Текст книги "Зеркало вод"

Автор книги: Роже Гренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Накануне Костардье почувствовал себя неважно, но ни на что определенное не жаловался. Он пошел в аптеку, стал просить лекарства, но его отослали к врачу. К врачу он не пошел.

В среду, после обычного рабочего дня, он вышел из суда и направился домой. Затем он, должно быть, отлучался: люди видели, как он катил куда-то на своем мопеде. Куда он ездил? Опасался ли чего-то? Искал ли что? Ездил он, видимо, недалеко и вернулся примерно через полчаса, поскольку хозяева квартиры, которые пришли домой в восемь часов, выстрела не слыхали. Стало быть, он застрелился до их прихода. Хватились его лишь на другой день вечером. Старого секретаря встревожило то, что следователь не явился на службу. Он сообщил об этом Вашему помощнику, и тот послал секретаря за Крючком домой.

Дверь его комнаты была заперта изнутри. Старик секретарь постучал-постучал и вернулся в суд. «Нужно было взломать дверь!» – заявил Ваш помощник. Секретарь же смотрел на него непонимающим взглядом, он нахмурил брови, и все лицо его выражало мучительную работу мысли. Как сейчас помню этого несчастного старикашку. Я пришел в тот день во Дворец правосудия по служебным делам, поэтому Ваш помощник не смог послать за Крючком меня. И вот мы все вместе отправились по байонской дороге. Я раздобыл приставную лестницу в соседнем гараже, взобрался по ней и влез в его комнату.

Крючок лежал на кровати. Вокруг него образовалась лужа крови. Странное дело, при жизни Крючка мне и в голову не пришло бы пожалеть его, а тут вдруг меня одолела такая жалость, я почувствовал даже какую-то теплоту к нему.

Ну и, конечно, у нас тут же начались сплетни об этом самоубийстве. Все мнения, однако, сводились к одному: причиной явилось одиночество Крючка. Я Же считаю, что этого объяснения недостаточно.

Крючок действительно был очень одинок. В этом даже было что-то похожее на позерство. Он жил один, как волк. Но ведь часто люди, которые живут в семье, оказываются не менее одинокими, чем он. Они имеют жен, детей… но сердцем так же одиноки, как Крючок. На свете гораздо больше одиноких людей, чем это кажется, но далеко не все умирают от отчаяния. Некоторые прекрасно приспосабливаются и довольствуются лишь своим собственным обществом.

И поэтому я не согласен с теми, кто утверждает, будто одиночество, которое стало уделом несчастного Крючка и которое в конечном счете уготовано каждому из нас, можно считать причиной самоубийства следователя. Но поскольку Костардье и при жизни был молчалив, как покойник, и не пожелал оставить нам никакого объяснения своего поступка, что и вынуждает нас теперь доискиваться причин самоубийства, я беру на себя большую смелость высказать следующее суждение, учитывая, что мы должны не только соблюсти приличия, но и удовлетворить общественное любопытство и даже, быть может, злорадство, – оно представляется мне единственно верным. Вывод, вытекающий из доклада, который я имею честь Вам представить, сводится к тому, что «мотивы самоубийства несчастного следователя Костардье носят сугубо личный характер».

Перевод Н. Дубининой.

Репетиция*

Однажды утром Жак Бодуэн получил телеграмму с известием, что его отец при смерти. Он пошел к мистеру Ван Морисону, владельцу фирмы, где служил, чтобы попросить отпуск.

– Надеюсь, это всего только ложная тревога, – сказал мистер Ван Морисон.

– Нет, я знаю, отец – человек конченый. Полгода назад ему уже делали операцию желудка.

Жак Бодуэн с удивлением обнаружил, что голос у него дрожит, тогда как он вовсе не испытывает боли. Он досадовал на себя за волнение и нерешительность, создававшие у собеседника ложное впечатление, будто он переживает горе. Видимо, сказывалось еще и то, что он с трудом подбирал английские слова. Однако позднее у него закралось сомнение: а что, если он и в самом деле испытывает боль, хотя и не отдает себе в этом отчета? Да нет, это и нелогично, и на него не похоже. Как только он вышел из кабинета мистера Ван Морисона, его сразу же поглотили мысли о предстоящем путешествии.

