Текст книги "Войны античного мира: Походы Пирра"

Автор книги: Роман Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Пример, поданный союзным договором Гераклеи с Римом, всюду настраивал партии в пользу римлян. Эта партия и в Кротоне также противодействовала эпирской; последняя обратилась за помощью к Таренту, тогда как первая призвала консула в город, обещав открыть ворота. Но его предупредил Никомах из Тарента; атака консула была отражена он тщетно осаждал обведенный крепкими стенами город. Тогда Руфин распустил слух, будто направляется в Локры; пытаясь опередить мнимо отступавшего консула, Никомах поспешил туда же кратчайшем путем; Руфин же вернулся и под покровом густого тумана овладел городом. Никомах, правда, поспешил назад, но город был уже взят, дороги находились в неприятельской власти, и он с большим уроном пробился к Таренту. После того была взята также Кавлония и опустошена кампанцами, которые находились в консульском войске. С наступившим затем 276 годом консул Фабий Максим Гургес продолжал войну с самнитами, луканами и бруттиями; его операции простирались до Левкады. Но обращенная к Пирру мольба о помощи более всего свидетельствует об успехах консула: жители извещали, что в городах они едва в состоянии обороняться, что селения находятся во власти врагов и если не подоспеет помощь, то они вынуждены будут сдаться.

Пирр покинул Сицилию, когда Италия была почти совсем утрачена Он вынес с собою несметную добычу, словно возвращаясь восвояси из неприятельского края; 110 военных кораблей эскортировали гораздо более многочисленный транспортный флот; но экипаж его был насильственно навербован в Сицилии; он знал, что, прибыв в Тарент, ему не суждено более вернуться. Этому флоту вынужден был довериться царь; переезд был трудным, так как нельзя было высадиться ни в Локрах, ни в Регии; надлежало по возможности спешить, так как у пролива крейсировал пунический флот. Пирр, однако, не избег его, и карфагенянам досталась легкая победа; 70 кораблей были потоплены, уцелело всего двенадцать судов. А затем грозила еще новая беда; из Сицилии переправились 10 000 мамертинцев, заняли горный проход, через который шла дорога. Тут завязалась ужасная сеча; передовой отряд под предводительством царя успел пробиться, но арьергард подвергся нападению, и все войско пришло в смятение; два слона были убиты, сам царь ранен в голову, все смелее напирали старые ратники из Мессаны, пока наконец царь «с окровавленным лицом и ужас наводящим взором» не ринулся вновь на неприятеля и сильным взмахом своей руки не рассек пополам исполинского вождя врагов. После этого мамертинцы наконец отступили.

Пирр направился в Локры, отворившие ему ворота; быстрая атака на Регий была отражена с уроном. Он вернулся в Локры; лишь теперь последовали суды и казни римских приверженцев. Во время злополучной битвы в проливе самая значительная часть его военной кассы утонула; нужда в деньгах довела его до крайне затруднительного положения, а союзники отказывались вносить денежные субсидии. Тогда его друзья советовали захватить священные сокровища в храме Пересфоны. Но разгневанные боги, как гласит предание, рассеяли флот, везший добычу в Тарент, и занесли корабли со священными дарами и деньгами назад в гавань Локр. Сам Пирр, пораженный чудом, вернул назад захваченные сокровища и пытался умилостивить богиню торжественными жертвоприношениями; когда же они оказались неблагоприятными, то это поразило его еще более и он велел казнить лихих советчиков. Однако гаев мрачной богини преследовал его с этой поры, и счастье покинуло царя; Пирр, как уверяют, сам сознавал это и высказал будто бы в своих записках.

Царь со своим войском, состоявшим из 20 000 человек пехоты и 300 всадников, прибыл в Тарент, как кажется, сухим путем Эпирская партия в городах бруттиев и луканов восстала вновь. По пути войско усилилось новым набором; в Таренте навербованы были наиболее сильные из горожан. С началом весны Пирр в состоянии был вывести довольно много ратников на неприятеля, но вместо эпирских ветеранов у него были большей частью новобранцы, «греческие бродяги и варвары», хотя и храбрые, но неопытные и ненадежные

А все-таки страх по-прежнему предшествовал его имени; в Риме все были поражены новою угрожавшею им опасностью. В прошедший 276 год чума ужасно свирепствовала как в Риме, так и в римской области; зловещие знамения щемили сердца людей; буря сбросила образ Юпитера с вершины Капитолия; нигде не могли найти голову его, что, как думали, предвещало погибель города; наконец, искусству гарусков удалось указать место в Тибре, где она и обнаружилась. Страх держал людей в своей власти; когда новый консул М. Курий Дентат, блистательно завершивший в 290 году самнитскую войну, наскоро приступил к новому набору, то многие не явились на призывные пункты. Тогда Дснтат тотчас же велел забрать имущество первого попавшегося ослушника; последний тщетно обратился за помощью к трибунам, консул продал непослушного со всем его имуществом; это был первый пример подобного рода. Таким образом набор удался; Лентул отправился прикрыть Луканию, тогда как Курий укрепился в Самнии.

Пирру надлежало перенести войну по возможности далее на север Италии, с тем чтобы облегчить участь старых союзников, в особенности самнитов; к нему примкнули, правда, несколько самнитских ратей, но они пали духом, лишились доверия; а все-таки царю во что бы то ни стало следовало спасти их. Он разделил поэтому свою армию; один отряд двинулся в Луканию с целью тревожить консула Лентула, тогда как сам царь повел главное войско против Курия. Консул укрепился на высотах близ Беневента: он хотел уклониться от битвы с превосходными силами неприятеля; ауспиции не благоприятствовали; Курий поджидал своего товарища из Ауканий. Потому-то Пирр и спешил нанести ему решительный удар; положено, чтобы корпус отборных воинов ночью обошел неприятельский лагерь и занял над ним высоты. Говорят, будто сон напугал царя, он хотел отменить трудный маневр, отложить битву, однако по совету друзей и из-за ожидаемого прибытия Лентула битва была решена. Во мраке ночи лучшие войска и самые сильные слоны двинулись с целью занять сказанные высоты; предстоял долгий путь по пересеченным лесистым вершинам; тропы приходилось отыскивать при свете факелов, время и расстояния были дурно рассчитаны, факелов недостало, люди заблудились; день уже настал, когда достигли высот. В римском лагере все оторопели, увидев в тылу и над собою неприятельские отряды, поднялась общая тревога; однако предзнаменования были благоприятны, битва неизбежна. И вот Курий двинулся на врага, который изнемог от усталости и сумятицы после ночного перехода; вскоре опрокинуты были первые ряды, а затем и весь отряд; пало много воинов, римляне захватили двух слонов. Победа увлекла консула в Аррузийскую равнину; Пирр двинул на него оставшиеся внизу отряды; решалась участь дня.

Римляне победоносно напирали с одной стороны; с другой их теснили – в особенности при помощи выдвинутых вперед слонов – до самого лагеря; но тут оставленный для зашиты лагеря отряд встретил животных, начал метать в них пылающие стрелы и погнал назад. Оробев и рассвирепев, они ринулись сквозь ряды своего же войска, увлекая все за собой в страшном смятении. Поражение было решительное и полное. Римляне захватили лагерь царя, убили двух слонов, а восемь остальных были отрезаны со всех сторон в замкнутой местности и вожаки-индусы сдались вместе с ними. Они служили «самым гордым украшением» триумфа, когда Курий в феврале 274 г. вернулся в Рим.

Войско Пирра было совсем рассеяно, так что лишь несколько всадников сопровождали его при бегстве в Тарент. Посланные в Луканию отряды никоим образом не могли удержаться в поле; необходимо было прикрыть Тарент на случай немедленного нападения со стороны римлян.

Крайняя опасность миновала; что же потом? Следует ли Пирру продолжать борьбу? С теми боевыми силами, какие остались у него, это казалось немыслимым. Неужели придется покинуть Италию – как год тому назад Сицилию? Вернуться в Эпир беглецом, без славы, без добычи? А с какими надеждами он отплывал оттуда! Он уже готов был во главе соединенных сил эллинов в Сицилии и Италии осуществить прежние планы Агафокла, Дионисия, Алкивиада, после чего для греков настало бы новое цветущее состояние. Эти надежды рушились вместе с утратою Сицилии; если он теперь покинет также Италию, то греческие города в ней будут не только потеряны для него, но неминуемо станут верной добычей гордого Рима, который затем овладеет Сицилией. Разве после этого море в состоянии будет положить предел римлянам? Ни в родном греческом крае, ни на дальнем эллинизированном Востоке не нашлось более государства, которое имело силы противостоять победителям галлов и самнитов. Пирр, без сомнения, сознавал мрачные пути будущего, когда отправил послов к Антигону в Македонию, к Антиоху в Азию и к другим владетелям на востоке, требуя денег и войска для продолжения войны. Разнесся уже слух, что македонские и азиатские отряды идут на помощь италийским грекам, и консулы не отважились проникать дальше на юг. Лентул также двинулся на самнитов, с тем чтобы в борьбе с ними добиться лишь триумфа, но не окончательного решения.

Однако отдаленные цари не вняли клику о помощи; Антигону предстояло организовать Македонию и защитить ее от галатов; вся Малая Азия трепетала от этих разбойников или терзалась вследствие то и дело возобновлявшейся борьбы династов; Сирия изнемогала под влиянием все подчинявшего себе искусства Лагидовой политики; в Греции царила беспутная сумятица немощи, раздора и взаимной ненависти. Все то же безумное раздробление, своекорыстие и ослепление, которое погубило одну за другой свободные греческие республики и в самом корне подточило дивные завоевания Александра, перешло теперь к эпигонам его державы, к эллинским государствам. Пока греческая национальность терзалась в нескончаемой неурядице и тратила лучшие свои силы на эллинизацию Азии, а эллинистическое господство на востоке, расширяясь без конца, слабело все более и более, римское владычество исподволь, с самой строгой сосредоточенностью, с поразительною непреодолимостью подвигалось вперед, смыкалось все крепче и крепче. Эпирский царь видел римлян в бою, он сознавал, что лишь греческие города в Италии составляют оплот Востока; но никто не внял ему.

Возврат Пирра из Италии изображается, правда, в виде бесславного бегства; получив от царей ответы, в которых заключался отказ в требуемой помощи, он, как рассказывают, прочел знатным эпирцам и тарентинцам отрывки, в которых будто бы содержалось обещание поддержки; но вслед за этим ночью морем отправился восвояси. Царь увез с собой 8000 человек пехоты и 500 всадников, а в Таренте оставил гарнизон 388 Походы царя Пирра

под начальством Милона и поручил ему даже своего сына Гелена, Это не похоже на бегство. Но Пирру ничего более не оставалось, как по возможности сохранить последнее место, которое в состоянии было еще удержаться на италийском побережье, и вернуться на родину, с тем чтобы в новой борьбе добиться владычества, боевых средств, и затем возобновить экспедицию в Италию. Мы увидим, что, возвратившись в Эпир, он тотчас же овладел Македонией, потом поспешил в Пелопоннес; тут постигла его смерть (272). Правда, наследник его Александр обратил было взоры на Италию и Сицилию, однако там слишком быстро изменились все условия.

После девятилетней, поддерживаемой с величайшими усилиями борьбы Рим дал себе отдых всего на один год; начиная с 273 г. он снарядился наконец на решительную войну с несчастными союзниками эпирского царя. Одна из колоний в Посидонии обеспечивала доступ в луканский край; луканы, самниты и бруттии были побеждены; достаточно было, казалось, еще одного напора для того, чтобы подчинить их Риму. В Таренте дело дошло до такой же крайности; Милон управлял, как видно, чересчур строго; против эпирского владычества составился заговор; заговорщики под предводительством Никона напали на Милона, но были отражены; они бросились затем в одно из укрепленных мест в тарентинской области, отправили послов в Рим и заключили со своей стороны мир. Рим убедился в том, что Тарент готов покориться.

Настал великий 272 г. – год роковых событий. В то самое время, как Пирр овладел Македонией, но еще не приступил к злополучному походу в Пелопоннес, в Риме избрали двух консуляров, одержавших двадцать лет тому назад самые блистательные победы над самнитами, А. Папирия Курсора и Сп. Карвилия Максима; опасаясь возвращения Пирра, римляне добивались по возможности скорейшего решения.

Папирий был уже на пути к Таренту, когда пришла туда весть о смерти Пирра; тарентинцы боялись римлян и ненавидели эпиротов; они тайком обратились к пуническим полководцам в Сицилии. Для карфагенской политики было бы крайне выгодно приобрести с Тарентом на италийском берегу такое же укрепленное место, каким для Сицилии был Лилибей. В гавани явился пунический флот, тогда как Папирий расположился под городом; а между тем и другим находился Милон, преданный горожанам, для которых он был единственной охраной. Тогда он предал и их также; Милон уверил горожан, что Папирий готов заключить сносный мир, лишь бы город не достался варварам. Он вступил в переговоры, выговорил себе со своими воинами и со своей казной свободный выход, сдал затем крепость консулу и оставил город на его произвол. Стены были срыты, корабли и военные припасы отобраны; статуи, картины, драгоценные предметы в эллинском вкусе украсили триумф Папирия. Городу даровали мир и свободу, но свободу с ежегодной данью, с сильным римским гарнизоном в крепости.

Из всех южноиталийских врагов удержался лишь возмутившийся легион в Регии; он состоял в союзе с мамертинцами в Мессане, взял приступом Кротон и опустошил его. Наконецто в 270 г. консул Генунций осадил город Вследствие войны в Сицилии Регий лишился помощи мамертинцев; после продолжительной осады и страшной сечи город был взят, остаток некогда римского легиона был отведен в Рим и единогласно приговорен трибами к смерти; затем каждый день по пятидесяти человек были высечены и обезглавлены. Сам Регий был возвращен прежним эллинским жителям, которым удалось вновь собраться после бегства.

В 270 г. Рим завершил покорение Италии. Карфаген же не мог подчинить Сицилию; благородный Гиерон захватил власть в Сиракузах, не без успеха вел борьбу против мамертинцев, доставил осаждавшим Регий римлянам вспомогательное войско и припасы; здесь готовы были уже вспыхнуть новые ужасные войны. Величайшим политическим промахом стало то, что Карфаген не воспрепятствовал падению Тарента. В силу существовавших договоров пуны могли так же вмешиваться в дела Италии, как Рим в дела Сицилии. Но пунический полководец на свой страх явился в гавани Тарента; когда впоследствии Рим предъявил жалобу по этому поводу, то пунический сенат оправдывался, клятвенно подтверждая, что все это произошло без его ведома. Не прошло и шести лет, как Рим напал на карфагенян в Сицилии.

Итак, благодаря войне с Пирром Рим расширил свои политические отношения, которые, примкнув к именам пунов и эллинизма, простерлись от Геркулесовых столбов до Ганга. Год спустя после того, как Пирр покинул Италию, в то самое время, как он завоевал Македонию, второй Птолемей из Египта отправил в Рим послов с предложением дружбы и союза. Рим отплатил за эту знаменательную предупредительность величайшими почестями, какие когда-либо воздавались иноземным государям: в числе трех римских послов находился глава сената К. Фабий Гургес Эти посланники были великолепно приняты; царь по греческому обычаю велел поднести им золотые венки; а послы, дабы соблюсти торжественный обряд и почтить царя, приняли подарки, с тем чтобы возложить их на головы его статуй. Остальные дары, от которых нельзя было отказаться, они, вернувшись, передали сенату, прежде чем дали отчет о посольстве. Но сенат оставил им эти подарки как память о посольстве. Был заключен союз, целесообразность которого подтвердилась сохранением его в течение двухсот лет.

Не менее того знаменательна была также другая связь. Римляне заняли уже Брундизий, служивший местом переправы в Аполлонию. Этот древнеэллинский город, который процветал благодаря своей торговле и славился как в прежние, так и в позднейшие времена своим благоустроенным правлением, отправил в 270 г. посольство в Рим, неизвестно с какой целью; можно, впрочем, догадаться об опасности, какая угрожала городу царь дарданцев Монуний, пользуясь сумятицей галльских набегов, за последнее десятилетие все более и более расширял свое владычество; Диррахий уже подчинился ему, в это самое время он вел войну с Александром Эпирским; если последний победил бы, то Аполлония, вероятно, также подвергнулась бы опасности. Посольство аполлониатов сохранилось в памяти благодаря тому, что знатные римляне оскорбили послов своими грубыми поступками, а когда сенат выдал провинившихся, то аполлониаты отпустили их безнаказанно. Судя по этому обращению с посольством, надо полагать, что Аполлония не вела войны против Александра, иначе послы пользовались бы популярностью в Риме; римляне, напротив того, предполагали, что город связан с Эпиром общими интересами. Однако сенат никоим образом не мог упустить их виду важность дружеских сношений с Аполлонией; строгость, с какою сенаторы отнеслись к делу, доказывает, что они ценили значение этой дружбы; как бы то ни было, но не подлежит сомнению, что между Римом и Аполлонией состоялся союз.

Теодор Моммзен.
ИСТОРИЯ РИМА (фрагмент 2-й книги 1-го тома)

Глава VI.

ИТАЛИКИ В БОРЬБЕ С РИМОМ

В то время как римляне воевали на берегах Лириса и Вольтурна, юго-восток полуострова потрясали другие войны. Богатой тарентинской купеческой республике грозила все более и более усиливавшаяся опасность со стороны луканских и мессанских полчищ; а так как она вполне основательно не полагалась на свой собственный меч, то привлекла со своей старой родины начальников наемных отрядов заманчивыми обещаниями и еще более заманчивым золотом. Спартанский царь Архидам, прибывший с сильным отрядом на помощь к своим соплеменникам, погиб в битве с луканами (416[95]95
  Все даты в тексте даны по римскому летоисчислению (от основания Рима). – Прим. ред.


[Закрыть]) в тот самый день, когда Филипп одержал победу при Херонее, и, как полагали благочестивые греки, в наказание за то, что за девятнадцать лет перед тем принял со своим войском участие в разграблении дельфийского святилища. Его заменил более могущественный вождь Александр Молосский – брат Олимпиады, матери Александра Великого. Кроме привезенных им с собой войск он соединил под своими знаменами вспомогательные отряды греческих городов, в особенности тарентские и метапонтийские, отряды педикулов (живших подле Руби, теперешнего Ruvo), так же как и греки, опасавшихся нашествий сабеллов; наконец он привел даже луканских изгнанников, свидетельствовавших своею многочисленностью о серьезных внутренних раздорах, происходивших в этом союзе. Таким образом он скоро стал сильнее своих противников. Козенца (Cosenza), которая, как кажется, служила союзным центром для поселившихся в Великой Греции сабеллов, подпала под его власть. Тщетно самниты спешили на помощь к луканам; Александр разбил их соединенную армию подле Пестума и покорил живших подле Сипонта давниев и живших в юго-восточной части полуострова мсссапов; он уже владычествовал от моря до моря и намеревался протянуть руку римлянам, для того чтобы общими силами напасть на самнитов в первоначальных местах их поселения. Но такие неожиданные успехи не нравились тарентинским купцам и наводили на них страх; дело дошло до войны между ними и их полководцем, который пришел к ним в качестве наемника, а теперь вел себя так, как будто намеревался основать на западе эллинское государство вроде тою, какое было основано его племянником на востоке. Перевес был сначала на стороне Александра: он отнял у Tapcimniijeu Гераклею, привел в прежнее положение Фурии и, как кажется, приглашал остальных италийских греков соединиться под его покровительством против Тарента, между тем как в то же время пытался уладить мирное соглашение между ними и сабелльскими племенами. Но его широкие замыслы нашли слабую поддержку со стороны выродившихся и упавших духом греков, а его вынужденный обстоятельствами переход на сторону противной партии оттолкнул от него прежних луканских приверженцев, и он пал подле Пандосии от руки одного луканского эмигранта (422)[96]96
  Не лишним будет напомнить, что все, что нам известно об Архидаме и Александре, извлечено ш греческих летописей и что синхронизм этих летописей с римскими в том, что касается описываемой нами эпохи, установлен лишь приблизительно. Поэтому следует воздерживаться от попытки установить во всех подробностях вообще трудно уловимую связь между событиями западно-италийскими и восточно-италийскими.


[Закрыть]. С его смертью все опять пошло по-старому. Греческие города снова оказались разъединенными и снова вынужденными охранять свое существование поодиночке то заключением договоров, то уплатой дани, то поминанием к помощи чужеземцев: так, например, Кротон отразил около 340 г. нападение бруттиев при помощи Сиракуз. Самнитские племена опять взяли верх и могли, не обращая внимания на греков, снова обратить свои взоры на Кампанию и на Лациум

Но там произошел в короткий промежуток времени громадный переворот. Латинский союз был взорван и уничтожен, последнее сопротивление вольсков было сломлено, самая богатая и самая красивая из всех стран полуострова – Кампания – находилась в неоспоримом и прочно обеспеченном владении римлян, и второй по значению город Италии находился под римской опекой. В то время как греки и самниты боролись между собой, Рим почти беспрепятственно достиг такого могущества, которого уже не был в состоянии поколебать ни один из живших на полуострове народов и которое всем им грозило порабощением. Совокупными усилиями тех народов, которые не были в состоянии бороться с Римом поодиночке, пожалуй, еще можно бы было порвать цепь, прежде нежели она окончательно закрепилась; но у бесчисленных племен и городских общин, до тех пор живших большею частью во взаимной вражде или не имевших между собою ничего общего, не оказалось необходимых для такой коалиции качеств – прозорливости, мужества и самоотвержения, а если такие качества и оказались, то уже тогда, когда было поздно.

После падения этрусков и ослабления греческих республик самнитский союз был после Рима бесспорно самой значительной силой во всей Италии, и именно ему грозили самой скорой и непосредственной опасностью стремления римлян к завоеваниям. Поэтому ему следовало занять передовое положение и взять на себя самое тяжелое бремя в войне, которую приходилось вести италикам с Римом за свою свободу и национальность. Он мог рассчитывать на содействие небольших сабелльских племен – вестинов, френтанов, марруцинов и других еще более незначительных племен, которые жили уединенной жизнью крестьян среди своих гор, но тем не менее не оставались глухи, когда родственное племя призывало их к оружию для защиты общего достояния. Важнее было бы содействие живших в Кампании и Великой Греции эллинов (в особенности тарентинцев) и могущественных луканов и бруттиев; но частью вялость и беспечность господствовавших в Таренте демагогов и вмешательство этого города в сицилийские дела, частью отсутствие единодушия в луканском союзе, частью и главным образом существовавшая в течение нескольких столетий глубокая вражда между жившими в нижней Италии эллинами и их лукалскими притеснителями не позволяли надеяться, что Тарент и Аукания вместе примкнут к самнитам. Or сабинов и марсов как от ближайших соседей Рима, давно уже живших с ними в мирных отношениях, едва ли можно было нею либо ожидать, кроме вялого сочувствия или нейтралитета, а апулийцы – эти странные и ожесточенные враги сабеллов – были естественными союзниками римлян. Напротив того, можно было ожидать, что дальние этруски примкнут к коалиции, лишь только она одержит первую победу: в этом смысле даже восстания в Лациуме и среди вольсков и герников могли быть приняты в расчет. Но самниты – эти италийские этоляне, в которых врожденные народные силы еще были полны жизни, – должны были прежде всего рассчитывать, что их собственная энергия и стойкость в неравной борьбе дадут другим народам время устыдиться своего бездействия, обдумать, что следует делать, и собраться с силами; тогда было бы достаточно одного успешного сражения, чтобы со всех сторон зажечь вокруг Рима пламя войны и восстания. История не может отказать этой благородной нации и свидетельстве, что она понял;) свой долг и исполнила его. Уже и течение нескольких лег продолжался раздор между Римом и Самниумом, вследствие того что римляне беспрестанно делали шпаты на Лирисе, между которыми последним и самым южным было основание Фрегела (426). Но повод для войны доставили жившие в Кампании греки. С тех пор как Кумы и Капуя сделались римскими городами, римляне стали прежде всего стремиться завладеть греческим городом Неаполем, который господствовал над находившимися в заливе греческими островами и был в сфере римского владычества единственным еще не подчинившимся Риму городом. Узнав о намерении римлян завладеть этим городом, тарентинцы и самниты решили их предупредить, и если тарентинцы не могли привести в исполнение этого плана не столько по причине дальнего расстояния, сколько по причине своей нерешительности, то самниты успели занять город сильным гарнизоном. Римляне немедленно объявили войну (427) – номинально неаполитанцам, а в действительности самнитам – и приступили к осаде Неаполя. После того как эта осада тянулась некоторое время, кампанские греки стали тяготиться застоем торговли и присутствием чужого гарнизона, а римляне, напрягавшие все свои усилия к тому, чтобы посредством отдельных договоров отклонить второстепенные и третьестепенные государства от участия в составлявшейся коалиции, поспешили предложить изъявившим готовность вступить в переговоры грекам выгодные условия – полное равноправие и освобождение от государственной службы, союз на равных правах и вечный мир. На этих условиях и был заключен (428) договор, после того как неополитанцы хитростью отделались от присутствия гарнизона. Сабелльские города, находившиеся к югу от Вольтурна – Нола, Нуцерия, Геркуланум, Помпеи, – были в начале войны на стороне самнитов; но частью вследствие своей неспособности сопротивляться, частью вследствие интриг римлян – которые употребили в дело все средства, доставляемые лукавством и корыстолюбием, чтобы привлечь на свою сторону аристократическую партию в этих городах, и при этом нашли влиятельного адвоката в примере Капуи – эти города вскоре после падения Неаполя или приняли сторону римлян, или объявили себя нейтральными. Еще более важного успеха достигли римляне в Ауканий. Верный народный инстинкт и там внушал необходимость союза с самнитами; но так как этот союз повлек бы вслед за собой и заключение мира с Тарентом, а большая часть луканских правителей не намеревалась прекращать выгодные хищнические набеги, то римлянам удалось заключить с Луканский союз, который был неоценим в том отношении, что создавал затруднения для тарентинцев, а римлянам позволял употребить все их военные силы на борьбу с Самниумом.

Таким образом, Самниум остался в полном одиночестве; ему прислали подкрепления только некоторые из восточных горных округов. В 428 г. военные действия начались на самой самнитской территории; некоторые из городов, расположенных на границе Кампании, как например Руфры (между Венафром и Теаном) и Аллифы, были заняты римлянами. В следующие годы римские войска прошли, сражаясь и грабя, через весь Самниум вплоть до Вестинской области и даже до Апулии, где были приняты с распростертыми объятиями, и повсюду имели решительный перевес Самниты упали духом, а самнитская народная община решила просить у неприятеля мира и, чтобы склонить его на менее тягостные условия, выдала ему самого храброго из своих военачальников; поэтому самниты возвратили римских военнопленных и вместе с ними прислали труп вождя военной партии Брутула Папия, который сам себя лишил жизни, чтобы не попасть в руки римских палачей. Но когда эта смиренноя и почти жалобная просьба была отвергнута римской общиной (432), самниты стали готовиться к крайнему и отчаянному сопротивлению под начальством своего нового полководца Гавия Понтия. Римская армия, стоявшая лагерем подле Калации (между Казертой и Маддалони) под предводительством обоих консулов следующего года (433), Спурия Постумия и Тита Ветурия, получила известие, подтвержденное многочисленными пленниками, что самниты тесно обложили Луцерию и что этот важный город, от обладания которым зависело обладание Апулией, находился в большой опасности. Римляне поспешно выступили в поход Единственный путь, которым можно было вовремя прийти на место, шел по самой середине неприятельской территории, там, где впоследствии было проведено от Капуи через Беневент на Апулию римское шоссе, служившее продолжением Аппиевой дороги. Этот пугь шел между теперешними селениями Арпайя и Монтезаркио (Caudium) по сырой луговине, которая окружена высокими и крутыми лесистыми холмами и доступ к которой при входе и при выходе ведет только через глубокие ущелья. Самниты засели там так, что их присутствие не было заметно.

Римляне беспрепятственно проникли в долину, но нашли, что выход из нее загорожен засеками и занят многочисленным неприятелем; возвращаясь назад, они увидели, что и вход в долину таким же образом загорожен, а между тем горные склоны кругом покрылись самнитскими когортами. Слишком поздно догадались они, что поддались на военную хитрость и что самниты ожидали их не под стенами Луцерии, а в роковых Кандинских ущельях. Дрались они без всякой надежды на успех и без всякой определенной цели; римская армия была совершенно лишена возможности маневрировать и была без боя совершенно разбита. Римские генералы предложили капитуляцию. Только бессмысленные риторы могли утверждать, что самнитскому главнокомандующему не предстояло другого выбора, как отпустить римскую армию или истребить ее; напротив того, он не мог сделать ничего лучшего, как согласиться на предложенную капитуляцию и взять в плен вместе с ее двумя главнокомандующими всю неприятельскую армию, которая заключала в себе в ту минуту все наличные боевые силы римской общины; тогда для него открылся бы свободный путь в Кампанию и в Аацум, а так как его приняли бы в ту пору с открытыми объятиями и у Вольской, и у герников, и в большей части Лациума, то политическое существование Рима подверглось бы серьезной опасности. Но, вместо того чтобы избрать этот путь и заключить военную конвенцию, Гавий Понтий надеялся положить конец всем распрям заключением выгодного мирного договора – потому ли, что он разделял со своими союзниками неблагоразумную жажду мира, ради которой был принесен в предшествовавшем году в жертву Брутул Папий, потому ли, что он не был в состоянии помешать утомленной войною партии уничтожить плоды его беспримерной победы. Предписанные им мирные условия были довольно умеренны: Рим обязался срыть построенные в нарушение договоров крепости Калес и Фрегеллы и возобновить равноправный союз с Самниумом. После того как римские военачальники согласились на эти условия, они выдали в обеспечение точного исполнения договора шестьсот выбранных из конницы заложников и сверх того связали самих себя и всех штаб-офицеров честным словом; тогда римская армия получила свободу, но была обесчещена, так как самнитская армия и опьянении от своего успеха не могла воздержаться от исполнения над ненавистным врагом позорных для него формальностей: она потребовала, чтобы римляне положили оружие и прошли под виселицей. Однако римский сенат, не обращая внимания ни на принесенную офицерами клятву, ни на ожидавшую заложников участь, кассировал договор и ограничился тем, что выдал врагу тех, кто его подписал, как лично ответственных за его исполнение Для беспристрастной истории не имеет важного значения вопрос, отыскала ли в этом случае казуистика римских адвокатов и жрецов возможность не нарушать букву законов или же решение римского сената было нарушением этих законов; с человеческой и с политической точек зрения римляне не заслуживают в этом случае никакого порицания. Совершенно безразлично, был или не был римский главнокомандующий уполномочен формальным римским государственным правом заключать мир без предварительной ратификации общины, так как не подложит сомнению, что по духу и но практическому применению римских государственных учреждений всякий не исключительно военный государственный договор подлежал ведению гражданских властей, а тот главнокомандующий, который заключал мирный договор не по поручению сената и гражданства, превышал свои полномочия. Самнитский главнокомандующий, предоставивший римским военачальникам на выбор гибель их армии или превышение их власти, сделал более крупную ошибку, чем римские военачальники, вина которых состояла и том, что они не имели достаточно величия души, чтобы безусловно отвергнуть предложенные им условия, а то, что римский сенат отверг такой договор, было и справедливо и неизбежно. Никакой великий народ не отказывается от того, чем владеет, иначе как под гнетом крайней необходимости; все договоры, но которым делаются какие-либо уступки владений, служат выражением сознания такой крайней необходимости, но не могут считаться за нравственные обязательства. А если всякая нация справедливо считает долгом чести уничтожение силою оружия позорных для нее трактатов, то мог ли долг чести требовать смиренного исполнения такого договора, как кавдинский, к заключению которого был нравственно вынужден потерпевший неудачу главнокомандующий, да к тому же в такое время, когда недавний позор еще вызывал краску стыда на лице, а физические силы еще не были сломлены?