Текст книги "Дорога к любви"
Автор книги: Розамунда Пилчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Розамунд Пильчер
Дорога к любви
Глава 1
Стоял февраль, в Париже светило солнце. В аэропорту Ле-Бурже его холодные лучи, отражаясь от голубого, словно лед, неба, ослепительно блестели на взлетно-посадочных полосах, еще не просохших после ночного дождя. Двум пассажирам из здания аэровокзала день показался таким замечательным, что они соблазнились выйти на площадку крыши. Однако оказалось, что яркое солнце совсем не греет, а веселый ветерок резок и порывист. Смельчакам пришлось укрыться в ресторане и дожидаться объявления рейса. Парочка попивала кофе за столиком, покуривая сигареты «Голуаз», которые достал из кармана Кристофер.
Поглощенные собой, молодые люди не замечали, что привлекают внимание окружающих. И не удивительно, так как они представляли собой очень интересную пару. Эмма – высокая, с темными волосами, зачесанными назад и открывающими высокий лоб. Волосы ниспадали до середины спины. Лицо ее не было красивым – скулы слишком выступали, а прямой нос и решительный подбородок придавали чертам резкость. Но это с лихвой компенсировалось огромными и – неожиданно для брюнетки – серо-голубыми глазами, делавшими девушку очаровательной; ее большие губы недовольно сжимались, если девушке что-то не нравилось, а когда ей было хорошо – растягивались в широкой улыбке, прямо как у ребенка. Сейчас Эмма была счастлива. В этот холодный солнечный день на ней был ярко-зеленый брючный костюм и свитер, своей белизной оттенявший ее загар. Однако ее шикарный вид не вязался с огромным количеством багажа, громоздившегося вокруг девушки. Со стороны могло показаться, что она беженка из района стихийного бедствия.
На самом же деле все это накопилось за шесть лет жизни за границей. Три чемодана, за провоз которых пришлось заплатить солидную сумму, были уже сданы в багаж. Оставались еще холщовый саквояж, папка для бумаг, корзина, наполненная книгами и аудиозаписями, плащ, пара лыжных ботинок и огромная соломенная шляпа.
Кристофер смотрел на гору вещей, спокойно и сосредоточенно размышляя, как все это пронести на борт самолета.
– Ты можешь надеть шляпу, лыжные ботинки и плащ на себя – и не надо будет их нести.
– На мне уже надеты туфли, а шляпу сдует ветром. В плаще я ужасно выгляжу… И вообще зачем он мне нужен?
– Чтобы укрыться от дождя в Лондоне.
– Может быть, в Лондоне не будет дождя.
– Там всегда дождь. – Он прикурил новую сигарету. – Еще одна причина, чтобы ты осталась в Париже.
– Мы с тобой уже обсуждали этот вопрос сотню раз. Я возвращаюсь в Англию.
Кристофер добродушно усмехнулся. Он просто поддразнивал ее, улыбаясь. При этом внешние уголки его глаз, сверкающих золотистыми искорками, приподнимались вверх, и это, при его высоком росте и вальяжности, придавало ему странное сходство с сытым котом. Одетый ярко, но небрежно, слегка по-богемному: узкие плисовые брюки, поношенные ботинки, голубая хлопчатая рубашка поверх желтого свитера и замшевый пиджак, очень старый и потертый на локтях и у ворота, – он был похож на француза. Но на самом деле был англичанином и даже приходился Эмме дальним родственником: когда ей было шесть лет, а Кристоферу десять, ее отец, Бен Литтон, женился на Эстер Феррис, матери Кристофера. Этот брак оказался неудачным и продлился всего полтора года. Но теперь Эмма вспоминала то время как единственный период, который хоть отдаленно напоминал семейную жизнь.
