Текст книги "Творцы и памятники"
Автор книги: Ромэн Яров
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Судьба
В эти августовские дни 1918 года судьба Бонч-Бруевича начала круто поворачиваться. Но он сознавал, что главное – не в предстоящей перемене места и даже не в расширении масштабов работ. Жизнь его стала неразрывно связана с развитием отечественной радиотехники. Он чувствовал это и прежде, но тогда был один; и за право вторгаться в неисследованные области, за право сказать свое слово в технике приходилось бороться с тупыми служаками и равнодушными чиновниками. А помощь шла не от государства – от людей просто добрых, просто радующихся появлению на своем горизонте энтузиаста, Добиться же поддержки сверху, да еще полного понимания задач, которые он ставил перед собой, – об этом и не мечталось. И вдруг глава нового государства находит время ознакомиться с работами, и они признаются делом огромной важности, и связь твоей личной судьбы с судьбой отечественной радиотехники признана нерасторжимой. Стране нужен Бонч-Бруевич, нужна его работа. Кто-нибудь когда-нибудь из прежних русских инженеров или ученых слышал что-нибудь подобное? На долю некоторых, может быть, и выпадала иногда царская милость, но в гораздо большей степени простиралась она на лакеев, на царедворцев. Юность позади; минуло тридцать – есть знания, умение, опыт – и как хорошо, что приход всего этого богатства по времени совпал с молодостью нового государства! Все только рождается, создается. Ничто не успело еще окостенеть – и перед тобой прямая, открытая дорога. Сделай все, что можешь, больше того, что можешь, – и это будет оценено, и никто не посмотрит на твой труд тупыми, равнодушными глазами, ни в ком не вызовет он хитроватой завистливой усмешки. Сейчас время энтузиастов. Редки такие полосы в истории, и счастлива судьба живущего в эту пору.
На восток
Несколькими днями спустя Лещинский уехал в Москву. Возвращения его ждали нетерпеливо, с тревогой. А ну как откажут? Идет гражданская война, до того ли сейчас, чтобы развивать радиопромышленность. Год назад, когда вооруженной внутренней борьбы в стране не было, на станцию приезжали представители Временного правительства, смотрели, хвалили, обещали помощь, да с тем и отбыли. И ни слуху ни духу. Не повторится ли вновь эта история?
Лещинский пробыл в отъезде всего один день. Когда он вернулся, к нему бросились с расспросами. Не отвечая, не торопясь, с необычным, сосредоточенным выражением лица он прошел в свою комнату и стал выкладывать на стол документы, проездные билеты, деньги. Собравшиеся со странным чувством глядели на эту бумагу. Значит, реальность. Надо подниматься и трогаться. Еще один существенный этап жизни завершен.
– Все подтверждается, – сказал Лещинский негромко. – О наших делах доложили Ленину. Он ими живо заинтересовался. И над чем мы работаем, и как живем, и как сделать, чтобы время наше уходило только на непосредственную работу и ни в коем случае на стояние в очередях. Короче говоря, вот мандат, по которому нам предоставят любой дом в любом городе, выбранном нами, вот деньги, вот документы на проезд. Михаил Александрович, собирайтесь, завтра поедем искать новую обитель. Я думаю, найдем ее на Средней Волге. Нам нужен город, в котором много промышленных предприятий, чтоб можно было размещать заказы; близко находящийся к Москве и Петрограду, не очень голодный. Думаю, поедем в Нижний. И заводов много, и связь с Москвой и Петроградом хорошая. К тому ж на двух реках стоит – значит, продукты подвозят.
В Нижнем Новгороде им предложили три помещения на выбор: бывший военный склад, бывший вдовий дом и трехэтажное здание с большим подвалом на берегу Волги, где раньше помещалось образцовое епархиальное общежитие. Склад был слишком велик – трудно выгородить лаборатории; вдовий дом наоборот – убого жили старушки. Вот ста семидесяти семинаристам было хорошо. Посланцы Твери долго ходили по коридорам, сразу прикидывая, где можно будет расположить то, что привезут с радиостанции, где вывезенное еще в начале войны оборудование Рижского политехнического института, которое наконец-то им передают. Вот только сейчас, разглядывая помещение, вдыхая воздух, пропитанный запахами заброшенного жилья, они до конца смогли осознать, что предстоит. Поставленная задача очень сложна. Потребность в лампах огромная, а возможности для производства весьма ограничены. А ведь из беглого знакомства с городом и зданием ясно становится, что почти все здесь проблема. Газ придется везти из Петрограда в баллонах; электричество подается с перебоями. Дом запущен; его надо не только приспособить под то дело, о котором строители в свое время и подумать не могли, но и хотя бы утеплить комнаты. Идет зима, бытовые неудобства не способствуют творческому подъему, а проблема далеко не исчерпывается созданием одной опытной партии ламп. Здесь придется осесть надолго – значит, заняться теорией. Разработать методику расчета катодных ламп, создать технологию их изготовления, да и саму конструкцию додумать до конца. Кто знает, сколько лет предстоит прожить и проработать в этом городе. Но выбора нет, а будет зато одно из самых лучших занятий на свете – создавать все собственными руками, с самого начала. Бонч-Бруевич хлопнул ногой по отставшей половице; эхо как бы вприпрыжку побежало по коридору, гулом отзываясь в пустых, с распахнутыми дверями комнатах.
– Значит, подходит? Останавливаемся на этом?
– Подходит.
…И вот то, что целых четыре года собиралось по крупице – прибор ли это, маленький станочек, – все снимается с устоявшегося места, складывается в ящики. Бывшие военные радиотелеграфисты, а теперь вакуумщики, монтажники, электрики укладывают свои скудные пожитки. Тверская станция будет вновь заниматься только приемом сообщений. Она опять становится тем же, чем и была вначале, чем и быть бы ей всегда, если б не появился на ней беспокойный, пытливый, ищущий человек – Михаил Александрович Бонч-Бруевич.
Маленький паровозик вытащил три вагона на внутренние пути ткацкой фабрики; рабочие ее – многие часто расспрашивали о радиотехнике – помогли погрузиться. Вагоны перегнали на станцию; прицепили к эшелону. Прощай, Тверь! С маленького выпрошенного насоса, с утильного вольфрама, с оборудования под кроватью, со взятой в долг замазки, с молчаливого сочувствия солдат их благородию господину поручику, который тоже от начальства терпит, началось все. А теперь – вагоны с имуществом; множество народа, а впереди большое здание, где хватит места и для лабораторий, и для производственных помещений. Людей будет много, оборудования много, и масштаб работы – все больше и больше, потому что дело, которое он начал в одиночестве четыре года назад, важное и нужное, его поддерживает глава государства Владимир Ильич Ленин.
«Приветствуем славного работника…»
Не прошло и месяца со времени переезда в Нижний Новгород, а Аким Максимович Николаев уже навестил лабораторию. Здесь царил хаос перестройки, Подвал был весь в ямах – под основание электродвигателей; на первом этаже грудились станки деревообделочной и механической мастерских. Лучше было в лабораториях второго этажа; там разместилось оборудование, вывезенное из Твери. Но и оно сильно пострадало в дороге.
– Зимой еще тяжелее будет, – сказал Бонч-Бруевич, увидев расстроенное лицо Николаева. – Вряд ли отопление успеем наладить.
– Еще раз могу повторить: любая поддержка вам обеспечена. Владимир Ильич часто спрашивает меня о вашей работе. Всякая мелочь, связанная с вами, его интересует… Это, естественно, накладывает на вас очень большие обязательства.
– Мы знаем. И к седьмому ноября первую партию ламп постараемся сделать.
Для того чтобы быстро выполнить задание, одной практической работы было мало: требовалось призвать на помощь теорию. Но откуда теория, когда лампы только-только создавались. Тем не менее и в этой области Бонч-Бруевич обладал немалым опытом. Он изучил теорию на французских лампах, которые начали поступать в большом количестве в Россию еще во время мировой войны. Инструкций и пояснений к новой аппаратуре не было; солдаты, привыкшие иметь дело с простенькими кристаллическими детекторами, пугались одного вида хрупких стекляшек. Сведения о процессах, происходящих в лампах, содержались в толстых университетских учебниках физики. Смешно было бы говорить о том, чтобы армейские связисты могли пользоваться этими учебниками. Вот тогда-то Бонч-Бруевич по заказу Главного военно-технического управления и написал брошюру: «Применение катодных реле в радиотелеграфном приеме». В этой первой в России книге об электронных лампах просто и доступно рассказывалось о сложнейших процессах, происходящих в лампе. В течение нескольких лет книга была единственным пособием для радиоспециалистов.
Михаил Александрович вновь вернулся к теории. Когда все основные закономерности работы ламп были установлены, ясной сделалась и технология. К 7 ноября 1918 года первая партия отечественных радиоламп ПР-1 – «Пустотное реле первого типа» – была готова. Обещание, данное Подбельскому, Бонч-Бруевич выполнил. Лампы увезли в Москву. Через несколько дней Бонч-Бруевичу вручили телеграмму, С волнением он сорвал ленту: кто знает, что может содержать телеграмма в такое тревожное время. «Приветствуем славного работника Бонч-Бруевича. Поздравляем радиолабораторию первой работой» – так откликнулись радиоспециалисты Москвы.
Пока что метры
Когда сегодня мы слышим из приемника голос диктора, нам кажется, что так было всегда, что история радиотехники началась с передачи человеческой речи. Эта иллюзия вызвана кажущейся простотой, с которой можно услышать голос: поворот рычажка – и все. Путь к этой простоте был долог и труден. Первые несколько десятилетий радисты могли передавать и принимать только короткие телеграфные сигналы по азбуке Морзе. Новое средство связи так и называлось – радиотелеграф. Чтоб передавать и принимать человеческий голос, нужно было создать радиотелефон. Этой проблемой занимались во всех технически развитых странах мира. Думал о ней и Бонч-Бруевич.
Конец февраля 1919 года. За окнами тишина, безмолвие, лишь ветер свистит. Крутой обрыв, поросший закутанными в снег деревьями, спускается к Волге. Белая гладь замерзшей реки незаметно переходит в заснеженное поле другого берега. Это хорошо, что так тихо вокруг. В одном конце длинного коридора радиолаборатории Бонч-Бруевич, держа у рта микрофон, повторяет: «Раз, два, три, четыре…» И снова, снова, снова… Сотрудники его в другом конце коридора слышат эти слова. Так, преодолевая расстояние всего лишь в 40 метров, начинает свой путь в эфир человеческий голос.
В лаборатории было холодно – лопнули трубы, Михаил Александрович сидел в пальто, шапке и сосредоточенно думал. Для решения поставленной задачи нужна мощная лампа. Во время работы она будет сильно нагреваться. Как справиться с этим «паразитным» теплом? На Западе в конструкции ламп используют тугоплавкие металлы – тантал и молибден. Но в России и до войны эти металлы не выплавлялись и не прокатывались, а сейчас, в условиях блокады и разрухи, их и вовсе немыслимо получить. Да и все равно принципиального решения они не дают, ибо мощность ламп даже с анодом из тугоплавкого металла можно повышать ограниченно. Нужен иной путь.
Вечерами все погружается в темноту. Не то что тантала и молибдена – топлива и хлеба нет. Из промышленных предприятий работает лишь радиолаборатория и Сормовский завод. Но ведь надо! В самой глухой деревне крестьяне должны слышать голос Москвы.
Предложенное решение было простым.
Вместо тантала анод был сделан из меди – в форме трубки. К трубке присоединялся шланг, идущий от водопроводного крана. Во время работы анод охлаждался водой. Как будто бы несложно, но до Бонч-Бруевича это в голову не приходило никому.
Теперь работа пошла быстрее. Бонч-Бруевич собрал у себя в лаборатории первый мощный радиопередатчик. 11 января 1920 года в маленьком одноэтажном домике нижегородской приемной станции собрались несколько человек. Включили приемник. Ровно в десять часов вечера зазвучал мерный и внятный человеческий голос, читающий текст из какой-то книги. Потом собравшиеся услышали пение, потом свист, за ним какие-то странные слова, состоящие из шипящих звуков, которые при разговоре по проволочному телефону всегда очень трудно разобрать. На этот раз все было слышно великолепно. Несколько мгновений люди ошеломленно глядели друг на друга. Они первые услышали человеческий голос, идущий из эфира. Председатель комиссии наконец опомнился, схватил телефонную трубку.
– Михаил Александрович? Поздравляю вас! Все слышно великолепно, даже лучше, чем по проводам. Успех, полный успех…
– За поздравления спасибо, – усталым голосом отвечал Бонч-Бруевич. – Что же касается полного успеха, то до него еще далеко. То, что вы слышали сегодня, – всего лишь эксперимент, одно звено длинной цепи. Следующее – передача из Нижнего в Москву.
Теперь – километры
В феврале 1920 года Бонч-Бруевич сказал инженеру Листову:
– Владимир Николаевич, настало время попробовать провести передачу на Москву. Сперва у нас было сорок метров, потом четыре километра, теперь будем пробовать на пятьсот километров. Поезжайте в Москву, будете оценивать слышимость. Вот письмо к Николаеву; он в курсе всех наших дел.
Листов вошел к Николаеву, подал письмо; заметив, что тот не один, сказал: «Я выйду, подожду, пока вы освободитесь». – «Постойте», – поднял руку Николаев, углубился в письмо.
– Ай да молодцы нижегородцы! На Москву, Феликс Эдмундович, собираются голос передавать.
Листов понял, что перед ним Дзержинский.
– Очень хорошо, – спокойно сказал Дзержинский. – Надо сообщить об этом Владимиру Ильичу, обрадовать. Где вы будете принимать передачу?
– На ходынской радиостанции, – быстро сказал Николаев.
Дзержинский снял телефонную трубку.
Дзержинский, Николаев и Листов ехали к глухой московской окраине долго – через Пресню, мимо Ваганьковского кладбища, где из сугробов торчали кресты, мимо ветвящихся железнодорожных линий, мимо деревенских домиков. Хорошевское шоссе, вымощенное булыжником, было узким, пустынным. Наконец вдали показались верхушки антенн. Машина, свернула, подъехала к красному кирпичному зданию радиостанции.
Листов распаковал привезенную из Нижнего аппаратуру, подключил к антенне. Прошло всего лишь минут десять с момента их приезда, но вот уже дверь радиостанции открылась и вошел Владимир Ильич Ленин. «Насколько же велик его интерес к нашим работам, – подумал Листов, – если он оставляет все дела, которых у него должно быть великое множество, и срочно прибывает сюда, чтоб самому присутствовать при первом опыте междугородной радиотелефонной передачи!»
Листов включил телефон приемника, и все услышали голос Бонч-Бруевича, произносящий отчетливо: «Раз, два, три, четыре». Ни одно слово из того, что произносилось за сотни километров отсюда, не осталось неразобранным. Слышимость была отличная.
Воодушевление овладело всеми, уезжать не хотелось. Осмотрели внимательно все станционное хозяйство. Уехали, когда было уже очень поздно. Листова подвезли на машине к дому, где тот должен был остановиться.
– Передайте Бонч-Бруевичу, – сказал Ленин на прощание, – что работа его очень нужна. При малейших затруднениях пусть обращается прямо ко мне.
Полная поддержка
Трудностей у Бонч-Бруевича хватало. Об одной из них он и написал Ленину. Через два дня Бонч-Бруевич получил ответное письмо, которое хранил, как величайшую ценность, до конца жизни.
«5/11 1920 г.
Михаил Александрович!
Тов. Николаев передал мне Ваше письмо и рассказал суть дела. Я навел справки у Дзержинского и тотчас же отправил обе просимые Вами телеграммы.
Пользуюсь случаем, чтобы выразить Вам глубокую благодарность и сочувствие по поводу большой работы радиоизобретений, которую Вы делаете. Газета без бумаги и «без расстояний», которую Вы создаете, будет великим делом. Всяческое и всемерное содействие обещаю Вам оказывать этой и подобным работам. С лучшими пожеланиями.
В. Ульянов (Ленин)»
Бонч-Бруевич прекрасно понимал: помощь, поддержка основана на вере в то, что он может выполнить порученное задание. А оно уже приняло форму правительственного постановления. 17 марта 1920 года Владимир Ильич подписал «Декрет о строительстве Центральной радиотелефонной станции».
«1) Поручить Нижегородской радиолаборатории Наркомпочтеля изготовить в самом срочном порядке не позднее двух с половиной месяцев Центральную радиотелефонную станцию с радиусом действия 2000 верст.
2) Местом установки назначить Москву и к подготовительным работам приступить немедленно».
– Две тысячи верст, – говорил Бонч-Бруевич Лебединскому, – расстояние огромное. Вы в курсе всех заграничных работ, там есть что-нибудь подобное?
– Отрывочные и редкие сообщения о передаче через Атлантический океан есть, – отвечал Лебединский, – но, в общем, вряд ли там ушли далеко вперед по сравнению с нами, несмотря на нашу разруху. Если б было иначе, мы бы принимали передачи, слышали голоса или музыку. Но эфир пуст.
– Пожалуй, начнем его заполнять…
Летом 1920 года два раза в неделю, днем и вечером, Нижний Новгород начал передавать в эфир человеческий голос. Все радиолюбители, услышавшие его, должны были немедленно извещать об этом радиолабораторию.
Тысячи километров
И вот снова Хорошевское шоссе. Но теперь уже передатчик, который по нему везут, в легковой машине не разместишь. Это самый мощный аппарат из всех, что собирал Бонч-Бруевич. По шоссе катит грузовик. Сегодня должен состояться первый опыт сверхдальней международной радиотелефонной связи. Москва будет разговаривать с Берлином. Наш представитель на немецком переговорном пункте. Вот уже 6 часов – время, назначенное для приема, а ничего еще нет. Неужели что-то сорвалось? Он ловит насмешливые взгляды немцев, нервничает. А в это время в Москве спешно составляют текст передачи. И вдруг на берлинской станции в наушниках раздается ясное и четкое: «Алло, алло! Говорит московская радиотелефонная станция». И диктор переходит на немецкий язык. Рекорд дальности радиотелефонного сообщения установлен!
Разговор с Берлином услышали многие. Телеграфировал Ташкент: «Слушали московский радиотелефон. Результат разговора; голос ясен, громок, даже бьет в мембрану телефона, но по случаю сильных грозовых разрядов принять весь разговор не удалось». Из Иркутска сообщали, что человеческую речь в приемнике объяснили сперва влиянием работы городского телефона, однако, услышав слова: «Опыт Нижегородской радиолаборатории показал…», поняли, кто и откуда передает. А на далекой северной станции один радист, услышав голос в наушниках, выскочил из домика и побежал куда глаза глядят. Он решил, что сошел с ума.
Вести эти радовали Бонч-Бруевича. Смешно, конечно, когда люди сразу не соображают, что к чему, но до Иркутска и Ташкента дальше, чем до Берлина, а человеческий голос дошел и туда. Он вспоминал Иркутск времен своей молодости, радиотелеграфную роту, трясущиеся двуколки. Однажды ему надоела эта тряска, он решил построить дорогу. Но чем мостить ее? Решил замостить ее сухим торфом. Вечная страсть все делать по-новому на этот раз сыграла с ним плохую шутку, В один жаркий день дорога вспыхнула, как спичка, и сгорела. Сколько было сначала огорчения, а потом смеха. Способен ли он сейчас так бесшабашно, неистово веселиться? Почти весь седой, утомленный, с красными от бессонных ночей глазами человек. Уйти бы на неделю на лодках в Моховые горы или даже на Керженец, ловить рыбу, рано вставать, сидеть у неподвижной воды, смотреть, как мутная пелена тумана рассеивается, распадается на клочья, которые тают, превращаются в легкие облачка, как поднимается веселое утреннее солнце. Или гулять с шестилетним сыном, рассказывать ему вместо сказок прочитанные когда-то романы Дюма или Жюля Верна. А может быть, любоваться коллекциями палехских шкатулок? Или перебирать клавиши большого черного рояля. Знакомые музыканты удивляются: «У вас, Михаил Александрович, идеальный слух. Вы сочетаете в себе абстрактное мышление ученого, конструкторские способности инженера и обостренное эмоциональное восприятие художника». Да, все это так. Но впереди главное дело жизни…
Голос в эфире
Весной 1921 года на Вознесенской улице в Москве – маленькой, застроенной деревянными домишками, расположенной почти на окраине – за Курским вокзалом, – появились бригады плотников. Они ставили две огромные, самые высокие в России антенны – по сто пятьдесят метров каждая. Это была не Тверь восемь лет назад: никто новому сооружению не удивлялся. Все знали, что здесь, на пустыре, должна быть создана Центральная радиотелефонная станция. Строили ее и зимой и летом. На огромной высоте рабочие, продуваемые холодными зимними ветрами, проводили целые дни. И вот готов небольшой белый домик, внутри его передатчики, над усовершенствованием которых Бонч-Бруевич работал до самого последнего момента, стараясь повысить мощность их до такой степени, чтоб больше не нужно было пока строить в Москве другие станции.
15 сентября 1922 года газета «Известия» напечатала сообщение: «…Всем. Всем. Всем. Настройтесь на волну 3000 метров и слушайте. В воскресенье, 17 сентября, в 3 часа дня по декретному времени на Центральной радиотелефонной станции Наркомпочтеля состоится первый радиоконцерт. В программе – русская музыка…»
Михаил Александрович мог своими словами пересказать музыку самых сложных произведений, да так, что музыканты удивлялись тонкости и глубине его восприятия. Теперь он сам составил программу концерта. Мало было чувствовать только музыку – надо было еще с не меньшей точностью чувствовать, на что способна созданная долгими годами упорного труда аппаратура, как она будет себя вести, что донесет до слушателей без искажения, надо было не ошибиться в выборе. Программу первого концерта составили произведения Бородина, Чайковского, Римского-Корсакова, Глиэра, народная песня.
Атомная энергия еще не была открыта, до полетов в космос было очень далеко, но XX век уже два десятилетия изумлял человечество одним техническим чудом за другим. Вот и новое, немыслимое – голос в эфире. Как бы ни складывалась судьба, какие бы испытания ни выпадали, это счастье – дожить до такого воплощения человеческого могущества.
Тихая, засыпанная опавшими желтыми листьями улица заполнилась людьми. Инженеры, гости, артисты, взволнованные, не предполагавшие никогда, что аудиторией их может быть вся страна. Корреспонденты, отечественные и зарубежные. Щелкают затворы фотоаппаратов.
– Может быть, и в Америке услышат, – говорит юная аккомпаниаторша. – Там сейчас мой папа.
Черное концертное пианино выкатили во двор станции. В комнате неизбежно возникли бы искажения звука. На пианино – микрофон.
Три часа дня. Гости отходят от рояля, идут к приемникам на станции, а большинство отправляется к приемнику, стоящему неподалеку в поле, на пне. День тихий, солнечный, слабый ветерок шуршит листвой. Михаил Александрович Бонч-Бруевич подошел к микрофону. Все собравшиеся здесь будут вспоминать этот день, и самые молодые память о нем пронесут через всю жизнь. Но его ощущения не похожи ни на чьи, Это вершина: что бы ни предстояло ему еще осуществить, более значительного момента у него уже не будет. Это итог предыдущего – учебы, службы, тяжелых лет в Твери, беспрерывного напряжения всех сил в Нижнем Новгороде. У человека нет органов, передающих и воспринимающих радиоволны, но вот сейчас он как бы чувствует движение их с огромных антенн, их рывок ко всем континентам земного шара, в невообразимые дали космоса. Михаил Александрович Бонч-Бруевич – юнкер, офицер, энтузиаст, ученый, первый советский радиоинженер, помолчал в волнении, наконец решился:
– Алло! Слушайте. Говорит Центральная радиотелефонная станция. Начинаем концерт…
