялся слуга со слезами на глазах. – Вы же Пушкин! Всегда же так было. Исчо батюшка вашего батюшки требовал, чтобы стол ломился…

Ближе к вечеру, когда немного подремлет, а после выпьет для бодрости крепкого чаю с пирогами, с Александром случался новый приступ работоспособности. «Распирало», конечно, не так, как утром, но писалось тоже хорошо, продуктивно. По этой причине на вечер он и оставлял более легкое занятие, скажем так, для души – написание продолжении истории про Ивана-морехода.

– Иван-мореход, конечно, не герой нашего времени, но уж точно мечта многих… Особенно для простого люда, отдушина, так сказать, – усмехнулся Александр, рассматривая еще вчера написанную главу. – Неплохо, очень даже неплохо. Живо, динамично, и главное, завлекательно. Читаешь, не замечая, как идет время.

Получалось, и в самом деле, достойно. Написанная в классических традициях русской сказки, история все более отчетливо принимала форму то ли норвежской саги о богах Асгарда и грозных викингах, то ли эпопеи великого воина и далекой Киммерии – Конана-варвара. Иван-мореход с каждой новой страницей «бронзовел» так, что диву даешься.

Он и добрый молодец да писанный красавец, своей мужественной статью повергающий в трепет и юных девиц, и зрелых матрон. На какую девицу-красавицу не посмотрит, а та уже к его ногам падает. То черноволосая крутабедрая разбойница ему все награбленные богатства предложит лишь за один поцелуй, то все жены османского султана станут перед ним амурные танцы танцевать, то сама заморская королевишна с чудным именем Виктория горько разрыдается при расставании с ним.

Он и богатырь, каких еще свет не видывал. В плечах косая сажень, бычья шея, руки и ноги, что небольшие деревья. В бою на кулаках против любого выйдет и любого с ног свалит. Пальцами запросто по три штуки подков на спор сминал, булатные сабли в круг скручивал, с быком-трехлетком на плечах быстрее других бегал.

Он и разумный, как никто другой. Из любого несчастья выход найдет, от любой беды сбежит, любую самую сложную задачку решит и загадку отгадает. Грамоту разумеет лучше всякого батюшки, считает так, что ростовщики и купцы от зависти плачут.

Он и воинским наукам так обучен, что лучше не бывает. С двумя саблями в руках против любого воина в круг войдет и победителем выйдет. На зависть вражинам кидает копье, стреляет из лука и ружья, рубится саблей или мечом, колет пикой или кинжалом. Обучен и стрельбе из пушки, ядром из которой за версту воробья с дерева собьет.

Словом, это был такой герой, что на зависть другим героям. Клейма негде ставить.

– И ничего не приторно, ведь сказку пишем, а не философский труд, – улыбался Пушкин, думая про «всехпобедизм» своего героя. – А еще про хомячество нельзя забывать. Ведь, не пристало русскому герою ходить босым и раздетым, да просить милостыню на паперти! Сказка должна быть сказочной…

Вот Иван-мореход, по воле поэта, и расстарался. В продолжении истории, где герой попадает на морское дно, количество сокровищ на один квадратный вершок рукописи просто зашкаливает. Если в первой книге «Невероятные приключения Ивана-морехода в тридевятом царстве-государстве» найденные богатства измерялись кошелями и сундуками, то здесь уже мерялись исключительно возами, ладьями и даже целыми морскими кораблями. Золотые монеты сыпались рекой, драгоценные камни валялись прямо под ногами, серебро, вообще, никто не считал.

– Так очень хорошо, – бормотал поэт, скользя пером по очередному листу рукописи. Закончив, откладывал листок к его же собратьям, и брался за новый. Вдохновенье, как нашло на него, так и не думало отступать. – Очень живо, ярко… Все сверкает, звенит, переливается в руках богатыря… А под ногами трещат кости поверженных врагов… Вот, еще пара слов, и на сегодня хватит.

Со хрустом позвоночника Пушкин выдохнул. Наконец-то, еще одна глава сказки закончена, и можно перевести дух до следующего дня.

– Хотя, нет… – Александр, взяв пачку листов в руки, поднялся с кресла. – Осталось проверить на качество.

Проверкой на качество поэт называл ежедневную декламацию того, что успел написать за день, перед дворней. Ведь, сказка про Ивана-морехода задумывалась, как массовый продукт и для ребенка, и для взрослого. Здесь не ставились острые вопросы, не приводились заумные рассуждения. Сказка рассказывала о простых, заурядных вещах, которые знакомы и близки каждому из нас.

