Текст книги "Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно"

Автор книги: Рудольф Баландин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Пророки эпохи разума

Возрождение, начавшееся культом природы и человека, гуманистическими идеями, расцветом искусств и литературы, научно-техническими достижениями, – вспышкой творческих сил человеческой личности, – вызвало острую реакцию во всех сферах общественной жизни.

Действие равно противодействию. Чем активнее заявляло о себе новое, тем значительнее становилось сопротивление ему. Реформация породила Контрреформацию: свободомыслию был противопоставлен догматизм, возвеличиванию человека – его унижение и закабаление.

При ярком свете четче тени.

Вспышка разума резче оттенила ложь и мракобесие.

В середине XVI века Европу раздирали противоречия. Ширилось и крепло протестантское движение. В Англии, Германии, Франции, Швейцарии, Нидерландах протестанты обрели немалое, а то и подавляющее влияние.

Тогда же началось некоторое обновление и укрепление католичества. Испанский дворянин Игнатий Лойола основал орден иезуитов «Общество Иисуса» и стал его генералом. Строжайшая дисциплина, активное участие в «мирской» жизни: борьба с ересями и всемерное распространение католицизма, – все это сделало иезуитов грозной силой.

Выступления народных масс против феодального гнета подрывали государственные устои. Но одновременно шло укрепление государственных систем, прилаживающихся к новым условиям. Демократические движения «снизу» как бы уравновешивались усилением монархизма, единовластия.

Здравый смысл подсказывал: постыдна, недостойна человека зависимость многих от воли и желаний одного. «Говоря по совести, друг мой, – обращался французский гуманист, враг самодержавия Ла Боэси к философу Монтеню, – это поразительная вещь: видеть, как миллионы людей жалчайшим образом служат, согнув выю под ярмо, не принуждаемые к этому особенно большой силой, но будучи, кажется, в некотором роде зачарованными и околдованными самым именем одного, могущества которого они не должны бояться, так как он всего один, и качества которого они не должны любить, ибо он по отношению к ним свиреп и бесчеловечен».

Ла Боэси находился на королевской службе и умер в 1563 году в возрасте тридцати трех лет. Его трактат «Рассуждения о добровольном рабстве» был издан протестантами после Варфоломеевской ночи 1572 года. Подчеркивалась нацеленность трактата против единовластия (абсолютного монарха или папы). Действительно, такой была главная тема. Однако Ла Боэси не останавливался на этом. Он задавался вопросом: как же один может господствовать над многими? И отвечал: «Тирана всегда поддерживают четыре или пять человек… У тиранов всегда было пять или шесть приспешников, наушничавших ему… Эти шестеро с таким успехом управляют своим вождем, что заставляют его быть злым для общества не только его собственной, но еще и их злостью. Эти шестеро имеют под собой шестьсот человек, пользующихся их милостями. Эти шестьсот проделывают с шестерыми то же, что эти последние проделывают с тираном. От этих шестисот зависят в свою очередь шесть тысяч других… К государю, как только он превращается в тирана, устремляется вся скверна, все подонки государства… чтобы обеспечить себе долю в добыче и быть самим маленькими тиранчиками при большом тиране».

Прозорливо подмечает молодой французский мыслитель одну обычную черту любой жесткой государственной системы: властитель творит окружающих по своему образу и подобию, а они, в свою очередь, воздействуют на своего господина. Возникает единый государственный механизм – машина для господства одних и порабощения других, в которой каждый человек, пусть даже он стоит на вершине власти, остается деталью, болтиком или винтиком, теряя свои высокие человеческие качества.

Почему люди мирятся с этим своим постыдным положением? Ла Боэси отвечает: «…люди, рожденные под игом и воспитанные в рабстве, принимают за естественное состояние то, в котором они родились; они не заглядывают вперед, а довольствуются тем, что живут в тех же условиях, при которых они родились…»

Сказывается вдобавок и «психология масс», для которых яркие лозунги более привлекательны, чем честные заявления бескорыстных и не властолюбивых граждан: «…природа простого народа, особенно многочисленного в городах, такова, что он подозрителен по отношению к тем, кто его любит, и доверчив и прост по отношению к тем, кто его обманывает. Не думаю, что нашлась бы такая птица, которая лучше бы ловилась на приманку, или рыба, которая скорее бы шла на крючок, чем все народы, попадающие в рабство из-за малейшего перышка, которым им, как говорится, помажут по губам; так что приходится удивляться, как легко они поддаются, лишь только их пощекочут».

Тут не только выпады против абсолютной монархии: отрицание всякого господства над людьми, а более всего – католической церкви, сулящей миллионам людей грядущий потусторонний рай (щекочут перышком по губам!), а взамен вымогающей для себя материальные блага сейчас, в этом мире.

Человеческая личность – наивысшее достояние. Не человек для государства и церкви, а государство и церковь для человека. Такова главная идея вольнолюбивого сочинения Ла Боэси. Таково было мнение едва ли не всех гуманистов Возрождения.

Гуманисты провозглашали свободу мысли: изобретение книгопечатания позволило распространять их идеи необычайно широко. Но становилось интенсивнее и противотечение: жесткая цензура, центральный инквизиционный трибунал, Индекс запрещенных книг.

О том, как воспринимали просвещенные европейцы гонения на «недозволенные» книги, можно судить по великолепным высказываниям Джона Мильтона (из статьи «Ареопагистика. О свободе книгопечатания»).

«Римские папы, присвоив себе неограниченную политическую власть, распространяли свою опеку и на зрение человека, как прежде – на его суждения, предавая огню и запрещая читать все, что казалось им вредным… Все эти каталоги и очистительные Индексы потрошили старых добрых писателей усерднее, чем анатомы, вскрывающие мертвецов.

…Нам неизвестен подобный обычай ни в одном современном реформированном обществе или церкви Европы: он обязан рождением самому антихристианскому из всех соборов и наиболее тиранической инквизиции. До тех пор книги появлялись на свет свободно, как все живое…

…Да и для публики это оскорбление; ведь ежели мы до того не доверяем ей, что даже брошюры не можем дать ей без посредников, то это значит, что мы считаем ее пустой, развратной, бессмысленной и коснеющей в неверии и невежестве, раз ей нельзя предлагать ничего не прожеванного прежде цензором. Мы не усматриваем здесь любви к народу и заботы о его благе».

Мильтон не призывал к вседозволенности при печатании книг, и даже предлагал, если требуется, осуждать и арестовывать книги, как и людей. Его возмущала предварительная тайная цензура, «идея надзора, выползшая из недр инквизиции». Ему представлялось святотатством и оскорблением человеческого достоинства самозванное право церковников перемалывать, просеивать, промывать и урезать духовную пищу:

«…ибо книгу нельзя считать неодушевленной вещью; в ней сокрыты жизненные силы, способные проявить себя в той мере, в какой эту способность обнаруживает создавший ее гений – нет, больше того, – в ней, как в фиале, хранится чистый и крепкий раствор того живого интеллекта, который вскормил ее… Убить хорошую книгу едва ли не то же, что убить человека; убивающий человека губит разумное создание, образ божий; но тот, кто уничтожает хорошую книгу, губит самый разум, гасит светоч божественного образа».

Подобные доводы никогда не убеждали гонителей разума. Узколобые фанатики, верующие догмам слепо и бездумно, не способны понять и здравые мысли. Беспринципные искатели наживы или властолюбцы не желают их понимать. Что для них истина?

Вспоминается картина сторонника Реформации великого живописца и гравера Альбрехта Дюрера «Четыре апостола», созданная в период борьбы Лютера за свои идеи. Она, судя по длинным цитатам внизу картины, предостерегает от лжепророков, лжеучителей, которые «введут пагубные ереси» и отвергнут бога. Общий дух высказываний далеко не оптимистичен. Вот, например, слова апостола Павла:

«…Наступят времена тяжкие, ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержанны, жестокие, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивые, чем боголюбивы…»

Возможно, Альбрехт Дюрер и сам склонялся к тому, что антихрист восторжествует. Почему? Об этом можно догадываться, приглядевшись к фигурам, изображенным на картине. Слева стоит возвышенный философ с раскрытой книгой. Возле него усердный читатель, стремящийся постичь мудрость, содержащуюся в книге. А справа, как бы замыкая композицию, зло и настороженно замер человек с толстой, но закрытой книгой в одной руке и с мечом в другой. Ему сопутствует энергичный деятель, взгляд которого устремлен куда-то в сторону; это – тип вождя, упоенного своими идеями и возможностью властвовать над толпой.

Так толковал картину сто лет назад В. И. Вернадский. По-видимому, гениальный художник сумел воплотить в зримых образах свое понимание истории, перерождения общественных движений. Когда высокие идеи утверждаются жестокими низкими средствами, тогда торжествуют лжепророки и совершается переход от светлых помыслов к мрачным свершениям.

…Между прочим, когда просвещенный и остроумный гуманист, прославленный писатель и мыслитель Эразм Роттердамский издал в 1524 году свой трактат «О свободе воли», Мартин Лютер тотчас ответил полемическим трактатом «О рабстве воли».

Будем помнить: «революционная» Реформация вовсе не предполагала торжества свободы мысли. Всевышний незримый самодержец держит в своих всемогущих и вездесущих руках судьбу всего: от песчинки и звезды до человеческой жизни. Человеку остается смиренно уповать на милость божью, догадываться о его промысле и покорно следовать по намеченному им пути. Свобода личности – опасный предрассудок. Единственно, что дано человеку: постигать неизбежное, сознавать свою бесконечную зависимость от высших сил…

Такова была общая вера и тех, кто добывал с ее помощью себе материальные блага, и тех, за счет кого она процветала, и тех, кто выступал против злоупотреблений папизма, предлагая новую церковь, очищенную от своекорыстия и властолюбия. Осмелившийся посягнуть на эти основы веры, на идею предопределения свыше и подчиненности человека богу, шел наперекор движению религиозной мысли, а значит, в любой момент мог быть сметен, раздавлен, уничтожен.

…Быть гуманистом, возвеличивать свободную человеческую личность, опровергать и высмеивать идею всеобщего предопределения стало очень опасно на закате Возрождения. Был ярок свет разума, но не менее ярким становились багровые отсветы костров, на которых сжигались творения разума. Сжигались подчас и сами носители той бесконечной субстанции, которая, по верованиям христиан, разлита повсюду, но наибольшего средоточия достигает в человеке – микрокосме, отражающем в себе все мироздание.

Впрочем, в середине XVI века гонения на свободную мысль еще были далеки от апогея. Правда, за шесть лет до рождения Джордано Бруно, в 1542 году, по предложению Игнатия Лойолы папа Павел III повелел учредить римскую инквизицию по типу испанской. Репрессиями предполагалось укреплять католическую веру.

И все-таки до середины XVI века не было занесено в Индекс запрещенных книг творение Николая Коперника «О вращении небесных тел», изданное в год смерти автора (1543), за пять лет до рождения Бруно. Показательно, что посвящена была книга Коперника «святейшему повелителю» папе Павлу III. Известный астроном обращался к папе с достоинством, вполне сознавая, что большинство церковников озлобленно отвергают идею вращения Земли. «Но я знаю, – писал он, – что размышления человека-философа далеки от суждений толпы, так как он занимается изысканием истины во всех делах, в той мере, как это позволено богом человеческому разуму. Я полагаю также, что надо избегать мнений, чуждых правды». «Если и найдутся какие-нибудь пустословы, которые, будучи невеждами во всех математических науках, все-таки берутся о них судить и на основании какого-нибудь места священного писания, неверно понятого и извращенного для их цели, осмелятся порицать и преследовать это мое произведение, то я, ничуть не задерживаясь, могу пренебречь их суждением, как легкомысленным».

Науку Коперник осмеливался называть «скорее божественной, чем человеческой». По его мнению, значение науки вовсе не исчерпывается утолением любознательности и практической пользой: «И так как цель всех благородных наук – отвлечение человека от пороков и направление его разума к лучшему, то больше всего может сделать астрономия вследствие представляемого ею разуму почти невероятно большого наслаждения».

Научное значение было сопоставлено со знанием божественного откровения и как способ постижения истины, и как средство возвысить душу человеческую, и как источник счастья, светлой радости познания.

Глава вторая
Комедия бытия

Ты, мать-земля, душе моей близка —

И далека. Люблю я смех и радость,

Но в радости моей – всегда тоска,

В тоске всегда – таинственная сладость!

И вот он посох странника берет:

Простите, келий сумрачные своды!

Его душа, всем чуждая, живет.

Теперь одним: дыханием свободы.

И. Бунин. Джордано Бруно

«Италия, Неаполь, Нола! Страна, благословенная небом, глава и десница земного шара, правительница и победительница других поколений, ты всегда представлялась мне матерью и наставницей добродетелей, наук и человеческого развития».

Так восторженно вспоминал о своей родине Джордано Бруно, называвший себя Ноланцем, а свою «философию рассвета» ноланской. Ему не суждено было долго жить на родной земле. Но верность и любовь к ней он пронес через свои долгие годы скитаний.

Личность человека формируется в детстве. И влияют на ее становление не только родные и близкие, не только нравы эпохи и домашняя обстановка, но также и окружающая природа. Родина – единство родного народа и родимой земли.

Уроки людей и природы

Нола – крохотный городок невдалеке от Неаполя. Лазурный берег Средиземного моря дальше от Нолы, чем грозный вулкан Везувий. О море Бруно не оставил воспоминаний. Везувий запомнился ему хорошо, на всю жизнь.

Он был ребенком хрупким и впечатлительным. О его детстве сохранились только его собственные отрывочные воспоминания.

Везувий для ноланцев был «своей» горой. Они издавна считали его своим защитником и покровителем. Возможно, эта почтительность сохранялась с той поры, когда грозную огнедышащую гору боялись и обожествляли.

Жизнь возле действующего вулкана для кого-то может показаться слишком опасной и беспокойной, а окрестности вулкана мрачными и безжизненными.

Однако в действительности катастрофические извержения редки, а вулканический пепел, периодически падающий на поля, – превосходное удобрение. Окрестности вулканов, куда не заползают огнедышащие языки лавы и не долетают раскаленные вулканические бомбы, особенно плодородны.

Возле Нолы возвышалась невысокая горка Чикала, покрытая лесами и виноградниками. Маленькому Бруно очень нравилось подниматься на нее, оглядывая окрестные холмы и долины. Наиболее мрачно выглядел Везувий. Из него шел дым, как из преисподней. Склоны его казались безжизненными. За вулканом не было ничего, кроме неба. Конец света!

Отец думал иначе. Однажды он повел сына мимо Чикалы прямо к Везувию. Ребенок с удивлением убеждался, что с приближением к вулкану местность не утрачивала красоты, а растительность становилась, пожалуй, еще пышнее.

Они поднялись по склону горы в запахе цветов, а не серы. Отец, повернувшись, указал на дальнюю гору:

– Видишь? Это наша Чикала.

Отсюда Чикала казалась мрачной и бесплодной. А за Везувием открылась ровная, уходящая к линии горизонта гладь моря…

Как удивительно меняется все вокруг от того, где ты находишься! Словно центр мира перемещается вместе с тобой. Когда долго пребываешь на одном месте, начинает казаться, что это и есть настоящий центр мира. А если идти все дальше и дальше? Так ведь можно добраться до самого края света. И что там? Бездна, в которую скрывается вечером солнце? Но ведь оно утром поднимается вновь как ни в чем не бывало с другой стороны. Значит, и там бездна?

Позже он скажет, что родитель учил его прежде всего сомневаться и понимать, что расстояние меняет вид предметов, хотя сами предметы от этого ничуть не изменяются; величие вселенной открывается повсюду.

Возможно, подобные объяснения он получил от отца, стоя на Везувии. Но особенно важно, что подобные мысли рождались в нем в результате собственного опыта.

Великолепное детское искусство задавать вопросы. Кто сохранит его и в зрелые годы, тот может стать настоящим мыслителем.

Увы, вряд ли можно восстановить сколько-нибудь достоверно детские мысли, вопросы и переживания большеглазого худенького мальчика Филиппо (имя Джордано дано было ему позже, при посвящении в монахи). Он почти ничего не записал об этом в своих сочинениях. И вообще о детях давних веков нам известно слишком мало. Детей, конечно, любили, о них заботились в меру возможностей и традиций. Но интереса к их мыслям, фантазиям не было.

Взрослые были как бы господами, владыками над детьми. Смотрели на них свысока – в прямом и переносном смысле. А собственное детство быстро забывали. Дети старались подражать старшим и скорее взрослеть. Детство длилось недолго.

Джованни Бруно – небогатый дворянин, рано оставивший военную службу – хотя бы изредка беседовал с сыном о природе, совершая с ним дальние прогулки. Так поступали в те времена очень немногие. Как-то вечером, вспоминал позже Джордано, после приятельской пирушки, один из соседей сказал: «Никогда я не был так весел, как сейчас». Джованни ответил: «Никогда ты не был более глуп, чем сейчас».

По-видимому, он презирал веселье «утробное», вызванное обильной пищей и вином. И в этом не походил на жизнерадостных чревоугодников и пьяниц, воспетых Франсуа Рабле.

Вряд ли ему предоставлялось много беспечных часов. Жизнь в плодородной и, как называли ее в старину, Счастливой Кампанье была не сладкой.

Природа сделала все для того, чтобы жители этого прекрасного уголка Италии обитали в радости и довольстве. Однако социальные бури XVI века не миновали этой «райской обители». Неаполитанское королевство находилось под игом Испании. Испанский король Филипп II – замкнутый фанатичный католик, кабинетный деспот, грезивший о мировом господстве, – признавал только власть жестокости и силы. Его империя распространилась на огромные территории. В Европе ей покорились Нидерланды и половина Италии, за океаном – обширные районы Центральной и Северной Америки.

Расширение империи увеличивало не только ее мощь, но и слабость. Управлять разрозненными территориями было все труднее. Филипп II старался железной рукой подавлять все проявления недовольства. Но трава, как известно, и камень дробит. А в ответ усиливались гонения на свободолюбивых граждан. Напряжение нарастало, и многое предвещало неизбежное поражение стареющего Филиппа II.

В середине века Испанское королевство находилось на вершине могущества. Эгоизм государственной системы, не имеющей иных целей, кроме самосохранения и стремления к господству, был под стать личности императора. По точной характеристике Ф. Шиллера: «Этому уму были чужды радость и доброжелательство. Его существо было наполнено лишь двумя представлениями: о себе и о том, что стояло выше этого „я“. Эгоизм и религия наполнили всю его жизнь. Он был король и христианин, и был плох в обоих отношениях, так как хотел соединить в своем лице и то и другое. Его религия была грубая и жестокая, ибо и Бог его был существом ужасающим».

Многие люди творят божество по своему образу и подобию. Вот и Филипп II верил в бога жестокого и всевластного. Таким был сам император. Такой была его империя.

Из порабощенной Счастливой Кампаньи вывозили звонкую монету и продукты сельского хозяйства. Земледельцам от тройного гнета (свои феодалы, испанские, церковь) приходилось худо. В неурожайные годы свирепствовали голод и эпидемии. Страшным стихийным бедствием были набеги турков – грабящих и уводящих в рабство жителей.

Не спокойна и не счастлива была Кампанья. Роскошь природы оттеняла убогость существования. Упования на бога помогали мало. Требовалось трудиться в поте лица. Так воспитывались упорство и терпение…

У Джованни Бруно, по-видимому, были непростые отношения с богом. Можно предполагать, что Джованни был знаком с культурой итальянского Возрождения. Его другом был ноланский поэт Тансилло. Во всяком случае, Ноланец, сын Джованни, с почтением ввел образ Тансилло в один из своих диалогов. В другом диалоге упомянуты несколько соседей Бруно и описана патриархальная обстановка, среди которой провел свое детство будущий философ. Эти воспоминания проникнуты иронией, а обыденность ситуаций находится в резком контрасте с необычайным действующим лицом: богом Меркурием.

Нас не должно вводить в заблуждение имя языческого божества древних римлян. Бруно не мог выражаться точнее. Он и так посягнул на религиозную идею предопределения. Ведь известно, что ни один волосок не упадет с головы без ведома всевышнего. Эту догму и осмеял Бруно, вспомнивший Нолу своего детства.

В диалоге «Изгнание торжествующего зверя» Меркурий рассказывает о некоторых – из великого множества – распоряжениях Юпитера, которые надлежит исполнить в точности:

«Он повелел: пусть сегодня в полдень у огородника Франциско созреют две дыни, но сорвать их можно будет только через три дня, когда они будут годны на еду.

Пусть в то же самое время в саду, находящемся у подножия горы Чикала и принадлежащем Джованни Бруно, 30 плодов жужутового дерева соберут вовремя, 17 будут сброшены ветром на землю, 15 изъедены червями.

Пусть жена Альбанцио, Васта, намереваясь подвить себе волосы на висках, перегреет щипцы и спалит 57 волосков, но головы не обожжет. Почуяв запах гари, она на сей раз терпеливо перенесет все, не проклиная меня.

Пусть у этой же Васты в помете ее быка родится 252 улитки, 14 из них затопчет и задавит насмерть Альбанцио; 26 погибнут, опрокинувшись на спину; 22 поселятся в хлеву; 80 совершат путешествие по двору; 42 переселятся в виноградник, расположенный у ворот; 16 потащат свои раковины, куда им заблагорассудится и где им покажется удобнее; остальные разбредутся наудачу.

Когда Лауренца начнет причесываться, пусть у нее выпадет 17 волосков и 13 будут вырваны. Но за три дня снова отрастут десять, а остальные семь уже никогда не вырастут.

Пусть собака Антонио Саволино принесет пять щенят. Из них трое доживут до предела своей жизни. Два будут выброшены. Причем из трех оставшихся в живых один пойдет в мать, другой будет неопределенным, а третий – отчасти в отца, отчасти – в пса, принадлежащего Полидоро…»

Выслушав все это, собеседница Меркурия восклицает: «Как много времени потребовалось тебе, чтобы рассказать о четырех мелочах из бесчисленного множества событий, происходивших одновременно в маленьком поселке, где находится четыре или пять не слишком великолепных домиков».

Детские воспоминания вряд ли случайно оказались в сатирико-философском отрывке. Не в детстве ли Ноланец впервые услышал сомнения (отца!) в полноте и благодати божьего предопределения? Да и как не усомниться, когда град губит урожай или в саду черви точат плоды? Как тут поверить священнику, что все во власти божьей? Если и град, и черви, то какая же в этом благодать? А если – нет, тогда, значит, не все в господних руках. Как тут разобраться?

Подобные сомнения обычны и понятны. Но когда они западают надолго в ум ребенка, волнуя всерьез, принуждают к размышлениям, то этот ребенок вполне может стать мыслителем оригинальным и остроумным.

И еще одно прочное впечатление детства. Везувий. Не только мрачная издали гора на самом краю – как виделось – земли. Источник подземного огня и дыма. Это ему объяснил тоже отец. Странно: с малых лет видел гору и дым над ней, но не замечал ничего особенного.

– Там подземный огонь, – пояснил отец.

– Огонь из ада, – уточнил смышленый сын.

Он помнил слова священника, который любил пугать грешные души адской бездной, куда можно угодить очень быстро, ибо тут рядом путь в геенну огненную – гора Везувий.

Когда они подошли к подошве Везувия, отец показал сыну ручей, от которого шел пар. Вода в ручье была горяча. Кто ее подогрел?

– Это вода из земли, – сказал отец. – Подогревает ее подземный огонь.

– А где в земле вода? – удивился сын. – В земле камни. Земля твердая. Там геенна огненная.

– Люди говорят, эта вода из моря. В земле есть трещины, туда попадает вода из моря.

Был ли этот разговор? Нет свидетельств. Однако остались в памяти Ноланца Бруно отклики, отзвуки тех впечатлений, тех неясных мыслей и переживаний, которые были навеяны посещением Везувия.

Много лет спустя в одной из своих поэм он напишет об огне животворном, который находится под землей, одухотворяет ее, согревает глубинные воды, заставляет содрогаться земную твердь. А источником подземных соленых и разогретых вулканами вод является море. Не случайно вулканы находятся на островах или близ морского побережья.

Эти идеи Бруно вряд ли мог почерпнуть из книг: в середине XVI века о происхождении вулканов и горячих подземных вод ничего подобного не писали. Подсказать интересную и вполне правдоподобную мысль могли лишь природа Кампаньи или его родные и близкие. В те времена еще сохранились в народе предания о том, что морское дно местами разверзнуто и в страшный водоворот вовлекаются воды, чтобы вырваться вновь на поверхность из огнедышащего кратера Этны.

Идея Бруно о сути вулканов возникла под влиянием личных впечатлений, опыта детства. Он чутко ощущал природу. В его сознании существовали, конечно, образы дьяволов и ангелов, души грешников и святых, геенна огненная и светоносные небесные чертоги. У него было яркое воображение, и подобные образы он мог ясно видеть внутренним взором. Но еще он обладал пытливым и ясным «внешним взором», ощущал и обдумывал окружающее, увиденное не с чужих слов, не на чей-то лад, а по-своему, как бы в прямом – без посредников и подсказчиков – разговоре с природой.

Он был одарен чувством поэтической гармонии. Ведь поэт не тот, кто умеет выдумывать красочные сравнения и замысловатые аллегории, подражая творениям мастеров. Настоящий поэт стремится постичь и выразить суть наивысшего и единственного творения – мироздания; суть жизни природы и человеческой личности. Он открыватель нового, а не украшатель старого.

Обостренное чувство природы подсказало Бруно догадку, которую можно считать одной из первых научных гипотез о происхождении вулканов. Во всяком случае, так считает видный американский вулканолог Г. Макдональд. В своей объемистой монографии, посвященной вулканам, он упомянул идею Джордано Бруно как новаторскую и необычайно плодотворную: ее разделяли многие поколения геологов вплоть до начала XX века. Можно добавить: в поэме Лукреция Кара «О природе вещей» (I в. до н. э.) сказано о подземных полостях, куда врывается ветер и попадает вода из моря, а когда ветер и вода пробивают себе путь из-под земли, возникают кратеры – как называют местные жители – или жерла. Поэма Лукреция была в XVI веке известна в Италии по многим рукописям, а скажем, в Париже издавалась несколько раз, начиная с 1563 года. Ее мог знать Бруно. Однако учтем, что и Лукреций ссылается на здравый смысл народа.