355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роже Кайуа » В глубь фантастического. Отраженные камни » Текст книги (страница 10)
В глубь фантастического. Отраженные камни
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 22:52

Текст книги "В глубь фантастического. Отраженные камни"


Автор книги: Роже Кайуа



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Черная кайма: уведомление о печальном событии на торжественном материале – благородном минерале великолепной прозрачности, атласного блеска, жемчужно-серого оттенка с переливами. Текст не просто разрежен – если говорить точнее, здесь всего несколько знаков на лицевой стороне и немногим больше на обороте; вдобавок благодаря прозрачной основе те и другие читаются одновременно; по своему желанию, я вижу их слегка волнистыми или отчетливыми: стоит перевернуть пластину, и очертания либо растушевываются, либо приобретают определенность.

Самый крупный из них: прямой угол, раскрытый по направлению к срединной прорези, соприкасающийся с ней. Готовясь обогнуть ее, основание угла отклоняется и внезапно обламывается. Таким же образом обламывается вовнутрь конец другой стороны угла. Угольник, поначалу строго правильный, закрыт к пространству, на которое он ориентирован. Завершаясь своеобразными крючками, хотя и едва намеченными, он кажется западней, тупиком. Взгляд, вдруг обращенный вспять, вместо открытости к миру видит здесь мышеловку. Действительно, на дне сети – скопление черных лишайников, битумных отложений, колючек и веточек каких-то растений – все это блекнет, разлагается, растворяется в мутных сумерках. Чернота удерживается в глубине. Она не рассеивается в прозрачности, едва приближаясь к свободным водам.

Внизу, по вертикали от угла, развернут в том же направлении на своем стерженьке гагатовый веер – должно быть, он легче гагата, но не менее интенсивной окраски, весь из тонких перьев, черного пуха, волосок к волоску – каждый независим от других и с двойным кончиком: похоже на брови из жестких, как конский волос, раздвоенных щетинок Описывая четкую дугу, веер намекает на присутствие циркуля. Да он и есть раскрывающийся циркуль. Два знака могли бы, кажется, составить пару, если бы не очевидный факт: оба они – пленники одиночества вдвоем.

В отдалении второй веер, вполовину меньшего размера и распахнутый пошире, мрак в его сердцевине еще глубже: неожиданный сгусток краски или более мощный мазок кисти. Так же разметав аллювий по окружности своего чернильного меха, он развернулся, как неподвижная река без русла, исток которой совпадает с началом дельты.

Иных знаков почти нет: срезанные в расцвете пальмовые ветви – от них остались лишь какие-то зависшие в пространстве отпечатки, не различимые без усилия. Близ оболочки рассыпаны одна-две нити черных семян. Непосредственно в корке несколько непокорных выступов деформируют первое, самое широкое кольцо оникса и тут же разглаживаются. Повсюду вокруг – пустыня, сияющая плотность тонких оград, точно вписанных одна в другую, более четких и частых, нежели круги заболони.

II.

Я пытаюсь понять, чем заворожил меня этот срез халцедона – один из сотен тысяч подобных. Так много прошло их через мои руки, что я устал ими наслаждаться. Зато лучшего капкана для воображения не найти: оно проецирует все, что ни изобретет, на послушную основу, отзывчивую ко всем его запросам. Первое же предложение соблазненной фантазии с готовностью принимается: здесь умеют лишь соглашаться. Я только что назвал знаками изображения угольника и циркуля, которые разглядел на поверхности случайного среза, открывшейся благодаря углу сечения, выбранному равнодушным каменотесом. Это действительно знаки – или по крайней мере рисунки, имеющие вид знаков. Ведь это не размытые пятна, не листва дендритов, а изменения оригинального, редкого типа, с чистыми, без помарок, очертаниями: именно угольник и циркуль, но только опередившие во времени круг, начерченный человеком, и перпендикуляр, восставленный по законам человеческой геометрии.