Он выехал из Ковентри ночным поездом. В Лондоне пересел в самолет, доставивший его в Париж, где он все утро шатался от площади Оперы и Больших бульваров до Сен-Жермен-де-Пре. Уже в одном этом слове – «Париж» – таится очарование. Однако, пробыв тут несколько часов, довольно скоро начинаешь понимать, что остался как бы вне этого города, такой же чужой, как турист, попавший в путы проспектов и площадей, носящих звучные названия, и невольно пытаешься зацепиться за что-то взглядом – хотя бы за самые что ни на есть обыкновенные витрины. Он вернулся к аэровокзалу, где оставил чемодан, и, спустившись в метро, отправился на вокзал. Он успел лишь схватить сандвич в буфете, до отказа забитом людьми, которые раздраженно толкали друг друга локтями, задыхаясь от запаха горячего кофе и пива.

В Лион он прибыл к ужину. Надо было еще убить несколько часов, ожидая пересадки на поезд, который увезет его в городишко, затерявшийся в горах Юры, где отец его прожил свои последние годы. Оставив чемодан в камере хранения, Жак Бодуэн зашел в ближайшую пивную – напротив вокзала Перраш. Стараясь как-то отвлечься, он стал наблюдать за посетителями, но ему не повезло – ничего занятного он не увидел. Пока он ужинал, стало темно; Жаку надоело сидеть в скучной пивной, и он решил пройтись. Он любил ночные города. Город постигаешь лучше, если знакомишься с ним в ночной тиши: в такие минуты кажется, будто он принадлежит тебе, и больше никому. Обычно, миновав торговые улицы со слепыми глазами витрин, долго кружишь среди нескончаемых кварталов, застроенных особняками, пока не попадешь в центр, где расположены конторы и учреждения. И при этом настойчиво стараешься понять его суть, разобраться в планировке. Наш брат-горожанин обладает каким-то звериным чутьем, особым инстинктом, помогающим ему ориентироваться в незнакомом городе. Когда идешь по ночному городу, походка невольно становится пружинистой, кошачьей, а на проспекте, похожем на длинное ущелье, шаги звучат торжественно-чеканно. После долгих ночных блужданий, когда то и дело приходилось сворачивать за угол, Жак, сбившись с пути и пытаясь выбраться из лабиринта, без конца возвращался на одно и то же место. И ему снова встречались неизменные островки жизни: две-три слабо освещенные привокзальные улочки, где было несколько подозрительных кафе, тут проститутки поджидали клиентов у окон, а на углу непременно встретишь женщину, готовую подцепить тебя на ходу. Он шагал, зная наперед, что закончит свой путь именно здесь.

В ту ночь он искал, этот квартал. Проститутки стояли, как часовые, расставленные по углам безлюдных улиц, они бросали ему пароль. Он спросил себя, а что думал о проститутках его отец. Они никогда не говорили об этом, но Жак был уверен, что господин Бодуэн представлял себе заведения, где они принимали клиентов, очень веселыми: шумные бордели, куда можно заглянуть вечерком с подвыпившими приятелями, прозрачные пеньюары не скрывают пышных форм, все так и манит тебя легко забыться. Эта картина не имела ничего общего с ночными призраками – образами одиночества и нужды, которые Жак по обыкновению искал в пустыне ночи.

Несколько раз Жаку встречалась маленькая женщина неопределенного возраста. Держа в руке сумку, она мягко ступала, почти не отрывая ног, по краю тротуара и, похоже, старалась держаться подальше от подъездов. Час был поздний, и на улице, кроме них двоих, не было ни души. После третьей или четвертой встречи она подошла к Жаку, словно решилась наконец заговорить с ним:

– Мсье…

Молодой человек остановился.

– Добрый вечер…

– Добрый вечер.

– Гуляете?

– Да. Жду поезда.

– Вы приезжий?

– Да.