– Никитка⁈ – крикнул Пушкин, тряхнув пачкой листов.

Дверь в комнате тут же отворилась и за ней возникла высокая фигура слуги, за которым явно еще кто-то был.

– Ждете? – улыбнулся поэт, замечая не одну, не две и даже не три головы за спиной у Никитки. Ждут, значит, нравится.

– Ждем, батюшка! Ждем, родимый! Скорее бы уж! – на разные голоса – и женские, и мужские, и детские – загалдела дворня, с жадностью заглядывая в комнату. – Жуть, как про Ваньку-морехода услышать хотца!

Приглашающе махнув рукой, Пушкин подошел к столу со свечами. Не мог он сидя декламировать, ему свет и простор нужен был.

– Итак, как вы помните из прошлых глав, Иван-мореход отправился по торговым надобностям за море-океан, что тянется на месяцы во все стороны света. Хоть на север плыви, месяц ничего и никого не увидишь. Хоть на юг плыви, тоже ни кусочка суши, ни небесной птахи не встретишь…

В миг на комнату опустилась мертвая тишина. Рассевшиеся по всему полу дворовые люди, душ двадцать – двадцать пять на первый взгляд, замерли, не сводя с барина глаз. Кто-то даже дыхание затаил, боясь, что чего-то не услышит. Ведь, для них, толком и не знавших развлечений, такое чуть ли не откровением было. Барин рассказывал им такие удивительные истории, о которых они, вообще, больше не слышали. Сказка на глаза превращалась не просто в сказку, а в целое фантастическое представление, заставлявшее широко открывать от изумления рот и глаза.

Видя такое внимание, поэт старался не просто декламировать, как делал раньше. Он начал играть, довольно умело оживляя написанную им историю. В его исполнении, плывущий по морю, корабль скрипел, волны били в его борта, противно кричали чайки над головами моряков. На разные голоса разговаривали герои истории. Иван-мореход говорил громко, четко, уверенно, Славка-рулевой гнусавил, Гришка-боцман простуженно хрипел.

Чуть ли не час Александр рассказывал об удивительных приключениях Ивана-морехода и его товарищей – о прекрасных сиренах, что заманивали путешественников на камни, о страшных рыбах размером с дом, и о многом другом таинственном и странном. Наконец, и эта глава подошла к концу, который, как водится, оказался чуть не досказанным.

– … На второй месяц пути разыгралась страшная буря, которой еще свет не видывал. Все небо затянуло черными тучами, ударили молнии, подул сильный ветер, в один миг порвав все паруса и поломав все мачты. Волны поднимались выше самой высокой колокольни и оттуда падали вниз, сметая все на своем пути. Видя такое светопреставление, даже бывалые моряки стали креститься, да прощаться друг с дружкой. Ведь, не чаяли они уже в живых остаться. Только Иван-мореход и не думал тужить да горевать. Осенил себя крестным знаменем, вытащил большой пистоль в золоте и драгоценных и камнях и как пальнет прямо в самую черную тучу… А что случилось с Иваном-мореходом и его товарищами, мы узнаем позже.

И такой тяжкий вздох издала дворня, что впору было их пожалеть.

– Батюшка, родненький, что же так-то⁈ Пожалей ты нас, глаз же не смокнем таперича! – загалдели со всех сторон. – Все будем думать-гадать.

Выпроводив всех, в комнате остались слуга Никитка и уже вернувшийся из Санкт-Петербурга его новый товарищ Михаил Дорохов. Оба встали у двери и, словно, сговорившись стали буравить поэта укоризненными и в то же время жалобными взглядами.

– Ляксандра Сяргеич, родимый, можа хоть чуток скажешь, что дальше было? А? – жадно посмотрел слуга.

– В самом деле, Александр Сергеевич, разве можно быть таким жестоким? – Дорохов обвиняюще ткнул в поэта указательным пальцем. – Ваши истории – это просто нечто необыкновенное и завлекательное настолько, что даже сравнить не с чем. Вы настоящий маг слова. И правда, сегодня не усну, раздумывая над судьбой бедного Ивана-морехода. Ведь, уцелеть в таком шторме очень непросто… Может хоть намекнете?

– Нет, значит, нет, Михаил, – качнул головой Александр. – Всем спать. Завтра мы с вами попробуем добраться до монастыря. Мне с игуменом нужно о школе поговорить…

Глава 23
Отдохнул, называется…

Псковская губерния, с. Михайловское

День сегодня как по заказу выдался – солнечный, с веселым чириканьем воробушков и небольшим мартовским морозцем, сковавшим лужи и грязь.

