Текст книги "Зеркало вод"

Автор книги: Роже Гренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Друзья зашли выпить по рюмочке.

– Послушай, ты пишешь для детей, – сказал Ледрю, – надо полагать, тебе будет интересно познакомиться с человеком, который занимается тем же. Это будет полезно для вас обоих.

Морис предложил пообедать вместе. Пьер пришел в ресторан первым и уселся за столик, наблюдая за входом. Вскоре в дверях появился запыхавшийся Ледрю. С ним была Мишель. Пьер поднялся им навстречу. Ледрю представил их друг другу.

– Кажется, мы уже знакомы, – улыбнулась Мишель. – Причем очень давно, еще со времен работы в рекламном агентстве.

– А вы-то как познакомились? – спросил Пьер.

– Мишель делала рисунки на конвертах для пластинок.

– Я и не знал, что ты увлекаешься музыкой.

– В самом деле, когда-то мы называли друг друга на «ты». И ты не знал, что я увлекаюсь музыкой? Слышишь, Морис?

Когда подали кофр, Мишель стала тихонько напевать песню Малера «В полночь», и толстяк Ледрю подхватил мелодию. Песня, видимо, была им хорошо знакома, и оба испытывали удовольствие от этого пения дуэтом, которое время от времени прерывалось восторженными возгласами. «До чего же противны иногда эти меломаны. Просто голову потеряли от счастья! – подумал Пьер. – Впрочем, что это со мной?» Слушая их пение и реплики, которыми они обменивались, он подумал, что эту парочку, судя по всему, связывают более чем дружеские отношения. Видимо, Ледрю сменил Поля Визера. Хорошо хоть он не завел разговор о Болонье! Он вообще-то не отличался сообразительностью, но на этот раз не сплоховал.

Два месяца спустя, проходя мимо «Двух Маго», Пьер увидел сидящих на террасе Мишель и Поля Визера. Он хотел сделать вид, будто не заметил их, но Мишель окликнула его. Пришлось остановиться и изобразить удивление.

– Ну как дела? Вы так и не виделись после Болоньи? – спросила она.

– Да, ведь ты хотел встретиться с ней в Париже и подыскать ей работу, – подхватил Визер.

– Не удалось.

Они просидели в «Двух Маго» весь вечер. И вдруг ни с того ни с сего Пьер Буржуа спросил:

– Ты помнишь Гувьона?

– Конечно.

– Он умер.

– Подумать только….

А в следующий раз он встретил ее с Ледрю в Доме радио. Они искали студию «Музыкальная Франция», чтобы записать какой-то текст на пленку.

С тех пор он виделся с ней почти каждый день – то в какой-нибудь редакции, то на литературном вечере, то в кинотеатре на левом берегу Сены. Она была либо с Визером, либо с Ледрю, а иногда одна. Фортуна так и не, улыбнулась ей. Она по-прежнему рисовала для детских журналов. Когда Пьер встречал ее одну, она охотно болтала с ним о своих знакомых – как об одном, так и о другом, не касаясь, однако, отношений, которые связывали ее с ними. «Да и к чему, собственно, объяснять что-либо?» – спрашивал себя Пьер. Зато из ее рассказов он узнал, что у издателя дела идут из рук вон плохо. Ледрю тоже выбивался из сил, работая ночи напролет над грошовыми статейками, за которые к тому же с трудом выбивал гонорар.

– Вам надо чаще встречаться, – говорила она. – Он тебя очень любит. Не знал? Ты мог бы ему помочь.

Но каждый раз, когда они виделись, этот бедняга Ледрю, запыхавшись, мчался куда-то в надежде получить заказ на радио, пустяковую статейку в редакции, какую-нибудь работу на студии грамзаписи или, наконец, просто материал для перепечатки. Только рядом с Мишель он, казалось, обретал покой и, как прежде, принимался напевать вместе с ней какую-нибудь замысловатую мелодию.

Перед самой пасхой, собираясь в горы на отдых, Пьер забежал в редакцию одного женского журнала, чтобы сдать написанную им к празднику пасхальную сказку, и встретил там Мишель. Она пыталась пристроить в журнал свои рисунки.

