Текст книги "Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно"

Автор книги: Рудольф Баландин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Познание сердцем

Есть два главных источника знания: книги и природа. Книги помогают постичь известное, природа – раскрывает путь в неведомое.

Жизнь Бруно сложилась так, что довелось ему с юных лет впитывать, запоминать книжные знания. И только детство сохранило для него земную природу в первозданном облике вулканических гряд, огнедышащей горы, бьющих из-под земли горячих источников. В последующие годы он перестанет интересоваться жизнью земной поверхности. Наша планета станет для него одним из бесконечного числа возможных центров мира, ничтожной крупинкой, затерянной в бесконечности вселенной.

Устремленность в космос, к надзвездным далям, тоже пробудилась у него в детстве. Он любил ясные ночи, когда мигающие, как бы звенящие звезды, образующие причудливые узоры, пробуждают в душе тревожные и радостные чувства. Тогда он ощущал гармонию небесных сфер.

Однажды ночное небо пересекла яркая звезда с огненным хвостом. Стояла тишина. Звезда исчезла. Что это? Ангел или дьявол? Сверкающий шар! Он не похож на изображения ангелов и дьявола. Откуда он? С неба, от звезд, издалека, из других миров…

Прозрения детства, уроки природы он вспоминал много лет спустя, став уже признанным знатоком книжных премудростей. Философствуя, он старался убеждать не цитатами из творений корифеев или из священного писания, а разумными доводами, фактами, логичными рассуждениями.

Однако умение рассуждать, логически мыслить, анализировать факты не является само собой. Всему этому надо учиться. Надо как можно больше узнать из того, что известно: факты, идеи, мнения. Необходимо сначала пройти тот путь, который уже пройден до тебя, познакомиться с известным для того, чтобы подойти к границе современного познания и шагнуть в неведомое.

В детстве почти каждого человека учит природа. Но не каждый умеет учиться у нее. И не каждый способен к детским наблюдениям и переживаниям добавить знания – сначала простые, ученические, затем специальные.

Судьба Бруно складывалась счастливо. Вольное детство среди прекрасной природы. Любящая мать Фраулисса Саволино, рассудительный, внимательный к сыну отец. Юного Ноланца отправили в Неаполь, к дальнему родственнику, содержавшему школу-пансион (как мы сейчас говорим – интернат). Юноша преуспел в учебе. Помимо школьных занятий (по-видимому, не слишком обременительных), он посещал публичные лекции некоторых философов.

Просвещенный монах Теофило де Вайрано в школе преподавал почти все предметы. О нем Бруно сохранил самые теплые воспоминания. (Позже в диалогах Ноланца появится персонаж – Теофил, защищающий учение Коперника и провозглашающий некоторые идеи ноланской «философии рассвета».) У Теофила де Вайрано Бруно брал частные уроки логики. По-видимому, от этого учителя Бруно впервые услышал пересказ коперниковской системы мироздания с солнцем в центре.

Так продолжалось шесть лет. Бруно повзрослел. У него была великолепная память, приводившая в изумление преподавателей. Склонности к ремеслам он не имел.

Неаполь был шумным и пестрым портовым городом со множеством монастырей и увеселительных заведений. Дворяне – преимущественно безродные – всеми средствами добывали титулы графа, князя, маркиза. Пытаясь изображать сановитых особ, они быстро растрачивали свои состояния.

Вокруг этих мотов, как мухи у патоки, вились хитроумные пройдохи, вымогатели, аферисты, воришки, сводники, выпивохи. Этой развеселой братии под стать были многие монахи и монашки.

Они на разные лады выуживали деньги из кошельков горожан: попрошайничали, торговали костями святых, амулетами. В католических храмах хранилась в сосудах кровь некоторых святых, обладавшая свойством закипать. Утверждали даже, что кипение крови святого Вергилия отвращало беду от города. (Правда, Неаполь не раз завоевывали, к посрамлению чудесного амулета.) Короче, шарлатаны в рясах занимались тем же ремеслом, что и заурядные жулики.