По настоянию Эстер в Порт-Керрисе был куплен дом. Еще до войны Бен приобрел здесь мастерскую без удобств. Увидев помещение, в котором ей предстояло жить, Эстер сразу же приобрела рыбацкий дом, который принялась переустраивать с присущими ей вкусом и изяществом. Бен был совершенно безразличен к домашнему уюту, и вскоре этот дом стал домом Эстер. Именно она переоборудовала кухню: появилась горячая вода, ярко горели дрова в большом камине; Эстер считала, что камин должен стать сердцем дома, здесь могли бы собираться дети…
Ее намерения были великолепны, но методы их осуществления оказались не слишком подходящими. Она пыталась оправдать Бена: ведь ее муж – гений, ей это было хорошо известно. Она была готова смотреть сквозь пальцы на его связи с другими женщинами, терпеть его приятелей со странными привычками, прощать его расточительность. Но в конце концов, как это часто бывает в браке, ее доконали мелочи. Обеды, про которые он забывал, счета, не оплачиваемые месяцами. Привычка Бена проводить вечера в пивной, а не в кругу семьи, как подобает порядочному супругу. Ее доконал его отказ установить телефон, завести машину, бесконечный поток явных отщепенцев, которых он приглашал ночевать на ее диване. Наконец, его полная неспособность хоть иногда проявлять к ней чуточку внимания и любви.
В конце концов она оставила его, забрав с собой Кристофера, и сразу подала на развод. Бен охотно дал согласие. Он был рад, что больше не увидит мальчика. Отчим и пасынок никогда не ладили. Бен хотел быть единоличным главой семьи, а Кристофер даже в десятилетнем возрасте демонстрировал яркую индивидуальность и не позволял никому командовать собой. Несмотря на все усилия Эстер, этот антагонизм не ослабевал. Даже внешняя привлекательность мальчика, которая, как полагала Эстер, должна вызывать симпатию у Бена как художника, не помогла: когда она попыталась попросить Бена нарисовать портрет сына, тот отказался.
После их отъезда жизнь в Порт-Керрисе возвратилась в прежнее мутное русло. Хозяйство вели какие-то сменяющие друг друга неряшливые женщины, то ли натурщицы, то ли студентки, которые входили в жизнь Бена Литтона и покидали ее с монотонной регулярностью хорошо организованной очереди. Единственное, что объединяло их, – это низкопоклонство перед Беном и высокомерное пренебрежение к ведению хозяйства. Они старательно игнорировали Эмму, но она не так уж и скучала по Эстер, как об этом думали люди. Она успела устать – как и Бен – от организованности, от чистой одежды, всегда застегнутой на все пуговицы. Однако с отсутствием Кристофера в ее жизни возникла пустота, которую нечем было заполнить. Какое-то время она оплакивала его, хотела написать ему, но не осмелилась попросить у отца его адрес. Однажды в приступе одиночества она убежала искать сводного брата: пошла на станцию и попыталась купить билет до Лондона, так как это место казалось ей наиболее подходящим для поисков Кристофера. Но у нее с собой было только две монеты – один и девять пенсов, – а начальник станции, узнавший ее, отвел девочку в свою комнату, где пахло керосиновой лампой и углем, горевшим в камине, угостил ее чаем из эмалированного чайника и проводил домой. Бен работал и даже не заметил ее отсутствия. Больше Эмма не пыталась искать Кристофера.
Когда Эмме исполнилось тринадцать лет, Бену предложили контракт на преподавательскую работу в Техасском университете на два года, на что он сразу дал согласие, не подумав о дочери. Возникло небольшое замешательство при обсуждении будущего Эммы. Бен объявил, что просто возьмет ее с собой в Техас, но кто-то, кажется Маркус Бернстайн, убедил его, что девочке лучше расти отдельно от отца, и ее отослали учиться в Швейцарию. Она пробыла в Лозанне три года и за это время ни разу не приезжала в Англию. А затем провела год во Флоренции, изучая итальянский язык и искусство Ренессанса. Когда этот год кончился, Бен уже находился в Японии. Она хотела поехать к отцу, но он ответил телеграммой следующего содержания: «Единственную свободную кровать занимает очаровательная гейша. Попробуй пожить в Париже».