– Еду в горы кататься на лыжах, – сообщил он ей.

– Далеко?

– В Савойю. – Он назвал горный курорт.

– Конечно, знаю, я частенько бываю там.

– С друзьями?

– Там есть прекрасный отель – «Л’Адре». Очень рекомендую. Правда, он совсем маленький, но прелесть.

– Да нет, я к знакомым, у них свой домик. Ты не собираешься туда случайно? Сейчас самый разгар сезона.

– Вряд ли.

Отдыхая в горах, Пьер спросил своих знакомых, не знают ли они Мишель Н., которая обычно останавливается в отеле «Л’Адре». «Ну конечно, это та самая блондинка, что всегда бывает здесь с депутатом от правительственного большинства. Ее тут знают все. Они приезжают каждый год». Депутат входил в число знаменитостей, которыми очень гордился курортный городок.

– Депутат от большинства… забавно, – тихо сказал Пьер. – Очень жаль, что их здесь нет. Хотел бы я взглянуть на них.

– Но ты же знаешь, сейчас идет парламентская сессия. Они приедут позже.

Возвратившись в Париж, он при встрече с Мишель постарался быть немногословным:

– Погода была дивная. Почти весна. Каждый раз, когда я проезжал мимо «Л’Адре», вспоминал тебя.

– Благодарю. По правде говоря, лыжи меня не очень интересуют. Но я люблю этот городок, отдыхать там чудесно.

– Все зависит от того с кем.

– Да.

Теперь, встречая Мишель то с Ледрю, то с Визером, Пьер поневоле вспоминал и о депутате.

Вскоре Поль Визер вылетел в трубу. И от него ушла жена. Вернувшись в Париж, он занял место главного редактора в одном из литературных издательств. Пьер подумал, что эти события должны как-то отразиться на судьбе Мишель: теперь Визер может жениться на ней. Но этого не случилось.

«В конце концов, – рассуждал он, – каждый стремится к тому, чтобы различные стороны его жизни не соприкасались одна с другой. У одних это работа и личная жизнь. У других – разные этапы в личной жизни; эти обычно ведут сложную игру, однако не всем это удается. Что же касается Мишель, то она виртуозно выходит из всех сложных ситуаций. Я по чистой случайности знаю всех трех ее поклонников, однако сами они даже не подозревают о существовании друг друга».

Пьеру казалось, что он наблюдает из мансарды за окнами дома напротив и видит, как Мишель появляется то в одной, то в другой, то в третьей комнате, которые между собой не сообщаются. Его давнее знакомство с Визером и поездка на горный курорт, куда Мишель ездит отдыхать со своим депутатом, – просто цепь случайных совпадений. Только благодаря этой случайности и обнаружилась причастность к судьбе Мишель всех троих мужчин, считавших, что они в полной безопасности. Однако Пьер умел держать язык за зубами. Эта ситуация забавляла его, но он не позволил себе ни одного неосторожного слова, которое могло бы повредить Мишель. И он вовсе не собирался воспользоваться случаем, чтобы установить более тесные отношения с ней. При встрече с Мишель он даже не пытался намекнуть на то, что было известно лишь им двоим, и только в глазах его вспыхивали веселые искорки – эта женщина удивляла и восхищала его.

– О чем ты думаешь? – спрашивала она в таких случаях.

– Так, ни о чем.

Прошло несколько месяцев, как он не видел Мишель. Встречи с ней походили на лотерею: никогда не угадаешь, с кем из своих друзей (депутат, любитель горнолыжного спорта, не в счет) она будет в следующий раз. Наконец Пьер наткнулся на Ледрю. Бедняге столько приходилось бегать по городу – из редакции газеты на радио, оттуда на студию звукозаписи и снова в редакцию, – что не встретить его было трудно. Париж огромен, но изо дня в день жители его движутся почти по одному и тому же маршруту, и знакомых на улице здесь можно встретить так же часто, как в деревне.

– Как Мишель? – спросил Пьер.

– Ты что, не знаешь? Она решила порвать со мной и вышла замуж за хирурга, который возглавляет клинику в Эфиопии. Она уехала с ним. Когда я видел ее в последний раз, то так и не понял, кто передо мной – принцесса вавилонская или жена доктора Швейцера.