Наблюдая бурную жизнь Неаполя, взрослеющий Бруно испытывал двойственное чувство. Его тянуло в этот буйный, веселый, подчас непристойный водоворот событий и страстей. Но какую роль суждено ему играть, какую выбрать маску на этом карнавале? Да и так ли радостны его участники, как хотелось бы им казаться? Страдания обманутых и наказания обманщиков, разорение семей, ужасные болезни, кровавые ссоры, убийства из-за угла…

Стать ученым педантом? Утомлять доверчивых горожан нудными лекциями? Изображать мага и ясновидца, знатока Каббалы? Или алхимика, добывающего в потаенной лаборатории золото с помощью философского камня? Или учительствовать, так и не доучившись? Учить простаков тому, чему не выучился сам?

Все это было ему не по душе.

Бруно имел возможность поступить в университет, существовавший в Неаполе еще в XIII веке. Почему он этого не сделал? Возможно, не хотел обременять своих престарелых родителей, живших небогато. Или другая причина: полная неопределенность занятий после университетского учения. Или еще одна: образ жизни студенчества отличался безалаберностью, поисками приключений (а то и пропитания), драками (а то и поножовщиной), проказами, легко переходящими в преступления.

Бруно подобные подвиги не прельщали. Он стал послушником монастыря св. Доминика, принадлежавшего ордену доминиканцев.

Монахи-труженики были заняты своими богоугодными делами: земледелием, скотоводством, ремеслами, учебой. А монахи-трутни, не стиснутые пределами монастырских стен или монастырских земельных угодий, разбредались по всему свету, проповедуя и шпионя. Это было папское воинство, рассеянное повсюду, а потому как бы невидимое и неуловимое.

И вновь – парадокс, перевертыш, подмена. Нищенствующие ордена, особенно доминиканский, очень быстро обзавелись колоссальными богатствами! Нищенствующие богачи – так можно было бы назвать представителей этих орденов. Конечно, рядовые, «низовые» монахи нередко бедствовали и существовали на гроши, на скудные подаяния. Зато к правителям ордена поступали – и почти непрерывным потоком – щедрые пожертвования феодалов, богатых горожан, императоров и королей, а также масс верующих. Одним из главных источников было имущество еретиков, присуждаемых к заключению или к смерти. Доминиканцам были переданы дела инквизиции.

Среди доминиканцев резко обозначилось расслоение: попрошайки-бедняки «снизу» и владыки-богачи «сверху».

…Итак, Бруно избрал себе путь в монастырь. Добровольное рабство!

Что привлекало его? К какой категории «нищенствующих» он собирался принадлежать?

Пожалуй, ни к какой. Его не прельщала жизнь попрошайки или лицемерное существование церковного начальника. Вероятнее всего, он предполагал стать религиозным теоретиком, философом, «властителем дум», а не монастырской казны.

Примером для него в эту пору мог служить знаменитый соотечественник Фома Аквинский. Он жил в XII веке, оставил крупные теоретические сочинения, вел активную борьбу с еретиками и был причислен к лику святых. Ему присвоили титул «ангельского доктора», а его сочинения признали «классикой» католического богословия. (В 1879 году папа Лев XIII объявил Фому вечным и непререкаемым авторитетом в области религии, философии, истории, политики и морали.)

В средние века монастырские стены служили убежищем для книжников, фанатичных верующих, а также для тех, кто желал размышлять о мире и человеке, о душе и высших силах, о предопределении и многом другом, что интересует не только богословов.

Религиозные мыслители (теологи) не все и не всегда были озабочены единственно пересказом и толкованием на разные лады священного писания или трудов Аристотеля. Конечно, таких богословов было большинство; среди них находили себе место, порой достигая немалых должностей и почестей, бездарные пустословы. Однако встречались и талантливые мыслители. Подчас они излагали свои идеи непросто, пользуясь богословскими терминами и понятиями. Но в их рассуждениях содержались элементы логического анализа, математики, психологии, философии.

Крупнейшим теологом и философом средневековья был Аврелий Августин (Блаженный Августин). Христианином он стал в тридцать три года, уже написав несколько философских трудов, продолжавших традиции античных мыслителей. Его сочинения были обязаны штудировать просвещенные монахи (в числе их – Бруно). Не без интереса и пользы – даже в наши дни – знакомишься с этими памятниками мысли далекого прошлого, IV века нашей эры.

Вот отрывок из сочинения Августина «Монологи»:

Разум.Что же ты хочешь знать?

Августин.Именно то все, о чем молился.

Разум.Скажи это кратко.

Августин.Я желаю знать Бога и душу.

Разум.А больше ничего?

Августин.Решительно ничего.

Не странно ли это: монолог, участники которого двое – Августин и Разум. Надо полагать – разум Августина. (Был бы это мировой разум, тогда он бы знал все ответы наперед.) Итак, монолог двоих, соединенных неразлучно, вроде бы единых, но почему-то разных и не всегда понимающих друг друга… Что это? Раздвоение личности? Потаенная мудрость? И как это мог понимать Бруно?

Последний вопрос особенно труден. Тем более что Бруно в монастырские годы был юным, авторитет Августина был для него непререкаем. Пожалуй, смысл «раздвоения» в том, что наше сознание; разум, это лишь часть личности, не всегда и не вполне понимающая суть нашего «я». Поэтому мы иногда не можем разобраться в собственных переживаниях.

Но почему Августин пожелал знать только бога и душу? Не значит ли это, что он ограничивал свое разумение узко религиозными проблемами? Вряд ли. В его стремлении познать душу свою можно усмотреть возвращение к античному призыву «познай самого себя». Сократ считал эту задачу наиболее трудной. А что означало желание знать бога? Ведь бог в понимании христианина безвиден, всюден, всеведущ. Уж не пожелал ли Августин всеведения? Способно ли существо, ограниченное рамками жизни и смерти, состоящее из телесной конечной субстанции, познать все сущее и даже более того – сверхсущее?

Выходит, Блаженный Августин мечтал о знании едва ли не бесконечном. И в этой мечте усматривается проявление человека античности и Возрождения больше, нежели человека классических средних веков.

Нередко утверждается, что средневековые богословы постоянно доказывали низменность и греховность телесного. А вот Августин рассуждал иначе: «Не тем человек сделался похожим на дьявола, что имеет плоть, которой дьявол не имеет, а тем, что живет сам по себе, то есть по человеку… Ибо, когда человек живет по человеку, а не по богу, он подобен дьяволу».

Повторяю, невозможно сколько-нибудь достоверно восстановить мысли Бруно, читавшего сочинения «отцов церкви» и прославленного среди них Августина. Но безусловно, размышляя над этими трудами, молодой послушник, стремящийся вникнуть в суть идей, находил для себя немало интересного и полезного. И не тогда ли возникла в уме его догадка о Едином, связывающем все противоположности, соединяющем разъединенное в стройное целое, отличающееся от хаоса? Ведь и в «Монологах» Августина беседуют голоса, которые принадлежат одному человеку.

И все-таки для Бруно Блаженный Августин оставался далекой историей. Иное дело – Фома Аквинский. Казалось, монастырь хранит еще память о его пребывании здесь. Ученые богословы повторяли мудрости Фомы постоянно. Говорили, что преподобный Фома телом был огромен и неповоротлив, чем заслужил прозвище Сицилийский Бык. Но еще имелась в виду ярость и сила Фомы. Ведь родился-то он не в Сицилии, а недалеко от Неаполя, и прославился не телесной силой, а духовной.

В своей капитальной «Сумме теологии» Фома вовсе не отрицал наук и их роль в познании природы (это, по-видимому, пришлось по душе Бруно). Фома признавал, что науки разделяются между собой главным образом своими методами, способами познания. Но каждая наука своим путем может вести к истине: «Различие в способах, при помощи которых может быть познан предмет, создает многообразие наук. Одно и то же заключение, как-то, что земля кругла, может быть сделано и астрологом, и физиком. Но астролог придет к нему через посредство математического умозрения, отвлекаясь от материи, физик же через посредство рассуждений, имеющих в виду материю».

И еще высказывание: «…Природа наук бывает двоякой. Одни из них таковы, что зиждутся на основоположениях, непосредственно отысканных естественной познавательной способностью, как-то: арифметика, геометрия и другие в том же роде…» (Подобные рассуждения мы могли бы принять и теперь, в наши дни. Надо лишь учитывать, что у Фомы следует продолжение, где утверждается существование других наук, имеющих возвышенную природу. Такой «наукой всех наук» он считал священное учение, религиозные истины, постигаемые путем боговдохновения, прозрения, благодати. Оно превыше разума.)

Была у Фомы одна любимая тема, в которой сливались его интересы теоретика-богослова и практика-церковника. Тема эта касалась проблемы сущности зла и его соотношения с добром. Согласно учению христианской секты манихейцев, добро и зло (бог и дьявол, олицетворяющие эти понятия) противостоят друг другу, находятся в постоянной борьбе. Это две полярные противодействующие силы. Основатель учения перс Мани (III век) попытался ввести в христианство идею легендарного пророка Зороастра (Заратуштры) об извечной борьбе в мире светлого и темного начал, огня и тьмы.

Фома не признавал манихейство, считал его ересью, боролся с ним всеми доступными средствами. По его мнению, «целокупный миропорядок требует… чтобы некоторые вещи могли впасть в несовершенство…». «Нет единого первичного начала зла в том смысле, в котором есть единое первичное начало блага… Все сущее, в той мере, в какой оно есть сущее, есть благо и… зло существует лишь в благе, как своем субстрате». «Совершенство вселенной требует, чтобы в вещах присутствовало неравенство, дабы осуществились все ступени совершенства… Подобно тому как совершенство вселенной требует, чтобы были не только вечные, но и бренные сущности, точно так же совершенство вселенной требует, чтобы были и некоторые вещи, которые могут отступить от своей благости… В этом и состоит сущность зла, то есть в том, чтобы вещь отступала от блага».

В истинно совершенном творении должна присутствовать доля несовершенства. Мысль вполне парадоксальная. И вновь она возвращает нас к той неформальной логической проблеме, которую поднял Августин: две разные сущности, даже противоположные, как добро и зло, могут осуществлять единство.

Логика рассуждений выглядит странной. Истинное совершенство вроде бы не должно иметь изъянов; если они есть, то это уже не совершенство, разве не так?

По законам простейшей логики, точнее логических схем, утверждение Августина не выглядит убедительно. (На личном опыте мы знаем, что присутствие в вещи некоторой неправильности, отклонения от геометрической точности придает ей особую прелесть и живость, индивидуальность.) Возникает и другой вопрос: к чему эти разговоры о добре и зле? Большая ли разница, первично добро, а зло вторично, или изначально они равноправны и находятся в непримиримой борьбе? Похоже, что спор тут схоластический, формальный, догматический, а значит, далекий от реальности и насущных нужд человека.

Однако в прежние века люди об этом думали иначе. Они старались разобраться в том, как устроен мир и что происходит в их собственной душе. В те времена еще не существовало очень многих, почти всех нынешних наук о природе и человеке. Мыслители полагались на разрозненные факты, на мнения других и на собственные домыслы.

Как постичь мир в себе и себя в нем? Эту задачу, в сущности, ставил перед собой Августин. Он употреблял такие понятия, как бог и душа. Для современной науки эти понятия слишком общи, неопределенны. Понимать их можно так: миропорядок отличается от хаоса. Существуют некие законы, в соответствии с которыми движутся небесные тела, живут растения, разрушаются камни, происходят самые разные события. Вот эти законы и предполагаются божественными, а устроитель их – богом.

Когда богослов – Августин, Фома, Бруно или кто другой – предается размышлениям о боге, это можно понимать двояко. Одного вполне удовлетворяют общие рассуждения, пересказ чужих мыслей и чисто религиозное толкование понятий вне связи с окружающей природой. Другой будет видеть за религиозными понятиями образы природных объектов и явлений. В этом случае теология переходит в натурфилософию, в размышления о природе самой по себе, без вмешательства неведомых высших сил.

Полагая бога олицетворением мирового порядка (по примеру Фомы или Августина), мы приходим к логической несуразице. Ее можно свести к давней проблеме: способен ли всесильный бог создать камень, который не сможет поднять сам? Если способен создать, значит, не способен поднять. Если может поднять, значит, не способен создать. И в том и в другом случае всемогущества нет.

Аналогично – с мировым порядком. Если он создан и поддержан владыкой мира, то может ли всесильный владыка произвольно нарушить этот порядок? Если может нарушить, значит, будет непорядок. А если нарушить не может, то какое же это всемогущество? Снова логическая неувязка.

Для теологии, правда, подобная «железная» логика – не указ (иногда и для науки тоже). Есть понятие чуда, нарушения привычных законов, отступления от известных норм, вторжения в непознанное, неведомое, перед которым бессилен наш ограниченный разум.

Возможен и другой вариант. С позиции манихейства богу (порядку) противостоит дьявол (хаос, беспорядок). В общем, торжествует сильнейший, а потому в мире господствует порядок. Но и дьявол не дремлет и кое-где временами нарушает закономерное течение событий, предопределенных богом.

С позиций августианства хаос – это не злонамеренное действие хитроумного сатаны, а просто отсутствие (временное и местное) порядка. В этом случае всемогущество бога вроде бы не абсолютное. Но ведь истинное совершенство должно включать в себя и элементы несовершенства! Божество, позволяющее существовать дьявольскому беспорядку, обретает высшее совершенство и объемлет все сущее во всей полноте…

(Сравнительно недавно один из основателей кибернетики Норберт Винер писал в книге «Кибернетика и общество» о манихействе и августинстве в современной науке. По его мнению, зло и несовершенство мира происходят из-за отсутствия порядка, человеческого незнания, а вовсе не из-за противодействия «темных сил»: «…Не представляющий сам по себе силы, а показывающий меру нашей слабости дьявол св. Августина может потребовать для своего обнаружения всей нашей находчивости. Однако, когда он обнаружен, мы в известном смысле произнесли над ним заклинание, и он не изменит своей политики…» Нетрудно заметить, что тут речь идет о познании природы, а не религиозных истин, и термины богословия употребляются скорее по традиции, чем по необходимости.)

Итак, судя по всему, монах-доминиканец Джордано Бруно усматривал в священном писании и сочинениях столпов церкви двойное дно, подтекст. Под словами и терминами теологической «науки» можно было увидеть образы материального мира, зримой природы. Божественный порядок становился синонимом законов мироздания; дьявольские козни – проявлением хаоса и несовершенства мира.

Пожалуй, хитроумный и злонамеренный дьявол манихейства является сугубо религиозным образом и вряд ли переложим на язык науки. Поэтому Джордано, штудируя труды Августина и Фомы, веруя в единство мира и господство порядка (закономерностей) в нем, мог разрабатывать свою натурфилософию без особых помех со стороны правоверных католиков.

(С конца прошлого века, когда удалось доказать «весомость» света и была измерена сила давления светового луча, стало ясно, что свет в мире первичен, а тень – вторична. Тень – это отсутствие света. Свет без тени возможен, тень без света – нет. В переводе на язык теологии, это соответствует взглядам на первичность порядка, добра. Хотя в человеческом обществе зло существует не только по неведению или несовершенству, но и сознательно, намеренно.)

Буря – из тихой обители

Монастырь – смирение, тишь, мысль, мир… Думал ли так юный Джордано? Как знать. В ту пору так думали о монастырях люди наивные, доверчивые. Но ведь не перевелись же еще наивные и доверчивые!

И то правда: были монастыри разные. О монахах – и говорить нечего. Только одежду можно заставить носить одинаковую да петь одни и те же псалмы. А все-таки каждый человек – сам по себе.

Молодые послушники имели возможность выбирать себе род занятий по склонности, развивая свои способности. Ученость поощрялась. Церкви требовались не толпы слуг тупых, а деятельные, разумные последователи, которые могли бы толковать и глубоко осмысливать священные тексты, побеждать в диспутах, славить своими духовными подвигами католическую веру.

…Если держать меч за лезвие, он уподобится кресту – символу страдания и милосердия. Но церковь католическая была организацией торжествующей и воинствующей. Меч она держала за рукоять.

Микеланджело замыслил изваять статую папы Юлия II с Библией в руках. Папа возразил: «Лучше дай мне в руки меч!» И дело тут не только в военных завоеваниях. Главное – борьба за души людей. Яростная, непримиримая борьба.

Монастыри становились крепостями, откуда велось наступление католичества. Там учили не только смирению и всепрощению, но стремлению и умению воевать во имя Христа и наместника бога на земле – папы. Для этого нужны были сторонники сильные разумом и духом.

Однако среди таких сторонников могли и должны были появиться наиболее страшные и непримиримые борцы против злоупотреблений папства. Ведь люди сильные разумом и духом отличаются независимостью суждений, искренностью. Они могут быть обманутыми. Но, поняв обман, будут бороться за правду до конца.

За сто лет до Бруно именно таким противником папства стал монах-доминиканец Джироламо Савонарола. История его необычайна и поучительна. Это был сходный с Бруно тип человека и мыслителя. Даже телесно они были похожи: оба невысокие, тонкого сложения, смуглые, порывистые, крупноглазые. Только у Савонаролы черты лица были резче, грубее, суровее.

Более существенное различие: фанатичный монах-аскет Савонарола и «светский» мыслитель, монах-расстрига Ноланец. Но следует помнить: они были разделены интервалом в сто лет.

Савонаролу привели в монастырь любовь к мудрости и неудачная любовь. Так же, как позже Ноланец, он очень быстро осознал кощунственный разрыв между идеалами католической церкви и реальными деяниями ее вождей. Он написал стихотворение «О разрушении церкви». Подрывал основы! Даже задавая вопросы, обличал: «Где древние твои учителя, где древние святые? Где чистое учение, милосердие, первозданная чистота?» А заключал так: «Гордость и властолюбие проникли в Рим и все там осквернили… Упало, низвержено чистейшее здание, Храм Божий!»

В ту пору правил в Риме папа Александр VI – бесстыдный и развратный. Его восхождение на папский престол было позорнейшим. Он подкупил кардиналов. Виданное ли дело: за взятки стать наместником господа! Вступив в должность, принялся усердно добывать деньги для себя и высокие посты для своих родственников. Прежде от кардиналов требовалось немало умения, смекалки, политической мудрости или изворотливости, чтобы подняться на верхние ступени церковной иерархии. Теперь требовалось нечто совсем иное: родственные связи, беззастенчивость в средствах, тугая мошна.

Имея огромную власть над подданными, папа и его ближайшее окружение становились рабами своих собственных страстей, интриг, низких помыслов. Это очень быстро перестало быть секретом для многих и многих верующих.

Однако было бы нелепо считать, будто в монастырях скапливались одни лишь гуляки, забияки, лицемеры, бездельники и другие отбросы общества, «мирские захребетники». Сохранялись среди монахов и добродетельные старцы, и мудрые книжники, и любознательные юноши, и труженики. Среди этих искренне верующих людей и возникало недовольство церковными порядками.

Следует учесть одно важное обстоятельство. Когда мы говорим, что шла война за власть – явная и тайная – между владыками светскими и духовными, то упрощаем ситуацию. В позднем средневековье окрепли и расцвели города. Культура Возрождения была прежде всего городской. Поэтому немалое значение имели «третьи» силы – городское самоуправление, общественные организации, купцы и финансисты (предвестники буржуазии). Силы эти были, понятное дело, очень неоднородны, противоречивы, но их влияние на жизнь городов бывало подчас решающим.

Поначалу могущественные феодалы строили в городах и вокруг них свои высокие замки-крепости. Местные владыки возвышались над окружающими и в прямом, и в переносном смысле. Они разбойничали, взимали дань, совершали расправы… Папа, король, император заявляли свои притязания не столь постоянно и круто.

Однако со временем крепли не только феодалы, но и средние слои горожан. Среди феодалов постоянны междоусобицы. Среди горожан укреплялись церковные организации, росла сплоченность, взаимопомощь. Уже во времена Данте (с начала XII в.) граждане Флоренции начали борьбу с феодалами, разрушили некоторые замки в окрестностях города и ограничили высоту дворцов и башен частных лиц.

Возникли две великие итальянские республики: Флоренция и Венеция. Первая быстро стала центром культуры, вторая – торговли. Возвышение и процветание этих двух городов-республик показывает, что «третьи» силы были не только значительны, но и плодотворны; именно они и определили в последующие века бурный прогресс капиталистического способа производства: за ними было будущее. Этими силами и был вознесен и прославлен Джироламо Савонарола.

Его первые проповеди во Флоренции прошли незаметно. Тогда неофициальным, но самым влиятельным правителем города был Лоренцо Медичи – человек утонченной культуры, прожигатель жизни, талантливый поэт и знаток философии, для которого высокие идеалы были слишком высоки, чтобы следовать им или даже стремиться к ним. Называли его Великолепным. Для него церковные проповеди были как бы представлением, демонстрацией искусства риторики и артистической игры. Его любимым проповедником был Мариано да Дженнацциано, имевший благовидную внешность, музыкальный голос, изысканную речь, построенную по всем правилам ораторского искусства.

Вокруг Лоренцо Великолепного собирались не только праздные гуляки. Еще дед Лоренцо – Козимо Медичи – богатей и покровитель искусства и наук, поощрял изучение античных философов. При дворе Медичи появилась академия на манер платоновской. Главой ее был Марселино Фичино. Умом и знаниями выделялся молодой и талантливый Пико делла Мирандола. О его талантах ходили легенды (в частности, как о знатоке многих языков). Сам он достаточно сдержанно оценивал свои способности и был искренне увлечен познанием. Это помогло ему оценить по достоинству честные и умные проповеди Савонаролы. Пико упросил герцога Лоренцо Медичи предоставить возможность Савонароле читать проповеди во Флоренции.

В это время Савонарола находился в Ломбардии. Он пешком отправился во Флоренцию. Ему пришлось переходить заснеженные перевалы. В августе 1489 года Савонарола произнес новые проповеди в церкви св. Марка. Она была полна. На этот раз флорентийцев ошеломили речи молодого вдохновенного проповедника. Он клеймил распущенность, предрекал напасти, наступление гибельных времен.

Но как ни странно, оставаясь религиозным фанатиком, Савонарола был по складу ума человеком Возрождения. Многие его мысли были созвучны идеям Пико делла Мирандолы. Савонарола критиковал Аристотеля. Выступал против ссылок на авторитеты. По его словам, высшие авторитеты – разум, опыт, совесть. (Вера в науку со временем исключила из этого перечня «совесть», хотя поныне и для научных работ, выполненных хорошо, сохранилась высокая похвала – «сделано на совесть».)

Проповедник Савонарола постоянно ссылался на высочайший авторитет и могущество бога, поясняя: надо искать бога не на небе и не на земле, а в собственном сердце; постигать божество – значит стремиться к наивысшему; любовь соединяет смертное творение с бесконечным творцом. (Сходные идеи позже провозгласит и Бруно.)

Савонарола выступал против излишней пышности церковных обрядов, роскоши, лицемерия, падения нравов. Он пытался восстановить простоту и строгость прежней средневековой жизни.

До папского двора было далеко, а двор Лоренцо Медичи – рядом. Герцог принял – и вполне справедливо – упреки Савонаролы на свой счет. Решил отомстить.

В один из праздников по его указанию Мариано да Дженнацциано в обширной церкви своего монастыря читал проповедь о лжепророках. Здесь присутствовал весь цвет флорентийского общества. Ожидали полного посрамления Савонаролы. Однако наемный проповедник переусердствовал. Он перешел на брань, злобно обвинил Савонаролу в лжепророчествах, в призывах к беспорядкам. А все, глядя на этого «судью неправедного», ясно представляли себе искренность, возвышенность и вдохновенность речей Савонаролы.

Вскоре Лоренцо тяжело заболел. Предчувствуя скорую кончину, попросил исповедника. И неожиданно назвал имя Савонаролы. Герцогу было в чем покаяться. Не только в прегрешениях, но и в преступлениях.

Суровый монах не был всепрощенцем. Он потребовал, кроме покаяния, завещать детям загладить причиненное зло. А еще: «вернуть флорентийскому народу свободу». Ведь семья Медичи фактически правила республикой! Умирающий отказался это сделать. Савонарола ушел во гневе, так и не отпустив грехи герцогу.

Смерть Лоренцо Великолепного потрясла флорентийцев: ведь эту смерть давно уже предрекал Савонарола! Вскоре сбылось еще одно его предсказание: смерть многогрешного папы Александра VI.

Популярность проповедника грозила пошатнуть авторитет и власть семьи Медичи. От него постарались избавиться. Он был отослан в Болонью. Там правил местный тиран Бентивольо. Савонарола остерегался выступать с резким осуждением властителя. Однако он был не из тех, кто умеет приспосабливаться к обстоятельствам. Его проповеди пользовались успехом. На них непременно присутствовала жена Бентивольо с большой свитой. Они шумно входили в церковь посреди проповеди, привлекая всеобщее внимание. Несколько дней Савонарола терпел эти демонстрации. Но в очередной раз воскликнул: «Вот идет дьявол, чтобы прервать слово божье!» В ярости жена тирана приказала свите тотчас заколоть оскорбителя. Офицеры не решились выполнить приказ. Они задумали убить или изувечить Савонаролу в монастыре. Но, войдя в келью и встретив сверкающий взгляд Савонаролы, они отступили в смущении.

И все последующие покушения на жизнь проповедника не удавались. Он был бесстрашен. Верил, что его смертный час еще не настал, и продолжал проповедовать. Он предрекал грядущие события, нашествие на Италию великого войска, изгнание Медичи, покорение Флоренции, великие перемены («Церковь будет обновлена, но сперва она потерпит бедствия»), а также и свою насильственную смерть.