Отнесясь к этому философски, – ей было уже 17, и жизнь перестала удивлять ее, – Эмма поступила, как он посоветовал. Она нашла работу в семье Дюпре, которая жила в доме для преподавателей в Сен-Жермене. Глава семьи был профессором медицины, а мать – учительницей. Эмма присматривала за тремя их послушными детишками, обучала их английскому и итальянскому и ездила с ними в августе на скромную семейную виллу в Ла-Боль. В течение всего этого времени она терпеливо ждала возвращения Бена в Англию. Тот прожил в Японии полтора года и вернулся на родину через Соединенные Штаты, где провел месяц в Нью-Йорке. Маркус Бернстайн вылетел туда, чтобы повидать его. Эмму не удивило, что она узнала об этом не от самого Бена, и даже не от Лео, от которого она обычно получала информацию, а из длинной, хорошо иллюстрированной статьи во «Френч Реалите» с рассказом о вновь построенном Музее изящных искусств в Квинстауне, штат Вирджиния. Этот музей был создан вдовой богатого жителя Вирджинии Кеннета Райана для увековечения его памяти, а раздел живописи должен был открываться ретроспективной выставкой картин Бена Литтона, начиная с его довоенных пейзажей и заканчивая последними абстракциями.
Участие в такой выставке было честью, но неизбежно подразумевало, что художник должен быть почитаем, подобно старым мастерам. Изучая одну из фотографий Бена, на которой его лицо как бы состояло из углов и контрастов – загорелое, с выступающим подбородком, под белоснежной шапкой волос, Эмма мысленно задала себе вопрос: «А как бы он отнесся к такому благоговейному отношению?» Всю жизнь ее отец был бунтарем против условностей, и она не могла его себе представить послушно играющим роль мэтра.
– Но какой мужчина! – не сдержала восхищения мадам Дюпре, когда Эмма показала фотографию. – Очень интересный!
– Да, – согласилась Эмма и вздохнула, так как именно из-за этого всегда возникали проблемы.
В Лондон Бен вернулся вместе с Маркусом и сразу отправился в Порт-Керрис писать. Это подтвердил Маркус в своем письме.
В день, когда пришло письмо, Эмма пошла к мадам Дюпре и предупредила ее о своем отъезде. Ее старались уговорить остаться, переубедить, заинтересовать, чтобы она изменила свое решение, но все было напрасно. Шесть лет она не видела своего отца, пришло время им поближе узнать друг друга. Она собиралась ехать в Порт-Керрис, чтобы жить там вместе с ним.
В конце концов супруги Дюпре согласились отпустить ее, видя, что другого выхода нет. Были заказаны билеты, и она начала собираться, избавляясь от некоторых вещей, накопившихся за шесть лет, и стараясь запихнуть то, что оставалось, в несколько видавших виды обшарпанных чемоданов. Но даже и в них вошло не все, и Эмме пришлось купить корзину – огромную французскую базарную корзину, в которую можно положить все громоздкие предметы, не поместившиеся в чемоданы.
Был серый холодный полдень, до отъезда оставалось два дня. Мадам Дюпре была дома, и Эмма, объяснив, что ей придется выйти, оставила детей с ней и отправилась в магазин. Она удивилась, что моросит холодный дождь. Мокрый булыжный тротуар узкой улочки блестел, а высокие свежеоштукатуренные дома стояли притихшие, словно хранили какую-то тайну. С реки донесся гудок буксира, высоко в небе парила одинокая чайка, печально покрикивая. Внезапно Эмме почудилось, что она уже в Порт-Керрисе, а не в Париже. Решение вернуться, которое долгое время зрело где-то внутри нее, теперь превратилось в иллюзию того, что она уже находится там.
Улица, по которой она шла, вела не на оживленную Сен-Жермен, а в гавань. Начинался прилив, в гавани плескалась вода и качались на волнах лодки. От северной пристани распространялся резкий запах. Привычно пахло рыбой, которой торговали на рынке, горячими булочками с шафраном из пекарни. Летние торговые палатки уже закрылись ввиду окончания сезона. Где-то в глубине своей мастерской сидит за работой Бен в рукавицах, чтобы не мерзли руки, и краски его палитры ярко выделяются на фоне серого облака, проплывающего в раме окна; окно выходит на север и возвышается над всеми остальными.