Он рассказал ей, что приехал из Англии и что направляется в Юру, но не объяснил зачем.

– Юра? Как же, знаю, – сказала она. – Реки там очень красивые.

Она опасливо посмотрела направо, потом налево.

– Что вы смотрите? – спросил Жак.

– За мной гоняются проститутки. Они не любят, когда я прихожу сюда. Но это ничего, я знаю одно местечко. Нужно только толкнуть дверь, которая ведет во двор. Мы можем пойти туда. Там никто не помешает.

– Во двор?

– Да, пошли, это близко. Пошли, все будет хорошо, уверяю вас.

Жак проклинал себя за непростительную глупость: только теперь он сообразил, что это проститутка самого что ни на есть низкого разряда, у нее нет даже места в отеле, и потому она вынуждена водить своих клиентов во дворы, на пустыри и в подъезды. А он-то поначалу принял ее за бродяжку, ведь невозможно было даже представить себе, чтобы это тело могло еще приносить какой-то заработок. Заметив, что он примолк, она спросила:

– Что вам угодно? Хотите, я буду вас ласкать?

– Нет, – ответил Жак. – Мне ничего от вас не нужно. Я прощаюсь. Спокойной ночи.

Женщина-невеличка сделала движение, словно собираясь уйти, но лишь повернулась кругом и вновь осталась на прежнем месте. Все это выглядело довольно комично. И тут Жак вдруг заметил, что она плачет. С изумлением глядя на исказившееся, мокрое от слез лицо женщины, он спросил, что с ней.

– Нехорошо заставлять меня попусту терять время. Вам доставляет удовольствие измываться надо мной, а я так устала.

Молодой человек почувствовал угрызения совести. Он вдруг почему-то вспомнил наивную картинку-иллюстрацию к старому изданию «Отверженных» (подарок бабушки с дедушкой по отцовской линии), в детстве он любил листать эту книгу. На картинке изображен эпизод: буржуа по имени господин Баматабуа опускает за шиворот маленькой Фантине снежок. Жак сказал женщине, что у него и в мыслях не было смеяться над ней, а если она надеялась заработать, он даст ей денег и так. Он достал из бумажника деньги и сунул ей в руку. Проверив, какого достоинства купюра, женщина спрятала деньги в карман пальто. Однако она все еще не могла успокоиться и продолжала рыдать. Молодой человек, желая избежать слов благодарности, произнес:

– Мне ничего от вас не надо, я понимаю, вам очень нужны деньги.

– Теперь я смогу вернуться домой и отдохнуть. Я едва держусь на ногах.

– А вам есть куда идти?

– Да, я снимаю комнату.

– Далеко?

– На холме Круа-Рус.

– Если хотите, я провожу вас немножко.

Они двинулись в путь. Маленькая женщина семенила рядом с Жаком, который шел медленным широким шагом. Она болтала, постепенно приоткрывая завесу над тем, Чем была ее жизнь:

– Я выхожу из дому утром. Надо добыть еду. Никогда не знаешь, удастся ли к вечеру заработать немного денег… Я постоянно дрожу от страха, что у меня отнимут комнату и я лишусь своего угла. Однажды уже был такой случай – мои вещи выбросили на улицу.

Молодой человек представил себе эту жизнь, когда всецело зависишь от воли случая. Каждый новый день был для нее как чудо. Но если ей случится заболеть или попасть в какую-нибудь беду, если на улице вдруг станет холодно или же не окажется клиентов… Ведь человек живет в мире, который в любую минуту готов его уничтожить. А она была защищена менее других, и потому несчастье подстерегало ее на каждом шагу. Она, безусловно, погибнет. Жак проникся к ней жалостью, отчетливо сознавая, что к этому чувству всегда примешивается какое-то внутреннее удовлетворение – мысль о том, что сам-то ты, конечно, выживешь и продержишься дольше.

– Хотите, я понесу вашу сумку?

– Нет.

– Наверное, вам тяжело таскать ее с самого утра.

– Нет, не нужно. Там мои вещи.