Мне вспоминается один из оттисков, сделанных на непрочном материале, благодаря которым нашему восприятию доступны вырезанные на камне полустертые древнекитайские рельефы. Зернистость оригинала запечатлелась на шелковом листке, таком легком, что рука невольно тянется его придержать: не улетел бы, – хотя в зале нет ни малейшего ветерка. Пунктирный отпечаток в аспидно-серых и пепельных тонах, кажется, вобрал в себя бессмертие камня. На кальке изображены Фу-си и Нюй-ва – божественные близнецы и супруги, родоначальники письма, гадания и брака. Они упорно поворачиваются друг к другу спиной, но ниже пояса их змеевидные тела переплетены. Брат высоко поднимает в правой руке угольник, порождающий угол и прямую; сестра держит в левой руке циркуль – источник кривой и окружности. Циркуль напоминает об округлом куполе неба – мужском принципе. Земля – женская ипостась и квадрат – отсылает к угольнику. Начала и свойства переплелись, подобно драконьим хвостам четы первопредков.

Угольник и циркуль еще не стали инструментами повседневной работы, они еще полны тайны. Угольник Фу-си – орудие поверки, циркуль Нюй-ва – атрибут геомантии. Оба предмета представляют собой космические эмблемы и кастовые знаки, говорят о власти придирчивых правителей и силе темных мистических действий, утверждают миропорядок, согласие между полами, величие установлений. Они принадлежат полной загадок державной вселенной даже тогда, когда превращаются в простые инструменты – первые орудия, с помощью которых человек на свой страх и риск подражает непогрешимому сомнамбулизму природы (потому-то они и должны были представляться магическими). Позже, соединенные вместе «валетом», они на века запечатлелись в гербах каменщиков, архитекторов, посвятительных сект. Они неустанно повторяют: без их посредничества ни за что не построить ни храма, ни дворца, ни крепости, ни гробницы, ни даже мира и Божьего дома. И наоборот, утверждают они, благодаря им может быть выстроено любое пригрезившееся здание.

Но в массе минерала тени их – ничто: не след, не символ, менее всего – обещание. Эти молчаливые виньетки, сомнительные контуры не несут ни вести, ни примера. Они таились в шарике кремнезема, и только самая непредвиденная случайность раскрыла их секрет. Изображения, возникшие по прихоти судьбы, значение которых почти ничтожно, – они иллюстрируют лишь неизбежную избыточность законченной вселенной. Так время от времени одному из множества знаков, заключенных в ночи и безмолвии минералов, нечаянно удается выйти на свет. И вот он обнаружен и обнародован. Возвращаясь к этимологической предыстории слов, к самому грубому смыслу, который мог бы за ними стоять, скажу: его пустили по ветру – вырвали из сумрака породы и тем самым выкрали из общей казны, унаследованной от начала времен, – казны, что никогда уж более не пополнится.

III.

Таковы преимущества и потери неограниченного расточительства; но вновь, как в лотерее, неизбежно и вместе с тем непредсказуемо проходят перед нами одни и те же исчислимые его образцы. Поначалу в разбросанных пятнышках, кажется, нельзя ни распознать, ни предугадать намека на что-либо связное. Лаконичные реперы, привлекшие мое внимание, могли обрести значение лишь после того, как родилась архитектура. Они ничего не выражали прежде. Я оспариваю незаконное и посмертное присвоение ими смысла, который на время одолжило им мое наивное удивление. Но стоило разоблачить и вывести на чистую воду этих самозванцев, как меня охватывает волнение: я вдруг вижу, в какую бескрайнюю пустоту они брошены.

Рисунок агатов почти всегда полностью занимает их объем. Формируется ли агат в капле, в кармане – они целиком заполняются изображением сирены, грифа, испепеленного акрополя. Если на камне различимы только концентрические волны, они расходятся до самой стенки. Чаще всего рисунок изобилует деталями. Мотивы узора, беспорядочно теснясь, захватывают пространство. Шум и толчея царят на перенаселенной территории. Здесь – ничего подобного: безмолвие, ритм свободного простора, ни пигментов, ни световых сигналов. Единственное убранство пустынного гербового щита – предполагаемый квадрант, откуда бьет фонтаном черный растворимый порошок, а подальше, побледнее, семена – два парашюта, которые сбросили почти весь балласт, но неуклонно приближаются к земле.