– Как же ты это пережил?..

– Сначала это меня задело. Но потом я понял, что она ничтожество. Ну какой из нее художник? Совершеннейшая бездарность! И потом, у меня и без того хватает забот. Не знаю, смог бы я выпутаться когда-нибудь из этой истории?

– Не было бы счастья… Рано или поздно все равно это произошло бы, – сказал Пьер, не веря сам в то, что говорит.

Потом он встретил Поля Визера.

– Говорят, Мишель уехала…

– Да, слава богу. Теперь, когда все уже позади, должен тебе признаться, я подозревал, что и ты был ее любовником.

– Нет, этого не было никогда. Сам удивляюсь, почему так вышло, ведь мы знакомы с ней с того самого дня, как она появилась в Париже. До чего же портит людей жизнь… И не только ее, всех нас.

Думая о Мишель, что, впрочем, случалось не так уж часто, он всегда вспоминал тот вечер в пивной на площади Перейр и день, когда впервые увидел Мишель – дикую провинциалочку, только что приехавшую в столицу. Вспоминал, как она смеялась, когда Гувьон щипал ее за грудь. Этот смех, казалось, звучал и по сей день. У него всегда было ощущение, что именно в тот день она утратила чистоту и невинность. Но он тут же спохватился: ведь когда Мишель приехала в Париж, она была уже вдовой и успела кое-что повидать в жизни.

Шли годы. Время делало свое дело. Пьер Буржуа оставил детскую литературу и зарабатывал на жизнь, сочиняя детективы. Как-то в автобусе он увидел Поля Визера с какой-то женщиной, тот казался вялым и говорил с трудом.

– Сколько лет, сколько зим! – воскликнул Пьер. – Давненько не виделись!

– Я болел. Что-то с кровью. Нет, не рак, всего лишь анемия. Но от этого у меня такая слабость…

– Я уже слыхал о подобных случаях. Кажется, эта болезнь называется мононуклеозом, она не опасная, только очень затяжная.

– Кап ты сказал? Мононуклеоз? Должно быть, это самое. Доктор назвал что-то похожее.

Визер со своей спутницей вышел на следующей остановке, у площади Оперы. О Мишель не было сказано ни слова.

Через две недели Пьер узнал о смерти Поля Визера. «Бедняга, – подумал Пьер. – Он ничего не подозревал и верил в этот мононуклеоз».

Ледрю, как и прежде, носился по городу в погоне за деньгами. Он постарел, похудел, и потрепанный костюм болтался на нем. Волосы стали почти белыми. Он казался усталым как никогда и едва переводил дух. Он мечтал найти место музыкального редактора в студии грамзаписи или что-нибудь в этом роде – лишь бы устроиться наконец, спокойно посидеть на одном месте и иметь постоянное жалованье. Но это оказалось невозможно. Любому кретину могло повезти, только не ему.

– Я начинаю терять надежду, – признался он.

Как бы хорошо ни начинал человек, даже если он депутат от правящего большинства, жизнь готовит ему не одну западню. Наш депутат оказался замешанным в грандиозную аферу, связанную со строительством суперкурорта в горах. Говорили, что земля там покупалась и продавалась по сомнительным ценам, до какой-то банк вышел из игры, и дело лопнуло. За преступные махинации и злоупотребление властью депутат был лишен парламентской неприкосновенности и, после непродолжительного пребывания за решеткой «Санте» отправился в тюрьму «Френ».

Набив оскомину на детективах, Пьер переключился на научную фантастику. Его личная жизнь тоже была далеко не радужной: несколько приятных моментов, за которыми неизбежно следовало разочарование.

В этот день Пьер работал дома. Рассеянно отстукивая текст на машинке, он слушал концерт Дюка Элингтона, который тот давал и Лондоне по случаю своего семидесятилетия. Зазвонил телефон.

– Здравствуй, Пьер. Как я рада, что ты дома, – раздался игривый женский голос.

– Кто это?