– Красота-а-а, – протянул Пушкин, выйдя на крыльцо и от души потягиваясь. – И сразу жить хочется… хорошо и долго.

От свежего воздуха, яркого солнечного света бурлила кровь в жилах, играло настроение и хотелось чего-то эдакого. Похоже, сказывалось его добровольное затворничество. Шутка ли, уже около двух месяцев он едва ли не целыми днями писал, писал и писал. Напавший на него зуд творчества не отпускал ни днем, ни вечером, а нередко и ночью заставлял вставать и, сломя голову, бросаться к письменному столу и хвататься за перо с бумагой. Благодаря этому он и смог закончить второй том похождений Ивана-морехода – «Необычайное путешествие Ивана-морехода на дно морское в царство Нептуна», а также почти дописать свою версию романа про героя нашего времени.

Словом, устал, соскучился по движению, переменам. С какой-то страшной силой захотелось веселья, смеха.

– Вот, что значит нехватка физкультуры и витамина «Д»!

Прогуливавшийся рядом Дорохов тут же «сделал стойку» на незнакомое слово.

– Витамин «Д»? – заинтересовался он, встав напротив крыльца. – Какое-то греческое слово?

– Хм, так сразу и не ответишь, – замялся Александр, сразу не зная, как и ответить. Не будешь же рассказывать о самом витамине «Д». Абориген все равно ничего толком не поймет. Тут надо начинать с самых основ – с биохимии, биологии, строения клетки и т.д. и т.п. Но на это все не было ни времени, ни, честно говоря, желания. – Как-нибудь потом, старина, как-нибудь, когда будет побольше времени мы с тобой сядем, возьмем молодого духовитого вина, зелени, нажарим мяса, и поговорим обо всем этом…

Упомянув классический «майский» набор из своего времени, Александр тут же сглотнул слюну. Тут же захотелось посидеть на природе, у костра, вдохнуть аромат жареного мяса и дыма, как когда-то в другом времени и месте.

– Так, Михаил! – Пушкин сверкнул глазами, решительно повернувшись к товарищу. – Душа требует праздника! И требует очень сильно, прямо вопиет об этом. Вы случаем не знаете, сегодня по календарю не праздник?

Дорохов аж поперхнулся от такого. Какие еще праздники? Все же праздники наперечет. Рождество уже было, до Пасхи еще далеко.

– Нет, говоришь, – огорчено вздохнул поэт, но через мгновение встряхнулся. – Подожди-ка, а какое сегодня число на календаре? Просто не может быть такого, чтобы не было никакого праздника.

Он же прекрасно помнил, что в прежнем календаре в какую страницу пальцем не ткни, обязательно попадешь в праздник – в какой-нибудь день улыбок, международный день похмелья – похмельоуен, хрум-хрум-хрум-день, день умасливания гремлинов и тому подобный веселый бред. Неужели и сейчас ничего такого нет? Обязательно что-то должно быть.

Если же нет, то нужно придумать. Настроение у Александра было очень для этого подходящее. Похоже, организм настолько устал от рутины и длительного творческого напряжения, что он едва не перегорел. Поэтому ему сейчас и требовалось праздника – сильной эмоциональной встряски, чтобы как следует «подзарядится».

– Точно нет, Александр Сергеевич, – недоуменно проговорил товарищ, разводя руками. Он никак не мог припомнить никакого веселого праздника. – Вроде бы недавно был день обретения мощей святого преподобного Прохора Печерского или Благоверной княгини Анны. Я ведь не очень в этом деле силен. Тебе бы батюшку Филофея спросить, – почесал головы Дорохов. – Больше и не помню. А число восьмое…

– Э-х, нет, друг ситный, так дело не пойдет. Праздник обязательно дол… – Пушкин начал было говорить, но вдруг осекся. Лицо у него при этом ощутимо вытянулось, словно он увидел что-то невероятное. – Что ты сказал? Какое, говоришь, число?

С каким-то совершенно диким выражением лица поэт подскочил к товарищу и, схватив его за плечи, с силой тряхнул.

– Восьмое? Точно? Восьмое марта⁈

– Да, восьмое, – тот даже вздрогнул от неожиданности. Слишком уже странной ему показалась реакция.

– И ты молчал⁈ – Пушкин широко улыбнулся. – Ты что же, Мишаня⁈ Это же восьмое марта! Международный женский день! Праздник милых дам и очаровательных девиц! Это же самое настоящее преступление молчать о таком празднике! Что смотришь⁈ Не слышал о международном женском дне⁈ Это еще большее преступление! Ты, Михаил, самый настоящий преступник! Слышишь⁈

Опешивший Дорохов даже рот раскрыл, никак не ожидая, что его назовут преступником. Стоял, как статуя, не понимая, то ли над ним пошутили, то ли оскорбили.

– Чего стоим, друг ситный⁈ Такой праздник, а мы тут киснем, – Пушкина, словно наэлектризовали. Хотелось куда-то идти, бежать, прыгать. – Сейчас же в дом, одеваться, готовить подарки для дам, и немедленно в путь! И не надо так смотреть на меня⁈ В международный женский день нужно поздравлять дам! Слышишь⁈

Пушкин резко развернулся на каблуках сапог и во весь голос крикнул:

– Николка, где тебя носит⁈ Быстро сюда!

Не прошло и минуты, как слуга возник рядом, как черт из табакерки. Голова, правда, вся в соломе. Похоже, на сеновале спал, пока никто не видел.

– Дрых⁈ Не отпирайся, точно спал! Всю жизнь проспишь! Живо готовь мой парадный костюм, а потом седлай моего любимого жеребца! Мы с господином Дороховым в гости собираемся! Кстати, Михаил, старина, у кого из наших соседей есть дочки на выданье? Посимпатичнее? Не думал же ты, что мы, двое кавалеров, будем праздновать этот прекрасный праздник без милых дам⁈

Дорохов растерянно качнул головой.

– И к кому же мы поедем? – в нетерпенье махнул рукой Пушкин, которым уже полностью завладела мысль развеяться, как следует. – Стоп! К чему эти вопросы? Ответ же ясен, как божий день – едем в Тригорское!

Естественно, по таким дорогам отправиться они могли лишь к своей ближайшей соседке – владелице Тригорского Прасковье Александровне Осиповой, закадычной приятельнице Пушкина. Ее старшие дочери – Анна и Евпраксия, как раз гостили у матери, около месяца назад приехав из Петербурга. К тому же с помещицей проживали и ее две младшие дочери, Мария и Екатерина, заводные девицы-подростки, просто обожавшие своего соседа-поэта. Словом, цветник, и самое то для празднования международного женского дня.

– Никитка, опять заснул⁈ Ночами шляешься, а днем сонный ходишь, – усмехнулся поэт, глядя на откровенно зевающего слугу. – Скажи, чтобы на кухне собрали припасов. В такой прекрасный день просто преступление сидеть дома. Сделаем пикник на улице с горячим чаем, шашлыками, вином, глинтвейном. Будем веселиться, смеяться, играть в настольные игры, читать стихи. А тебе, Миша, советую подготовиться. Сегодня мои прекрасные соседки услышат первые несколько глав моего нового романа про настоящего героя современности, отважного, честного, прямого, как клинок, русского офицера…

Дорохов недоуменно вскинул голову. Не сразу понял, о каком таком герое говорил Пушкин, а как понял, то пошел пятнами.

– Я… Александр Сергеевич, я не готов, – в недавнем прошлом боевой офицер, не побоявшийся в одиночку лезть в горный аул с вооруженными до зубов горцами-вайнахами, вдруг стушевался. – Может я останусь здесь?

– Отставить скромность! – но поэта уже было не остановить. Раскрасневшийся и с блестящими глазами он уже «закусил удила». Будничная рутина уже давно стояла поперек горла, и ему жутко хотелось праздника, развеяться, а повод был просто железобетонный. – Кто, как не герой войны, настоящий храбрец, должен поздравлять милых дам с таким праздником⁈ Вперед, труба зовет! Одеваться, бриться, стричься, чарочку вина для храбрости и вперед…

Изобразив стук копыт и фырканье боевого коня, Пушкин умчался. Дорохов же, пожав плечами, со вздохом последовал за ним.

* * *

Псковская губерния, с. Тригорское

Женщина сидела в глубоком кресле-качалке, ноги укрыты теплым пледом. На коленях лежало круглое пяльце с вышивкой, над которой шустро скользила иголка с цветной ниткой. Нет-нет да и посматривала в окошко, но, увидев ту же самую безрадостную картину весенней слякоти и грязи, вновь склонялась над рукодельем.

– А времечко-то бежит вскачь, не остановишь… – грустно вздыхала Прасковья Александровна Осипова, владелица Тригорского, погруженная в мысли о своих быстро повзрослевших дочерях. На вышивку она почти и не глядела. Давно уже так приноровилась: думаешь о чем-то своем, а руки, словно живут своей собственной жизнью. – Вроде бы недавно только были крохи, в платьицах бегали, просили на лошадке покатать, а сейчас уже выросли. Одни замужем, другие – на выданье…

Старшенькие дочери – Анна и Евпраксия – около месяца назад приехали мать и сестер навестить. Навезли гостинцев, подарков, всем досталось, с улыбкой вспоминала Осипова. Уже замужние дамы, степенные, а, как дома оказались, словно в детство впали – смеялись, радовались. Гляди на них и младшие сестры расшалились, устроили целое представление.

– Так ведь и Машеньке с Катенькой скоро замуж пора, – снова она вздохнула, вспомнив о возрасте еще двух дочерей. – Одной уже семнадцать, а второй почти тринадцать. Заневестились мои девочки… Тоже думать нужно…

Мысли плавно свернули в другое более практичное русло – о приданном для младших дочерей, которых босыми и голыми замуж ведь не выдашь. Одно дело хорошую партию для них найти, а другое, не менее важное – собрать такое приданное, чтобы не стыдно было.

В голове закружились десятки цифр – версты полей и лесов, число крестьянских семей и хозяйств, число пудов зерна и картошки, ведер вина с собственной винокурни, счета в банке, ассигнации под матрасом.

В какой-то момент Прасковья Александровна оторвала задумчивый взгляд от вышивки и снова посмотрела в окошко. Вроде бы все, как и всегда – голый деревья сада, черная жирная грязи и пустынная дорога, уходящая в сторону соседского поместья. Хотя…

– А это еще что такое? Что еще за гости? – удивилась она, заметив вдалеке двух всадников. Не было никаких сомнений, что направлялись они именно в Тригорское, хотя никаких гостей здесь не ждали. – Странно, чтобы в распутицу кого-то на улицу понесло. Подожди-ка, подожди-ка…

Отложив в сторону пяльца, помещица привстала и подошла к окну ближе. Приглядевшись, поняла, что первый всадник ей определенно знаком.

– Сашенька, точно Сашенька Пушкин! – улыбнулась она, узнав и жеребца особого расцвета, и самого всадника по характерной посадке. – Чего это он? Неужели случилось что-то…

К Александру она питала, самые что ни на есть материнские чувства, относясь к нему с особой теплотой. Всячески поддерживала [несколько раз, когда у него случились неожиданные финансовые затруднения, сразу же ссудила его деньгами], при каждой встрече живо интересовалась его делами. Узнав о его скорой свадьбе, специально поехала в столицу, чтобы познакомится с его избранницей. А когда его матушка скончалась, взяла на себя все расходы и заботы.

Тем же отвечал ей и Пушкин, считая своей второй матушкой. В многочисленных письмах так и писал ей: «божьим провидением у меня две матушки, чем я и неимоверно счастлив и горд». В каждый свой приезд в Михайловское поэт непременно посещал Прасковью Александровну с визитом, чтобы засвидетельствовать свое почтение, одарить столичными гостинцами ее и ее дочерей. О его особенном отношении к семейству Осиповых говорило и то, что многие жители Тригорского, да и само имение с его прекрасным парком, отчетливо угадывалось в героях и пейзажах романа «Евгений Онегин».

– Нужно непременно сказать…

Всплеснув руками, она выбежала из комнаты, а уже через мгновение ее зычный голос разносился по коридорам и комнатам большого барского дома и предупреждал о скором прибытии дорого гостя. Вскоре дом уже напоминал разворошенный муравейник – все кричали, носились из комнаты в комнату, платья, шляпки вынимались из шкафчиком, шипели раскаленным паром утюги, тянуло соблазнительными ароматами из кухни.

– Маменька, маменька, спасайте! – в коридоре на Прасковью Александровну налетела младшенькая Катенька с ворохом платьев на руках. – Какое надеть⁈ – глядела на нее большими глазами, полными слез, и жалобно всхлипывала. – Вот это с голубенькими лентами на подоле или вот это с розовыми цветочками? Маменька⁈

Улыбаясь одними губами [как в этой суете не вспомнить и свое детство и молодость, когда с таким же отчаянием и страхом наряжалась перед балом или приездом кого-то из гостей], женщина ткнула в верхнее платье.

– Одевайся, Катенька, не плачь, я пока займу наших гостей…

– Гостей⁈ – ахнула девочка. – Александр Сергеевич будет не один?

И, взмахнув ворохом платьев, умчалась, визжа про нового гостя, да еще мужского пола.