Лаконичные изображения, отмеченные общей печатью траура, обнажают бедную геометрию, заключающую в себе нечто пророческое, и ажурную сеть жестких темных волокон – из этих нитей, слишком скупо мною описанных, соткана вся картина, они же создают образ непрочности, несмотря на то что рисунки выполнены в камне и, прозрачные, заключены в прозрачность камня. Какая-то горькая солидарность объединяет заблудившиеся водяные знаки. Зонтики затеряны в пространстве, что полностью исключает их встречу, а между тем, когда будут изобретены и изготовлены прообразованные ими орудия, эта встреча породит архитектуру всех городов, всех памятников мира. Здесь же одинокие пленники свидетельствуют лишь о том, что они предварили самый первый фундамент. От начала времен они были воплощением стены и тяжести, окружности и ортогонального пересечения: приоритет их неопровержим.

Только что почти необдуманно, непроизвольно у меня вырвалось банальное выражение: затеряны в пространстве. Несколько безобидных слогов вдруг прозвучали ужасно. Сами по себе они провозглашают окончательное проклятие, которое, как ни парадоксально, лишь усугубляют подвиги космонавтов: ведь они позволяют ощутить его по-настоящему, во всей непосредственности.

Затерянные в пространстве: как бессмертные звезды в бездонной пустоте, как частицы в невидимом атоме, совершающие все те же неизменные обороты вокруг ядра, как малые островки архипелагов, как камни на песке, воздвигнутые в саду для созерцания дзэн-буддийскими священниками, как те существа, к которым мы принадлежим: разрозненные и заблудшие; угольники, семена или эфемерные палимпсесты, брошенные на скользкий муар. Узники на чужбине.

III. Миражи
Грезы о камнях с отверстиями

Пробитые отверстиями скалы в изобилии встречаются на морском побережье, там, где могучие волны непрестанно обрушиваются на гряды утесов. Они точат камень, утончают, а затем пробивают его насквозь. Хрупкие слоистые стенки, перпендикулярные береговой линии, превращаются в занавес из жесткого, острого, как лезвие, кружева. В пустыне, где постоянно дует ветер, песчаные вихри крошат рыхлую породу, не оставляя ни углов, ни ребер, полируя любой объем. Они без конца оттачивают покатые кривые линии, арки, драпировки и углубления – дары, которыми их настойчивая ласка наделяет скалистые массы.

Таково действие выветривания. Оно множит полости и проемы в твердой плоти минерала. Но есть камни, изрезанность которых никак не связана с этим явлением. На вид совсем другие, они явно принадлежат иной породе, никогда не испытавшей ударов стихии. В самом деле, этот блок кварца, пролежавший все время глубоко в земле, не был сформирован выветриванием. В нем нет ни каверн, ни трещин, ни миндалин, которые образуются вследствие испарения или замерзания. Его пронизывают прямолинейные желобки без всяких помарок или неровностей. Можно подумать, их начертил с помощью линейки и рейсфедера инженер, не смущенный препятствиями, ибо, работая на эпюре, он не обращает внимания на сопротивление породы. И порода повинуется его прихоти. В суровом веществе высечен лабиринт пересекающихся коридоров. Крытые каналы – не что иное, как точно вымеренные отсеки, где могли бы поместиться длинные узкие ящички, которых здесь нет и никогда не будет. Вот коридор внезапно оканчивается тупиком, стенки смыкаются. Они сходятся в точке, образующей вершину полой пирамиды. Ансамбль состоит из ножен – в каждом случае они совершенны, рассчитаны с точностью до миллиметра так, чтобы вложить в них иглу, которую легко вообразить: она может быть из того же материала, только, пожалуй, тверже и прозрачнее, чем камера – белая и едва пропускающая свет, как и подобает чехлу.

