Текст книги "Повесть и рассказы"

Автор книги: Руфь Рома

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Повесть и рассказы

ПОВЕСТЬ ПРО ТИНУ

КУДЫКИНА ГОРА

Какой противный толстый нос с синими жилками у хозяина нашего Шкворня. Какие у него затравленные, угрюмые глаза.

Зачем мне нужно сейчас, через много лет, помнить его с такими подробностями? Помнить его собаку Милку – коричневую, встрепанную, с неряшливым черным пятном на боку? Помнить каждое дерево в саду, каждый дом на нашей улице, почти всех соседей, которые жили вокруг?

Но почему-то моя память, сохранившая так много мелочей детства, почти не оставила мне воспоминаний о матери, умершей в возрасте тридцати семи лет.

Мне так хотелось воскресить ее в воспоминаниях, но оказалось, что только один эпизод задержался в моей легкомысленной памяти. Я помню, как меня, сонную, ночью несли куда-то из дома под грохот и свист. Утром я не раз просыпалась в погребе.

Кругом шла непонятная разноцветная война: красные выбили из Полтавы зеленых, зеленые и белые ворвались в Лубны, красные гонят белых по всем фронтам… Красных еще называют «наши».

В городе зеленые. Мама не ходит в школу учить детей. Лена, старшая сестра, не ходит учиться – школы закрыты. Мы сидим дома. В окна всовываются лошадиные морды, страшные люди требуют водки и еды.

Отец заболел тифом. Он врач. Меня и Лену отправляют жить к бабушке. Когда мы возвращаемся, отец, неузнаваемый, желтый, ходит по комнате, держась за стены. Потом он, опираясь на палочку, собирается идти на работу в больницу.

Мама говорит:

– Ты же совсем слабый.

– А доктор Виноградов умер, – отвечает отец и уходит.

Родилась сестра. Она мне кажется бессмысленной зверюшкой, напоминающей человека и от этого еще более неприятной. Все с ней без конца возятся. Лена и мама все время торчат над ней крючками. Я поминутно дуюсь, обижаюсь, но этого никто не замечает. Моя няня Настя вероломно носит по комнате новую сестру. Я могу есть, не есть, хныкать, играть с ножницами – никто не обращает на меня внимания: я выпала из поля зрения. Только мой отец, которого я по-прежнему редко вижу, ласкает меня неловко и торопливо, проходя в спальню, где всегда плачет маленькая сестра. Он работает в холерных бараках. Мрачное слово «холера» мне не совсем понятно, потому что так называют жену дворника, плоскую, как выпиленную из фанеры, женщину, всегда раздраженную и выкрикивающую грубые слова.

Вскоре я примирилась со своим новым положением. Сначала я вышла за калитку на улицу и, оглянувшись вокруг, быстро вернулась. Никто не заметил этого нарушения. На следующий день я забрела в соседний переулок и познакомилась с целой ватагой ребят, которых до этого времени видела только издали. Они отнеслись ко мне недоверчиво, но кто-то сказал: «Это докторова дочка», и я была принята в компанию. Мои новые друзья были очень самостоятельны, они предпринимали далекие прогулки, и однажды я увязалась за ними.

В тот день моя сестра пищала с утра слабым, скрипучим голосом. Все бегали из комнаты в комнату с озабоченными лицами. Настя помогала мне одеваться, за ней прибежала Лена, и они вышли. Я решила, что надевать платье долго и не обязательно, и, как была – в лифчике, штанишках и сандалиях, выскочила на улицу. Мои товарищи не ждали меня, я была слишком мала, чтобы принимать меня в расчет. Я увидела в конце улицы группу ребят, среди них рыжую голову Гришки – мальчика с соседнего двора, и, проглотив слезы, пустилась во всю прыть догонять. Я бежала, то беззвучно шлепая сандалиями по глубокой горячей пыли, то громко щелкая ими по булыжнику. Я догнала ребят у поворота.

– Куда мы идем? – спросила я, переводя дух.

– На Кудыкину гору, а ты куда?

– А я с вами.

– Тебя разве отпустили?

– Нет.

– А как же ты ушла?

– Я не ушла, я убежала.

– Ну, тогда идем.

Было жаркое августовское утро. В воздухе летали паутинки, залеплявшие лицо. Изредка слышались отдаленный гул и отрывистые, тяжелые уханья, похожие на стоны великана.

– Что это? – спросила я у Гришиной сестры Оксаны, тянувшей меня за руку.

– Стреляют, – коротко ответила она.

И мы побежали дальше.

Вот мы прошли мимо белого кирпичного здания городской тюрьмы.

– Здесь убивцы сидят, – сказала Оксана.

– Какие убивцы?

– А вот какие. – Она схватила меня за шею и больно придавила косточку на горле. – Поняла?

– Поняла, – сказала я, боясь, чтобы она не стала мне еще раз объяснять, что такое убивцы. «Потом спрошу у папы», – подумала я.

Мы спустились к реке, которая в этом месте была узкой и неглубокой, как ручей. Надо было переходить ее вброд. Всем было по пояс, а мне по шею, но я тянулась изо всех сил и только один раз булькнула, потому что оступилась.

На том берегу все немного отдохнули и посушились на солнце. Я была самая мокрая: вода попала мне даже в уши. Тарас, мальчишка с белесыми волосами, лежащими плашмя, как соломенная крыша, сказал, глядя на меня:

– И чего ты увязалась за нами? Бежит и бежит, как тот щенок.

– Чуть не утонула, – добавила Оксана.

– Ничего я не утонула, а просто у меня ноги короткие. У вас вон какие ноги, а у меня вон какие.

– Не ноги, а вся ты короткая. Потому что не выросла еще. Тебе сколько лет? – спросил Гриша.

– Пять.

– Мало, – сказала Оксана, выковыривая из земли камешки и бросая их в воду.

– Ну ладно, мало или не мало, а раз она с нами, глядите за ней. Пошли! – сказал Гришка.

И мы двинулись дальше.

Стало жарко, и моя прохладная одежда приятно прилипала к телу. Зато сандалии сделались тяжелыми и скользкими внутри.

Мы быстро прошли через луг, и я увидела издали какие-то холмы и кучи, ярко освещенные солнцем.

– Что это? – спросила я.

– Кудыкина гора, – ответила Оксана.

Это была городская свалка.

Я до сих пор помню то ощущение восторга, растерянности и счастья, которое охватило меня при виде всех этих сокровищ, лежащих передо мной прямо на земле. Наверное, это же испытывал солдат из андерсеновской сказки, когда открыл заветную дверь, скрывающую несметные богатства. Пронзительно сияли разноцветные стеклышки, блестели крышки от консервных банок, пестрые черепки выглядывали из дымящихся на солнце мусорных куч.

Я стала собирать цветные стеклышки, складывая их в кучу перед собой. Потом я нашла чашку без ручки. На чашке была нарисована яркая роза, через которую проходила черная трещина. Я сложила стеклышки в чашку и немного поспала, улегшись прямо на кучу мусора.

Когда я проснулась, ребята сидели возле меня и хвастались своими находками. Мальчики собирали гвозди, шурупы, куски железа неизвестного происхождения. Тарас нашел большой ржавый замок, на который Гришка смотрел с завистью. Оксана ничего не показывала. Ее сокровища были завязаны в тряпку, и узелок лежал рядом. Она держала за шею грязную безрукую куклу.

– Хочешь ее?

– Хочу.

– На.

Я взяла куклу и посадила ее на чашку.

Гришка дал мне грушу и кусок хлеба.

Большая тощая собака подошла и уставилась на меня голодными желтыми глазами. Я отщипнула кусочек хлеба и положила на землю. Щелкнули страшные белые зубы, кусочек исчез, и опять на меня уставились завистливые желтые глаза.

– Не дам, – сказала я, запихивая весь кусок в рот, и подтолкнула его пальцем.

– Ну, пошли домой! – скомандовал Гришка.

И мы отправились в обратный путь.

У речки ребята взяли меня на руки. Мы вошли в воду. Вдруг послышался топот. Обдавая нас с ног до головы брызгами, в воду влетели всадники. Они неслись на рысях, возбужденные, пыльные, не обращая на нас ни малейшего внимания.

– Наши! – закричал Гришка.

– Наши! – заорали за ним Оксана и Тарас.

Я опять очутилась по горло в воде, а ребята долго кричали, размахивая руками.

Домой я вернулась, когда солнце уже низко висело над садами. Я открыла дверь, и меня сразу схватила няня Настя.

– Господи, вот она! Сама пришла! – закричала она и внесла меня на руках в комнаты.

Из спальни выбежала растрепанная мама. Она больно шлепнула меня, потом, опустившись на колени, обняла и заплакала. Улыбаясь сквозь слезы, она тискала меня, то прижимая к груди, то отодвигая и заглядывая мне в глаза, будто видела меня в первый раз.

– Где ты была? Где ты была? – повторяла она, стаскивая с меня мокрую одежду.

– Отлупить ее надо как следует! – сказала Лена, входя в комнату. На руках она держала новую девочку, которая смотрела на меня большущими черными глазами.

Я подумала: «Раньше у нее этих глаз не было».

Мама ушла ее кормить, а няня Настя, укладывая меня спать, сказала:

– Как же ты могла? А? Не спросившись, не сказавшись. Мама так расстроилась – молоко пропало…

– Не брала я молока, – сказала я, засыпая.

Сквозь сон я увидела, как распахнулась дверь, на пороге остановился взволнованный, счастливый отец и сказал:

– Катя, дети! Сегодня в город вернулись красные! Вернулась Советская власть!

А я подумала: «И вовсе они не красные, они – как все». Через год моей матери не стало. И это все, что я о ней помню.

РАССКАЗ ПРО СКАЗКУ

Когда внезапно умерла наша мать, мы остались на руках у Насти. Отец наш, врач, работал в городской больнице и пропадал там дни и ночи.

Старшая сестра, пятнадцатилетняя Лена, замкнувшись в своей тоске, почти не обращала на нас внимания.

Моей младшей сестре Мане не было и двух лет, мне было шесть.

С нами была Настя.

Она кормила нас, одевала, причесывала, поила лекарствами, шлепала, ласкала и рассказывала нам сказки.

Наша няня Настя была замечательной рассказчицей. Мы с младшей сестрой Маней ходили за ней, как два голодных щенка, и выпрашивали сказки. Мы подчинялись ей как завороженные, едва она произносила «жили-были» или «однажды», а при слове «вдруг» мы таращили на нее глаза, затаив дыхание. Мы могли съесть пересоленный суп, подгоревшую кашу, мы покорно бросали любую игру, терпели мыло в глазах, если нам была обещана сказка.

Настя начинала рассказывать, и я видела, как ночью в таинственном саду по ветвям скакали жар-птицы, похожие на огненных индюков; как из широких рукавов царевны-лягушки вылетали звезды и, сшибая верхушки деревьев, рассыпались по небу. Настя рассказывала, и мне хотелось залезть под стол, когда, размахивая метлой, неслась под облаками злобная старая неряха баба Яга; и радостно замирало сердце, когда навстречу ей вылетал на Сивке-Бурке веселый, храбрый и умный Иванушка-дурачок, освобождать из плена царевну.

Больше года прошло со дня смерти нашей матери, когда вернулся с войны Настин жених, Матвей. Он воевал где-то далеко от дома и уже один раз должен был вернуться, но остался воевать за Советскую власть.

И вот однажды он встал у нас на пороге.

Настя бросилась ему на шею, а он застонал от боли.

Больше месяца прожил у нас Матвей, пока отец залечивал его раны. За это время мы с ним подружились. Он не рассказывал нам сказок, он говорил о боях и разведках, а мы, раскрыв рты, слушали его, не все понимая. Он казался нам особым, диковинным человеком – любимым нашим героем – Иванушкой из Настиных сказок.

А потом Настя уехала с Матвеем.

Она уехала счастливая и плачущая, а мы второй раз осиротели.

После отъезда Насти жизнь наша сразу переменилась.

Нас отвели к бабушке. Бабушка была акушерка. Она была высокая, стройная и седая. Она всегда спешила и всегда кричала. Бабушку вызывали ночью, приезжали за ней днем, к нам в комнаты вваливались перепуганные, заплаканные мужчины. Бабушка уходила, схватив пузатый кожаный саквояж, а мы оставались с ее подругой, молчаливой и медлительной тетей Пашей. В молодости с ней случилась какая-то беда – она была хромая и много лет жила у бабушки. При тете Паше мы затевали бешеные игры, вытирая животами пыль под кроватями, смешивали в тазу лекарства из шкафа, дрались, визжа и катаясь по полу. Тетя Паша вынимала из ящика стола лакированную шкатулку, шуршала пожелтевшими конвертами и тяжело вздыхала. Если мы начинали слишком сильно шуметь, она молча рассаживала нас по разным комнатам и снова начинала рыться в своей шкатулке.

Часто бабушка не приходила ночевать. Возвращалась она рано утром или днем, шумно распахивала дверь, падала на стул, потом мылась с головы до ног и сразу бралась за нас. Она мыла и скребла мне спину, как стол. Если бы она могла, то оторвала бы мне уши, чтобы их лучше вымыть. При этом она все время ворчала, что в доме черт знает что творится. Покончив с мытьем, она быстро ела, в изнеможении валилась в кровать и засыпала.

Отец каждый день забегал к нам после работы. Он озабоченно оглядывал нас, спрашивал: «Ну, как живете-можете?», неумело поправлял нам платья, пытался застегнуть пуговицы, подвязку. Иногда он сажал нас на колени и пел нам песни. Изредка забегала Лена. Она не жила у бабушки, а оставалась с отцом. Когда Лена и папа собирались вместе, они всегда пели. Лена – нежным высоким голосом, а папа красиво гудел без слов.

Иногда он начинал вглядываться в бледное, большеглазое лицо Лены, потом вдруг замолкал, спустив нас с колен, уходил в другую комнату.

Однажды я долго не могла заснуть в душной бабушкиной постели.

Вкрадчиво и назойливо тикали часы в вышитой туфельке на стене. Маня всхлипывала во сне и молотила меня по животу пятками.

Я услышала в соседней комнате голоса бабушки и отца.

Бабушка говорила папе, что она не может за нами следить, что ее дом для нас неподходящее место и что от этого всего у нее разрывается сердце.

«Как это может разрываться сердце? – подумала я. – Это неправда».

– Им нужна няня, – продолжала бабушка.

Я сразу вспомнила Настю. «Где она? Побыла с Матвеем, и хватит. Нам плохо без нее».

Потом папа спросил у бабушки:

– Что же делать? Вы видите, как я работаю.

И бабушка сказала папе:

– Надо искать детям мать.

Папа ничего не ответил и стал ходить по комнате.

«Как, – думала я, – значит, нашу маму можно найти? Значит, она где-то есть, раз ее надо искать?»

– Тебе тридцать семь лет, – продолжала бабушка, – все равно это случится, но помни – детям нужна мать.

– Я никого не могу сравнить с ней, – глухо сказал отец, – я не могу ее забыть.

Стало тихо, только слышно было, как папа ходит по комнате. Вот он идет мимо маленького столика – там скрипит половица, вот проходит мимо шкафа – звенят бутылочки с лекарствами, вот наступил на медную дощечку у порога… Потом пошел обратно, и опять звенят бутылочки, трещит половица… Я стала засыпать, но Маня снова завертелась, и я услышала голос бабушки:

– Ты ей давал уроки, помнишь? Ты помнишь эту девушку? Она не вышла замуж, она сейчас в Петрограде. Хочешь, я ей напишу?

– Подумайте, что вы говорите? – ответил отец.

– Мне тяжело говорить с тобой об этом, – помолчав, сказала бабушка. – Катя была моей любимой дочерью, и мне ее никто не заменит. Но надо думать о детях.

Разговор этот встревожил меня. Я понимала, что речь идет о нас, но все-таки что-то ускользало от моего понимания. Меня тревожило и пугало то неизвестное, что надвигалось на нас из этого ночного разговора.

Однажды Лена привела нас от бабушки домой.

Я увидела на полу у печки серую кучу, из которой торчали подошвы ботинок. Куча зашевелилась и оказалась толстой старухой. Она стояла на четвереньках и раздувала огонь. Щеки ее то надувались как шар, то мягко обвисали, а большой нос был похож на кусок пемзы.

Дрова разгорелись. Из печки стали выскакивать теплые желтые блики. Старуха, стоя на четвереньках, повернула к нам голову, повязанную платком, и гулко спросила:

– Вы, значит, и есть?

Это была наша новая няня. Она много сидела или стояла, опустив руки и глядя в пространство. Мы, играя, прятались за нее, как за шкаф.

Вечером, перед сном, мы уговорили ее рассказать нам сказку.

Мы лежали в постелях, а нянька, сидя на стуле в углу, вязала что-то серое, бесформенное, похожее на половую тряпку.

Мы стали ждать сказку. Мы ждали таинственных и волнующих слов «вдруг» или «однажды»…

– На высокой горе стоял дом… – проговорила нянька низким, качающимся голосом и замолчала, распутывая узел.

– Ну?

– Чего ну?

– Стоял дом, и что?

– Да ничего, стоял и стоял.

– А кто в нем жил?

– Не знаю я, кто жил, мало ли кто в домах живет.

Она вытянула нитку, оборвала ее и с досадой стала связывать.

– Ну, а в этом доме кто жил?

– А никто не жил, ушли все. Колом дверь подперли и ушли. – Снова замелькали спицы, и нянька забормотала: – Вот они шли-шли и видят…

С колен ее соскочил клубок и покатился под кровать.

– Что видят?

– Ну, видят – пень стоит. – Нянька опять замолчала и полезла за клубком.

– Ну?

– Что это ты все нукаешь? – недовольно спросила она, с трудом вылезая из-под кровати. – Про что я говорила-то?

Она уселась на стул и опять взялась за свою тряпку.

– Вы сказали: «видели они пень»…

– Кто увидел?

– Ну, кто в доме жил.

– А-а-а! Да-да. Вот она увидела пень-то и сразу говорит: «Ты кто такой? Чего здесь стоишь?» А он хвостом махнул да и убежал в лес.

– Кто – пень?

– Зачем пень – конь.

– Какой конь?

– Ну, обыкновенный конь, с гривой.

– А пень?

– Какой пень?

– Ну, вы сказали – «увидела она пень».

– Ах, ты вон про что! Так та сказка уже кончилась.

В этом месте Маня заплакала.

– Не хочу про пень! Хочу Настю! Где Настя? – кричала она, захлебываясь и взвизгивая.

Старуха растерялась. Глаза ее испуганно забегали.

– Ах ты, батюшки! Чего она?

– Маня, погоди, я тебе расскажу сказку. Хочешь? Хочешь про Василису Прекрасную или про колобок?

Я стала рассказывать, а Маня затихла, изредка всхлипывая. Не знаю, что это была за сказка, не помню, когда я заснула. Проснулась я оттого, что меня трясла нянька.

– Ты погоди, ты не спи, – говорила она. – Ты мне скажи – он украл ее от мужа или она так и осталась в неволе?

– Кто?

– Царевна.

– Какая царевна? Какой муж?

– Да ведь она с Кощеем-то жила, я думаю, а то что ей у него делать-то?

– Она ничего не делала, она плакала.

– Ты погоди, ты не спи. Дак полюбовник-то украл ее, я спрашиваю?

– Кто?

– Ну, Иван-то полюбовник ей был, я думаю. Как же он ее украл, раз ключа не было?

– Я вам потом расскажу, я спать хочу.

– Нет, ты мне сейчас скажи.

– Я не помню.

– Зачем же начинала, раз не помнишь? Рассказывала, рассказывала, а потом глаза завела и спит. Уважать надо старого человека.

– Я не вам, я Мане рассказывала.

– Как – не мне? Она-то спит, а я-то не сплю! Да погоди ты моститься-то! Гляди-ко! Опять спать наладилась! Нет, ты погоди!

Она держала меня за плечи, не давая лечь. Глаза ее мокро блестели из-под нависших козырьками век, а под широким платьем все время что-то шевелилось, как будто по ее телу бегали мыши…

На мой рев прибежала Лена.

– Что такое, почему ты ревешь?

– Кто ее знает, чего она ревет? То одна загудела, теперь эта. Может, они у вас припадошные?

– Я спать хочу. Я сказала, завтра расскажу, а она сейчас хочет.

– Маня уже спит, что ты? – сказала Лена.

– Это няня просит.

Лена удивленно посмотрела на меня, на няньку, потом сказала:

– Вы идите спать, пожалуйста, я сама ее уложу.

Нянька вышла, недовольно ворча.

Лена погасила лампу. В комнате стало темно. На пол легло окно из лунного света. Лена обняла меня, и я прижалась щекой к ее жесткой ключице.

– Лена, – сказала я ей, – Лена, бабушка говорила, что надо искать маму. Где она, как ее искать?

Лена так резко выдернула руку из-под моей щеки, что мне стало горячо. Она села в кровати и громко спросила:

– Это сказала бабушка? Кому сказала?

– Папе.

– Неправда, бабушка не могла этого сказать.

– Нет, сказала, я слышала. Она сказала: «Надо искать детям мать».

Лена схватила меня за руку. Ее лицо, освещенное луной, как бы повисло в темноте и стало белым и плоским, как нарисованное. Она заговорила горьким, взволнованным шепотом:

– Ты глупая, ты ничего не понимаешь. Нашу маму нельзя найти. Она умерла. Это будет чужая женщина. Это будет мачеха.

– Мачеха?

Это недоброе, жесткое слово было мне знакомо. Я вспомнила протяжный Настин голос: «Злая мачеха выгнала старикову дочку на мороз…»

– Нет, бабушка не говорила про мачеху, она сказала…

– Ах, ты ничего не понимаешь! – перебила меня Лена. – О чем с тобой говорить!

Она отвернулась и долго молчала, потом спросила:

– А что ответил папа? Ты слышала, что он ответил?

– Он сказал: «Я не могу ее забыть».

– Да? Он так сказал? А еще что? Вспомни.

– А еще он сказал: «Подумайте, что вы говорите».

– Конечно, конечно, папа так сказал… Ну ладно, спи. Мне завтра надо пораньше прийти в школу. Будем мыть класс.

Лена опять просунула руку мне под голову, и мы заснули. Утром старуха, ворочаясь, как медведица, укладывала свой сундучок.

– Нет, – бормотала она, – лучше кухарить, чем с детями. Дура, я взялася. И дети попались какие-то скаженные!

– Мы не скаженные, – сказала я.

– И ты тут. Ладно. Ну-ка, расскажи мне, что дальше было.

Я рассказала няньке, как Иванушка победил Кощея и увез царевну.

– Ну, вот и хорошо, – сказала старуха, – значит, по-честному. И свадьбу сыграли. Так… – Она взглянула на меня своими спрятанными глазами. – Ишь ты! Какое мелкое дитя, а какое языкатое. И где в твоем тщедушном теле слова такие лежат? Ишь ты! «По усам текло, а в рот не попало!» – протянула она и засмеялась, не раскрывая рта, как-то странно фыркая носом.

– Это нам Настя рассказывала. Она много сказок знала. Она с Матвеем уехала, а мы остались.

– Так. Значит, рассказывала она вам… А я вот не умею с детями. Своих не было́: мужик мне плохой попался, пил без просыпу, потом помер. Свекровь ела меня. Я в кухарки пошла. Вот так. Тебе спасибо. Уважила старуху. – Она опять покосилась на меня и добавила: – Не понимаешь ты ничего, что я тебе говорю. Мелка больно.

– Нет, я понимаю, – ответила я. – А кто вас ел?

Старуха опять смешно зафыркала, взвалила на плечи сундучок и ушла, не оглянувшись.

…В один из летних дней мы с Маней играли в саду за домом в прятки.

Пышные, приземистые яблони еле удерживали на своих усталых ветвях множество блестящих, умытых теплыми дождями яблок. При малейшем ветре яблоки срывались и падали на землю с глухим стуком. Деревья сияли в потоке розового предзакатного света.

Внезапно открылась калитка, и в сад вошла невысокая молодая женщина. За ней шел отец. Мне хотелось побежать к нему, но я постеснялась и спряталась за куст смородины. Женщина свернула с дорожки и пошла по густой траве, наклонившись и задевая ее рукой. Она почти дошла до куста, за которым я лежала, но вдруг остановилась, села на траву и, закинув голову, стала смотреть на небо, где рядом с солнцем шевелились странные розовые животные.

– Как хорошо здесь! – сказала она.

Папа подошел и прислонился спиной к пружинистой яблоневой ветке.

Тут ко мне в рукав залез муравей, и я испугалась, что он меня сейчас укусит. Пока я ловила муравья, женщина разговаривала с папой, и я услышала, как она сказала, что у нее триста детей и надо их всех привезти с дачи.

«Врет», – подумала я, а папа нисколько не удивился ее словам. Он спросил:

– Вы, наверное, очень устали?

– Да, очень, – ответила гостья.

В это время муравей все-таки укусил меня, я вскочила и увидела рядом с собой муравейник. Пришлось выйти из-за куста.

– Подумайте об этом серьезно, Соня, – сказал папа.

– Я подумала, – ответила она.

– А вот и Тина! Ты где была? – Папа обнял меня и подвел к гостье.

– За кустом. Можно у тебя что-то спросить?

– Ты сначала поздоровайся.

– Здравствуйте. Можно спросить? Разве у человека бывает триста детей? Это неправда.

Гостья рассмеялась и сказала, что триста детей живут в детском доме, а она заведующая.

– Это Софья Петровна, мамина подруга, она приехала из Петрограда, – сказал папа. – А это Тина.

– Средняя? Очень на вас похожа. Просто удивительно. Одно лицо.

– Да, это средняя, а сейчас я покажу вам маленькую. Тина, где Маня?

– Она спряталась, мы в прятки играем.

– Куда же она спряталась? – спросила женщина, поворачивая мои руки ладонями вверх и зачем-то заглядывая мне в уши.

– Не знаю. Она спряталась, чтобы я не знала, где она, – ответила я, отстраняясь.

– Вот как? А почему у тебя руки такие грязные и чулок спущен?

– Руки грязные потому, что я в кустах упала, а чулок спущен потому, что руки грязные – поднять нечем.

– Логично! – Женщина улыбнулась, оглянувшись на отца, и стала очень приятной и совсем молодой.

Она быстро наклонилась, застегнула мне чулок и предложила:

– Давай вместе искать Маню.

– Давайте, – ответила я.

Мы нашли Маню в беседке. Она крепко спала на полу под скамейкой.

– Не буди ее, – тихо сказала гостья, разглядывая сестру.

К нам подошел папа.

– Нашли? – спросил он.

– Тише, она спит. Какая она у вас худышка!

Отец осторожно поднял Маню. Руки ее свесились, как две тонкие веточки. Неожиданно она открыла глаза, посмотрела вокруг, спрятала голову под папин подбородок и заплакала.

– Ну что ты, что ты, глупенькая? – Папа пытался успокоить Маню, но она все плакала, цепляясь за его шею, как обезьянка.

– Смотри, какая смешная ворона сидит на дереве! – сказала гостья.

– Где? – спросила Маня. Она повернулась немножко и стала искоса смотреть на дерево, куда показывала Софья Петровна.

На самой вершине тополя сидела большая глянцевитая ворона. Она хотела удержаться на гибкой верхушке и качалась, изредка взмахивая крыльями. Потом опустилась на крышу беседки и стала важно шагать, бесстрашно на нас поглядывая. Мы засмеялись. В первый раз за много времени я услышала веселый смех отца и, обернувшись, увидела, что он положил руку на плечо нашей гостье.

Почему-то мне это было очень неприятно.

– Папа! – позвала я. – Пойдем домой.

– Да, ветер поднялся, – сказала Софья Петровна.

Когда мы вошли в дом, то увидели Лену. Она, наверное, только что пришла из школы.

– А вот и Лена! – обрадованно воскликнул отец. – Знакомься, Лена, это Софья Петровна, мамина подруга. Она приехала из Петрограда. Помнишь, когда-то она приходила к нам в гости?

– Нет, не помню, – сухо ответила Лена.

– Я знаю, ты давал ей уроки! – неожиданно крикнула я. – Бабушка сказала – хочешь, я ей напишу, да?

– Что ты болтаешь? – ответил отец и покраснел.

– Да, но ведь вы действительно когда-то готовили меня к экзаменам, – сказала Софья Петровна и взяла меня за руку.

– Бабушка говорила тебе, помнишь? Еще она сказала…

– Тина! – крикнула Лена. – Перестань!

– …что детям нужна мать… – неудержимо продолжала я и почувствовала, как ладонь, державшая мою руку, слегка вздрогнула и разжалась, но тут же опять сомкнулась вокруг моих пальцев.

Я взглянула на Лену и увидела, что она стоит спиной к столу, прямая, настороженная, и смотрит на гостью недобрыми блестящими глазами.

– Я знаю – вы мачеха! – выпалила я. – Вы не будете нас бить?

После этих слов стало тихо.

Вдруг Лена, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты. Софья Петровна смотрела ей вслед, выпустив мою руку.

– Тина, что с тобой сегодня? – огорченно сказал отец. – Простите, – обратился он к гостье, – я сейчас вернусь. – И вышел за Леной.

Маня сидела в углу на скамеечке и укачивала куклу.

– Тина… – услышала я голос Софьи Петровны.

Я подняла глаза и увидела ее побледневшее лицо. Она положила руки мне на плечи.

– Тина, это нехорошее, обидное слово – «мачеха». Так говорят про злых женщин, которые не любят детей.

– А Лена сказала, что у нас будет мачеха.

– Это неправда. У вас никогда не будет мачехи. Забудь это слово, ладно? Еще я хочу тебе сказать, что только плохие люди бьют детей. И больше не будем говорить об этом никогда. Хорошо?

– Хорошо.

– Договорились?

– Договорились.

– Маня! – позвала Софья Петровна. – Иди сюда, ко мне. Сядем на диван, я расскажу вам сказку.

Маня быстро соскочила со своей скамеечки, и прибежала к нам, прижимая к груди куклу.

Мы уселись на диван.

– Однажды, давным-давно, в некотором царстве, в некотором государстве жил да был…

Так наша вторая мать сделала свой первый шаг по трудной дороге к детскому сердцу.