Пьера всегда раздражала манера некоторых людей не называть себя, поскольку по телефону он узнавал их так же плохо, как и на улице. «Впрочем, откуда это самомнение? Кто я, собственно, такой и почему мне все должны немедленно представляться?» Голос в трубке сказал:

– Не узнаешь меня?

– Нет.

– А ты постарайся!

– Честное слово, не знаю.

– Так ты меня совсем забыл… Мишель! Мими!

– Разве ты не в Эфиопии? – растерянно спросил он. – Ты здесь проездом?

– Нет. Я вернулась навсегда.

– Очень мило, что ты вспомнила обо мне.

– Мне срочно нужно тебя видеть. Необходимо посоветоваться. Я все начинаю сначала. А ты по-прежнему пишешь детские книжки?

– Перешел на научную фантастику.

– Замечательно! Обожаю всяких инопланетян!

– Хочешь, поужинаем как-нибудь вместе, – предложил Пьер.

– Не очень-то ты спешишь увидеть меня. Я хочу встретиться с тобой сегодня же.

– Видишь ли, у меня срочная работа. Завтра утром – крайний срок.

И все же Пьер сдался. Договорились, что Мишель придет к нему после обеда.

Первое, что бросилось ему в глаза, когда он открыл дверь, были длинные волосы Мишель, собранные в тяжелый узел. На ней была зимняя шубка. Мех кое-где вылез, один из карманов начинал отрываться. Мими пристально посмотрела на Пьера и вся как-то напряглась. На лице ее обозначились морщинки, казалось, что попытка изобразить радость при виде Пьера дается ей с трудом. Однако в неподвижно застывших глазах по-прежнему горел огонек. Пьер помог ей раздеться и принес фужеры.

– А твой муж? – спросил он.

– Бездарность. К тому же сам знаешь, какая сейчас обстановка в этих странах. У него были бесконечные неприятности с местными властями. Как только кто-нибудь из его больных умирал, ему тут же грозили тюрьмой. Я быстро все это поняла, но не так-то просто было уехать, а уж развестись и подавно. Вечера не хватит, чтобы рассказать тебе обо всем.

Она подошла к письменному столу Пьера и склонилась над машинкой. Пьер рывком выдернул наполовину отпечатанный лист.

– Это так глупо! Мне просто стыдно показывать!

– А тебе не кажется, что мы могли бы работать вместе? Я еще не разучилась рисовать. Хочешь, попробуем комиксы. Изобразим искателей приключений, которых я навидалась в Эфиопии, экзотических животных – львов, например… Это было бы здорово.

– Надо подумать.

– Знаешь, у меня в Париже больше никого нет. Я могу рассчитывать только на тебя.

Пьер налил вина. Они устроились в креслах. После долгого молчания Мишель тихо сказала:

– Пьер, дорогой… – Она смотрела на него блестящими глазами. – Ты помнишь, когда я появилась в агентстве? В то время я была влюблена в тебя.

– Не может быть!

– Разве я тебе никогда не говорила об этом?

– Нет, никогда.

– Да, я была влюблена в тебя.

Пьер вообще был склонен верить всему, что ему говорят, но на этот раз засомневался. Он любил вспоминать историю Мими со дня ее приезда в Париж и, случайно став свидетелем ее тайны, восхищался искусством, с каким она умудрялась совмещать в своей жизни троих мужчин, но быть участником этой повести ему не хотелось.

Мими соскользнула с кресла и прижалась к его ногам. Он нежно гладил ее по волосам, вспоминая пивную на площади, встречу на лестнице с этим сатиром Гувьоном и, конечно же, смех Мими. Все последующие двадцать лет она пыталась пробиться, как могла. Конечно, ей было нелегко, но она держалась мужественно. А теперь… Что с нею стало?.. Обыкновенная, немного увядшая блондинка.

Мими положила голову на колени Пьера. Узкая юбка задралась, обнажив ноги. Все это не без умысла. Пьер поднялся с кресла и помог ей встать.

– Мне нужно работать, – сказал он. – К утру необходимо закончить рассказ.

Гостья подняла на него глаза – те самые огромные серые глаза беззащитной жертвы, которые так поразили его двадцать лет назад.

– Ты не хочешь, чтобы я осталась?

Пьер не ответил. Молча помог ей одеться и проводил до двери.

– Я обязательно помогу тебе, – сказал он.

Когда же дверь захлопнулась и раздались шаги на лестнице, он добавил почти шепотом:

– Я уверен: ты приносишь несчастье.

Перевод Р. Волкова.

Игры[20]20
  * © Editions Gallimard, 1977.


[Закрыть]

Я близорук и нередко бываю рассеян. Поэтому Сюзанна первая подошла ко мне, когда я спускался по улице Пети-Карро. Она неожиданно появилась из-за тележки зеленщика. В руках у нее была авоська, сквозь дырочки которой выглядывала цветная капуста, небрежно завернутая в газету.

– Я слышала, – сказала она мне, – что вы едете на Олимпийские игры.

– Да, редакция меня посылает.

– И Жан-Клод тоже едет туда. От журнала.

– Вот здорово, мы снова повидаемся.

– Вы приглядите там за ним? Обещайте…

Я чуть было не задал вопрос, почему она не едет вместе с ним, но вовремя вспомнил, что они расстались. Много лет назад я спросил у Сюзанны:

– Почему он так много пьет?

Она повернулась ко мне лицом – это было личико смазливой блондинки, поблекшее от невзгод (невзгоды, как известно, никого не красят, а блондинок в особенности), – и чистосердечно призналась:

– Раньше я думала, он пьет потому, что мы не можем пожениться. Однако теперь, когда мы женаты, он стал пить еще больше.

Жан-Клод Каде и я, как и многие журналисты, начинали карьеру в одном еженедельнике, но сотрудничество в нем вряд ли могло быть предметом гордости. Впоследствии многие поспешили забыть эту деталь своей биографии. Трудно себе это представить, но, оказывается, через этот журнал прошли чуть ли не все. Я мог бы упомянуть множество имен. Большинству из тех, что ныне стали известными писателями, кинематографистами, телепродюсерами, актерами, политическими деятелями, приходилось сидеть за большим редакторским столом в вышеупомянутом еженедельнике; среди тех, кто прошел эту школу, я знал даже двух министров: один – бывший министр правительства Виши, который нашел себе тут прибежище, второй стал министром при Пятой республике.

Одни задерживались тут не более недели, другие работали по нескольку лет.

Жан-Клод Каде впоследствии стал очень хорошим, чтобы не сказать крупным писателем. Я же так и остался заштатным репортером.

Каждую неделю двоих-троих сотрудников выставляли за дверь и на их место брали новых. Любая статейка, даже крошечная заметка в несколько строк, попадала на редакционный стол. Мы передавали ее из рук в руки и по очереди переписывали и шлифовали до тех пор, пока не достигалось то идиотское совершенство, когда уже ни одно слово не могло задеть тупого и придирчивого главного редактора. После того как журнал, выходил в свет, единственный из двадцати редакторов, который не прикасался к этой статье, как правило, получал разнос: «Никогда не читал большей мерзости, чем отредактированная тобой статья на пятой странице…»

Этот редакционный конвейер находился в большой комнате, напоминавшей зверинец, где все перебесились. В любой час ночи сюда мог ввалиться репортер из Сен-Жермен-де-Пре в разодранной одежде, но с великолепным рассказом о какой-нибудь потасовке. Главный редактор, обладавший немыслимой фантазией, расшвыривал репортеров и фотографов во все концы города, и они мчались в ночной темноте, спеша выполнить задание, может быть, и не совсем идиотское, но абсолютно нереальное. На террасе соседнего бара нас обычно поджидала высокая девица, которая за пятьдесят франков демонстрировала свою грудь. Мы вполне довольствовались этим развлечением – доказательство того, насколько мы были тогда молоды и невинны. А еще я припоминаю одного затюканного редактора, который неделями таскал на себе рюкзак с четырьмя или пятью толковыми словарями «Ларусс» – разных лет издания – ему поручили выискивать всевозможные казусы, сравнивая статьи в выпусках разных лет. Я также отчетливо помню того парня, который был настоящим паразитом – правда, самым симпатичным из всех, каких я когда-либо встречал, – он умудрялся жить в редакции, не ударив палец о палец. Помню, как он появился в нашей редакционной комнате – у него было круглое, чуть удивленное лицо смеющегося Пьеро. Почему-то он вообразил, что редакция – это хорошая кормушка: всего несколько присутственных часов в неделю и приличные деньги. Когда же он увидел, что тут надо работать засучив рукава, выражение его круглого лица стало еще более удивленным, пожалуй, даже возмущенным. После первой же ночи он исчез и больше не появился.

Случались тут свары из-за должностей, а также любовные драмы. Подобно тому как сильный прилив захлестывает мол, события эти внезапно выходили за рамки газетных столбцов и поглощали всю редакцию. Чья-то супруга стреляла в редакционной комнате из револьвера. Один репортер едва не отправился на тот свет, так как жена пыталась отравить его. Патрон однажды получил пощечину от своей благоверной в присутствии всей редакции. Он принял эту пощечину, не вымолвив ни слова, что доставило большое удовольствие всем сотрудникам, трепетавшим перед ним. А однажды мы заперли в туалете своего коллегу – того самого, который таскал с собой «Ларусс», – пока наш душка фотограф развлекался с его женой в кладовке архива. Как это ни странно, в нашем журнале бурлили все страсти, кроме политических. Фашисты, укрывшиеся тут в ожидании лучших времен, и леваки, которых тогда еще не называли гошистами, сидели бок о бок за большим редакторским столом, и каждый твердил про себя: идеи идеями, а зарабатывать на хлеб надо.

В ту пору Жан-Клод был совсем молодым и очень хрупким на вид юношей. Таким он умудрился сохраниться надолго, но в те годы он и в самом деле был очень хрупкий. И тем не менее он пил уже тогда. Однажды ночью Жан-Клода попросили к телефону как раз в тот момент, когда он, покинув редакцию, отправился в бар вместе с Малокаром, странным субъектом, которого в редакции прозвали Мелекасом, – бывшим плотником. Мы его открыли, когда он ставил фанерные перегородки в радиобудках, – оказалось, что у Малокара неплохо подвешен язык, и мы, забавы ради, определили его в хроникеры. Я снял трубку. Говорила мать моего приятеля:

– Я очень беспокоюсь. Жан-Клод забыл взять плащ. Как бы он не простудился по дороге домой.

Да, в те годы он еще был ребенок, и мать волновалась, что он слишком легко одет.

– Не беспокойтесь, мадам, – ответил я, – по-моему, дождь кончается, и сегодня совсем не холодно.

– Может, мне все-таки подскочить на такси и завезти ему плащ?

– Да нет, не стоит.

Не мог же я сказать ей, что если что-либо этой ночью и грозит ее сыну, то отнюдь не несколько капель дождя, а потасовка или еще что-нибудь похлеще, потому что Мелекас, напоминавший мне Купо из «Западни» (настолько, что я иной раз поглядывал на его живот – не подпоясан ли и он красной фланелью), был свирепый малый и нередко затевал со своими дружками драки.

Однажды он вернулся в редакцию, согнувшись в три погибели, и, остановившись перед столом, за которым мы прилежно трудились, расстегнул брюки. Мы увидели, что низ живота у него в синяках.

– Я подрался с негром, которого обозвал черномазым.

– Ну что ж, пеняй на себя.

– Но почему? Люди просто разучились понимать шутки!

– Ты пьяница и задира – в этом все дело.

Мне казалось, что и у Жан-Клода, когда он выпьет, тоже появляется желание задирать других. Он становится похожим на молодого петушка. А его мама беспокоится по поводу забытого дома плаща! Бедняжка!

Однако все, что я здесь рассказываю, уже теряется во тьме времен. Вскоре Жан-Клод покинул нашу комнату и редакторский стол.

Незадолго до моего отъезда на Олимпийские игры мне позвонила Милдред Планкет, главный редактор крупного международного журнала, еще более великосветского, чем «Вог» и «Харперс Базар», вместе взятые. Она сообщила, что от их журнала на соревнования едет Жан-Клод, и попросила меня зайти. Журнал принадлежал тому же тресту, что и газета, где я сотрудничал, так что Милдред Планкет в некотором роде была и моим начальством, хотя я ни разу не удостоился чести печатать свои репортажи на глянцевой бумаге ее журнала.