Она едет домой… Через два дня уже будет на месте. Лицо девушки стало мокрым от дождя. Вдруг у нее возникло чувство, что нет больше сил ждать, и это приятное нетерпение заставило ее побежать. И она бежала весь путь до бакалейной лавки на улице Сен-Жермен, где, как она знала, можно купить корзину.
Это был крохотный магазинчик, благоухающий свежим хлебом и чесночной колбасой, где с потолка, как бусы, свешивались связки лука, а на полках стояли бутылки с вином, которое местным рабочим продавали в розлив. Корзины висели у входа, связанные веревкой. Эмма не решилась развязать ее и выбрать себе корзину, боясь, что они все рухнут вниз, на тротуар, поэтому зашла внутрь магазинчика в надежде найти там кого-нибудь, кто бы мог помочь ей. В магазине находилась лишь полная продавщица с родинкой на щеке. Женщина была занята с покупателем, и Эмме пришлось подождать. Покупатель, молодой человек со светлыми волосами в плаще, мокром от дождя, покупал багет и кусок деревенского масла. Эмма посмотрела на него и подумала, что, по крайней мере со спины, тот кажется довольно привлекательным.
– Combien? [1]1
Сколько? ( франц.) ( Примеч. перев.).
[Закрыть]– спросил молодой человек.
Женщина записала цифры огрызком карандаша и назвала сумму. Он пошарил в кармане и заплатил. Затем повернулся, улыбнулся Эмме и направился к двери.
И там остановился. Держась за дверь, медленно обернулся, чтобы еще раз посмотреть на девушку. Эмма увидела янтарные глаза и поразительно знакомую улыбку.
Лицо было все тем же – родное мальчишеское лицо – и незнакомая фигура взрослого мужчины. Все еще находясь под впечатлением воспоминаний о Порт-Керрисе, она решила, что стоящий перед ней мужчина – всего лишь их продолжение, плод ее разбуженного воображения. Это не он. Этого не может быть…
Непроизвольно она произнесла: «Кристо…» – было естественно произнести это имя, так лишь она называла его. Он тихо сказал: «Просто не верится…» Выронил свертки, протянул руки, и Эмма попала в его объятия, крепко прижавшись к мокрому плащу.
В их распоряжении оставалось два дня, и они провели их вместе. Эмма предупредила мадам Дюпре: «Мой брат в Париже», – и мадам, у которой было доброе сердце и которая уже примирилась с тем, что Эмма уезжает, отпустила ее, чтобы она могла побыть с Кристофером.
Два дня они не спеша бродили по улицам города, провожая глазами баржи, проплывающие под мостами к солнечному югу, грелись под слабыми лучами солнца, попивая кофе за маленькими круглыми металлическими столиками, а во время дождя прятались в Нотр-Дам или в Лувр, сидели на ступеньках под статуей Ники и разговаривали, разговаривали не переставая. Им хотелось о многом друг друга расспросить и о многом рассказать. Она узнала, что Кристофер, после нескольких неудачных попыток найти себя в жизни, решил стать актером. Это шло вразрез с желаниями его матери – после полутора лет жизни с Беном Литтоном она сохранила неуемный темперамент, – но он стоял на своем, и ему даже удалось получить стипендию для обучения в РАДА. Два года он проработал в театре в Шотландии, затем перебрался в Лондон, но здесь ситуация сложилась неудачно, пришлось работать на телевидении. Наконец знакомый, у матери которого был дом в Сен-Тропе, пригласил его погостить там.
– Сен-Тропе зимой? – не сдержала удивления Эмма.
– Либо зимой, либо никогда. Нам ни за что не предложили бы пожить там летом.
– Было холодно?
– Просто ужасно. Постоянно лил дождь. А когда дул ветер, гремели все ставни. Прямо как в каком-то фильме ужасов.
В январе он вернулся в Лондон, где встретился с агентом, который предложил ему контракт сроком на год в небольшом театре на юге Англии. Это было не то, чего он хотел, но лучше, чем ничего. Кроме того, у него заканчивались деньги, а место работы было не слишком далеко от Лондона. Начинать надо было не раньше марта, поэтому он вернулся во Францию, оказался в Париже и, наконец, встретил Эмму. Ему совсем не нравилось, что она так скоро уезжает в Англию, и он приложил все усилия, дабы заставить ее переменить свое решение, отложить отлет и остаться с ним. Однако Эмма не поддавалась на уговоры.