Правильность, четкость плоскостей и углов достаточно ясно показывает, что они не могут быть результатом выветривания. Некая сила, ничего общего не имеющая с теми, что подтачивают или разъедают, выкраивает изнутри эти матрицы, целые и нетронутые, будто они только родились. Как отыскать объяснение загадочной структуры? Кажется, мы имеем дело с геометрией пустоты. Здесь необходимо продвигаться не спеша, разделяя смежные случаи, и, начав с самого ясного, шаг за шагом приближаться по возможности к успокоительному решению.

Сперва я задерживаю внимание на поверхности агата, сплошь изрытой мелкими полусферическими выемками, перекрывающими одна другую. Очевидно, этот кусок камня получил наружную обработку: он повторяет контур примыкавшей к нему бугристой стенки. Он целиком, со всех сторон покрыт вмятинами – отпечатками многочисленных выпуклостей. Тело минерала ничуть не пострадало: уступив давлению, он заполнил нишу, наилучшим образом распределив в ней свою массу. Здесь нет ничего таинственного, что возбуждало бы мысль.

Кварц, напротив, заключает в себе загадку. Будучи цельным и замкнутым, образец напоминает рваный лоскут: во все стороны его продолжают изрезанные выступы. В довершение того, он полый. Бессчетными огнями сверкают стенки – тонкие, легкие, хрупкие. Внешнее давление исключено – о том свидетельствует сама архитектурная фантазия этой странной пещеры. Вдобавок поверхность, вся в выбоинах, похожа на сугроб после дождя, превращенный в искрящуюся губку, ибо каждая капелька оставила в нем след. Однако же налицо природа кристалла: в отличие от того, что мы сейчас наблюдали в агате, ни одно из отверстий не имеет криволинейной формы – все они крошечны и неглубоки, с идеально ровными остроугольными очертаниями. Дополнительное тело, если так назвать форму, которая могла бы к ним плотно прилегать, не оставляя ни малейшего зазора, на этот раз должна представлять собой вместо холмистого рельефа округлых протуберанцев густую россыпь мелких шестигранных пирамид.

Толстое острие прозрачного кварца собирает воедино несколько параллельных игл, как донжон, поддерживаемый боковыми контрфорсами, которые устремляются к центральной башне и одновременно ее подпирают. Основание не вырастает из аморфной породы, как чаще всего происходит. Мощный массив не является и двойной пирамидой, как бывает в иных случаях. В нем зияет каверна, ощетинившаяся, в свою очередь, иглами, направленными противоположно общей формации. В промежутки вонзаются призматические пустоты с такими же остриями. Они, кажется, приготовлены для того, чтобы новый, дополнительный к первому, пучок стрел точно вошел в свободные пространства – длинные колодцы, высверленные в обелисках. Излишне уточнять: подобный пучок стрел не мог покинуть ненужный колчан и никогда не мог в нем находиться. Возможно, футляр лишь создает представление о своем идеальном и необходимом соответствии. Вроде того, как на шахматной доске черным клеткам соответствуют белые, повторяя их размер и форму, внутри частокола игл-многогранников с необходимостью сохраняются узкие углубления, которые зеркально отражают их форму: симметричный рельеф направленных им навстречу виртуальных игл, на самом деле – просто промежуточных отверстий.

Мне вспоминается осколок берилла, который я недавно пытался описать. Бесчисленные заостренные полости, послушные геометрии породы, пронизывают светящуюся массу, и в этой форме нет отпечатка какой-либо матрицы. Это в буквальном смысле пустотелые иглы: так благородное вещество свидетельствует о том, что оно умеет соблюдать собственный модуль даже в свободном пространстве.

Лучше осведомленный, я могу вернуться к блоку кварца, которому только что удивлялся. На разных его гранях видны впадины, неравные выемки, ограниченные отрезками прямых и равновеликими углами. Некоторые из них внезапно завершаются, другие идут в глубь минерала, пробивая его насквозь. Стенка изборождена заграждениями, между которыми проложены ровные ходы под открытым небом, словно вычерченные по линейке. Ничто не заставит их отклониться в сторону. Коридоры (хочется назвать их квадратическими или обтесанными на четыре канта, хотя я знаю, что в эти определения вкладывают другой смысл; однако нет эпитета, который лучше передал бы угловатость их очертаний) то впадают один в другой, то расходятся или встречаются, то сливаются, образуя одну галерею из двух. В этом случае по всей ее длине острым как бритва ребром отмечен уровень совпадения двух полостей.

Лабиринт коридоров напоминает термитник, но без единой кривой, без единого свода: повсюду наклонные линии, перпендикуляры. Закон кристаллического мира царит здесь безраздельно, не зная исключений. Колодцы кажутся столь же сложными и беспорядочными, как иглы друз, что выстраиваются произвольно, пучками или попарно, перебрасывая между собой своего рода мостки или прорастая одна в другую: маленькая в большую, тонкая в толстую. Они с легкостью проходят одна сквозь другую, будто это газообразные или нематериальные тела, а их прямолинейность между тем ничуть не повреждена и не нарушена. В сети туннелей я узнаю знакомую архитектуру, причудливую и упрямую. Снова – и на сей раз с какой очевидностью – кварц словно ускользнул в пустоты, оставленные удаленными иглами.

Я отказываюсь от своей нелепой гипотезы, едва ее сформулировал: не существует достаточно крепких игл [в действительности, ничто меня в том не убеждает], которые раздвинули бы кристаллы кварца и навязали ему свой закон, свои оси роста, свои контуры – ведь, чтобы расти, им необходимо свободное пространство. Кстати, какое вещество [может быть, просто вода] могло бы их затем растворить? Какая сила тяги могла бы вырвать их массу из каменного корсета, который все еще ее обрисовывает? При какой температуре [если бы вместо накаливания туже функцию выполнял крайне замедленный длительный процесс] они могли бы превратиться в жидкость или испариться, оставив лишь пустую, но со всей точностью воплотившую их образ форму? Все эти решения мысль вынуждена отбросить, едва она их выдвинула [хотя сомнение остается]. Искать нужно не здесь, следует подумать о неожиданных последствиях основного свойства, обратиться к деспотическим общим принципам, которые, вероятно, направляли загадочное строительство изнутри, пресекая всякие колебания и ропот, как определяют они создание любого кристаллического сооружения.

Кристаллы – форма минерала, рожденная бесконечным повторением элементарной атомной модели – звена. Это касается и кварца: каждый атом кремния расположен в центре тетраэдра, вершины которого заняты атомами кислорода. Звенья соединены углами. Они строятся в цепочки, благодаря чему кристалл получает в итоге ровные грани. Кристалл – простое геометрическое тело – отражает топологические свойства звена. Вот почему для каждого минерала характерны определенные кристаллы, если только для него не оказываются возможными несколько равноэкономичных решений, как в случаях с немногочисленными полиморфными телами. Что касается тетраэдров кварца, они неизбежно объединяются в гексагональные призмы с общей формулой угла, почти всегда завершенные пирамидой или двойным фасетом в сплющенных кристаллах. Вся кристаллография основана на непреложном постоянстве одной и той же трехмерной структуры для данного минерала. Таким способом формируются кубы пирита, галенита или соли, тетраэдры квасцов, ромбы топаза, скаленоэдры кальцита или, в сростках, звезды церуссита, копья гипса. На макроскопическом уровне, на вид и на ощупь, стенки их всегда совершенно гладки. Кристалл растет вокруг одной или нескольких осей. Возникшие при смыкании граней ребра образуют выступающие углы – они могут быть раскрыты, насколько хватает воображения. Углы заключают устойчивое вещество в структуру, которая, путем механической аккумуляции, переносит конфигурацию частиц в видимую реальность.

Тут я погружаюсь в грезы. Я хочу сказать, что течение мыслей выходит из-под моего постоянного контроля: теперь уже не будет ни курсива, ни квадратных скобок Я воображаю цепочки атомов. Каждая первичная комбинация, сцепляясь с другими, примыкает к устойчивой массе, присоединяющей свободные элементы до тех пор, пока не будет исчерпан их запас. Тогда образование достигает цели. Я предполагаю, что по какой-то причине – неведомой, но отнюдь не противоречащей логике этой системы – последние звенья оставляют позади примечательную позицию, соответствующую моменту, когда каждая из двух сторон угла становится продолжением другой. Стоило пересечь эту границу, и выступающий угол превратился во входящий. Вместо того чтобы завершать тело, он начинает точно обрисовывать его отсутствие. Действительно, я представляю себе, что в разных направлениях роста кристалла, то есть со всеми его гранями одновременно, происходит то же самое. Отныне форма кристалла существует вне его материи. Вещество, вместо того чтобы составлять кристалл, заключает его в оболочку и ограничивает снаружи. Кристалл очерчен в пустоте, он стал обратной величиной, своего рода негативом, но присущая ему геометрия по-прежнему нерушима.

В этом отношении очевидную аналогию представляют раковины моллюсков – вещество также инертное и вместе с тем живое, способное развиваться. Спираль раковины обычно ориентирована в правую сторону: раковина, закрученная влево, – настоящий раритет, если только, в силу еще более редкого исключения, она не характеризует вид в целом, и тогда уже редчайшей находкой оказывается правосторонний образец. Кристаллы, как и раковины, отличаются противоположной поляризацией: как у раковин, она может быть правой или левой. Не разумно ли подозревать у кристаллов возможность более радикальной переориентации, которая, однако, не нарушала бы императив закона, определяющего породу? Разве есть что-то абсурдное в том, чтобы представить себе, как, при сохранении полной симметрии, меняются местами внутреннее и внешнее – присутствие и отсутствие? Достаточно малейшего щелчка, и все может перевернуться. В топологии обычны подобные решения.

Люди говорят об антивеществе, вот и я уступаю соблазну порассуждать об антикристаллах, и не метафорически, а почти в математическом смысле слова. Я заметил, что есть правильной формы полости, которые образованы согласно строгим законам и занимают место кристаллов. В них попросту поменялись местами наполненность и пустота. Способ образования остается неизменным, только с обратным знаком. Я не питаю иллюзий относительно ценности моего предположения, оно ценно разве что как пример. Я не нашел ничего подобного в трудах по минералогии и даже не заметил, чтобы в них уделялось внимание структурам, освещению генезиса которых, надеюсь, могла бы послужить моя гипотеза. Возможно, она уже давно известна и так банальна, что наука не удосуживается о ней помнить, или ошибочность ее очевидна и не стоит опровержения. Я довольствуюсь тем, что обнаружил загадку и отважился на догадку, которая, кажется, удовлетворяет брошенному вызову. Мне не так уж важно, что мой ответ заслужил лишь категорический отказ, ибо я быстро понял: другой ответ, оставшийся подразумеваемым, тот, что я держу наготове (я имею в виду курсив и квадратные скобки), вероятнее и экономнее, а также шире, поскольку он объясняет псевдоморфозы, случай с ложными кристаллами, которые заполняют полости, освобожденные кристаллами другого минерала, растворенными или вынесенными и оставившими вместо призрака пустую форму.

Опыт внимательного наблюдения был для меня всего лишь развлечением. Я попытался, в пределах своих знаний и запросов, восстановить логичность картины, казавшейся вначале чистым хаосом. Мое предприятие принесло мне удовлетворение. Неудача меня бы раздосадовала, но я был счастлив, что сумел выполнить условия, поставленные мыслью для самой себя, как и те, что продиктовал ей камень, выбранный именно из-за необычности его строения. Я готов примириться со своим заблуждением – ведь любая мыслительная гимнастика обогащает, не говоря уж об удовольствии.

Священнослужитель

…Уподобившись актерам в древней драме…

А Рембо[105]105
  Из стихотворения «Пьяный корабль». Отблески этого эпиграфа падают и на другие эссе раздела – приводим строфу полностью:
Я видел, как всплывал в мистическом дурманеДиск солнца, озарив застывших скал черты,Как, уподобившись актерам в древней драме,Метались толпы волн и разевали рты.Перевод М. П. Кудинова.

[Закрыть]

Вот он, в белом, стоит, окружив себя пустотой и безмолвием, погруженный в свои мысли, несгибаемый, скроенный сплошь из углов, в платье, жестком от крахмала. Руки воздеты на уровень плеч, согнуты в локтях, слегка приподнятых, будто для полета; кисти – навстречу одна другой – спрятаны в широких рукавах. Он словно боится, что руки задрожат, может быть, шевельнутся.

Опасаться нечего. Они надежно скрыты рукавами, огромными и диковинными: каждый похож на многоярусную пирамиду из составленных вместе нагрудников лат, и шаткое нагромождение хребтов и стенок грозит обвалом при одном неверном движении. Постройки столь сложные и хрупкие подразумевают степенность жестов. Над их непорочной симметрией возвышается немая стела – голова персонажа в непроницаемом шлеме, блистающем, будто снежный наст. Ни одного отверстия, даже для дыхания, острый косой срез соединяет гладкие боковые поверхности – вот все, что осталось от лица: вспоминаются массивные, резкие черты шарнирных манекенов, используемых скульпторами как модели.

Тяжелый, ниспадающий до сандалий стихарь – облачение призрака, вернее, актера, чье лицо вылеплено с помощью штукатурки или свинцовых белил, появившегося на мостках (где он и пребывает бесконечно) перед тем, как выскользнуть на сцену и прогреметь гимн так, что все замрут. Накрахмаленная ткань – панцирь для души, она сверкает белизной, светится изнутри и отблескивает снаружи, как иней. Подобно мифам, маскам, смерти, она сводит человеческую оболочку к простым и ясным, прочным и чистым объемам. Сейчас это жрец, недвижный в своем тяжелом вычурном одеянии, псалмопевец, собственным пением обращенный в камень, а по правде говоря, это даже не окаменевший мим, а кальцитовый столб, сросток, в котором осведомленная память случайно узнала синтоистского священника в литургической драме.

Простые, чистые объемы, нерушимое основание грезы. Она могла бы здесь узнать как священнослужителя, так и куклу из детской считалки: «Ай-яй-яй, какой конфуз! Где ладошки, где картуз? – Виноват, исправлюсь живо, шапку я сниму учтиво, руку каждому подам: добрый день, месье, мадам». Фантазия снисходительна и эластична: в ромбоэдрах минерала ничего нет – только прямолинейные, нередко параллельные ребра, только острые, приближенные к прямому углы, только гладкие, чуть искривленные грани, только ромбы, соединяющие их вершины, – ничего, что опровергает или нарушает строгую и скупую геометрию. Такая конструкция способна напомнить разве что кубические фигурки полугномов-полуроботов Луки Камбьязо или Брачелли, если бы не ее сверхъестественная неподвижность, контрастирующая с непоседливостью этих паяцев. Торжественность пресекает всякое движение, исключая самую мысль о резвых прыжках и веселых кульбитах. Здесь в покое воцаряется всесильное чудо. Вот вспыхнул сноп нетерпеливо мятежных косых лучей, разметав во все стороны фонтаны искр, кипучих, как буруны на горных порогах. Вдруг они гаснут, мгновенно застывая, обуздывая присущий им хаос. Они смиряют его тишиной и серьезностью, и рождается ошеломляющее великолепие.

Видимый ритм вспышек известковой звезды дает знак: нечто, вселившись в нее, дышит и управляет ею. Она отбрасывает шлак и готовит светопроницаемое тело к прозрачности. Раскинув лучи по осям абстрактного пространства, она намечает стыки, благодаря которым все вещи находят в нем свое место. Тот, кто ее созерцает, чувствует, как поневоле начинает подражать ей, разводя руки в стороны. Тогда наблюдатель прочитывает собственную форму в расположении кристаллов. Он вдруг замечает, что сам превращает мнимость, не колеблемую ни вздохом, ни движением, в иератический образ экзорциста или призрака, нелегальных – по ту или другую сторону границы – проводников в иной мир.

Сомнительный вестник свидетельствует о благородстве царства недр. Он воплощает умиротворенное смятение, достигнутое постоянство. Вдобавок для человека – и только для человека – это залог тайного соглашения с подземным миром, почти ничтожный и все-таки решающий: едва уловимое предвестие, трофей и печать.

На противоположном полюсе шумливых форм, среди засеянных полей карикатурные силуэты в лохмотьях, повторяя перпендикулярное пересечение двух осей в пространстве, рисуют тот же образ человека с распростертыми руками. Оснастка состоит из двух скрещенных жердей, на которых вывешено яркое тряпье и звякающие жестянки – бросовая ветошь и заводской мусор, грязный хлам цивилизации. Птицы, быстро осмелев, садятся на эти чучела, вместо того, чтобы улетать прочь.

Бесполезные пугала, на свой лад изображающие задумчивого человека, нужны, чтобы оттенить потаенную, безмолвную красоту, которую некогда, еще до перипетий человеческой истории, измыслила материя-сомнамбула. Она либо приняла темный закон, либо изобрела его. Не ведая о том, она заселила будущее правдивыми миражами.

Жрица
I.

Яшм из Орегона множество, и они разнообразны. Нередко потрясающе красивые, они принадлежат к области декоративного и вместе с тем вычурного искусства. Самые замечательные из них напоминают груды внутренностей. Они окрашены в лоснящиеся цвета разложения. При всем желании лишь в исключительных случаях в них можно различить какой-либо сюжет. Между тем на пластине, которую я собираюсь описывать, сюжет явлен с такой очевидностью, что, выбирая для нее название, я остановился на прежнем, уже найденном ее продавцом: «Солнцепоклонница». Он хранил яшму больше двадцати лет, и мне стоило труда уговорить его с ней расстаться.

Изборожденная, выжженная земля. Огромное мутное небо, в котором скоро сгустится мрак и заблестит молния. Высоко над горизонтом, у самого верхнего края камня – почти в зените – солнечный диск жемчужно-серого, пыльного цвета – цвета закипающего металла, подернутого дрожащей пенкой, как молоко. Он окружен раскаленным ореолом, яркая белизна которого блекнет, растворяясь в знойной дымке.

Слева, вытянувшись в струну, стоит на цыпочках жрица. Она высоко вскинула руки, и кажется, из-за эффекта перспективы, будто они воздеты намного выше светила, к которому обращена ее мольба. Тело ее тонко, величаво, все его мускулы вытянуты, напряжены в этом безупречно-вертикальном порыве. Живая стрела: плоский торс, чуть выпуклый живот, бедра едва обрисованы, шея выгнута, скована ритуальными ожерельями, голова запрокинута в трансе или оттянута назад тяжестью огромной девственной гривы – ее заплетенные в косы волосы с детства приглаживали, умащали, стягивали в узел священной прически, который, быть может, распускала любовь.

Воздетые руки словно касаются купола мира. Позади молящейся – пламенеющий горизонт. Перед ней – выцветшая от зноя лазурь. Не обычного благословения так истово испрашивает молитвенница. Столь красноречивы иссохшая почва и пустое небо, что, мнится, она взывает об уничтожении жестокой земли. Пусть она испарится от собственного жара – вот какое пожелание слышится в этом вопле. Если не гроза, не ливень – пусть хотя бы мрак принесет успокоение и изнуренному от света перегною, и истерзанной душе, измученному телу, с которого будто заживо содрана кожа. Оно как струна, что вот-вот лопнет: некоторые волокна уже не выдержали и скрутились кольцами по обе стороны разрыва.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю