Текст книги "Дочь Каннибала"

Автор книги: Роса Монтеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Роса Монтеро
Дочь Каннибала

* * *

Самое большое открытие в моей жизни стало свершаться, когда я смотрела на то закрывающиеся, то открывающиеся двери общественной уборной. До меня и раньше доходило, что реальность имеет обыкновение проявляться именно таким образом, безумным, непостижимым и парадоксальным, и часто из низменного вырастает высокое, из кошмара – красота, из трансцендентального – полнейший идиотизм. В тот день, когда моя жизнь перевернулась раз и навсегда, я вовсе не изучала трансцендентальные труды Канта, не трудилась в лаборатории над вакциной против СПИДа, не скупала огромные пакеты акций на токийской бирже, я просто рассеянно смотрела на светлую дверь самого обыкновенного мужского туалета в аэропорту Барахас.

У меня и мысли не возникало, будто происходит что-то из ряда вон выходящее. Было 28 декабря, и мы с Районом собирались встретить Новый год в Вене. Район – мой муж, официально мы были женаты год, но до этого прожили девять лет вместе. Мы уже прошли паспортный контроль и ждали, когда объявят посадку, но тут Рамон решил зайти в туалет. При моем вполне плебейском происхождении у меня в роду не могло не быть пастухов, потому что я очень не люблю, когда люди, с которыми я куда-то выхожу, вдруг разбредаются, совсем как моя собака Фока – она все время пытается сбить всех в стадо; вот и я стараюсь пасти своих друзей. Я принадлежу к тому типу людей, которые часто пересчитывают своих спутников, торопят тех, кто отстает, и просят идти помедленнее тех, кто забегает вперед, а в переполненном баре не успокаиваются до тех пор, пока не сумеют собрать свою компанию в одном-единственном уголке. Зная все это, никто не удивится, что я была встревожена, когда Рамон ушел как раз перед объявлением нашего рейса. Правда, оставалось еще порядочно времени до вылета, а туалет был рядом, прямо перед моими глазами, метрах в тридцати, не больше. Поэтому я набралась терпения и только два раза попросила его не опаздывать.

– Ты недолго, ладно? Не опоздай.

Он шел через зал ожидания, а я смотрела на него: для своего роста полноватый, с большим задом и животом, с проплешиной, окруженной тонкими русыми волосами. Он не был некрасив, просто он был какой-то мягкий, рыхлый. Когда десять лет назад я с ним познакомилась, он был чуть более худощавым, и я предпочла думать, что жирок на его костях означает внутреннюю чувственность. Из-за подобных непоправимых заблуждений и образуются четыре пятых супружеских пар. Со временем он сильно раздался в заднице, а занудой стал таким, что уже через час общения мы зевали до того, что скулы сводило, и тогда нам пришло в голову пожениться: вдруг это все исправит? Но, по правде говоря, не исправило.

Глядя на то, как открываются и закрываются двери туалета, я развлекала себя этими мыслями, точнее, я об этом думала не думая, то есть не слишком на них сосредоточивалась. У меня вертелись мысли о Рамоне и о том, что надо бы поговорить с иллюстратором, который оформляет мою последнюю сказку, – его эскиз Говорящего Осла скорее походил на Орущую Корову, – а также о том, что неплохо было бы поесть. Я думала, что в Вене пойду посмотрю «Венеру» из Виллендорфа, и скульптура этой полной дамы вновь заставила меня вспомнить о Рамоне, который, как всегда, запаздывал. В туалет заходили и выходили оттуда мужчины куда более расторопные, чем мой муж. Я, как бывало уже не раз, начинала ненавидеть Рамона. Такой вполне обычной, бытовой, занудной ненавистью.

Тут служитель выкатил из туалета почти совсем лысого старика в инвалидном кресле. Я подумала, сколько за последнее время в аэропортах появилось стариков в инвалидных креслах. Много стариков, но еще больше старух. Скрюченных древних старух, возраст обрек их на заключение в инвалидной коляске, их перемещают как посылки, ввозят в лифт лицом вперед, и они стоически взирают на его металлическую облицовку. А с другой стороны, это старухи-победительницы, они победили смерть, мужей, всевозможные горести своей прошлой жизни; скандальные старухи-путешественницы, на сверхзвуковых лайнерах они, как ракеты, носятся туда-сюда, и, вполне вероятно, они в восторге, что их возят служители, даже не в восторге – они чувствуют себя отмщенными: их, возивших в колясках столько детей, теперь самих везут, как королев, на троне с колесиками, завоеванном в тяжкой борьбе. Однажды, не помню уж в каком аэропорту, я попала в лифт с такой старой путешественницей. В своем кресле она была как устрица в раковине: крошечная беззубая мумия, глаза почти не видны за влажной сеточкой старческих прожилок Я украдкой, с сочувствием и любопытством, поглядывала на нее, а она вдруг резко подняла голову и посмотрела на меня мутными глазами. «Надо пользоваться жизнью, пока можешь», – сказала она тихо, но твердо; потом улыбнулась с явным и чуть ли не жестоким удовлетворением. Вот она, окончательная победа дряхлости.

Рамон все не появлялся. Я начала нервничать.

И вдруг, сама не знаю почему, подумала: а сумеет ли кто-нибудь опознать меня, если я почему-либо исчезну? Когда-то, в другом аэропорту, я увидела мужчину, которого приняла за своего бывшего любовника. Мы были с ним несколько месяцев, потом года два не виделись, но в тот миг я не была уверена, Томас это или нет. Я смотрела на него издалека, и временами мне казалось, что это не может быть никто другой: та же фигура, те же движения, длинные гладкие волосы, схваченные на затылке резинкой, та же линия подбородка, те же глаза с темными подглазьями, как у панды. Но в следующую секунду сходство пропадало, и мне уже не казались похожими ни лицо, ни осанка, ни взгляд. Чтобы избавиться от мучительного любопытства, я незаметно подошла поближе, но и тогда я не была уверена, что это он; и только вспомнив, как сама проводила кончиком языка по его влекущим губам, обрела полную уверенность – это совсем чужой мне человек Я хочу сказать, что если после двух лет разлуки я не смогла его узнать, выходит, для того, чтобы с полной уверенностью опознать человека, надо находиться с ним в постоянной близости. Индивидуальность каждого из нас – нечто столь ускользающее, переменчивое, зависящее от обстоятельств, и что если не смотреть на человека довольно долго, можно утратить его навсегда; это так же, как следить за рыбкой в огромном аквариуме и на мгновение отвлечься – все, больше ты ее никогда не узнаешь в стае ей подобных. Я думала, что и со мной может произойти такое, и если я потеряюсь, никто, возможно, меня уже не вспомнит. Хорошо еще, что на этот случай существует удостоверение личности: Лусия Ромеро, высокая, волосы темные, глаза серые, худощавая, сорок один год, шрам на животе после операции аппендицита, шрам в форме полумесяца на правом колене после падения с велосипеда, в углу рта круглая и очень кокетливая родинка.

Тут по громкоговорителю стали объявлять посадку на наш рейс, и в зале ожидания почти все стали подниматься с кресел. Я взяла обе сумки – свою и Рамона – и в ярости зашагала к хлопающим дверям туалета, прямо против общего потока пассажиров, при этом чувствовала себя беженкой, которая, когда все бегут из осажденного города, рвется обратно как ненормальная. Во всех посадках-высадках есть что-то от безумного исхода.

– Рамон! Рамон! Наш рейс! Что ты там делаешь? – кричала я через дверь.

Из туалета выскочили двое подростков и мужчина лет пятидесяти, у которого явно были проблемы с простатой. Рамон не появлялся. Я приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Вроде бы никого. Нарастающее беспокойство, отчаяние заставили меня нарушить табу и решительно вступить в мужской туалет (закрытую зону, территорию священную и недоступную). Это было большое помещение, все белое, как операционная. По правой стене шли кабинки, по левой – всем известные толстые фаянсовые раковины, в глубине – умывальники. Другой двери не было, окна – тоже.

– Рамон, – позвала я, прося прощения у всего мира за свою дерзость. – Рамон! Где ты? Мы опоздаем на самолет!

В тишине только капала вода. Я двинулась вперед, открывая дверцы кабинок и боясь обнаружить Района на полу: инфаркт, эмболия, обморок… Но нет. Нигде никого. Как это могло случиться? Я была уверена, что не спускала глаз с дверей туалета. Ну почтиуверена: ясно ведь, что Рамон вышел, – значит, на минуту я отвлеклась; разумеется, он ждет меня сейчас в зале, наверное, злится, что меня там нет – билеты же у меня. Я выскочила из туалета и побежала к тому выходу, где шла посадка и где толклось еще довольно много народу. Поискала Рамона глазами в толпе. Но его там не было. И я его возненавидела, возненавидела той все повторяющейся ненавистью, сухой и горячей, что так часто сопровождает супружескую жизнь.

– Ну мерзавец, где его черти носят, пошел небось в «дьюти фри» прикупить еще сигарет, вечно он со мной так, знает же, как я нервничаю, что со мной делается в дороге, – пробормотала я почти вслух.

Я стала сбоку очереди, чтобы все хорошо видеть, поставила обе тяжелые сумки на пол и принялась безнадежно ждать.

И потекли самые горькие часы моей жизни. Толпа пассажиров перед воротами таяла и таяла с той непреложностью, с какой песок высыпается из верхней чаши песочных часов в нижнюю, и наконец перед регистратором не осталось никого. Сотрудница «Иберии» спросила меня, в чем дело, я ответила, что жду мужа, она попросила меня отыскать его побыстрее, потому что рейс и так опаздывает.

– Да, конечно… Только вот где его искать? – безутешно всхлипывала я.

Тем не менее я отправилась на поиски, оставила сумки у стойки, сломя голову обежала весь аэропорт, заглянула в «дьюти фри», в бар, в маленькие магазинчики, обшарила взглядом газетные киоски и все это время слышала голос из громкоговорителя:

«Дон Рамон Ирунья Диас, пассажир рейса авиакомпании «Иберия» 349, следующего в Вену, срочно подойдите к воротам В-26».

Я вернулась, запыхавшаяся, мокрая от пота – одета я была по-зимнему, – в надежде, что увижу его, надутого, с заготовленным приемлемым объяснением. Но уже издалека поняла, что его там нет. Его не было, а сотрудников авиакомпании прибавилось. Меня поджидали двое мужчин и две женщины, все – в форме «Иберии».

– Сеньора, самолет должен лететь, мы не можем больше ждать вашего мужа.

Терпеть не могу, когда меня называют «сеньора», но сейчас я хотела только одного – умереть.

– Не волнуйтесь, такое нередко случается. В конце концов выяснится, что он немножко перебрал, например, – сказала одна из женщин, думая, вероятно, что утешает меня этим.

И пришлось мне пробормотать, что Рамон вообще не пьет.

– Или просто так взял и ушел себе спокойно. Помнишь, как один пассажир сел на другой рейс, чтобы проветриться в выходные дни со своей секретаршей? – сказал своему коллеге мужчина.

Из последних сил я попыталась взять себя в руки и с достоинством ответить, что такого мой муж никогда не сделал бы.

При всем своем отчаянии я уловила в словах сотрудников компании явное раздражение, и это было в некотором роде вполне естественно, если принять во внимание, что им придется выуживать наши чемоданы из багажного отделения самолета, оформление тоже займет время, и вылет задержится часа на полтора. Начальница отделения «Иберии» и мужчина в штатском, который оказался полицейским, еще поговорили со мной несколько минут. Я в десятый раз рассказала про туалет, и полицейский отправился осматривать его.

– Ничего особенного там нет. Я думаю, сеньора, вам следует отправиться домой. Уверен, он в конце концов объявится, такое случается с супружескими парами гораздо чаще, чем вы можете себе представить.

Но что же такое случаетсяс супружескими парами? Слова полицейского казались таинственными и загадочными. Я вдруг почувствовала себя глупой и наивной девчонкой, которая не знает самых простых вещей о взрослой жизни: «Как, ты не знаешь, что мужья имеют любопытное свойство исчезать, войдя в общественный туалет?» Краска залила мне щеки, мне казалось, что виновата я, что ответственность за исчезновение Рамона в определенном смысле лежит на мне.

Представительница «Иберии» видела, как горит у меня лицо, и, воспользовавшись случаем избавиться от такой докуки, попрощалась и ушла. То же сделал и полицейский, и я вдруг оказалась одна посреди совершенно пустого зала вылета, рядом стояла тележка с нашими чемоданами, которые теперь уже никуда не полетят; я оказалась одна, брошенная в пустыне аэропорта, путешествие прервалось, так и не начавшись, я была в полной растерянности, как бывает, когда заблудишься в дурном сне.

В полном отупении и бездействии я провела несколько часов – сколько, не знаю, – ожидая, что свершится чудо и Рамон появится. Несколько раз обошла зал вылета, толкая перед собой неудобную тележку, следила, как пассажиры, рейс за рейсом, проходили пресловутые ворота В-26. Наконец у меня в голове стало укладываться, что он не вернется. Должно быть, он меня бросил, как предполагал полицейский. Или отправился на Багамы со своей секретаршей (хотя Марине шестьдесят лет). А может, и правда, допился до полного бесчувствия и сейчас валяется в каком-нибудь укромном углу. Но как бы он мог все это проделать, не выходя из туалета?! Я же видела, как он туда вошел, но не видела, как вышел.

Я взяла такси и поехала домой, а когда убедилась в том, что и так прекрасно знала: Рамона там нет, отправилась в полицейский участок, чтобы подать заявление. Меня засыпали вопросами, и вопросы все были неприятные: какие у нас с ним отношения, были ли у Рамона любовницы, есть ли у него враги, часто ли мы ссорились, был ли он в последнее время взвинчен, принимал ли наркотики, не изменилось ли в чем-либо его поведение. И хотя, отвечая им, я старалась держаться с полной уверенностью, сам допрос показал мне, как мало внимания я обращала на своего мужа, как плохо знала его, насколько быт и повседневность плотно закрывают от нас жизнь другого человека.

Однако ночью, ошеломленная непостижимостью случившегося, я вдруг почувствовала боль, какой давно не испытывала – боль из-за того, что Рамона нет рядом. В конце концов, мы десять лет жили вместе, спали вместе, притерпелись к храпу и кашлю, к жаре в августе и холодным ногам зимними ночами. Я его не любила, он даже злил меня, и уже долго вынашивала планы, как бы уйти от него, но только он ждал меня, когда я возвращалась из поездок, и только я знала, что по утрам он втирает средство от облысения. Повседневность оплетает нас путами – мы дышим одним воздухом, пот наш смешивается в постели, мы испытываем животную нежность друг к другу, когда неизбежное происходит. И той ночью, бессонной, беспокойной, в пустой постели, я поняла, что должна искать его, должна найти, и тревога меня не отпустит, пока я не узнаю, что с ним случилось. Я несу ответственность за Рамона не потому, что он – мой муж, а потому, что он – моя привычка.

* * *

Ну вот, только начала и уже соврала. Рамон исчез не 28 декабря, а 30-го; но мне казалось, что эта нелепая история будет выглядеть более правдоподобной, если я начну ее со Дня невинных мучеников. Подмена пришла мне в голову по ходу дела, как некий стилистический изыск; хотя я думаю, что мы все на самом деле только тем и заняты, что перестраиваем, перепридумываем наше прошлое, перекомпоновываем нашу биографию. Некоторые полагают, что основное искусство – это музыка, что в начале времен в самой древней пещере первым человеком было существо, хлопавшее в ладони или колотившее камнем по камню ради создания ритма. Но я убеждена, что первичным искусством было искусство рассказа, хотя бы потому, что мы, люди, в первую очередь должны рассказывать.Личность – это всего лишь то, что мы о себе рассказываем.

Я всегда обожала фантазировать. Фантазия – нечто присущее мне, и я не могу ничего с этим поделать; вдруг в голове у меня что-то вспыхивает, и что бы я ни думала, я в это верю. Помню, однажды – мне было лет девять, наверно, – мой папа Каннибал оставил меня в автомобиле труппы, где в то время играл, а сам принялся собирать реквизит, поскольку мы отправлялись в «турне» по окрестным деревням. Это был черный «ситроен»-«утка», совсем дряхлый; стоял июнь, солнце раскалило крышу, и я просто умирала от жары. Не знаю, то ли от нехватки воздуха, то ли от обуявшей меня скуки, но я стала на колени на сиденье, высунулась до пояса из опущенного окна и стала кричать:

– На помощь! Помогите, пожалуйста, помогите!

Народу на улице было намного, но ко мне подбежали двое мальчишек, потом – молодая пара, и толстая дама, и еще старик. Времена тогда были не то, что сейчас.

– Что с тобой, малышка?

С неподражаемой печалью в голосе я отвечала на их вопросы и рассказала всю свою несчастную жизнь: родители мои умерли, попали под поезд, да, сразу оба, вот ведь горе-то, такой ужас, и тут у меня полились слезы, хотя я мужественно пыталась удержаться. Я живу с дядей и тетей, они со мной очень плохо обращаются. Бьют, морят голодом, вот и сейчас со вчерашнего дня я ничего не ела. Чтобы я им не мешала, они целыми часами держат меня в машине под замком, а иногда забывают тут на всю ночь. К этому времени я уже горько рыдала, прохожие были в полном ужасе, они пытались открыть дверцу «ситроена», но папа Каннибал запирал ее на замок, чтобы я не выкинула какой-нибудь номер; тогда молодой человек, который подошел к машине вместе с женой, взял меня под мышки и вытащил через окно. Он был сильный и красивый, я обхватила его за шею и наслаждалась нежными его утешениями, столь необходимыми мне в ту секунду горького и мрачного сиротства. Но как раз тут явились мои предки, и еще до того, как все более или менее разъяснилось, мой папа Каннибал успел схлопотать парочку затрещин. Закончилось все в полицейском участке. По-моему, Каннибал мне этого до сих пор не простил, хотя много лет подряд повторял: «Эта девчонка вся в меня, станет актрисой как пить дать». Но и в этом он ошибся.

Района ужасно раздражали мои импровизации по поводу реальной жизни, мое желание внести в нее что-то новое. Например, однажды мы поехали на выходные в Куэнку, и женщина у гостиничной стойки, решив, что мое широкое развевающееся платье скрывает беременность, спросила с заговорщицкой женской улыбкой, первый ли это у меня ребенок.

– Первый?! Да нет, шестой, – ответила я, не помедлив ни секунды: я воспользовалась тем, что Района нет рядом – он отошел к машине.

– Шестой! Как замечательно! Современные женщины редко рожают столько детей. У меня самой только трое, а ведь я постарше вас буду.

– А вот у меня шестеро: близнецы, потом Анита и Росита и еще Хорхе и Дамиан.

– Но тогда это седьмой, а не шестой, – сказала удивленная хозяйка, дотошно загибавшая толстые пальцы.

– Конечно, седьмой. Но близнецы у нас так похожи, что нам кажутся одним ребенком.

Когда Рамон узнал, что у него шестеро детей, он пришел в ярость. Но поскольку он всегда боялся, «что люди скажут», то не стал публично опровергать меня. Каждый раз, когда мы выходили к обеду или завтраку, когда шли прогуляться или возвращались в гостиницу, достойная матрона обязательно отпускала какое-нибудь замечание относительно нашего потомства или предосторожностей, которые следует соблюдать на четвертом месяце – а я была как раз на четвертом месяце, – или о страданиях и величии родов вообще. Она была из тех женщин, которые живут материнством и ради материнства, словно роды – это высшее достижение человечества, которое, в отличие, например, от кроликов, возносит нас на самые высоты Олимпа.

– Вы уже разговаривали сегодня со своими детишками? – например, спрашивала она с заботливой навязчивостью.

– Да-да, – отвечала я, а Рамон зеленел от злости.

– И как они поживают?

– Все у них прекрасно, просто замечательно: Росита упала и содрала кожу на коленке, близнецы немного простужены, у Хорхито режется первый зуб. Сами знаете, с детьми вечно что-то приключается…

– Конечно, конечно, – отвечала хозяйка, излучая материнскую мудрость.

В общем, для Района эти выходные дни не задались.

У меня нет детей. Этим я хочу сказать, что остаюсь по-прежнему дочерью, и только дочерью, что не вступила на тот путь, на который обычно вступают мужчины и женщины, кобылы и жеребцы, бараны и овцы, котики и кошечки, как написала бы я в одной из своих отвратительных детских сказочек. Иногда эта биологическая неопределенность кажется мне несколько странной. Все земные твари в первую очередь и главным образом стремятся к тому, чтобы рожать, щениться, котиться, откладывать яйца и производить потомство; все земные твари рождаются с тем, чтобы стать родителями, а я оказалась в каком-то промежуточном положении дочери, и только дочери, дочери навсегда, до самой смерти, пусть даже дочери старой и почитаемой, восьмидесятилетней и дряхлой, но дочери.

Вернемся к началу: я соврала еще в двух случаях. Во-первых, я совсем не высокая, скорее, как говорится, маленькая. Или, точнее, малявка – надо признаться, что джинсы себе я покупаю в детских отделах супермаркетов. И глаза у меня не серые, а черные. Мне очень жаль, но я не могла удержаться. Зато правда, что для своего возраста я очень молодо выгляжу. Нередко меня принимают за подростка, особенно если смотрят со спины. Потом смотрят спереди и говорят: «Извините, сеньора», вовсе не догадываясь, что именно этой фразы я и не могу им простить. Однажды я лежала на пляже в бикини, грелась на солнышке и вдруг надо мной раздался ломающийся голос:

– Не хочешь прокатиться со мной на водном велосипеде?

Я приподнялась на локте и обернулась – это был парнишка лет пятнадцати – шестнадцати. Уж не знаю, кто из нас больше удивился.

– Как это? – тупо спросила я.

– Не хотите ли прокатиться на водном велосипеде? – повторил мальчишка с великолепным присутствием духа.

– Большое спасибо, но – нет, в море меня укачивает.

Мальчишка ушел, и каждому из нас безмерно полегчало. Это было нечто межгалактического контакта третьего уровня.

В общем, я выгляжу моложе своих лет, и глаза у меня красивые, хотя и не серые. Носик небольшой, губы пухлые, хорошего рисунка. А еще у меня великолепные зубы, но все вставные, потому что три года назад я попала в аварию и своих зубов не осталось. Когда я нервничаю, то, бывает, начинаю двигать протез туда-сюда кончиком языка.

Правда и то, что у Лусии Ромеро в углу рта кокетливая родинка. Эта маленькая отметинка и служит своеобразным магнитом, на ней строятся ее отношения с мужчинами, потому что всех ее любовников, даже самых мимолетных и легкомысленных, она делала поэтичными. «Это – веха на пути к твоим губам», – сказал ей, например, один из них. «Твоя родинка – необитаемый остров, на котором я потерпел кораблекрушение», – придумал другой. Третий раздумчиво промолвил: «К этой чертовой родинке меня отчаянно тянет». Итак, эротическая привлекательность Лусии Ромеро, суть ее предполагаемого очарования сосредоточена в кусочке дефектной темной плоти, в неправильном функционировании эпидермиса, в группе клеток, которая однажды, быть может, переродится в раковую опухоль.

И наконец, Лусии Ромеро иногда кажется, что она смотрит на себя со стороны, как на героиню фильма или книги; в такие минуты она обычно говорит о себе в третьем лице с полным бесстыдством. Лусия предполагает, что эта склонность развилась в ней очень давно, из детского пристрастия к чтению; и, возможно, это стремление к раздвоению можно было бы использовать с толком, если бы она, например, начала писать романы: ведь что такое, в конце концов, писательство, как не искусство прощать себе шизофрению? Но однажды что-то сломалось в жизни Лусии Ромеро: хотя она всегда хотела писать по-настоящему, до сей поры она стряпала только безвкусные сказочки для детей, глупейшие разговоры овечек, цыпляток и червячков – оргия уменьшительных, и ничего больше.

На этих пустяках для самых маленьких Лусия Ромеро сделала себе имя как детская писательница и вполне может жить на гонорары. Но сказать, что она увлечена своей работой, никак нельзя. На самом деле Лусия Ромеро, как и большинство ее коллег, ненавидит детей. Детские писатели так же ненавидят детей, как кинокритики ненавидят смотреть кино, а критики литературные ненавидят читать. Лусия иногда встречается со своими коллегами, на книжных ярмарках, например, или на конгрессах, и именно там, среди этих пожилых мужчин и женщин, притворяющихся юношески бойкими на язык и по-детски веселыми, ее ремесло кажется ей особенно невыносимым и отвратительным. Все они, эти шарлатаны – в том числе и она сама, – оскверняют воздух липкой сладостью уменьшительных. А ведь каждый знает, что детство на самом деле жестоко, не терпит сюсюканья, ко всему относится серьезно – все пишет ПРОПИСНЫМИ буквами.

* * *

После того как Рамон исчез, я поняла, что тишина может быть оглушительной, а отсутствие – навязчивым. Дело не в том, что я скучала по мужу, я уже говорила. – мы не обращали друг на друга внимания. Но десять лет мы прожили бок о бок, а это создает особые отношения с пространством. Теперь я больше не сталкивалась с ним вечером в ванной, не слышала, как он сопит на постели рядом со мной, по утрам не видела в кухне чашки с кофейной гущей – я всегда вставала позже, Рамон работал в Министерстве финансов, и у него был строгий график Когда живешь вдвоем, все эти звуки, ритм жизни, очертания предметов вписываются в пространство, и внезапное отсутствие одного катастрофически разрушает сложившийся ландшафт. Так ощущает себя слепой, если в доме без предупреждения сделали перестановку, и наизусть известная гостиная превращается в столь чуждое и исполненное неопределенности место, как, скажем, тундра.

Рано утром 31 декабря, после бесконечной, бессонной ночи, я позвонила в комиссариат, чтобы узнать, нет ли у них новостей о Районе. Нет, им ничего не известно. Я настаивала, не скрывала отчаяния, и мне наконец посоветовали обратиться в центральный комиссариат на улице Рафаэля Кальво, где я смогу поговорить с инспекторами, занимающимися делами об исчезновениях людей. Я явилась туда, одевшись почти как вдова: на мне был мрачный костюм свинцового цвета из жесткой ткани – очень трудно людям моего роста заставить воспринимать себя всерьез. И все равно мне пришлось почти час высидеть в маленькой обшарпанной приемной. Наконец ко мне вышел человек по имени Гарсия. Хосе Гарсия. Оч-чень редкое имя. По лицу было видно, насколько ему скучно.

– В течение нескольких дней вам не стоит тревожиться. Я уверен, что он вернется. Такое случается очень часто, – повторял он слова полицейского в аэропорту, не обращая ни малейшего внимания на мою тревогу.

И тут мне представился мир, битком набитый покинутыми женщинами, огромное множество женщин, которые, сидя у телефона, вечно и напряженно ждут звонка. Я была оскорблена.

– Б…к! Вот как работает полиция в этой стране! Ясно: куда проще думать, что Рамон бросил меня, чем взяться за дело и начать поиски! – шипела я в ярости.

Ни на миг не утратив скучливого выражения, он достал синюю папку на резинках и вытащил несколько факсов и машинописных бумажек.

– Взгляните. Мы действительно ищем. Мы следуем обыкновенным правилам. Запросы по всем больницам, травматологическим пунктам, железнодорожным и автовокзалам. И, разумеется, в аэропорт. Морги – тоже. Нигде не обнаружен. Послушайте, сегодня же тридцать первое декабря. Новый год. Праздники, свидания, встречи. Наконец, человеку просто приходит в голову начать все сначала. Так бывает, я вам точно говорю. Дайте ему несколько дней.

У Гарсии была манера говорить отрывисто, он произносил несколько слов, как бы ставил точку, а потом продолжал. Был он высок и тощ, с сероватой кожей. Острый подбородок, орлиный нос. Лицо состояло из одних острых углов. Когда такие мужчины хотят поцеловать в щеку, они могут только клюнуть – губам, далеко спрятанным среди острых костей, никогда не дотянуться до мягкой плоти. Глядя, как шевелятся они в бездне между носом и подбородком, я представила себе миллионы брошенных женщин, которые в скорбных черных платьях и бриллиантах в одиночестве садятся за новогодний стол. Мне стало нехорошо, и я распрощалась с инспектором Гарсией. Пожалуй, не скажешь, что наш первый разговор вышел удачным.

В дежурной части я забрала собаку Фоку и вернулась домой. Я не знала, что делать, и потому стала звонить друзьям. Чем дальше я рассказывала, тем в большее недоумение они приходили. Но когда я сообщала им, что мне говорили в полиции, я чувствовала, как тупо и растерянно они (мои друзья!) молчат на другом конце провода. Может, из-за тревоги и перенапряжения я поддалась паранойе, но интуитивно я ощущала, что они готовы согласиться – в качестве возможного варианта – с идиотскими подозрениями Гарсии. И потому, когда Глория, несколько бестактно, заявила, что «уже некоторое время замечала, будто у нас не все ладно», я в бешенстве бросила трубку и решила больше никому не звонить. Итак, я включила автоответчик, чтобы он оградил меня от множества звонков, которые вот-вот последуют, и убавила громкость до минимума, чтобы не поддаться искушению и не подойти к телефону. Почему у меня такие друзья, которые поступают совсем не так, как я от них ожидала? Как могут они поверить в такую нелепость, что Рамон исчез по собственной воле? Ничего не оставалось, как посмотреть правде в глаза, какой бы горькой она ни была: это были не друзья, а знакомые, супружеские пары, с которыми мы обедали раз в месяц, то есть поддерживали чисто светские отношения. У Лусии Ромеро, детской писательницы, внезапно исчезает муж в туалете аэропорта, и ей совершенно не к кому обратиться за помощью. Какая смешная трагедия, какое унизительное положение – среди брошенных жен, вдов при живых мужьях, женщин, отчаявшихся в своих надеждах.

Я вошла в кабинет Района – небольшую комнатку, выходящую окном в узкий внутренний дворик, и довольно долго внимательно ее рассматривала: книжный шкаф, стол, вращающееся кресло, телевизор с экраном четырнадцать дюймов. Все это расставлено с превеликой тщательностью: пепельница всегда на одном и том же углу стола, книги выстроены строго в алфавитном порядке, сувениры на полках – на равном расстоянии друг от друга. Даже скрепки стояли в коробочке плотным строем. Навязчивая идея Рамона.

Я несколько раз оглядела комнату, прежде чем решилась прикоснуться хоть к чему-то: Рамон бесился, когда трогали его вещи. Набравшись духу, я протянула руку и выдвинула ящики стола – и тут по-настоящему поняла, что Рамона действительно нет, иначе я и мизинцем не осмелилась бы до них дотронуться. Это было ощущение непристойное, хтоническое, точно я погрузила руки во внутренности покойника. Я осмотрела ящики, но ничего не нашла – как искать, если не знаешь, что ищешь?