– Пойми же наконец, мне это необходимо!
– Но ведь старик даже не просил тебя приезжать. Ты только будешь мешать ему в его амурных делах.
– Раньше я ему не мешала. – Она засмеялась, увидев его недовольное лицо. – К тому же, какой смысл мне оставаться, если ты возвращаешься в Англию через месяц?
Он поморщился:
– Лучше бы мне не возвращаться. Этот паршивый городишко Брукфорд! Да он опостылеет мне за две недели репетиций! Если бы ты только осталась в Париже…
– Нет, Кристо.
– Мы могли бы снять квартиру в мансарде. Только представь, как бы было здорово! Вечером на ужин мы ели бы хлеб с сыром и пили много терпкого красного вина.
– Нет, Кристо.
– Париж весной… голубое небо, цветы и все такое?
– Но весна не скоро. На дворе зима.
– Ты всегда такая несговорчивая?
Итак, его слова не действовали, и ему пришлось смириться с ее отъездом.
– Хорошо. Я не смог убедить тебя составить мне компанию, поэтому впредь буду вести себя, как подобает благовоспитанному англичанину, и приду проводить тебя в аэропорт.
– Было бы чудесно.
– С моей стороны это жертва. Я ненавижу расставания.
Эмма поняла его. Иногда ей казалось, что она всю жизнь прощалась с людьми, и звук поезда, отходящего от станции и набирающего скорость, вызывал у нее на глазах слезы.
– Но это расставание – совсем другое дело.
– Почему другое? – удивился он.
– На самом деле это не расставание. Это – мостик между двумя встречами.
– Что не понравится моей матери и твоему отцу.
– Не имеет значения, понравится это им или нет, – твердо сказала Эмма. – Мы вновь нашли друг друга. На данный момент только это имеет значение.
В громкоговорителе над их головами что-то щелкнуло, и послышался женский голос: «Дамы и господа, «Эр-Франс» объявляет посадку на рейс 402 на Лондон».
– Это – мой, – произнесла Эмма.
Они затушили сигареты, встали и принялись собирать вещи. Кристофер взял холщовый саквояж, папку для бумаг и огромную корзину. Эмма перекинула через плечо плащ, взяла сумочку, лыжные ботинки и шляпу.
Кристофер посоветовал:
– Ты бы надела шляпу для завершения ансамбля.
– Ее же сдует! Не говоря уже о том, что я буду по-дурацки выглядеть.
Молодые люди сошли вниз, пересекли сверкающее пространство пола и подошли к стойке, где уже образовалась небольшая очередь из пассажиров.
– Эмма, ты сегодня же поедешь в Порт-Керрис?
– Да, ближайшим поездом.
– А деньги у тебя есть? Я имею в виду фунты, шиллинги и пенсы.
Об этом она и не подумала.
– Нет. Но это неважно. Я смогу где-нибудь получить наличные по чеку.
Они стояли в очереди за английским бизнесменом, у которого в руках был лишь паспорт и тонкий портфель. Кристофер наклонился к нему:
– Сэр, простите, не могли бы вы помочь?
Мужчина обернулся и с удивлением увидел лицо Кристофера в нескольких дюймах от своего. Кристофер изобразил добродушие:
– Простите, но у нас затруднение. Моя сестра возвращается в Лондон, она не была дома шесть лет, и у нее столько ручной клади!.. И ей только что сделали серьезную операцию…
Эмма вспомнила, что Бен как-то сказал: «Когда Кристофер начинает врать, он не может ограничиться мелким обманом, и его начинает заносить». Глядя на то, как его понесло на этот раз, она решила, что он правильно выбрал себе род занятий. Он был прекрасным актером.
Бизнесмен, услышав такое, не мог отказать:
– Да, конечно.
– О, вы так любезны!
Попутчик Эммы взял саквояж и папку в одну руку, а корзину и тонкий портфель – в другую. Девушке стало жаль его.
– Это только до самолета. Вы так добры! Понимаете, мой брат не полетит со мной.
Очередь продвинулась вперед, Эмма и Кристофер подошли к стойке.
– До свидания, дорогая Эмма.
– До свидания, Кристо.
Они поцеловались. Загорелая рука приняла ее паспорт, пролистала страницы и поставила штамп.
– До свидания.
И вот между ними уже барьер, формальности паспортного контроля Франции, бурлящая толпа пассажиров.
– До свидания.
Девушке хотелось, чтобы он дождался, пока она сядет в самолет, но, когда она собралась на прощание помахать рукой, в которой держала шляпу, Кристофер уже повернулся спиной и шел к выходу, на его волосах играло солнце, руки были засунуты глубоко в карманы замшевого пиджака.
Глава 2
Стоял февраль, в Лондоне шел дождь. Он начался в семь часов утра и с тех пор лил не переставая. К половине двенадцатого выставку пришло посмотреть человек десять, да и те, по всей видимости, просто прятались от дождя. Посетители сбрасывали мокрые плащи, ставили в угол капающие зонтики и стояли, сетуя на погоду, даже не удосужившись купить каталог.
В половине двенадцатого пришел посетитель, который изъявил желание купить картину. Это был американец, остановившийся в отеле «Хилтон». Он хотел увидеться с Бернстайном. Секретарша Пегги взяла у него визитную карточку, вежливо попросила подождать и зашла в кабинет Роберта.
– Господин Морроу, там пришел американец, – она взглянула на визитную карточку: – Лоуэл Чик. Он был у нас неделю назад, и господин Бернстайн показал ему «Оленей» Бена Литтона. Гость захотел купить картину, но ушел, так ничего и не решив. Он сказал, что ему надо подумать.
– Вы сказали ему, что господин Бернстайн сейчас в Эдинбурге?
– Да, но он не может ждать, так как завтра уезжает в Штаты.
– Хотелось бы поговорить с ним, – сказал Роберт.
Он встал и, пока Пегги шла к двери, чтобы пригласить иностранца, быстро навел порядок на письменном столе – сложил стопкой письма, вытряхнул пепельницу в ведро, затолкнул его носком ботинка под стол.
– Господин Чик, – представила Пегги посетителя.
– Здравствуйте, господин Чик. Меня зовут Роберт Морроу. Я партнер Бернстайна. К сожалению, он сегодня в Эдинбурге. Быть может, я смогу быть вам полезным?
Лоуэл Чик был маленького роста, крепкого телосложения, одет в плащ и шляпу с узкими полями. Одежда вся намокла – видно было, что он приехал не на такси. Роберт помог гостю снять плащ, и он остался в несминаемом темно-синем костюме и нейлоновой рубашке в розовую полоску. Американец носил очки без оправы, по его серым холодным глазам нельзя было судить ни о его познаниях в искусстве, ни о состоянии его финансов.
– Большое спасибо, – поблагодарил господин Чик. – Какое ужасное утро!
– И не похоже, чтобы дождь собирался прекратиться… Сигарету, господин Чик?
– Нет, спасибо. Я уже не курю. – Он с достоинством кашлянул. – Жена заставила бросить.
Роберт и Пегги усмехнулись, услышав, что янки подчинился женскому капризу. Чик, казалось, не заметил этого. Американец придвинул стул и сел, закинув ногу в черной лаковой туфле на ногу. Он явно чувствовал себя как дома.
– Я был здесь неделю назад, господин Морроу, и господин Бернстайн показал мне картину Бена Литтона. Возможно, ваша секретарша сообщила вам…
– Да. Вы говорите о картине с оленями?
– Хотелось бы еще раз посмотреть ее, если можно. Я возвращаюсь завтра в Штаты, и мне нужно принять решение.
– Конечно.
Картина дожидалась решения господина Чика на том же месте, где Маркус оставил ее, прислонив к стене. Роберт выдвинул мольберт на середину комнаты, развернул к свету и аккуратно поставил на него картину. Это было большое полотно, написанное маслом. Три оленя в лесу. Свет проникал сквозь едва обозначенные ветки, белая краска была нанесена так, что изображение приобретало необъяснимую таинственность. Но самое оригинальное заключалось в том, что картина была написана не на полотне, а на джуте, и грубые переплетения этой ткани сделали мазки кисти художника размытыми, подобно фотографии, снятой с удлиненной экспозицией.
Американец пододвинул поудобнее свой стул, и его очки блеснули. Роберт незаметно отошел подальше, чтобы никоим образом не помешать господину Чику составить свое мнение. Теперь картину ему заслоняла круглая, стриженная под ежик голова клиента. Лично ему картина нравилась. Он не был поклонником Бена Литтона и считал его работы надуманными и не всегда понятными. Возможно, они были отражением личности художника. Но эта удивительная лесная картина приковывала к себе внимание и никогда не надоедала.
Господин Чик поднялся со стула, подошел к картине, внимательно вглядываясь в нее, вновь откинулся назад и наконец перегнулся через край письменного стола.
– Как вы думаете, господин Морроу, – спросил он, не оборачиваясь, – почему Литтон вдруг захотел рисовать на мешковине?
Слово «мешковина» вызвало у Роберта приступ смеха. Его так и подмывало бесстрастно ответить: «Может, просто под руку попался старый мешок», – но господин Чик вряд ли понял бы его юмор. Клиент пришел, чтобы вложить деньги – а это серьезное дело. Роберт подумал, что, покупая картину Литтона, американец надеется в будущем выгодно продать ее.
Он сказал:
– Затрудняюсь ответить вам, господин Чик, но согласитесь: это делает картину необычной.
Гость обернулся и холодно улыбнулся Роберту через плечо.
– В отличие от господина Бернстайна, вы не слишком разбираетесь в таких вещах.
– Да, – согласился Роберт, – боюсь, что так.
Чик вновь погрузился в созерцание картины. Установилась долгая тишина. Роберт отвлекся. Его внимание привлекли звуки – тиканье наручных часов, шум голосов за дверью, громоподобный гул Пикадилли, напоминающий далекий прибой.
Американец шумно вздохнул, похлопал себя по одному, затем по другому карману, пытаясь что-то найти. Наверное, носовой платок или мелочь на такси, чтобы вернуться в свой «Хилтон». Гость явно уже думал о чем-то другом. Роберт не убедил его купить полотно Литтона. Клиент, похоже, собирался извиниться и откланяться.
На самом же деле Чик просто искал свою ручку. Обернувшись, Роберт увидел в другой его руке чековую книжку.
Когда дело было сделано, Чик расслабился и стал совершенно нормальным человеком, даже снял очки и спрятал их в кожаный с тиснением футляр. Он согласился выпить, и они с Робертом немного посидели за стаканом шерри. Говорили о Маркусе и Бене Литтоне, а также о двух или трех картинах, которые купил Чик во время последнего приезда в Лондон и которые образуют, вместе с последним приобретением, ядро небольшой частной коллекции. Роберт рассказал ему о ретроспективной выставке Бена Литтона, которая проходила в апреле в Квинстауне, штат Вирджиния, и Чик сделал пометку в своей записной книжке. Затем оба встали, Роберт помог Чику надеть плащ, подал шляпу, и они на прощание обменялись рукопожатиями.
– Рад был познакомиться, господин Морроу, приятно иметь с вами дело.
– Надеюсь, мы увидимся в следующий ваш приезд в Лондон.
– Надеюсь, что я вскоре приеду.
Роберт распахнул дверь, и они вышли в галерею. Здесь проходила двухнедельная выставка картин с изображением птиц и животных художника из ЮАР с непроизносимым именем – человека из низов, который каким-то невероятным образом научился рисовать. Маркус познакомился с ним в прошлом году в Нью-Йорке, и работы африканского художника произвели на британского бизнесмена глубокое впечатление. Тогда Маркус сразу же пригласил его устроить выставку в Лондоне. И вот яркие картины украшают оливково-зеленые стены галереи Бернстайна в это мрачноватое утро; казалось, они наполняют зал красками и солнцем другого, более здорового климатического пояса. Критика восторженно приняла выставку. За десять дней, прошедших со дня открытия галереи, проданы были все картины до одной.
В данный момент в галерее находились только трое: Пегги, аккуратная и скромная, за столом округлой формы была занята изучением нового каталога, мужчина, нахохлившийся, как ворон, совершал медленный обход экспозиции; и наконец, девушка, сидящая лицом к двери офиса на полукруглом мягком диване в центре зала. На девушке был ярко-зеленый брючный костюм, а вокруг громоздилась масса вещей. Казалось, что она забрела к Бернстайну, приняв галерею за зал ожидания железнодорожного вокзала.
Роберт не подал вида, что заметил странную посетительницу. Они с Чиком двинулись по толстому ковру к парадному выходу. Роберт наклонился к американцу, чтобы лучше слышать, о чем он говорит. Стеклянные двери открылись и закрылись, гость и хозяин растворились в тумане тоскливого утра.
Эмма Литтон спросила:
– Это был господин Морроу?
Пегги подняла глаза:
– Да, это был он.
Эмма не привыкла, чтобы ее не замечали. Она почувствовала себя неуютно, вспомнив единственный взгляд, бегло брошенный на нее, и пожалела, что Маркус уехал в Эдинбург. Снаружи донесся шум отъезжающего такси. Через минуту стеклянная дверь отворилась, и в галерею вернулся Роберт Морроу. Он ничего не сказал, лишь засунул руки в карманы и спокойно уставился на Эмму и окружающий ее беспорядок.
Ей подумалось, что никогда раньше она не видела человека, который был бы менее похож на агента по продаже картин, чем Морроу. У него был характерный тип лица: небритым и уставшим он выглядел бы как человек, которому только что помогли выйти из лодки после окончания одиночного кругосветного путешествия под парусами. Надев темные очки, он напоминал бы покорителя горной вершины, смотрящего вниз на землю. Но здесь, в атмосфере галереи Бернстайна, он смотрелся белой вороной. Высокий, широкоплечий, длинноногий, Роберт был одет в хорошо сшитый темно-серый костюм, который удачно подчеркивал достоинства его фигуры. В детстве его волосы, скорее всего, были рыжими, но с возрастом приобрели коричневатый оттенок, отчего глаза казались светлыми, как сталь. На лице выделялись резкие скулы и упрямый подбородок. И Эмму удивило то, что, собранные вместе, эти черты были довольно привлекательными. Тут она вспомнила слова Бена, что о характере человека надо судить не по его глазам, в которых эмоции мимолетны и легко могут быть скрыты, а по рисунку подбородка. У Роберта рот был крупным, с выступающей нижней губой, а сейчас он с трудом сдерживал смех.
Молчание слишком затянулось. Эмма сделала попытку улыбнуться и сказала:
– Привет!
Чтобы прояснить ситуацию, Роберт Морроу повернулся к Пегги. Пегги с интересом наблюдала, что будет дальше.
– Молодая дама хочет поговорить с господином Бернстайном.
Роберт ответил:
– К сожалению, он в Эдинбурге.
– Да, я знаю, мне уже сказали об этом. Мне бы только хотелось, чтобы он дал мне денег по чековой книжке.
Это еще больше озадачило Роберта. Эмма решила, что наступила пора объясниться:
– Я – Эмма Литтон. Бен Литтон – мой отец.
Его изумление вмиг развеялось.
– Что же вы сразу не сказали? Простите, я не знал.
Он сделал шаг вперед.
– Здравствуйте…
Эмма встала. Соломенная шляпа, лежавшая у нее на коленях, спланировала на ковер и осталась там, усугубляя беспорядок, который девушка принесла с собой в элегантный интерьер помещения.
Они обменялись рукопожатиями.
– Я… конечно, вы не могли знать, кто я. Мне ужасно досадно, что так вышло. Но, видите ли, меня не было дома шесть лет, поэтому столько всего…
– Да, вижу.
Эмма смутилась:
– Если бы вы могли дать мне денег по чековой книжке, я бы сразу убрала отсюда все свои вещи. Мне нужны деньги, только чтобы доехать до Порт-Керриса. Так получилось, что я забыла получить стерлинги, когда была в Париже, а дорожные чеки у меня кончились.