Когда они стали подниматься на холм, маленькая женщина, взяв Жака за руку, сплела его пальцы со своими. Он не отнял руки, и они зашагали дальше. Она казалась очень взволнованной.

– Какой вы добрый, – сказала она.

Жак в душе смеялся над собой. И тут же говорил себе, что истинная доброта чужда всякой иронии – пускай даже и на собственный счет, она не терпит шутовства. Оставить свою руку в руке этой женщины еще не все, надо понять ее чувства. Если он хочет быть по-настоящему добрым, он не должен с усмешкой и как бы со стороны смотреть на то, как оба они тащатся в темноте в гору, держась за руки, словно в сентиментальном итальянском фильме.

– Я всегда боюсь, – повторила она, – что моя комната мне уже не принадлежит, что ее заняли, пока меня не было дома.

Эта часть города казалась безлюдной. Можно было подумать, будто молодой человек и маленькая женщина держатся вместе, страшась темноты, – ведь страх сближает одинокие души. Они были уже почти на вершине холма, когда женщина сказала:

– Ну вот, я и пришла.

Жак испугался, как бы она, чего доброго, опять не стала благодарить его, словно он совершил нечто из ряда вон выходящее, и он поспешил с ней расстаться. Женщина снова схватила его руку, как ему показалось, чтобы поцеловать, но он выдернул ее и быстро зашагал вниз. Он думал о том, что лето кончается и близится зима. Переживет ли она эту зиму? «Смерть, смерть», – произнес он вслух. И вдруг бросился бежать. «Глупейшая история!» – повторял он про себя, спускаясь по улице. Ну что ж! Он сохранит ее как воспоминание.

Он прибыл на место утром. От вокзала до отеля, где на полном пансионе жил его отец, он добрался на такси. То, что он взял такси, хотя можно было преспокойно дойти пешком, как бы подчеркивало исключительность этой поездки – нельзя терять ни минуты, если он хочет застать отца в живых. Он подумал, что, может быть, лучше сразу ехать в больницу, но предпочел сначала заглянуть в отель, чтобы справиться о последних новостях.

Он узнал эту площадь – она была в стороне от главной улицы, и чуть выше, от городского движения ее надежно защищали несколько ступенек и каменная балюстрада, уцелевшая от прошлого века. Она была вымощена булыжником и не имела тротуаров; в глубине площади виднелась церковь и деревянное здание отеля, где Жак разглядел через дверь в конце коридора сад позади дома.

Хозяева отеля сообщили Жаку, что отец еще жив. Ему даже вроде бы полегчало. Младшая сестра его, Антуанетта, приехала накануне и уже отправилась в больницу. Но ему лучше подождать ее возвращения – сестра должна появиться с минуты на минуту. Сейчас его отведут в номер, где он сможет привести себя в порядок. Если не иметь в виду печальные обстоятельства, которые привели его сюда, сказали хозяева отеля, они были рады и счастливы видеть его вновь. Они встретили его всем семейством: хозяин с женой и двое их дочерей, восемнадцати и двадцати лет, помогавшие родителям. Во время своего последнего визита к отцу Жак ездил с ними в горы на пикник.

К приходу сестры Жак был уже в полном порядке. Она сообщила ему последние новости. Вторая операция оказалась бесполезной. Говорят, хирург ограничился тем, что разрезал брюшную полость и вновь зашил. Положение больного было безнадежно.

– И что же теперь?

– Теперь? Врачи отмалчиваются. Неизвестно.

– А как мама?

– Да так себе. Все те же глупости.

– Она намерена приехать, если?..

– Похоже, что да.

Жак вдруг подумал, что любит сестру. Он с грустью вспоминал о том, как семейные неурядицы и разлад заставили его уехать из дому и бросить сестру, в то время как она, наверное, нуждалась в нем, и он почувствовал себя виноватым.

– Антуанетта… – сказал он.

– Что?

– Да нет, ничего.

Они направились в больницу. До нее было десять минут ходьбы. Жак старался придумать какой-нибудь предлог, чтобы не напугать отца своим появлением.

– В здешнем муниципалитете заправляют коммунисты, – рассказывала Антуанетта. – Они решили создать показательную больницу. Увидишь, она вовсе не плохая.

– Давненько мы с тобой не гуляли вдвоем, – сказал Жак. – Если только это можно назвать прогулкой.

Антуанетта улыбнулась, и Жак понял, что сестра, так же как и он, старалась не лгать себе и не выдумывала несуществующих переживаний.

Она провела брата по больнице. Они подошли к двери палаты, и Антуанетта вошла первая. Жак увидел отца, лежащего на спине с открытыми глазами. Он очень исхудал, и его крупный нос с небольшой горбинкой заострился, от чего у него стало теперь совсем другое лицо. Рассматривая фотографии разных лет в семейном альбоме, Жак замечал, что отец часто менялся. Одно время был полным, потом похудел. То он носил тонкие усики, то широкие усы, а потом сбрил их вовсе (видимо, не стоит упоминать о некоем подобии козлиной бородки, которую он отрастил, по всей вероятности, в период между военной службой и женитьбой). Но сегодня у него было совершенно новое лицо, и оно навсегда запечатлеется в памяти Жака – ведь таким он видит отца в последний раз.

Чуть повернув голову, больной посмотрел на них.

– Жак приехал, – сказала Антуанетта.

– Я получил отпуск, – сказал Жак, – и решил навестить тебя и Антуанетту.

Отец выслушал это объяснение без особого удивления, почти безразлично.

– Мне стало лучше, – сказал он. – Но знаешь, я здорово перетрусил.

Он несколько раз повторил: «Я перетрусил». Видимо, он считал, что опасность миновала: операция прошла, и теперь оставалось только ждать выздоровления.

Молодые люди провели возле больного полчаса. Выйдя от отца, Жак решил поговорить с врачом и получить кое-какие разъяснения. Оказалось, что у больного открылось кровотечение в кишечнике, и от этого такая слабость. Врач, молодой человек, не стал объяснять, насколько серьезно состояние больного, это было ясно уже из того, что доктора сочли необходимым вызвать ближайших родственников. Жак попытался добиться, сколько отец может протянуть, но врач отказался отвечать на этот вопрос, и Жак никак не мог понять, в чем тут дело: был ли его вопрос неуместен, или в таких случаях предсказать что-либо невозможно.

Пора было обедать, и Жак с Антуанеттой отправились обратно в гостиницу. По дороге они оба твердили, что из врачей ничего невозможно вытянуть. Они шли рядом. История их отца и их отношений с отцом близилась к развязке, и сегодня над всем возобладало одно-единственное ощущение покоя. Сейчас им не хотелось вспоминать об этом, а ведь сколько слез было пролито когда-то по вине отца.

Брату и сестре указали место за общим столом, где обычно сидел и их отец. Им объяснили, что он даже председательствовал за этим столом, и показали медный звоночек с лакированной деревянной ручкой, купленный им для того, чтобы руководить трапезами. Подали рыбные котлеты. Жаку попалась косточка, и он уколол язык.

– Еще не было случая, чтобы я ел рыбу и мне не попалась кость, – сказал он. – Она оказалась даже в котлете.

– Это правда, я припоминаю, – сказала Антуанетта.

– Уколоть язык – это очень опасно, – сказал кто-то из сотрапезников.

Во время обеда они познакомились с супружеской четой лет сорока. У мужа, лысоватого, круглолицего мужчины, был самодовольный и глупый вид, и Жак сразу же подумал: «Вылитый рогоносец». И еще больше утвердился в своем мнении, взглянув на жену: брюнетка с матовой кожей, она так и излучала чувственность. На ней была свободная блуза, которая распахивалась при каждом движении, она не спускала с молодого человека глаз, выражавших, похоже, не только сострадание. Жак на миг представил себе встречу в коридоре отеля, приоткрытую дверь номера, разобранную постель… и тут же сказал себе, что для таких мыслей сейчас совсем неподходящий момент.