Секретарши пропустили меня в ее огромный кабинет – весь белый. Она стояла среди всего этого великолепия, немолодая дама в розовом костюме от «Шанель», и, слегка наклонив треугольное личико, ожидала, пока я приближусь. Она провела меня в угол, где стояли два больших кресла, обтянутых белой кожей. Когда я уселся в одно из них, она подошла к другому и опустилась, вернее, изящно, словно птичка на жердочку, присела на подлокотник, явно демонстрируя тоненькие и стройные, очень красивые для женщины ее лет ножки в открытых туфельках, носки которых едва доставали до пола.

– Вы большой друг Жан-Клода Каде.

Я очнулся от мечтательности и поспешил привести утверждение Милдред Планкет ближе к истине. Не очень большой друг, а просто друг или даже, скорее, приятель, во всяком случае, давний знакомый.

– Надеюсь, вы с ним не в ссоре?

Я возмутился. Мыслимое ли дело – поссориться с Жан-Клодом!

– Вы же отлично знаете, – сказал я, – что его можно только любить.

– Не правда ли? Я хотела увидеться с вами, чтобы попросить вас присмотреть там за ним.

Она слово в слово повторила то, что сказала мне его бывшая жена Сюзанна. Как некогда его мама, все женщины непременно хотели опекать моего приятеля. А Жан-Клод, не расстававшийся со стаканом вина, явно не нуждался в них.

– Обещаю вам, Милдред.

– В особенности мне хочется, чтобы вы позаботились о статье, которую я ему заказала. Не стесняйтесь напоминать ему об этом. Вы прекрасно знаете, что он всегда работает из-под палки. Могу я на вас положиться и надеяться, что он напишет статью в срок?

Даже Милдред Планкет, которая была деловой женщиной, беспокоилась о Жан-Клоде!

Мне надлежало прибыть на место за два дня до официального открытия соревнований. На следующий день после моего визита к Милдред я сел в самолет, затем пересел на «кукушку», которая потащила состав к горнолыжному курорту, где состоится торжественное открытие Игр и зажгут олимпийский огонь. Стояла морозная погода. Зима в этом году была особенно суровой.

Пресс-центр разместили в двух больших отелях в середине Олимпийской деревни. Они стояли по обе стороны главной улицы и были соединены подземным переходом, чтобы люди не простудились, перебегая из одного здания в другое. Каждому журналисту выделили номер в одном из этих шикарных зданий, где, помимо всего прочего, имелись столовые, просторные редакционные помещения, уставленные столиками с пишущими машинками, ящичками для корреспонденции и всяческой литературой – коммюнике, проспектами, приглашениями, – непрестанно выпускаемой оргкомитетом Олимпийских игр. Здесь же находился и зал с телефонными кабинами, которые обслуживали хорошенькие телефонистки, владеющие несколькими языками; отсюда можно было позвонить в любую точку земного шара, разумеется, будучи аккредитованным. Помимо этого, здесь были бары, большие и маленькие, тихие и такие, где играл оркестр. У себя в номере я обнаружил набор рекламных сувениров: шейные платки, значки, шоколад и бутылочку ликера, настоянного на душистых альпийских травах. Аромат этот всегда наводил меня на мысль о Клоде Ане, если верить «Исповеди», несчастном сопернике Жан-Жака Руссо, – он погиб, собирая в горах травы, хотя мне кажется более вероятным, что к его кончине причастен незадачливый любовник мадам де Варане. А когда я вспоминаю Клода Ане, мне тут же невольно приходит на ум писатель, взявший его имя в качестве псевдонима, – автор романа «Ариадна, русская девушка», которым я зачитывался в юности, тем более что в моем представлении Ариадна отождествлялась с русской студенткой, приехавшей из Александрии, – героиней моей мечты. А когда я думал об этом писателе, я вдруг почему-то вспоминал о моих соседях, тоже русских, которые жили рядом со мной на улице Гобелен и до войны часто встречались с этим писателем в кафе на Монпарнасе. А улица Гобелен…

Будь я писателем, как Жан-Клод Каде, вместо того, чтобы мечтательно переходить от одной ассоциации к другой, я написал бы по рассказу о каждом из этих дорогих воспоминаний.

