Текст книги "Ай да Пушкин, ай да, с… сын! (СИ)"

Автор книги: Руслан Агишев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Ай да Пушкин, ай да, с… сын!

Глава 1
Встреча с давно минувшей историей, которая оказалась вполне даже себе настоящим

Пролог.

Невысокий пожилой мужчина брел по улице. Видно было, что немного пьяненький. Шаг неровный, на лице блуждающая улыбка, бормотал что-то себе под нос. В руке у него зажат пышный букет, под мышкой – большая красная обложка с красивой надписью «Почетная грамота», которые многое объясняли. Выходит, не выпивоха, а с официального мероприятия идет.

– Вот и все… Эх, пятьдесят лет, как один день пролетели, – вздыхал он, то и дело поправляя выскальзывающую грамоту. Поэтому время от времени и останавливался, чтобы перехватить обложку поудобнее. Жалко, ведь, если выскользнет и упадет. – А молодцы ведь… По-человечески проводили…

Иван Петрович вспомнил про бывших коллег, что после торжественной официальной части устроили учителю литературы и ее неофициальную часть. Он ведь даже не ожидал того, что все пройдет так душевно, по-семейному.

– Молодцы, – остановившись у скамьи, положил букет. Слезы на глазах выступили, а платок по-другому было не достать. Руки ведь заняты. – Девчонки все сами приготовили, мастерицы они у нас…Все на столе было – и закуски, и горячее. Все аппетитное… Настоящие мастерицы.

Вытер слезы, положил аккуратно сложенный платок на место, и пошел дальше.

– И РОНО не забыло, грамотой отметило… В прошлом году Заслуженного дали, теперь к пенсии прибавка пойдет. Спасибо, не забыли…

Вроде бы все хорошо, а слезы все равно снова и снова выступали в уголках глаз, инет-нет да и раздавался очередной вздох.

– Жаль… Эх… Я ведь еще поработал бы, – Иван Петрович качнул головой, словно соглашаясь со своими словами. – Силы еще есть, с головой тоже порядок, да и с ребятишками язык вроде нахожу.

Конечно же, про «голову и общий язык» он немного слукавил, не стал себя хвалить. Скромность, несомненно, украшает человека, но в некоторых случаях лучше от нее немного отступить. Ведь, таких, как он, давно уже называют учителями от Бога. И дело было не только в глубоком знании предмета, оригинальной увлекательной манере подачи материала, потрясающей коммуникабельности, но и в особой любви к литературе. Последние ощущали и малыши начальной школы, которых приводили на его необыкновенные вечера живой поэзии, но и ученики постарше, остро чувствовавшие неравнодушие педагога. Свое особое слово у него находилось и для самых старших ребят, зарождающийся цинизм и жестокость которых тоже удавалось поколебать.

«Старая школа» – не раз повторяли те, кто приходил на его открытые уроки. Всякий раз при этом вспоминая про свою юность, во время которой была и трава зеленее, и люди добрее, отзывчивее. «Настоящий педагог» – кивали проверяющие из РОНО или министерства, ставя в свои блокнотики очередные плюсики. «Клевый чувак» – шептались между собой десятиклассники, когда учитель зачитал им собственноручно сочиненный рэповский трек. «И кто теперь будет готовить и вести мероприятия?» – хваталась за голову завуч, вглядываясь вслед уходящему пенсионеру. И вот все кончилось.

– … Хоть на четверть ставки бы… Пару уроков бы оставили, мне и хватило бы, – Иван Петрович продолжал вести то ли с собой разговор, то ли с директором или может быть даже с сыном. Все пытался кого-то уговорить не увольнять его, а дать еще немного поработать. – А то как теперь? В четырех стенах сидеть?

Очень уж он страшилась возвращаться в пустую квартиру, и обязательно последующего после забвения. Ведь, так всегда и случалось. Ты живешь работой, делами, у тебя не остается ни единой свободной минутки, ты всем нужен, всех знаешь. Но в какой-то момент все заканчивается – болезнью, пенсией, переездом или еще чем-то. Постепенно о тебе забывают: все реже звонит телефон и приходят в гости товарищи и знакомые, тебя перестают узнавать на улице. А ты все равно ждешь, с надеждой прислушиваешься к шагам за дверью, смотришь на телефон, который уже давно не звонит. Тебя, словно не получившийся рисунок, взяли и стерли ластиком с листа бумаги. Ты остаешься совершенно один.

Вот этого он боялся больше всего…

– Может все-таки позвонят? Кирилловна [директриса] обещала что-то придумать. Она женщина пробивная, деловая, неужели ничего не получится? Должно, обязательно должно получиться, – он попытался улыбнуться, но вышло не очень хорошо. Лицо приобрело какое-то ждущее, виноватое выражение, словно вот-вот должно случится что-то страшное, нехорошее. – Кирилловна точно что-нибудь придумает…

Так шел он и разговаривал сам с собой по-стариковски. А что еще оставалось делать? Дома ждала пустая квартира, со стен которой смотрели давно умершие родственники. Единственный сын с семьей жил на дальнем востоке, почти за тысячу километров отсюда, оттого и навещал редко. Звонил в основном. Словом, нечего было делать в квартире. Лучше вот так побродить, погулять на свежем воздухе, подумать о своем, о стариковском.

– Вот здесь перейду, а там и до парка рукой подать, – кивнул Иван Петрович сам себе, подходя к перекрестку. Светофор еще красным горел, осталось совсем немного подождать. – Поброжу, на лавке посижу…

Снова, уже в какой раз, тяжело вздохнул. По привычке огляделся по сторонам, чтобы, не дай Бог, кого-нибудь не задеть. Бывало уже, сослепу не заметишь, локтем заденешь, а тебя в ответ по матери обложат. Скандал.

– А чего ругаться-то? Задел и задел, ничего страшного ведь не произошло. Эх, люди…

Красный цвет на светофоре чуть мигнул. Значит, еще секунд пятнадцать – двадцать осталось. Здесь ведь чудный перекресток, не как в других районах города. Вторая неделя пошла, как режим работы светофора поменяли. Теперь он не поочередно по дорогам пропускал пешеходов, а сразу на весь перекресток открывал проход. Кто был не местный и этого еще не знает, всегда вперед норовит шагнуть. Вот и сейчас, какой-то мальчишка в капюшоне и наушниках вперед рванул. Видимо, решил, что сейчас желтый загорится, а его сразу же сменит зеленый цвет. Только невдомек ему, что зеленого еще долго не будет.

– Стой! – крикнул старик, вмиг трезвея. – Стой!

Тот, уткнувшись в телефон и пританцовывая в такт музыке в наушниках, уже шагал через дорогу. Не слышал, да и похоже толком не видел ничего. Громкая музыка в ушах оглушала, глубоко надвинутый на глаза капюшон мешал обзору, а возня в телефоне вдобавок скрадывали внимание и снижали реакцию.

– Назад! Мальчик, назад!

Холодея от ужаса, Иван Петрович услышал характерный свист автомобильных покрышек. В этот самый момент из-за поворота вылетела иссиня черная приора, салон которой едва не разрывали оглушающие ритмичные басы.

– Мальчик! Машина!

Не раздумывая ни секунды, мужчина рванул за пацаном. В разные стороны от него полетели цветы, грамота.

– Маль…

Он все же успел до него дотянуться и с силой толкнуть в спину, выбрасывая мальчишку к тротуару. А сам уже нет– не успел ни отбежать назад, ни проскочить вперед.

Вновь оглушающее засвистели тормоза. Воздух заполнил оглушительный звук мощных бумбоксов. Следом раздался резкий удар, и тело учителя отбросило на десятки метров вперед.

Все, свет в глаза померк. Занавес.

1. Встреча с давно минувшей историей, которая оказалась вполне даже себе настоящим

* * *

27 января 1837 года, № 5, газета «Литературное прибавление».

«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща! Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава! Неужели, в самом деле нет уже у нас Пушкина! к этой мысли нельзя привыкнуть!».

* * *

29 января 1837 года, дневник А. В. Никитенко [отрывок].

'… Мы понесли горестную, невознаградимую потерю. Последние произведения Пушкина признавались некоторыми слабее прежних, но это могло быть в нем эпохою переворота, следствием внутренней революции, после которой для него мог настать период нового величия.

Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению'.

* * *

11 февраля 1837 года, письмо В. А. Жуковского С. Л. Пушкину [отец А. С. Пушкина].

«… Россия лишилась своего любимого национального поэта. Он пропал для неё в ту минуту, когда его созревание совершалось; пропал, достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, буйною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимой гением, предаётся более спокойной, более образовательной силе здравого мужества, столько же свежей, как и первая, может быть, не столь порывистой, но более творческой. У кого из русских с его смертию не оторвалось что-то родное от сердца?».

* * *

26 января 1837 года.

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Едва кареты въехали во внутренний двор, как там начали собираться люди. Привлеченные страшными известиями о смертельном ранении поэта, которые в панике распространяли секунданты, петербуржцы стекались к дому на набережной Мойки. Переговаривались с тревогой в голосе, то и дело понижая голос до напряженного шепота. Причем речь у всех шла об одном и том же – о недавней дуэли Пушкина и Дантеса, и ее последствиях.

– … Ранило в живот, – высокий дворянин с роскошными бакенбардами кутался в плащ. – Примерно сюда.

– Зачем вы показываете на себе, Серж? Это же плохая примета! – хмурился его товарищ, неосознанно касаясь своего живота. – Если в живот, то это очень плохо… Очень плохо, – повторил он несколько раз, горестно качая головой. Похоже, ранение Пушкина считал своим личным горем. – Известно, что сказал врач? Не слышали, уже объявляли?

Чуть дальше с жадностью в голосе сплетничали две неопрятные бабенки, кухарки с виду:

– … Страсть, как страшно, Матрена. Крови натекло, просто ужас. Весь пол в карете кровяной…

– Прямо так и кровяной? – охала ее товарка, застывая с широко раскрытым ртом. – Откуда же столько крови-то?

– Знамо дело, из брюха. Дохтур сказал, что «внутреннее кровотечение», – медленно произнесла явно незнакомое слово кухарка, морща при этом сильно лоб. – Поняла? Нутро все порвало.

– Ах! – вскрикнула первая, судорожно начиная креститься. Раз за разом клала крестное знамение, словно это сейчас могло как-то помочь. – Господи, господи…

Укрывшись от пронизывающего ветра за колонной, степенно беседовали двое мужиков – пожилой истопник с чумазым лицом и полный кучер стеганном потертом армяке. От одного разило отвратительной сивухой, что, наверное, и объясняло его синюшний цвет лица, а от второго – ядреным табаком.

– … Нежто, прямо в голос кричал от боли? – дивился истопник, страдальчески держась за голову. – Как так?

– А вот так! Просто дурниной орал! – сказал, как отрезал кучер. – Исчо матерился при том, как последний сапожник. Каков я матерщинник, а то половину словов не разобрал.

Первый заинтересованно дернул лицом, густо измазанным сажей. Видно, интересно стало, как господа при смерти ругаются.

– Значит-ца, поначалу какого-то японского городового поминал, – начал вспоминать кучер, донельзя довольный таким вниманием. – Потом про кузькину мать начал орать. Я мол, вам покажу кузькину мать, всю харю ботинком измочалю… Також обещался всех на британский флаг порвать, и глаз натянуть на ж… Ой, дохтур едет!

Во двор едва не влетела карета. Громко покрикивая на взмыленную лошадь, кучер правил прямо к крыльцу:

– Расступись, задавлю-ю!

Карета еще катилась, а на подножку уже выскочил полноватый мужчина в черном сюртуке нараспашку. Весь бледный с пылающими огнем щеками. Крепко прижав к себе внушительный саквояж, он спрыгнул на мостовую и легко вбежал по ступенькам.

– … Сам Арендт Николай Федорович! Да, да, он самый! – человека, только что прибывшего в карете, конечно же узнали. Это был Николай Федорович Аренд, самый знаменитый профессор медицины и хирургии Петербурга, к которому не раз обращались и сам император Николай I Павлович. – А кто же еще? Он самый.

Николай Федорович ничего этого не слышал. Дверь за них громко хлопнула, полностью отрезая звуки улицы.

– Николай Федорович, дорогой мой, что вы так долго? – к доктору бросился высокий офицер, Константин Данзас, секундант Пушкина на этой злосчастной дуэли. – Почти три часа прошло, а кровь все идет и идет. Пытались перевязать, а все бес толку. Думал, уже все…

Из его спины выглядывало страдальческое лицо «дядьки» поэта – крепостного Никиты Козлова, с трудом сдерживавшего слезы. За невысокой матерчатой перегородкой раздавались сдавленные женские рыдания, убивалась супруга поэта. Прямо под ногами на зеленой ковровой дорожке тянулась бурая дорожка из кровавых капель. Все говорило о горе, пришедшем в этот дом.

– Приготовьте горячей воды и корпии, – бросил Арендт, быстро проходя в гостиную, а оттуда и в кабинет. – Поспешите, пока я проведу осмотр.

Входя в кабинет, сразу же почувствовал тяжелый запах крови. Значит, ранение тяжелое, и дело может идти на часы, если не на минуты.

– Раздвиньте шторы, мне нужно больше света! –махнул он рукой в сторону горничной, приткнувшейся у окна. – И где горячая вода⁈

За спиной раздался треск ткани, и сразу же яркий свет залил комнату, выхватывая высокий стеллажи книг, небольшой чайный столик, и главное, большой кожаный диван с застывшим на нем телом.

– Так…

Арендт сразу же отметил необычайную бледность, почти мертвенность кожи Пушкина, что говорило о большой потери крови. Увидел он и большое красное пятно на его белоснежной сорочке.

– Низ живота, – качнул головой доктор, уже понимая, что сейчас увидит. Такое ранение, особенно пулей из дуэльного пистолета, считалось почти гарантированной, причем мучительной смертью. Тяжелая пуля, попадая в живот, превращала внутренние органы в настоящую кровавую кашу, с которой ничего нельзя было поделать. Уж лучше сабельный удар.

– Доктор, Николай Федорович, дорогой, что же вы стоите? –со спины вынырнул Данзас и вцепился в рукав врача. – Я принес воду! Возьмите!

Благодарно кивнув, врач тщательно ополоснул руки. Знал, что любая грязь, оставшаяся на коже, может принести еще больший вред.

– Отойдите от него, – Арендт подошел к дивану. – Александр Сергеевич, вы слышите меня?

Если больной в сознании, то дело врача существенно облегчалось. Ведь, кто лучше больного мог все подробно и обстоятельно рассказать о боли.

– Александр Сергеевич? Я доктор, Арендт Николай Федорович.

Поэт лежал на боку и не двигался. Если он и дышал, то внешне этого было совсем не заметно. Его грудь была неподвижна. Значит, все.

– Александр Сергеевич…

Арендт коснулся его шеи, нащупывая яремную вену. К сожалению, биение сердца не чувствовалось.

– Дайте кто-нибудь зеркало.

Нужно было еще проверить дыхание. Вдруг, не все потеряно.

Через мгновение в его руку кто-то вложил небольшое зеркальце с длинной изящной ручкой из слоновой кости. Явно женская вещичка и притом очень дорогая.

– Тихо!

Доктор наклонился ниже, опустив зеркало к посиневшим губам поэта. Затаил дыхание, надеясь на чудо. Но ничего не произошло – поверхность зеркала осталась чистой, совершенно не запотевшей.

– Господа…

Арендт положил зеркало на чайный столик и медленно повернулся. На нем тут же скрестились взгляды присутствующих, в которых уже плескался ужас. Его сердце только сжалось от боли.

– Я вынужден сообщить, что Александр Сергеевич Пушкин скончался. Закатилось солнце русской поэ…

И тут за его спиной хрустнула кожа дивана, и раздался удивленный возглас:

– Что это еще за школьная самодеятельность? Спектакль ставите «Пушкин на смертном одре»? А кровь откуда? Я спрашиваю, откуда здесь столько крови?

У присутствующих лица в один момент вытянулись. Кто-то начал истово креститься, только правая рука летала.

На их глазах из окровавленных тряпок самым натуральным образом восстал поэт, которого только что признали мертвым. Сел на диване и белыми белками глаз крутит, во все стороны смотрит, как безумный.

– Господи, – рядом с доктором закатила глаза горничная и начала оседать на пол. – Мертвяк восстал…

– Живой, живой, батюшка наш! Живой, милостивец! – тут же дико заорал личный слуга Пушкина, с грохотом рухнув на колени. – Боженька, смилостивился над нами! С небес нам послал благодать…

Глава 2
Здравствуйте, я ваша… Пушкин!

* * *

Письмо Н. Н. Пушкиной [супруга А. С. Пушкина] Н. И Гончаровой.

'… Матушка, эти дни я совсем не спала. Ты даже не представляешь, как мне было страшно. Я боялась сомкнуть глаза, все время представляла, как он смотрит на меня. У него такой взгляд, что оторопь берет. Смотрит, будто понять ничего не может…

Я его совсем не узнаю. Все стало другим – походка, взгляд, повадки. Ты ведь помнишь, как он меня раньше называл? Ташей, как и ты в детстве. Теперь же только Наташей и никак иначе…'.

* * *

Из подслушанного разговора на базаре.

– … Вот тебе крест, наш барин из ума выжил! Как его на дуэли приложило, вот с такенными глазищами ходит. Ничаво не помнит, не знает. Вчерась вон ему до ветру захотелось, а куда идти не знает…

– Гы-гы-гы! Нежто, прямо в портки наделал? Гы-гы-гы! Барин и в портки…

– А седня все про какую-то щетку талдычал. Я ему для ковра несу, а он меня по матери обложил. Мол, ему щетка для зубов нужна.

– Гы-гы-гы! Чудно как! Щетка для зубов! А скребок для задницы ему не нужон⁈

– Скребок? Откуда знаешь? Только барин не скребок, а бумагу спрашивал. Как, говорит, особливой бумаги для подтирания не придумали?

– Гы-гы-гы!

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Его пробуждение в этой ипостаси было далеко не эпичным, за что Ивану Петровичу, педагогу с многолетним стажем, было бесконечно стыдно. Подумать только, он, заслуженный учитель России, лауреат десятков всероссийских и областных конкурсов педагогического мастерства, признанный знаток поэзии Золотого и Серебряного века, позволил себе обложить по матери, пусть и малоизвестных, но все же классиков русской литературы! Послал во всем известное место сначала друга и однокашника Пушкина поэта Константина Данзаса, а потом и самого известного врача Петербурга Николая Арендта. И только чудом «под огонь» не попала сама супруга великого поэта, красавица Натали, которой вселенец из будущего уже был готов объяснить, кто она, кто её родственники, и куда им всем нужно срочно спешить. Позор и стыдоба на его седую голову!

Правда, было и то, что извиняло Ивана Петровича. Первое, это несусветная боль внизу живота, выворачивающая все его внутренности наизнанку, и через несколько мгновений пропавшая каким-то чудом. Второе, совершенно непривычная окружающая обстановка, напоминающая то ли антикварный салон, то ли музейные декорации. Словом, старика было за что извинить. Хотя теперь и не старика, вовсе…

* * *

Первые сутки, без всякого преувеличения, Иван ходил с открытым от постоянного удивления ртом. Естественно, пытался закрывать, чтобы родные перестали на него коситься, но все было бес толку. Челюсть упрямо тянулась вниз, а с лица не сходило восторженное выражение. От этого даже лицевые мышцы начали болезненно ныть. А как же иначе?

– Ведь, я Александр Сергеевич Пушкин, – тихо-тихо повторял он, не вставая с дивана в своем кабинете. Пришлось, перед близкими и друзьями симулировать контузию, чтобы хоть как-то оправдаться за необычное поведение. Попросил оставить его в тишине и спокойствии, чтобы немного оправиться.–Господи, просто поверить не могу, что это произошло… Я, наше всё! Я солнце русской поэзии! Я Пушкин! Самый настоящий Пушкин!

Снова покосился на большое зеркало у секретера, в котором отражалось столь знакомое ему по гравюрам лицо с характерным выдающимся носом и густыми бакенбардами. Сильно зажмурился и снова открыл глаза, но картина не изменилась. Из зеркала на него, по-прежнему, смотрело то же самое лицо.

Весь этот день он прикладывал просто адские усилия, чтобы хоть как-то привыкнуть к новому состоянию. Чтобы окончательно не прослыть умалишенным, ему было нужно, как можно скорее прийти в норму. Только как, черт побери, это сделать, если его то и дело пробирал восторг от фантастического ощущения сопричастности⁈

Куда бы он здесь не бросал взгляд, все «дышало» историей, все буквально «кричало» о великом человеке – титане русской литературы, который для страны и ее народа стал больше чем гениальный поэт, талантливый литератор, прозаик. Пушкин стал частью ее культурного кода. И как со всем этим смириться? Как к этому привыкнуть? Как можно без благоговения сидеть за письменным столом, где поэт создавал свои великие произведения? Как без дрожи можно брать книги, которых касался он?

– … Бог мой, это тот самый кабинет, где он написал «Медный всадник»! Да, да, здесь… Вот перья для письма, здесь его заметки… – дрожащими руками он разбирал листы с какими-то заметками, на которых среди неровных строк виднелись разнообразные рисунки. Ведь, великий поэт нередко на полях своих произведений оставлял рисунки всяких лиц, человеческие фигуры. – А это… Это что-то новое… Господи, я не читал такого, – на очередном листке с фигурной цифрой один было написано начало какой-то поэму, еще неизвестной читателям. – Это его новое произведение… Он его только начал писать, но, получается, из-за дуэли не должен закончить.

Иван почувствовал, что сейчас грохнется в обморок. Ноги ходили ходуном, едва держа тело. В глазах двоилось. Испытываемые им чувства были сродни восторгу первооткрывателя новых земель, куда еще не ступала нога человека. Он, Иван Петрович Купцов, учитель литературы из самого обычного подмосковного городка, нашел новую поэму Пушкина!

– А если это продолжение Евгения Онегина? – от нахлынувших эмоций задрожал голос. – Он ведь согласился его написать. Кажется, некий Юзефич в своих воспоминаниях писал, что Александр рассказывал некоторые подробности из продолжения поэмы своему брату. А ведь это было в тридцать седьмом году! В этом году…

Он без сил рухнул на диван, откинувшись на его спинку. Весь дрожал, спина мокрая от холодного пота. В глаза отражалось что-то совершенно шальное.

– Я нашел начало второй части Евгения Онегина, – прошептал с каким-то мистическим ужасом и тут же закрыл себе рот ладонями, чтобы сдержать вопль. – Это же как найти Трою…

Именно так Иван себя и ощущал. Подобно великому археологу-самоучке Генриху Шлиману, раскопавшего легендарную Трою, родину Елены Прекрасной, он открыл новую планету в пушкинской вселенной.

– Значит, он начал писать продолжение. Точно, это продолжение, – осторожно разглаживал пальцами листок, боясь лишний раз его коснуться. – А вдруг уже все написано?

На него нахлынула уже не волна, а самое настоящее цунами восторга. Захлестнуло его с пальцев ног и до самой макушки головы.

– Ведь, мог успеть. Вполне мог… Значит, нужно искать.

Иван оглядел сначала письменный стол, заваленный листами, потом перевел взгляд на секретер. Наконец, еще оставались высокие книжные полки, на которых стояли сотни книг: от карманных сборников стихов и до громадных фолиантов об истории Троянских войн. Драгоценная рукопись, должная взорвать литературный мир страны, могла быть в любом из этих мест.

– Это же, как найти второй том Мертвых душ… Как отыскать потерянные пьесы Шекспира… – жадно разглядывая стол, он повторял названия книг, рукописей, произведений, которые были утрачены, и в истории мировой литературы считались подобны затерянному ковчегу завета. – Как разыскать украденный багаж Хемингуэя с его ранними рукописями… Господи, я верну миру такое сокровище…

Если бы в этот самый момент в кабинет заглянул кто-то из слуг, или не дай Бог, супруга Наталья, то они окончательно бы уверились в его безумии. А как иначе⁈ Иван сейчас выглядел самым настоящим сумасшедшим, одержимым какой-то дикой идеей. Широко раскрытые глаза блестели, зрачки бегали. В непрестанном движении находились руки.

– Сначала стол, – прошептал он, облизывая пересохшие губы и медленно подбираясь к столу. При этом смотрел на него так, словно перед ним была жертва, которая была в любой момент рвануть с места. – Это самое верное место для рукописи. Александр Сергеевич писал здесь, а значит, и готовые листы с текстом скорее всего хранил тоже здесь. Ведь, так удобнее всего…

И следующие полчаса Иван методично осматривал бумаги на столе и его двух ящиках. Ничего не пропуская, изучал каждый лист, каждый клочок бумаги. Внимательно вчитывался в написанное, стараясь найти следы драгоценной рукописи. Что казалось интересным, сразу же помечал в небольшом блокнотике.

– … Так… какой-то список… имена, фамилии, в сторону пока, – попадалось много совершенно непонятных документов, или их обрывков, в которых он ничего толком не понимал. Такие бумаги складывал отдельно, надеясь разобраться в них со временем. – Это еще что за квитки? Векселя, похоже… Тоже в сторону. Потом поглядим.

Когда закончил со столом и перешел к поискам в секретере, то стопка непонятных документов уже превратилась в папку весьма внушительной толщины.

– Где же ты, моя прелесть? – в ящичках было все что угодно, но только не рукопись. Попадались, разные записки, много писем, какие-то бухгалтерские записи, и много всякого другого. – Неужели, и здесь ничего нет? Что же ты, старина Сергеич, так ленился? Где же она?

В конце концов, Иван выдохся. Разбор всех этих бумаг, которых у Пушкина оказалось просто неимоверное количество, его окончательно вымотал.

– В книгах, может спрятал?

Опустился прямо на пол, со вздохом уставившись на внушительные книжные стеллажи. Если их перебирать, то о сне этой ночью можно было забыть. Дел здесь как раз часов на восемь – девять, то есть до утра.

– Не-ет, хватит. Что я, в самом деле, как какой-то юнец? Ясно же, что нет ни какой рукописи. Если Пушкин и собирался писать продолжение Евгения Онегина, то скорее всего просто не успел. Не успел…

Тяжело вздохнул, и с пола перебрался на диван, на котором с облегчением и растянулся. Эти поиски рукописи, превратившиеся в полноценный обыск рабочего кабинета, сильно его утомили.

– Хвати дурить, Ваня, – бормотал он, смотря в зеркало. Человек в отражении выглядел не очень хорошо: осунувшееся лицо, обострились скулы, мешки под глазами. – Соберись, наконец. Возьми себя в руки. Теперь все изменилось. Твое прошлое, это их будущее. Вот так-то…

Замолчал, пытаясь переварить эту мысль. Правда, получалось не очень хорошо. Мысли в голове метались из стороны в сторону, звон стоял такой, словно звонарь от души в колокол бил.

– Теперь ты Пушкин, и тебе здесь жить. Понял?

Кивнул, и отражение в зеркале ответило тем же.

– Ну, а раз так, то придется немного поработать…

Вместо поисков мифической рукописи, нужно было разобраться в бумагах поэта. Ведь, пока он, вообще, ничего не знает о частной жизни Пушкина. И сейчас вопросов у него было больше чем ответов.

– Поглядим, чем вы дышите, господин Пушкин.

Раскрыл папку и взял лежавший сверху большой желтоватый лист с какими-то расчетами. Начал, разбираясь в почерке, внимательно изучать строчку за строчкой.

– Как курица лапой, честное слово. Ни чего толком не разберешь. Что вот тут написано? А, расходы на туалет… Тысяча четыреста рублей! Ни хрена себе! Ой! – Иван тут же легонько шлепнул себя по шубам. С матом нужно было завязывать. – Подожди-ка, это же гардероб для бала: платья, носочки, чулочки, как говориться…

Еще раз подивившись на расходы, перевернул листок. На оборотной стороне оказалось продолжение с еще более любопытным содержанием – расходами на аренду этой самой квартиры, обучение детей, питание для всей семьи, содержание кухарки и дворника.

– Не слабые расходы, – присвистнул Иван, вчитываясь в текст и цифры. – Шесть тысяч за год – это аренда квартиры на одиннадцать комнат. Полторы тысячи рублей за бал в октябре, еще полторы тысячи за бал в ноябре, почти столько же за декабрь. Что я так жил, как говорят в Одессе… Черт, а теперь я так и живу.

Судя по его подсчетам, расходы у семейства Пушкиных были не просто большими, а фантастически большими. Если верить вот этой бумажке, то за прошлый, 1836 год, ими было потрачено почти двадцать тысяч полновесных николаевских рублей. Двадцать тысяч рублей! Сумма выглядело еще более жутковатой, если представлять себе примерные цены этого времени.

– Кажется, на одном из уроков мы делали похожее сравнение, – начал он припоминать один из открытых уроков. – Доход губернатора мог доходить до четырех тысяч рублей, а писаря в губернской управе – около двадцати рублей. Крепостного крестьянина можно было купить примерно за двести – триста рублей, если он был здоров и силен. Неплохой каменный дом в столице мог стоить восемь – десять тысяч рублей. Такое чувство, что Пушкины денежные ассигнации использовали в качестве туалетной бумаги…

Впечатленный размерами расходов теперь уже своего семейства, Иван следующие пару листочков даже смотреть не стал. Взял и переложил.

– Чего это я? Поглядим и это.

Невзрачные серые квитки, которые он только что отложил в сторону, оказались долговыми расписками на весьма приличные суммы. Мелькали суммы в пятьдесят, шестьдесят и даже сто рублей. Пара расписок была, и вовсе, на внушительные пятьсот рублей.

– Я читал, что он играл в карты, но так…

Судя по датам на расписках, Пушкин играл и проигрывал с завидной регулярностью. Это случалось минимум раз в неделю, а иногда и чаще.

– Еще расписка, и еще, и еще, – бумажек с суммами, которые поэт обязывался выплатить, становились все больше и больше. На некоторых из них вдобавок к суммам появлялись еще и условия – например, права на какое-нибудь из стихотворений. – У него, похоже, точно зависимость, и причем самая настоящая, от которой нужно лечить.

На одном из квитков Иван наткнулся на какие-то расчеты. Очень было похоже на то, что Пушкин пытался прикинуть, насколько велики его долги. И полученная цифра, без преувеличения, впечатляла.

– Мать вашу…

Он сглотнул вставший в горле ком и печально пробормотал:

– И как тут не материться? Это же чертова туча денег.

Снова и снова смотрел на листок, словно пытался убедиться, что ошибся. Однако, дикая цифра в сто сорок тысяч рублей никуда и не думала исчезать.

– Саня, б…ь, ты дурак⁈ Ответь мне, ты полный дебил⁈ – возмущенно крикнул Иван своему отражению. Накипело, честно говоря. – Ты что же творишь⁈ Ешь что ли пачками эти деньги…

Картинка в его голове, и правда, складывалась просто возмутительной. Великий русский поэт, отец четверых детей и супруг одной из красивейших женщин Петербурга, оказался в долгах, как в шелках. Общая сумма долга при этом была неподъемной даже для него, получающего весьма неплохие гонорары.