Усталый с дороги, Жак прилег после обеда, а под вечер они вместе с сестрой опять пошли в больницу. За ужином они снова увидели семейную чету, но на этот раз их взял в плен завсегдатай отеля, отсутствовавший за обедом. То был друг их отца – холостяк, продавец шерстяной пряжи, которого все звали Пингвином, поскольку на этикетке пряжи, которую, он продавал, был изображен пингвин. Жаку не понравилось ни его худое лицо, ни высокомерный тон, но друзья есть друзья, их выбирают не за добродетели, и раз отец дружил с Пингвином, то почему бы и Жаку не отнестись к нему благосклонно.

– В последнее время я не навещал вашего папу, – признался Пингвин. – Дела не позволяли.

Люди шушукались, будто торговля пряжей лишь маскировка, а основным занятием Пингвина были торговые махинации в Швейцарии. По крайней мере Жак смутно припоминал, что он уже слышал об этом, но от кого и когда – забыл.

– Передайте ему, что скоро я его навещу.

Видимо, это был не очень верный друг. Пингвин пожелал угостить ликером Жака и его сестру, и они не посмели отказаться. Выходя из-за стола, Жак увидел, что брюнетка так и впилась в него взглядом. В блузе свободного покроя, с темными тенями под глазами, она была хороша той красотой, которая быстро исчезает с годами, но сейчас она, казалось, сулила блаженство. Ее муж курил сигарету.

Пингвин повел обоих молодых людей в другой зал, где стоял телевизор. Рассеянно глядя на экран, Пингвин своим высокомерным тоном принялся комментировать политические события. Он был постоянным читателем «Минют».

– Ваш отец разделял мои взгляды, – объявил он.

Жака всегда раздражали глупость и вызывающее поведение людей. Ему достаточно было увидеть какое-нибудь неприятное лицо в автобусе или на улице, чтобы выйти из себя. Но почему, собственно, он хочет, чтобы его отец не имел ничего общего с этими злобными и ограниченными мещанами, любителями «Минют», ведь тогда он вызвал бы всеобщую недоброжелательность. В конце концов, образ мыслей человека – это продукт среды, воспитания и образования. И только. Нечего тут возмущаться или огорчаться. И все же хотелось бы знать: настанет ли наконец такое время, когда разум возобладает над мракобесием?

А впрочем, если вспомнить рассуждения великих мыслителей, не есть ли они лишь прикрытие низменных страстей? Жак зевнул. Взглянул на часы. Десять. Он подал знак Антуанетте, и они отправились спать.

На следующий день брат и сестра придерживались почти того же распорядка: ели в отеле, навещали больного, С момента приезда прошло менее двух суток, но они чувствовали, что этот режим уже входит у них в привычку. После обеда они решили зайти в магазин стандартных цен. Антуанетте понадобилось кое-что из туалетных принадлежностей и чулки. Она задержалась перед понравившейся ей недорогой блузкой. Ей явно было жаль от нее отказаться, и Жак предложил:

– Если хочешь, я тебе куплю.

– Нет, я прекрасно знаю, что у тебя туго с деньгами.

– Я еще могу позволить себе сделать подарок родной сестре.

Она не заставила себя долго упрашивать и, взяв блузку, отнесла к продавщице, которая положила ее в бумажный пакет. Касса весело пробила чек.

Когда они очутились на улице, Жак подумал, что в былые времена люди носили траур, заранее приобретали платье черного цвета – это был целый ритуал. Но промолчал.

К ужину за общим столом появились еще два новых сотрапезника, с которыми Жак был уже знаком, – чета коммивояжеров, мадам и мсье Мюллер, старые друзья их родителей. Судя по всему, они были хорошо осведомлены о болезни их отца.

– Хирурги оказались бессильны, – сказал мужчина. – У него не желудок, а губка.

– Если бы он столько не пил всю свою жизнь, – добавила его супруга. – Вот беда!

– Мы часто разговаривали на эту тему с вашей мамой. Какая славная женщина! Никогда ни единой жалобы. С нами, разумеется, – другое дело. Мы же старые друзья. Я познакомился с ними в девятнадцатом году, сразу после войны. Они жили в то время в Париже. Вы тогда еще не появились на свет – ни один, ни другая.

– Да, она не жаловалась. А он не вылезал из кафе. В сущности, он был неплохой человек, но слишком слабый. Он легко поддавался дурному влиянию. Приятели значили для него больше, чем семья.

Мадам Мюллер бросила на Пингвина испепеляющий взгляд, а тот, не желая делать вид, будто не понял ее намека, ответил резким выпадом:

– Скажите уж, что это мы убили его.

– Я этого не утверждаю, – возразила мадам Мюллер. – Я только сказала, что он легко попадал под влияние плохих дружков.

Она отчеканивала каждое слово, как бы вынося приговор.

– Каких это плохих дружков?

– Уж я знаю, что говорю.

Они порядком надоели Жаку и Антуанетте, которые предпочли бы остаться наедине и поболтать. Но попробуй помешать этим людям, которые с таким удовольствием обсуждают жизнь их семьи! Жак был не в состоянии отделаться от заботливых советов Мюллеров и их показного сочувствия. Впрочем, не удовлетворенный разговором с врачом, он решил не прерывать их, надеясь, что, быть может, врач не стал скрывать от посторонних то, что утаил от него самого, и сейчас он узнает от этих людей немного больше о болезни отца.

– Его давно уже донимает язва желудка, – сказал он. – Вы же знаете, его заставили делать мучительные исследования, а потом посадили, на диету. Дома покупали целые окорока в больших металлических банках. Он ничего другого не мог есть.

Жак хорошо помнил эти большие банки с ветчиной, удивлявшие его – он считал их роскошью.

– Это была не язва, а рак, – сказал господин Мюллер.

Он невнятно произнес это слово, и получилось «брак».

– Нет, позвольте, – сказал Пингвин. – Уверяю вас, это была язва.

– Я, скорее, придерживаюсь того же мнения, что и вы, – сказал Жак. – С тех пор как у него заболел желудок, вот уже много лет, я всегда слышал разговоры о язве и ни о чем другом.

– Ничего подобного. Конечно же, это был рак. Мы давно знали это.

Желая во что бы то ни стало доказать свою правоту, мадам и мсье Мюллер заговорили, перебивая друг друга, они во что бы то ни стало хотели переспорить Пингвина и навязать свое мнение. В конце концов, возможно, они были правы. Поди знай, не был ли это и в самом деле застарелый «брак»?

Хотя Жаку и Антуанетте из-за тяжелого состояния отца разрешалось посещать его в любое время, они являлись в больницу ежедневно в одни и те же часы – утром и после обеда. Они недолго оставались у постели больного. Господин Бодуэн говорил мало, слушал их рассеянно, казалось, его совсем не интересуют рассказы об их жизни и работе. Кончалось всегда тем, что они предлагали:

– Если ты устал, мы пойдем.

Он не возражал.

Однажды, когда он, по обыкновению, молча лежал, не слушая того, что ему говорит Антуанетта, она, пытаясь привлечь его внимание, окликнула его: «Папа!» Жак подумал, что она произнесла это слово с такой же точно интонацией, как их мать, которая обычно тоже звала мсье Бодуэна «папой».

Жак спал с родителями, а Антуанетта, должно быть, еще не родилась или лежала в своей колыбельке в те годы, когда он часто слышал в темноте голос матери, с упреком произносивший: «Папа!» А затем следовали обвинения и объяснения по поводу событий дня, смысл которых ускользал от Жака, так же непонятна была ему и причина вечного недовольства матери. Это слово «папа» знаменовало начало нескончаемой дискуссии, и Жак, притворившись спящим, внутренне съеживался и едва не выл, с тоской ожидая, когда же голоса умолкнут и закончится эта ссора, смысл которой оставался ему неясен, хотя он давно знал наизусть все интонации родителей. И вот сегодня он снова слышит это восклицание: «Папа!» – только машина застопорилась, и теперь уже на этом все кончалось.

Вечером Жак и Антуанетта старались не засиживаться за столом, несмотря на приглашения завсегдатаев: Пингвина, обычно остававшегося выпить стаканчик, и мадам Мюллер, которая медленно смаковала липово-мятную настойку, усевшись перед телевизором; не соблазняли Жака и томные взгляды брюнетки. Брат и сестра спешили подняться к себе.

Сентябрьские ночи довольно свежи в горах, и они с удовольствием забирались под толстые шерстяные одеяла.

После завтрака, наоборот, было слишком жарко. Жак сохранил обыкновение, как и в день приезда, спать после обеда. Он раздевался донага, поворачивался на бок и прикрывал от света глаза рукой. И тогда он видел, как перед самыми глазами пульсирует артерия, заставляя трепетать кожу. То была жизнь. А пока в теле есть жизнь, в нем может таиться и зло. Он удивился этой мысли, которая пришла к нему просто так, когда он смотрел на пульсирующую артерию. Очевидно, он не бог весть какого мнения о самом себе!

В состоянии больного, казалось, не происходило никаких перемен. Говорят, болезнь развивается. Но как это увидеть? Что можно заметить, если наблюдать за больным изо дня в день? Иногда врач сообщал, что у отца опять произошло внутреннее кровоизлияние.

Когда Жак приходил в больницу и останавливался в коридоре перед дверью в палату, его вдруг охватывало такое чувство, что вот сейчас он войдет в подвал их дома, где господин Бодуэн оборудовал лабораторию, чтобы проявлять фотографии. Коридоры больницы были светлыми, стены выкрашены в зеленый и кремовый цвет, в подвале же всегда царила непроглядная тьма – и все же дверь в палату больного тоже в какой-то мере была дверью в лабораторию.

Больше всего привлекал его в этой лаборатории большой фонарь из черной жести со стеклянной заслонкой. Потянув за веревку с кольцом, можно было поднять заслонку и заменить ее другой. Так в зависимости от надобности получали то красный, оранжевый и желтый, то зеленый или синий свет. Синее стекло было чуточку тускловатым и, по-видимому, очень ценилось, так как его использовали реже, чем остальные. А еще у отца была заслонка густого алого цвета, почти непрозрачная – сквозь нее просвечивали лишь раскаленные спиральки лампы, окруженные красноватым ореолом. В течение долгих часов, проведенных в лаборатории, Жаку становилось не по себе, когда он смотрел на отцовское лицо или на свое собственное тело: пальцы руки были совершенно обесцвечены этим странным освещением, и казалось, будто кровь перестала циркулировать под кожей. Вспоминая об этом, Жак подумал, что, в общем-то, бывал в лаборатории не часто – ему не разрешали играть там одному, а отец проявлял фотографии из года в год все реже. Что касается погреба и фонаря, то после того, как семейство Бодуэн разъехалось, они были всеми забыты. Жак подумал, что довольно редко ему выпадал случай провести время вместе с отцом – одно-два путешествия, несколько рыбалок. Интересно, доставляли ли удовольствие мсье Бодуэну эти редкие часы общения, радовало ли его то, что сын всегда рвется пойти с ним в лабораторию? Быть может, мальчик только докучал ему своими просьбами, когда хотел непременно сам менять цветные пластинки? Да и к чему сейчас задаваться вопросами о чувствах, которые испытывал отец, когда самого Жака привлекал тогда только этот фонарь с цветными стеклами и, не будь его, он бы не стремился побыть рядом с отцом?

Во время посещений больницы Жака поражало большое число темнокожих сиделок и санитаров, которых он встречал там. Перед ним неожиданно словно возникала Африка со всеми оттенками темной кожи, подчеркиваемой белизной халатов. Напевные голоса, непринужденная болтовня, обрывки которой он слышал в коридоре, – все это был особый мир, полный веселого, дружеского согласия, какого не встретишь у белых. Среди этих черных сиделок были высокие и статные с длинными ногами, были и маленькие, коренастые и живые. Все они несли куда-то стопки белья, толкали тележки, словно участвовали в какой-то таинственной игре света и тени.