Однако меня ждала работа. Надо было разместиться в номере, устроиться, хорошенько осмотреться, составить расписание передач моих репортажей в Париж. Поэтому я не сразу нашел время заняться Жан-Клодом. Впрочем, он, наверное, еще не приехал. Мой напарник также пока не явился. Дело в том, что я не спортивный комментатор. Мне поручили передать атмосферу Олимпийских игр: вести светскую хронику, описывать разные забавные случаи. А сотрудник спортивной редакции нашей газеты приедет сюда, чтобы комментировать уже сами соревнования.

Пресс-центр быстро заполнялся, и курортный городок тоже. Все вокруг запестрело яркими красками: олимпийские кольца, флаги, разноцветные неоновые огни, пешеходы в красных, зеленых, синих, желтых костюмах, словно это они должны были создавать пейзаж. Все нацепили щедро розданные членам делегаций значки, которые тут же стали предметом оживленного обмена и коллекционирования.

На северном склоне горы возвышалось сооружение, напоминавшее собор, – лыжный трамплин, который был виден отовсюду. Дорожка разгона была словно шпиль, устремленный в небо, а склон приземления, описывающий плавную кривую, служил нефом. С наступлением темноты залитый светом гигантский трамплин сверкал белизной и был похож на грациозно изогнутую лебединую шею.

Вначале я часто ходил на маленький вокзал с единственной платформой, открытой всем ветрам, и здесь ожидал прибытия поездов, чтобы отметить появление важных особ – принцев, миллиардеров, кинозвезд, – из-за гололеда добираться сюда на машине было небезопасно.

Как-то после полудня я увидел среди знаменитостей Жан-Клода Каде, который сошел с поезда, держа в руке дорожную сумку, все такой же худенький и хрупкий, словно подросток. Но как он изменился, если посмотреть на него вблизи! Изможденное лицо стало одутловатым и покрылось морщинами, волосы поредели. Теперь он носил очки. Он был слишком легко одет: в светлом плаще, под которым виднелся тонкий бежевый свитер. Заметив меня, Жан-Клод, казалось, обрадовался.

– Скорей пошли отсюда, в городе теплее.

И вокзал, и платформа, и поезд казались игрушечными, но здесь, в горах, и в самом деле было слишком холодно. Мы стали вместе спускаться к пресс-центру.

По дороге нас обогнал необычных габаритов автомобиль старой марки с открытым верхом. В нем сидело четверо или пятеро парней, тоже необычных габаритов, и эти молодцы во все горло орали песни. Водитель, нажимал на клаксон, и звучал марш из фильма «Мост на реке Квай».

– Это гоночный «бентли» тридцатых годов, – сказал Жан-Клод. – Видел, какая у него высокая подвеска? «Бугатти» ему по ступицу!

– Судя по всему, эти парни не иначе как хоккеисты или экипаж бобслея.

Все пассажиры «бентли» были в лисьих шапках с хвостом. Один из них носил большие усы. Как только машина исчезла в конце улицы, пестрая толпа тут же снова запрудила шоссе. Миновав антикварные, меховые и ювелирные магазины, мы приближались к роскошным отелям, похожим на дворцы в стиле рококо.

– Где это мы находимся, в Биаррице или Довиле? – спросил Жан-Клод. – Во всяком случае, не на горнолыжной станции!

– И к тому же – в этом ты мог убедиться собственными глазами – не выпало ни одной снежинки. Чтобы привезти снег и разбросать по трассе, мобилизовали целый полк солдат.

– Зачем? Я прекрасно обхожусь без снега.

Наконец мы добрались до пресс-центра. Войдя в помещение, Жан-Клод был вынужден протереть запотевшие очки.

– Тебе здесь понравится, – сказал я. – Тут все очень предупредительны.

Я помог ему выполнить некоторые формальности и проводил до дверей номера на пятом этаже. Мой находился в этом же здании, только на третьем. Поставив сумку, Жан-Клод предложил: