Текст книги "Чудо-ребенок"

Автор книги: Рой Якобсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Рой Якобсен
Чудо-ребенок

Отличный роман, настолько умный, смешной, грустный, полезный и человечный, что остается только дать совет – прочитайте его.

THE IRISH TIMES

“Чудо-ребенок” сшибает вас с силой товарного поезда. Эта книга не оставит вас никогда.

THE TIMES LITERARY SUPPLEMENT

“Чудо-ребенок” – нечто совершенно удивительное, роман-шедевр. Именно с этим чувством читатель проглатывает последнюю страницу книги.

DAGSAVISEN

Глава 1

Началось всё с того, что мы с мамкой затеяли ремонт. Я, потому как ростом не вышел, малевал стенку снизу, еще та работенка, а мамка, подставив кухонный стул, шерудила под потолком. Чтобы одну только стенку докрасить, времени пришлось бы угрохать несколько месяцев. Но как-то вечером фру Сиверсен заскочила посмотреть на наши труды, сложила руки на обтянутой платьем огромной груди и сказала:

– Слышь, Герд, тебе, может, обойчики поклеить, а?

– Обои, тут?

– Ну да, вот зайди ко мне.

И мы пошли все вместе к фру Сиверсен, у нее квартира была прямо напротив нашей, но раньше я у нее никогда не бывал, хоть мы и жили бок о бок много лет; с ее дочкой, Анне-Берит, мы даже учились в параллельных классах, а младших, шестилетних двойняшек, мамка любила ставить в пример, если надо было мне попенять.

Это называлось: “Вот посмотри на Рейдун с Моной”, но мамка и Анне-Берит часто поминала, благо она, если верить фру Сиверсен, куда больше любила сидеть дома, где готов и стол, и кровать, а не шляться по улицам, где бурлящая жизнь разбросала между корпусами куски облицовки, кирпичной кладки и черепицы, засыпала ими поросшие травой пустыри с остроконечными пеньками, поваленными деревьями, неогороженными ручьями, густым колючим кустарником и укромными глинистыми тропками, где так и тянуло развести костер из толя, вара и ломаных досок и строить шалаши в два этажа, а то и выше, за обладание которыми разыгрывались нешуточные баталии между великими и непобедимыми; эти строения рушились от одного слова или взгляда, так что назавтра их приходилось отстраивать заново, но только всегда не тем, кто их развалил. Ломал всегда тот, кто не строил, это я должен сказать, потому что сам, совсем еще малец, был из строителей и пролил немало слез над нашими дворцами, поверженными в руины; несть числа было планам покарать злодеев страшной местью, но вандалам нечего терять, кроме куража и широких ухмылок, и уже в этом нежном возрасте было видно расслоение на тех, кому есть что беречь, и тех, у кого сроду ничего не имелось, включая планы чем-то обзавестись. Этот мир был не для Анне-Берит с сестренками: они не строили и не ломали, а только сидели на кухне за столом и ужинали круглые сутки, как мне показалось, и в данный момент делали это под предводительством господина Сиверсена, он сидел во главе стола в майке-сеточке, разложив сброшенные с плеч подтяжки по своим внушительным бульдозерным ляжкам, вздымавшимся над сиденьем хлипкого стула.

На стенах гостиной семейства Сиверсенов мы впервые увидели обои в крупный цветочный рисунок, которые в шестидесятых превратили дома норвежских работяг в небольшие тропические джунгли, с пристроившимися среди лиан шаткими книжными стеллажами: полки из тика на пижонистых латунных дужках, и угловым диваном в коричневую, бежевую и белую полоску, освещенным маленькими потайными лампочками, смонтированными с нижней стороны полок и мерцавшими наподобие небесных тел. Во взгляде матери я читал холодноватую отрешенность: поначалу девчоночий восторг, длившийся обыкновенно, по моему опыту, три – четыре секунды, а потом естественным образом переходивший в нерешительность, которая, в свою очередь, сменялась привычной трезвой практичностью: – Нет, у нас на это денег нет. Мы такого не можем себе позволить. Или: “Такие вещи не для нас”, и т. д. А в те времена много чего было “не для нас” с мамкой, ведь она работала всего полдня в обувном магазине на Ватерланне, имея идею быть дома, когда я прибреду из школы, и не имея поэтому средств отослать мальчишку куда-нибудь на каникулы, как она это всякий раз формулировала по весне... будто я только и мечтал быть отосланным, а не хотел быть дома, с мамкой, и летом тоже; у нас во дворе многие оставались в городе на все лето, хоть и считалось хорошим тоном притвориться, будто это не так или, по крайней мере, будто тебе и не хочется ехать ни в какой отпуск.

– Это же, наверное, колоссальная трата? – спросила мамка, воспользовавшись словом, которое было у нас в ходу только для разговоров с чужими; между собой мы говорим дорого, и именно это имеем в виду.

– Да вовсе нет, – сказала фру Сиверсен, любительница шведских дамских журналов – в противоположность мамке, которая читала только норвежские, – и, вытащив стопку номеров с запрятанного в тропическом лесу стеллажа, стала листать их в поисках одного репортажа из Мальмё; не отрываясь от дела, она крикнула мужу, чтобы он пришел с кухни и нашел квитанции, надо их показать Герд.

Пока господин Сиверсен, пробормотав “ладно” с искренне благодушным и доброжелательным видом, слегка вперевалку пробирался к тиковой стенке, чтобы выдвинуть ящик, где вряд ли поместилось бы что-нибудь, кроме рекламных проспектов, я разглядывал этого верзилу, ощущая исходящий от него резкий специфический запах взрослого и тяжело вкалывающего мужика, и думал, как часто думал, сталкиваясь с этим великаном в подъезде или в общей мастерской в подвале, что, может, оно и ничего, не иметь отца, хоть господин Сиверсен и был добродушен и нестрашен и всегда находил, что сказать приятного о вещах, которые мне были интересны. Иными словами, заслуга правильного воспитания трех девиц, которые сейчас по-прежнему без лишних разговоров тщательно пережевывали пищу, украдкой бросая на нас взгляды, принадлежала его жене.

Интересно, что мамка с ходу не нашла аргументов против этих обоев; они вовсе не вылились ни в какую особую “трату”, и куплены они были ничуть не в Швеции, а у нас тут, в микрорайоне Орволл, в обычном хозяйственном, который втиснулся рядом с банком, трикотажным магазином фабрики Агда и продмагом Мюклебуста, где мы иногда покупали продукты, когда по какой-либо причине не закупились у Лиена на Траверском шоссе или у Омара Хансена на Рефстадской аллее, и где до прошлого года мамка арендовала ячейку в морозильнике, пока это не стало слишком дорого... или пока не оказалось, что мы не знаем, на что она нам нужна, то было время Берлинской стены и президента Кеннеди, но прежде всего – эпоха Юрия Гагарина, русского парня, который потряс весь мир тем, что отправился на верную смерть, а вернулся живым. Кстати, в те времена “ягуар” модели Mark II стоил 49 300 норвежских крон, я этот факт привожу здесь не как курьез, а потому, что я своими глазами видел и ценник, и сам автомобиль на автовыставке на ипподроме Бьярке и так и не смог этого забыть; видимо, цена потому так засела у меня в голове, что я знал: наш первый взнос за квартиру в жилкооперативе был 3 200 крон и, значит, “ягуар” стоил столько же, сколько шестнадцать квартир, целый наш дом, иначе говоря. И что система приравнивает автомобиль к домашнему очагу семидесяти шести человек всех возрастов, из плоти и крови, ну, например, ко всей нашей трёхе, – откровения такого рода сносят тебе в детстве голову примерно как товарный поезд, так что потом их уж ничем не вытравишь; взять хотя бы запахи, в каждой семье свой, сразу узнаваемый, все эти лица и голоса, одежда и жесты, неслаженный хор членов жилкооператива, как они сидят, засучив рукава, и наворачивают обед и пререкаются или смеются, или плачут, или помалкивают и пережевывают каждый кусочек по тридцать два раза с каждой стороны. Что против всего этого есть у какого-то “ягуара”? Револьвер в бардачке? Да в лучшем случае. Ох, как я много думал о том автомобиле, излишне много, вероятно; он был бутылочно-зеленого цвета.

– Ну еще, конечно, клей надо, тоже расход, – вставила фру Сиверсен, как если бы ей вдруг пришло в голову, что как-то все слишком гладко получается.

– Да нет, – встрял было господин Сиверсен, которого, как теперь выяснилось, звали Франк, потому что фру Сиверсен вдруг резко вскинулась: “Что ты болтаешь, Франк?” – и, забрав у него квитанции, принялась изучать их критическим взором через черные как сажа шестигранные очки – отыскать их среди голубеньких фарфоровых статуэток и овальных оловянных пепельниц, заполнивших полку за полкой, где, по моему мнению, должны были бы стоять книжки, оказалось делом непростым; да держали ли вообще книги в этой семье? Но Франк только равнодушно пожал плечами, улыбнулся мамке и, опустив тяжеленную лапищу на мою коротко остриженную башку, сказал:

– Ну что, Финн, так ты у вас в доме хозяин?

Это замечание было, по всей видимости, вызвано тем, что и на лице, и на пальцах, и в волосах у меня зеленели остатки краски и выглядело это, должно быть, так, будто я по-мужски делаю все, чтобы две наших жизни не сошли с рельсов.

– Да, он такой молодчина, – сказала мама, и голос у нее слегка дрогнул. – Без него я бы нипочем не справилась.

Я очень любил, когда она говорила так, потому что в то время мамку выбивал из колеи любой пустяк, хоть мы и жили в доме из армированного бетона с ласточкиными гнездами на чердаке и соседями, которые мирно пили кофе у себя на балконах или часами копались в автомобиле, сунув голову под капот; я и читал, и писал лучше многих ребят, мамка свою зарплату получала день в день каждые две недели, и здесь, вообще говоря, ничего такого никогда не случалось, но все равно было ощущение, будто нас с мамкой повсюду окружают опасности и мы только чудом все еще избегаем их, пока гром не грянул, как приговаривала мамка, но чему научишься там, где ничего не происходит.

– Знаешь, силы у меня уже не те, – повторяла она по любому поводу, имея в виду – хоть я никогда не спрашивал, а она никогда сама не порывалась объяснить – свой развод, он, прямо сказать, сошел на нее как лавина и оказался прологом к череде последующих глав, составивших бесконечную цепь несчастий. Потому что, хоть это и были времена Юрия Гагарина, но определенно не времена разводов, а, наоборот, крепкой семьи, а отец, уйдя от нас, всего через год ушёл навеки, как выражалась мамка: погиб в аварии на работе – в Механических мастерских Акера рухнул башенный кран. Я не помню ни отца, ни развода, ни аварии, зато мамка помнит за нас обоих, хотя ничего конкретного, я уж говорил, из нее не вытащишь, например, как он выглядел или чем любил заняться на досуге, если он случался, а что не любил и откуда был родом или о чем они разговаривали в те счастливые, надо полагать, годы, что они прожили в ожидании меня; даже фотографии она и то держит при себе, короче говоря, прошлое мы не ворошим.

В кильватере двух этих несчастий последовало еще одно – с пособием, на которое она могла бы рассчитывать как вдова; дело в том, что, прежде чем сверзиться с крана, отец мой ухитрился еще раз жениться и родить еще ребенка, девчонку, которую мы даже не знали, как зовут, так что где-то на свете обреталась еще одна вдова отца и получала по праву наши с мамкой деньги и транжирила их на лотерейные билеты, такси и перманент.

– Ой, даже и не знаю, куда они могли подеваться, – сокрушенно сказала фру Сиверсен, помахивая в воздухе квитанциями за обои, но без клея. Но теперь, по крайней мере, мама смогла положить всему этому конец своей коронной фразой:

– Ну что ж, теперь нам надо пораскинуть умишком и все как следует просчитать. – И напоследок снова улыбнулась трем девчонкам, которые молча пялились на нас, раскрыв рты, обрамленные молочными бородами. – Спасибо, что показали нам такую красоту.

Глава 2

Уже на следующий день мы с мамой отправились в Орволлский торговый центр приглядеть обои. И это прям чудо, потому что мамку мало того, что со всех сторон окружают опасности, ей еще требуется много времени, чтобы тщательно всё обдумать; та зеленая краска, на которую мы вот только что зря ухлопали деньги, возникла, к примеру, по воле не какой-нибудь случайной прихоти, но тщательной работы ума, не прекращавшейся с прошлого Рождества, когда нас пригласила на кофе с печеньем пожилая пара с первого этажа, а у них все стены оказались не такого цвета, как у нас, и выяснилось, что соседи сами их перекрасили, кисточкой. А еще в другой раз мама зашла за мной к моему приятелю Эсси, а там отец семейства перенес дверь, и вход в маленькую комнату стал не из гостиной, а из прихожей, так что теперь шестнадцатилетняя сестра Эсси могла попасть к себе прямо из коридора. И теперь все эти наблюдения, плюс еще то обстоятельство, что хозмаг, в который мы пришли, прямо-таки светился будущим, возможностями и обновлением, даже ведра с красками и синие рабочие халаты здесь дышали чистотой и оптимизмом, от такого и камень растрогался бы, короче, все это сошлось воедино и сложилось в решительное заключение.

– Ну вот, – сказала мамка. – Придется нам все-таки пустить жильца. Без этого никак.

Я с изумлением поднял на нее глаза; мы ведь это уже обсуждали и, как мне казалось, пришли к соглашению, что ни за что не будем сдавать комнату, как бы туго у нас ни было с деньгами, потому что в этом случае мне пришлось бы отказаться от собственной комнаты, которую я любил, и перебраться в комнату к маме.

– Я могу спать в гостиной, – сказала она, прежде чем я успел вякнуть. Так что в этот день дело не ограничилось закупкой обоев и клея, но было еще сочинено объявление в “Рабочую газету” о сдаче комнаты. Снова пришлось обращаться к мужичищу Франку; не смог бы Франк, который в дневные часы орудовал бульдозером на строительстве новых кварталов, захватывавших все большую часть долины Грурюд-дален, в вечернее время перенести дверь в маленькую спальню, чтобы жильцу (или жиличке) не пришлось ходить туда-сюда через нашу частную жизнь, не говоря уж о том, чтобы нам в нашей свеже оклеенной обоями гостиной не пришлось терпеть топающего туда-сюда абсолютно чужого человека?

Иными словами, нас ожидали интересные времена.

Выяснилось, что плотник из Франка никудышный. В процессе переноса двери грохоту и грязи было не оберись, к тому же работал он все в той же майке с дырками, шумно дышал и жутко потел – и уже с первого вечера начал называть мамку малышкой.

– Ну чё, малышка, ты как кумекаешь, наличники-то те старые оставить или чё поновее приискать?

– Это смотря во что они станут, – отвечала мать.

– Тебе, малышка, недорого, у меня везде свои люди.

К счастью, мамке не пришлось по нраву, чтобы ее величали малышкой. А уж фру Сиверсен появлялась у нас как по часам, то чтобы позвать супруга перекусить, то чтобы сообщить, что мусорная машина сегодня припозднилась. Нужно признать, что я и сам тщательно за ними следил, потому что к приходу соседа мамка каждый раз мазалась губной помадой и снимала бигуди, мне прям недосуг было на улице погулять. Время от времени фру Сиверсен засылала к нам еще старшую дочку, Анне-Берит, и тогда мы вместе наблюдали, как этот здоровенный мужик расправляется с тяжелющими дверными полотнищами и филенками, и как у него на плечах и спине черные волосы, словно прошлогодние кустики травы по весне, торчат из дырок линялой майки, которая с каждой стиркой все больше походила на рыболовецкий трал, а на одежду все меньше; и слушали, как он, в промежутках между замахами, постанывает: – Молоток! Гвоздь! Рулетка! – шутливым тоном, чтобы мы ему подавали эти предметы; это было здорово. Но когда дверь оказалась наконец на месте, а старый проем, не прошло и недели, был заделан, обшит новыми наличниками и вообще, и зашла речь об оплате, Франк начисто отказался брать деньги.

– Ты рехнулся, – сказала мама.

– Зато, может, у тебя найдется чего выпить, малышка, – сказал он тихонько, будто благодаря успешно проведенной операции у них теперь появился общий секрет. Без толку стояла мамка со своим кошельком, переминаясь с ноги на ногу и перебирая свеженакрашенным ноготком две-три пятерки: смотри, сколько у меня, только назови цену; Франк был и остался джентльменом, так что вместо денег обошелся парой рюмашек Кюрасао.

– По одной на каждую ногу.

Зато теперь мы хотя бы от него отделались, и можно было начинать клеить обои. Оказалось, что это у нас получается хорошо. Мамка снова воцарилась на кухонном стуле под потолком, я внизу, ближе к полу. Ту стенку, на покраску которой у нас ушла целая неделя, мы оклеили целиком всего за один вечер. Потом у нас ушло еще два вечера на возню вокруг балконной двери и большого окна в гостиной, и еще один вечер, последний, на оклейку стенки, за которой была моя спальня, где скоро поселится жилец. Комната преобразилась до неузнаваемости, меня эти перемены потрясли и оглоушили. Мы, правда, не пошли на приобретение джунглей, мама хотела чего-нибудь менее броского, но ботанический жанр все же выдержали, с извилистыми полосами и цветами, так что стало похоже на рыжевато-желтый подлесок. И когда уже на следующий день посмотреть комнату явились двое желающих, дело пошло.

Нет, дело не пошло.

Первые двое, что приходили смотреть комнату, не приглянулись нам. Потом приходил еще третий, но ему не приглянулась комната. И мамка как-то сникла от этих неудач. Может, она слишком много просила за комнату? Или слишком мало? Раньше-то она поговаривала о том, что, может, стоит переехать куда-нибудь из Орволла, найти себе что-нибудь попроще, может быть, в том районе, где они с мужем жили прежде, в Эвре-Фоссе, где люди все еще вполне обходились одной комнатой и кухней. Но тут внезапно подоспело письмо, написанное вздыбленным почерком; некая Ингрид Улауссен, незамужняя, тридцати пяти лет, как она отрекомендовалась, спрашивала, нельзя ли прийти посмотреть комнату в ближайшую пятницу.

– Да-да, – сказала мама.

А сама взяла и вероломно не оказалась дома, когда я на следующий день пришел из школы вместе с Анне-Берит и Эсси. Такого со мной еще никогда не приключалось: ткнуться носом в запертую дверь. Которую так и не открыли, сколько я ни трезвонил. Такой поворот выбил меня из колеи начисто. И Эсси позвал меня к себе, где его мать, одна из немногих матерей, на которых я мог положиться, кроме своей собственной, утешала меня, мол, мамка наверняка просто вышла в магазин за продуктами, вот увидишь, а ты пока поделай уроки вместе с Эсси, ему как раз пригодится помощь в его неравной борьбе с буквами, да и считает он тоже не ахти как.

– Ты же так хорошо учишься, Финн.

Ну да, с учебой все шло как надо, это было частью нашего с мамкой договора, деликатного распределения сил в семье из нас двоих. Меня угостили бутербродами с сервелатом, что я обычно очень даже высоко ценю, но кусок в горло не лез; слишком всё было странно, и если уж у тебя есть мать, то это тебе не шуточки, что она вдруг взяла да исчезла. Я сидел рядом с Эсси за его простецким письменным столом, держал в руке карандаш, чувствовал себя сиротой и не мог написать ни буковки. Слишком это было на нее не похоже. Теперь уж больше часа прошло. Нет, всего четырнадцать минут прошло. Только спустя почти два часа на дорожке, ведшей к нашему корпусу, послышался какой-то шум; оказалось, это чихал глушитель заштатного грузовичка, задним ходом сдававшего к дому. Тут и мамка выпрыгнула из кабины в платье, в котором обычно ходила на работу в свой магазин – длинном в цветочек, и бегом бросилась ко входу. На бордово-красных дверцах грузовичка было красиво выведено буквами с золотой окаемкой “Стурстейн: мебель & домашний инвентарь”. Здоровый мужик в рабочем комбинезоне опустил борта машины, оттуда выпрыгнул его напарник, и вдвоем они сняли защитную пленку со стоявшего в кузове дивана, современного дивана в бежевую, желтую и коричневую полоску, который мамка, значит, решилась-таки купить, исходя из столь жидкого обоснования как письмо от некоей Ингрид Улауссен, и вот они спустили диван из кузова и потащили его к входной двери.

К тому времени у меня уже ранец был за спиной, и я, прыгая через четыре ступеньки, пронесся вниз все этажи, наискосок прямо по газону и вверх по лестнице следом за теперь нашим громоздким предметом обстановки, который два на чем свет ругающиеся мужика насилу сумели втащить к нам на третий этаж и, развернув, впихнуть в ту самую дверь, что впервые за всю мою жизнь целую вечность оставалась на запоре.

А в квартире уже ждала мамка с отчаянным и напряженным выражением лица, и выражение это не стало более нормальным, когда она заметила меня, полагаю, видок у меня был не очень, и она сразу принялась оправдываться – мол, в магазине все занимает столько времени. Но утешала она вяло и, едва расписавшись в получении нового дивана, сразу же прилегла на него – грузчики поставили его у стены в гостиной, где раньше у нас никакой мебели не стояло; он туда, в общем-то, очень хорошо вписался. И я тоже прилег. Привалился к маме под бочок и, вдохнув ее запахи, ощутив на себе ее руки, приобнявшие меня, моментально уснул, анютины глазки, лак для волос, кожаная обувь и одеколон “4711”. Проснулся я только через два часа, укрытый пледом, а мама уже готовила ужин на кухне, напевая по своему обыкновению.

Обеда-то сегодня не получилось, вот она и жарила яичницу с беконом на ужин, хотя такой ужин, он стоит любого обеда. А пока мы ели, она мне объяснила, что есть такая вещь под названием “кредит на обустройство жилья”, если уж совсем вкратце, то суть его в том, что не нужно копить деньги до покупки, а можно отдавать после, и это, в свою очередь, значило, что нам, похоже, не придется ждать незнамо сколько, чтобы позволить себе купить еще и книжный стеллаж, не говоря уж о телевизоре; его собратья как раз тогда полным ходом оккупировали квартиры повсюду вокруг нас, но вскоре мне уже не придется больше бегать к Эсси всякий раз, как показывают что-нибудь стоящее.

Перспектива вырисовывалась заманчивая. Но что-то еще чувствовалось в мамке в тот вечер, это что-то заставляло меня задуматься, в ней как будто бы что-то сломалось, и пригасло исходившее от нее ощущение немногословной надежности и безопасности, и я – все еще травмированный мамкиным исчезновением – в эту ночь спал не таким крепким сном, как обычно.

На следующий день я пошел домой сразу после школы и на этот раз обнаружил мамку на месте и во всеоружии к приходу Ингрид Улауссен. Мамка тут же принялась шпиговать меня всяческими нравоучениями, как перед экзаменом; это было совершенно излишне, серьезность момента я и так осознавал.

– Чё, что-то не так, что ли? – спросил я.

– Это ты что имеешь в виду? – ответила она на ходу, подходя к зеркалу; посмотрелась в него, обернулась ко мне и спросила, поджав губы: – Надеюсь, ты никакой каверзы не задумал?

Я даже и не сообразил, на что это она намекает. Но всего через пару секунд она опять стала сама собой, с сочувствием глянула на меня как-то искоса и сказала, что понимает, это для меня непросто, но ведь без этого не обойтись, понимаю ли я?

Я понимал.

Мы были заодно.

Ингрид Улауссен заявилась на полчаса позже назначенного времени, оказалось, что она работает в парикмахерском салоне на Лофтхус-вейен, внешность ее этому соответствовала, выглядела она как двадцатилетняя девушка, хотя они с мамкой были ровесницы. У нее были уложенные высоко рыжие как ржавчина волосы, на которые была нахлобучена маленькая серая шляпка, украшенная ниткой маленьких черных бусинок-капелек, так что казалось, что у шляпки слёзы. К тому же Ингрид курила сигареты с фильтром и не только писала коряво, но и умудрилась с порога заявить, едва окинув комнату взглядом:

– Ну уж очень простенько. Надо было указать в объявлении.

Я был не в курсе, что это значит, но на лице матери быстро сменились три-четыре хорошо мне знакомых выражения, а потом она выдала, что, мол, некоторым легко говорить, они не имеют представления, сколько стоит подать объявление в газету. В ответ на эту информацию Ингрид Улауссен только глубоко затянулась сигареткой и огляделась в поисках пепельницы. Но пепельницу ей не предложили. Видно было, что мамка уже хочет поскорее закруглиться с этим делом, и она сказала, что мы вообще-то передумали, нам эта комната и самим нужна.

– Уж извините, что вам пришлось зря ходить.

Даже входную дверь перед ней открыла уже. Но тут вдруг Ингрид Улауссен сникла. Голова с шикарно уложенными волосами медленно, но верно склонилась на грудь, а длинное угловатое тело качнулось.

– Да что же это такое, вам плохо?

Мамка ухватила ее за рукав пальто и потянула за собой в гостиную, усадила на новый диван и спросила, не принести ли ей водички, или, может, чашечку кофе?

И тут произошло нечто еще более непостижимое. Ингрид Улауссен изъявила желание выпить чашечку кофе, с удовольствием, но мамка не успела даже поставить чайник, как та сплела свои длинные тонкие пальцы и стала их выкручивать, будто свивала два конца веревки, и затараторила быстрым стаккато о своей работе, о требовательных клиентах, которые, насколько я мог уяснить, постоянно придирались к ней по каждому ничтожному поводу, и о высокомерном хозяине салона, но и еще о чем-то таком, из-за чего у мамки совершенно поменялся настрой, и она прогнала меня в спальню раньше, чем я успел разобраться, в чем там дело.

Сквозь дверь мне были слышны голоса, торопливое бормотание, даже вроде бы плач. Постепенно тональность звучания изменилась, похоже было, что они сумели о чем-то договориться, даже пару раз невесело рассмеялись. Я уж было подумал, что они подружились. Но нет, когда мама наконец выпустила меня, оказалось, что Ингрид Улауссен и след простыл, а мамка в глубокой задумчивости взялась готовить обед.

– А она не будет здесь жить? – спросил я.

– Нет, это я тебе твердо обещаю, – сказала она. – У нее ни гроша за душой нет. И все у нее наперекосяк. Ее даже вовсе и не Ингрид Улауссен зовут...

Мне хотелось спросить мамку, откуда она знает все это? И повыспрашивать у нее, как это совершенно незнакомый человек доверился ей вот так запросто? Но за те полчаса, что я просидел взаперти, на меня накатило какое-то странное нехорошее чувство, ведь ответов на мои вопросы могло быть два: либо мамка была с ней знакома раньше, либо она узнала в ней саму себя. И поскольку мне не хотелось получить ни одного из этих ответов, то я сосредоточился на еде, но подспудно зрела во мне догадка, что о каких-то сторонах жизни мамки я ничего не знаю, и речь не только о внезапном ее исчезновении днем раньше, в четверг, ибо это исчезновение все же имело своим объяснением диван; но чтобы совершенно чужой человек заявился в наш донельзя бедный событиями, но теперь слишком расфуфыренный дом и, едва присев на только что купленный диван, потерял самообладание и раскрыл перед нами все свои секреты, вслед за чем был немедленно отправлен восвояси; тут передо мной была не только абсолютно неразрешимая загадка, но и загадка, ответа на которую я, может быть, и не хотел получить.

Так что я сидел себе тихонечко и тайком поглядывал на мамку, нервную, боящуюся темноты, но обычно такую надежную и вечную мамку, мой прочный фундамент на земле и слон на небесах, и лица ее сейчас было не узнать.