Текст книги "Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

На этот раз возле домика нет кострища, может быть, не было воров. Открыла незапертую дверь и отшатнулась – посреди пола красовалось, как розовый бублик, человечье дерьмо. Господи, вы даже так, да?! От омерзения и обиды Татьяна зарыдала, зажав нос.

Но жить же надо. Негодяев этих она все равно не найдет. Побежала, спотыкаясь, принесла из гаража лопату, подцепила и утащила дерьмо за кусты. Засыпала землей, долго чистила лопату о бурьян на меже, под штакетником. Ничего, ничего, в Японии, например, Татьяна читала, хозяева садов даже советуют с улыбкой гостям мочиться под фруктовые кусты. Пусть будет так.

Но неужто же местные люди, совершившие сию гнусность, знали прекрасно, что Татьяна теперь одинока? Уязвить хотели, унизить? Или всерьез верят, что она миллионер, и мстят? Не актер же Соколовский это сделал и не Тундаков? Наверняка, бродяги, обиженные, что нечем поживиться…

Ах, забыть, забыть. Она протянула ладонь под падающие снежинки. Одна красивая, хрустальная, с дюжиной ножек, упала на рукав куртки, покатилась и замерла, обломив одну или две ножки. Татьяна уставилась на нее, как, бывало, смотрел Миня на все неожиданное. Да, зима начинается, зима. Как ты там, милый? Эти белые колесики небесных часов зря не выпадают… Надо торопиться. Сегодня Татьяна добывает картошку.

Нынче они с Миней посадили ее немного, не больше сотки, и Татьяна, вновь натянув его трико, принялась копать тяжелую глинистую землю. Травы–то, травы! И высоченная лебеда, и откуда–то взявшаяся конопля, и огромные, до сих пор зеленые лопухи хрена, расползшиеся, как крокодилы, и молочай, молочай… Надо было вовремя окучить, да руки не дошли. Все откладывала, откладывала, а тут и Миня…

Картошка мелкая, грязная, с одной лунки не больше двух–трех. А некоторые семенные старые картофелины, как округлые камни, так и пролежали все лето, ни ростка не дали. Да что же это такое?! И боже, едва ли не из каждой новой картошки торчат виляющие хвостики «железных» червячков. Бессмертные прожорливые твари! Миня их изживал и керосином, прыская из лейки на землю, и вылавливал, специально зарывая на время крупные очищенные картофелины. А этого проволочника все больше и больше…

Татьяна отнесла пятое или шестое ведро в гараж и, высыпав на расстеленные газеты картофель, услышала сзади шаги. Вздрогнула, резко обернулась.

– Кто?! Что угодно?..

Важными шагами по прямой к ней подходил третий сосед по даче (его каменный одноэтажный дом через улочку), усатый толстяк Иван Федорович Жмийко, полковник с отставке, назойливый, как осенняя муха. Как только исчез Миня, он начал приставать к Татьяне с просьбой продать ему гараж.

– Зачем он вам? – бормотал Жмийко, щеря желтые зубы и вытирая зубы платком – такая у него привычка. И невнятно продолжал. – Мотоцикл этот уже ни на что не годен… а инструмент вы могли бы держать у меня… Я тут практически живу.

В самом деле, он и дневал, и ночевал у себя, разглядывая через окно с решетками в бинокль всех приезжающих.

– Я подумаю, – коротко ответила Татьяна и на этот раз, чтобы не ввязываться с ним в долгий бесполезный разговор. И, взяв лопату, дала понять, что она занята.

Перекосив вареную свекольную физиономию, пряча платок в карман, отставник побрел на кривых старческих ногах к себе, за железный решетчатый забор, увитый поверху колючей проволокой. А Татьяна осталась, не дойдя до картофельных посадок, вдруг словно впервые увидев на грядках увядшие цветы в белых шапках – их так любил Миня, все эти астры и пионы, георгины и ромашки… Кому сегодня они нужны? Никому. Но Татьяна все равно их оставит на месте, пусть пламенеют, кричат небесам синими и красными устами о ее боли. Бомжам цветы ни к чему, а если даже сорвут и на базар с ними выйдут, то у них никто не купит, сочтя, что собрали на кладбище. А впрочем, тут и есть кладбище… если Мини нету больше на свете…

Татьяна оступилась, поскользнувшись ни подгнившем огурце. Ах, вот же еще забота! До сих пор не повыдергала и не перенесла на травяную кучу в угол участка длинные стебли огуречного царства, мохнатые веревки от кабачков. Какие же они холодные, перчатки намокли, пальцы озябли. Но главное – картошка! Снова метнулась с лопатой копать. Надо было Валю попросить, но девочка уже учится, а когда она не в школе, пусть сидит дома, со страдающей кошкой. Кстати, надо завтра отвезти животное в ветеринарную клинику, пора резать – орет ночами, спать не дает, дочку смущает, наводит на всякие пока не нужные ей мысли…

И напрасно, напрасно Татьяна в свое время попросила Миню избавиться от пса. Это ее грех. Ну жил бы у них Аркашка, с кошечкой бы дружил… красивый был пес, хвост как огромный белый бублик… Если Миня вернется, они обязательно заведут собаку.

Что, что еще Татьяна должна была сегодня сделать? Надо погреб проветрить. Пока картошка обсыхает, пусть и погреб от влаги отойдет. Зашла в гараж, напряглась, или как говорил Миня, сгруппировалась, и откинула тяжелую квадратную крышку из листового железа. Из глубины кирпичного колодца дохнуло теплым и прелым. Полезла вниз, держась руками за мокрые поручни лестницы – гниет лестница… не дай бог обломится… Миня не успел сварить железную… Если как–нибудь однажды Татьяна сверзится туда, кто ей поможет? Ах, не успели они с Миней сына родить… все откладывали… суждено ли теперь?

В погребе сумрачно и душно, хоть и пустой он совершенно. Видимо, набухли деревянные сусеки, надо бы разобрать да на ветер с солнышком… Только где солнышко? Снова сеется снег… хоть и тает в полдень, да валит без конца…

Наверху послышался шелестящий шум. Кто–то зашел? Татьяна испуганно крикнула:

– Кто?

Мелкие шаги быстро улетели прочь. Кошка? Собака? Татьяна торопливо вылезла – в гараже никого.

Взяла лопату и снова принялась копать. Но через два–три ведра опустила руки. Нет, сегодня все, никаких сил не осталось. Да и домой надо, как там дочка? Кто звонил? Кто приходил? Да, да, да, переодеться и бежать. Уже темнеет.

Зашла в избушку, села на топчан, достала сигарету и закурила. С недавней поры тайком от дочери стала курить…

22

Миня проснулся поздно – в окне было светло, снова валил снег. Умывшись в потрясающей теплой ванной (дверь с белой пластмассовой ручкой рядом) и оставаясь в халате, чтобы не омрачать красивый дом своей одеждой, Миня медленно сошел вниз – с первого этажа доносился запах чего–то горячего, вкусного – и увидел за столом двух молодых парней, которые кушали с вилками и ножами. Увидев незнакомца, они разом вскочили:

– Кто такой? Вы как сюда попали?

– Я? С Андреем, – доброжелательно улыбаясь, ответил Миня. – А где он?

– Не важно где. Уехал в город. А вот про вас нам никто ничего не сказал.

– Ну позовите… не помню как ее зовут, женщина здесь была вечером.

– Тоже уехала. – Самый суровый на вид парень (высокий мешок бицепсов) подступил ближе. – А не обманываешь, дядя? Может, подслушал и через окно?

Миня пожал плечами.

– Зачем мне обманывать? Мы с Андреем собилаемся на Тибет.

– Какой Тибет?! – зло буркнул парень пониже. – У него дочка больна. Шибко добрый у нас Андрей Андреевич, как выпьет, так всяких прохожих зазывает… В прошлом месяце, между прочим, телекамера исчезла.

Высокий охранник подошел еще ближе. От него одуряюще пахло одеколоном. Лавриков развел руками.

– Позвоните ему. Да, собственно, если он занят, я пойду дальше. Попью воды… я и есть не хочу.

– Позвонить можно, – согласился высокий. Взял со стола сотовый телефончик, набрал номер. И тоненьким голосом. – Алё?.. Андрей Андреевич, извиняйте, это мы… а что делать с этим… гостем… как каким? Ну, который тут ночевал? Да? Во как?! – Высокий отключил телефон и хмыкнул. – Сказал: гоните его на хрен.

Миня обиделся, заплескал фиалковыми глазами.

– Этого не может быть. Мы вместе умные книги вспоминали.

– Пошел вон! – заорал младший, похожий лицом на мопса. – Халат еще украл… где твоя одежда?

– Наверху. – Миня кивнул наверх. – Хорошо, я оденусь.

Высокий буркнул низенькому:

– Сходи. Присмотри..

Огорченный до глубины души (это недоразумение!), Миня поднялся и под присмотром толстого охранника надел свои серые штаны и клетчатую рубашку, спустился снова на первый этаж, напялил полушубок, шапку, собачьи унты и, взяв в руку связанные вместе солдатские ботинки, пошел на выход. Но на прощание ему захотелось сказать молодым людям, что так христиане не поступают.

Однако не выслушав и двух слов бородатого странника, низенький охранник заорал:

– Иди-и… пока живой!.. Ходят тут!

А высокий вдруг свистнул:

– Рекс! Роза!

Из–за клумбы, покрытой белой шапкой снега, выскочили, как легкие тени, две рыжие овчарки и подлетели к Мине. И зарычали.

– Беги, мудак!.. пока они тебя не разорвали! – крикнул высокий.

Но Миня прекрасно знал, что бегать от собак нельзя. И он медленно двинулся к воротам.

– Отворите, – негромко попросил он, обернувшись. Охранники, ухмыляясь, смотрели на него.

Придется перелезать. Но как это сделать и сделать быстро, чтобы псы не успели схватить за ноги? Придется пожертвовать ботинками. Миня развязал шнурок, соединяющий их, и бросил один ботинок в ноги кобелю, другой – в сторону суки. И кряхтя (тяжело в полушубке) прыгнул на каменный забор и уже почти перевалил его, как одна из собак больно цапнула его за ногу. Миня другой ногой ткнул ее в пасть, и собака отпустила. Хоть ноги и в унтах, но, кажется, достала до кости…

Свалившись на ту сторону, на репьи в снегу, Миня встал и, прихрамывая, побрел прочь. А куда? Куда пойти? Да еще мокро в обуви – кровь сочится….

И засеменил Миня Лавриков, подволакивая правую, обратно по шоссе, потащился, словно во сне, в свою далекую отсюда баньку. Он плакал и проклинал плохих людей. «Наверное, плохих людей больше, чем добрых… – думал он. – Сколько я помню добрых?»

Отец у него добрый был? Добрый. Помогал ремонтировать соседям электроплитки, утюги. Мама доброй была? Давала в сельской библиотеке книги читать, не оставляя никакого залога, как это делают теперь везде, а плохие люди книги те зажиливали, и мать из своей крохотной зарплаты покупала вместо пропавших. Татьяна добрая? Конечно. Она до красных глаз занималась с заочниками, когда в университете работала. И никаких подарков не принимала, отнесите своим близким, говорила…

А вот не Саня ли Берестнёв подсказал бандитам про то, что Миня с деньгами в портфеле (а Миня всегда с портфелем, даже если там отвертки и кусачки) будет стоять против металлургического завода? Или это его приятель из Москвы организовал? Нет, нет, не верится. Но почему все–таки Саня не подождал Миню, почему с ним вместе не поехал?

Но если так думать, можно про каждого плохое надумать. Но если добрым жить становится все хуже, стало быть, простая арифметика: злых людей стало больше. И если я хоть еще раз, как придурок, раззявлюсь в улыбке, поверю чьим–нибудь красным словам… – бормотал Лавриков, плетясь боком из–за боли в ноге по гладкому, обледенелому шоссе, ограбленный, много раз избитый. – Прокляну себя и весь свой род… Надо жить иначе!»

Он издали увидел – посреди дороги стоит, накренясь на угол, груженая углем телега без правого переднего колеса, колесо валяется на обочине, возчик бьет кнутом сивую от пота и инея лошадь, та упала между оглоблями, бьется на земле.

– Тяни, старая блядь!.. – орет мужик. – Ну?! Скользко же! Давай!

Увидев Лаврикова, он указал кнутом:

– Чё вылупился! Помоги колесо поставить! Ты, тебе говорю!

С трудом доковыляв, Миня тихо спросил:

– А почему не на санях?

– Не твое дело, мудак!.. – взъярился возчик. Он был в военной зеленой фуфайке, в пятнистых штанах. – Давай, подними за края, я колесо надену.

Но Лавриков сразу понял – ему телегу не поднять, угля нагружено с тонну, да и лошадь придавила крупом правую оглоблю.

– Ты зачем ее бьешь? – спросил Миня, оглядываясь в надежде, что, может быть, какой–нибудь грузовик появится.

Мужик оскалился и больно хлестнул Миню по ногам. Миня взвыл:

– За что? Олигофрен, что ли? – И сплюнул, и попятился, и пошел себе дальше, в сторону села Кунье. «Столько злобы в человеке… он и лошадь погубит, идиот…»

Только к вечеру он добрался до своего родного лежбища. Слава Богу, банька никем не занята…

23

Неделя оказалась безумной, в субботу Татьяна уже валилась с ног, даже в магазине, покупая хлеб, обратилась к продавщице по–английски. Это из–за того, что в город понаехало множество иностранцев и четыре дня Татьяна работала с ними на двух параллельных симпозиумах, а затем на четырех пресс–конференциях. Также по просьбе мэра с гостями дважды ездила показать ГЭС, нашу гигантскую плотину. В позднеосеннюю непогоду, вверх по реке, на скоростном суденышке с подводными крыльями… красиво, конечно: в лицо метет пышный снег, а люди летят над лиловой зеркальной водой… А главное – бесконечные вопросы иноземных бизнесменов: есть ли еще в Сибири место, куда они могут воткнуть свой длинный, обернутый долларами нос…

В пятницу после обеда Татьяна отпросилась с работы (гости улетели в Кемерово) – вспомнила, что на огороде под снегом осталась свекла, да и картошка выбрана не вся… После школы подъехала помочь и Валя, работали споро. И на следующий день в субботу много мешков оттартали в погреб, кусты смородины обмотали старыми мешками, обставили дощечками, почти все успели, но к сумеркам дочка раскашлялась. Татьяна потрогала ей лоб – горячий! Господи, неужто простудилась в своей разноцветной, коротенькой, как майка, надутой воздухом курточке?..

– Немедленно домой! Ну, ее, свеклу… ничего ей не сделается… а редьке – тем более!

Ночью девочка металась, стонала, просила пить. Мать поила ее чаем с молоком, давала мед, аскорбиновую кислоту в порошочке.

– Зачем я тебя взяла на огород!. – сокрушалась Татьяна Сергеевна. Девочка смущенно отвечала:

– Мам, да я сама… В школе сквозняки…

Но не сквозняки были виной, что Валя простудилась. Она на днях караулила и подкараулила маминого знакомого возле «сливочника» – так называют в городе огромное здание из красного кирпича, с длинными лоджиями, с выпуклыми стеклянными полусферами – там у богатых людей зимние сады. Как Валя узнала, что именно там живет Вячеслав Михайлович? Случайно услышала в его разговоре с мамой, что даже у них неделю не было горячей воды, почему телевидение и показало злорадно этот дом, загнутый, как школьный магнит, с охраной и шлагбаумом во дворе. И Валя видела эту передачу.

Каргаполов появился уже к вечеру – он вышел из вишневой длинной машины и, поправляя на ветру меховую шапку с козырьком, запахивая длинное кожаное пальто, направился ко второму подъезду. Валя стояла наугад возле третьего подъезда, махнула рукой и быстро подбежала к нему:

– Дядя Слава!..

– Что?.. – он испугался. Он сразу узнал ее. – Что–нибудь случилось?

– Н-нет… Мне надо с вами поговорить. Можно?

– Конечно. Поднимемся ко мне?

– Нет. – Валя оглядывалась, ей было и стыдно, и страшно. Может быть, в самом деле было разумней подняться подальше от чужих глаз в его квартиру. Нет, лучше здесь и быстрее. Она вскинула глаза на высокого настырного дядю. – Дядя Слава. У меня секретная просьба.

– Слушаю, Валечка. – Он уже улыбался, наверное, предполагая услышать некую детскую нелепую просьбу.

На столбах во дворе загорелись серебристые фонари, похожие сквозь летящий снег на ландыши, и, отворачиваясь от света, Валя заторопилась.

– Дядя Слава. Вы не можете дать мне взаймы денег? Только чтобы мама не знала. Я скажу, что мы с классом едем в пансионат на каникулы, а сама в Москву. Я найду папу. Маланина говорила, что ей говорили: его там видели – он там катался на красном «вольво»…

– Маланина говорила. Какие глупости!

Валя усмехнулась.

– Понимаю, вы не заинтересованы…

– Почему ты так говоришь? – лицо у Вячеслава Михайловича потемнело. Он нервно подергал кончики напалечников на вишневых кожаных печатках. – Валентина. Я люблю твою маму, но это не значит… даже не знаю, что сказать!

– Потому и не знаете, что вам лучше, если его не найдут. – Валя задрала рукав, посмотрела на наручные часики, подарок отца, давая понять, что сейчас уйдет.

– Послушайте. Стойте! – Каргаполов уже гневался, сорвал с рук перчатки. – Я могу дать вам деньги… но…

– А, поняла. Если не найду папу, я не смогу вернуть? Я могу отработать. Мы вместе с подругой. Кстати, я на маму похожа…и моложе ее… и подруга согласна. Я же понимаю, вам нужна женщина. – Валентина говорила быстрым шепотом, уже не раздумывая, только пряча глаза. – А нам больше не к кому обратиться. Уж лучше с вами, чем по гостиницам…

Каргаполов театрально (а может быть, искренне испугавшись) отшатнулся. И зычным голосом воскликнул:

– Ты с ума сошла!

– Тихо, дядя Слава!..

– Ты… ты за кого меня принимаешь?!

– За мужчину. Вы же… холостой. Вам все равно!

Каргаполов уже не мог умерить своего голоса. К счастью, более никого поблизости не было.

– Девочка!.. Да я… я с университета люблю твою маму… и к тебе отношусь, как… О, боже, не могу! Язык не поворачивается. Я… я тебе и так денег дам. Хотя поверь, в этом никакого смысла. Я лично задействовал все свои связи в МВД…

Валя быстро пошла прочь.

– Куда ты!.. Я как раз собирался к вам… я подвезу… нет, матери я ничего не скажу…

Но Валя была уже далеко. Она бежала, огибая машины, выползшие на тротуары, бежала на красный свет и на зеленый. Наконец юркнула в стеклянную будку телефона–автомата и, сунув карточку в щель, позвонила Лене.

Однако подруги дома не оказалось.

– Пошла к тебе, – буркнула ее мать, что–то жуя возле трубки.

Валя понеслась к своему дому, чтобы перехватить Лену, но остановилась за детскими грибочками – возле подъезда поблескивала вишневая – она теперь казалась черной – машина Каргаполова. Если он расскажет матери… Он сказал, что не расскажет, а возьмет и расскажет. И мать убьет Валю… или сделает вид, что не знает об ужасной просьбе дочери, но будет знать…

Валя видела с улицы – свет горит в большой комнате, а в ее комнате не горит. Если бы Лена пришла, ее бы туда пропустили, чтобы она подождала. Где же Лена? Мел снежный буран, ноги в вельветовых брюках и кроссовках стали мерзнуть, пора сапожки надевать, не подражать московским девчонкам. У них зима теплая. Зайти куда–нибудь согреться? В чужие подъезды – страшно, в какой–нибудь бар – еще страшнее… схватят и увезут… Только вот так и можно – прятаться за столбами и за какими–то грузовиками с выключенными фарами.

Наконец около десяти вечера, из подъезда вышел Каргаполов, закурил, соря искрами, сел в машину и уехал. Кстати, вечером он ездит сам за рулем…

Замерзшая Валя, стуча зубами, готовая к любым суровым словам матери, поднялась на лифте и нажала на кнопку звонка. У нее еще не было ключа от нового замка.

– Кто?.. – дверь тут же отворилась. На пороге стояла мать с шалью на плечах. – Ты где ходишь?! На улицах черт знает что творится, а ты?.. Тебя Лена искала…

Валя повесила короткую свою куртку, разулась.

– Мам, прости. Я увидела афишу: приехала группа «Премьер–министр». А у меня заначка была, еще давняя… вот и хватило на билет постоять. Классно поют.

Может быть, даже не буран был тому виной, не трехчасовое шляние по ночным улицам, а разговор с Вячеславом Михайловичем – Валя ту ночь спала и не спала. Все казалось: мать подойдет в темноте и влепит пощечину. А после работы в пятницу и субботу, на садовом участке, девочка разболелась всерьез.

Пришлось все же вызвать врача, у Вали оказался катар верхних дыхательных путей.

Врач согласилась с методами лечения Татьяны Сергеевны: да, молоко, да, мед, но все же не помешает «фервекс», а еще хорошо бы и алтейный корень – «капли датского короля»… Несколько дней Валя не ходила в школу. Звонила Лена – Валя не захотела ее видеть, даже расплакалась:

– Нет!.. Я, мама, книжки почитаю. А завтра в школу, ладно?

– Нет. У тебя температура.

– Тридцать семь – это уже нормальная температура. Я так все пропущу.

– Вот папа вернется, нагонишь.

– Мам, он уже не вернется, – вздохнула Валя. – Посмотри, какие снега выпали, мороз трещит… Лежит папочка под белым одеялом… и его не разбудить. – Снова слезы, снова истерика…

И самой Татьяне не удержаться от слез. Смутные надежды на возвращение мужа время от времени вновь возникают… вот по городу прошли слухи, что некие бомжи в заброшенном таежном организовали колхоз (однако Каргаполов через областную милицию выяснил – там нет человека по фамилии Лавриков)… ночами кто–то звонит по телефону и молчит, только дышит в трубку, наверное, все же это мальчики звонят Валентине… А тут еще безумный старик с крестом на груди повадился ходить. Иногда хочется сказать себе: «Да черт с ним! Выслушай до конца! Может быть, хоть он что–то поведает. Может быть, в самом деле, эти мохнатые люди могут узреть в своих сеансах медитации то, чего мы не видим…»

– Дщерь моя, – прогудел он, переступив порог, пронзительным взглядом оглядывая Татьяну Сергеевну. – Вы готовы сегодня ответствовать мне?

– Да, да, – отвечала Лаврикова. – Проходите, садитесь.

Но старик не собирался садиться, он оперся на костыль и открыл красный рот. Но в эту минуту в открытую дверь кто–то постучал.

– Да не заперто же! – нервно крикнула Лаврикова.

В квартиру стремительно вошел, дергая горбатым носом и словно нюхая, как мышка, пространство вокруг себя, смуглый с седоватыми усами человек, каких мы называем людьми кавказской национальности, в красной коже, в спортивных синих шальварах и кедах.

– Хозаен не приехал?

– Еще в отъезде, – процедила Лаврикова. – Все?

– Женщина, зачем так разговариваешь? Он мина должен остался. Сказал – отдаст.

– Много? – зло спросила Лаврикова. – Миллион или больше?

– Немного менше. – Человек с юга, недоуменно поглядывая на бородатого старца с клюкой, быстро заговорил. – Он у мина брал водка три ящика, конъяк два ящика, шампанское семь ящиков. И яблок ящик. И шоколат коробка. И… осталной мелощ.

Лаврикова подошла поближе к незваному гостю. Тот вскинул брови, потряс листочком бумаги, на которой карандашом были записаны цифры.

– Михаил Иванович не пьет. Сладкого не ест, – тихо сказала Татьяна. – Вы, наверное, обманываете. Я сейчас попрошу сойти сюда нашего депутата, он с вами разберется.

– Какой депутат?

Лавриков показала пальцем вверх.

– Там живет депутат… его еще называют в ваших кругах Балалайка.

В карих, с желтоватыми белками глазах гостя с базара сверкнул страх.

– Нет, не надо Балалайка… – он отпрыгнул к двери. – Нет… я пошутил… нет… – И уже было исчез, как молча сопевший старец Юлиан рыкнул:

– Стой, вражье отродье!.. Ты почему гири сверлишь? Ты почему в арбузы стрептомицин колешь?! Господь, он един, и аллах твой из тебя барана сделает, верблюда сделает, чучмек жёваный! Пошел отсюда, гнида золотозубая!!

И уже когда каблуки южного гостя затихли за дверью, старец Юлиан сплюнул в бороду и тихо спросил:

– А что, Балалайка над тобой живет? – Видно было, что и он, гордый старец, побаивается бывшего вора в законе. – И ты мне тоже, стало быть, не подбросишь… на новую церковь… с пол–лимона?.. – Скривив кремового цвета лицо внутри огромного неопрятного волосья, он жалобно смотрел на Татьяну и сипло дышал.

«Неужели все они всерьез надеются, что я богата, что мы с Миней разыграли его исчезновение?» – мучительно думала Татьяна.

– Уйдите!.. – закричала она. – Я больше не могу!..

– Да что с тобой, дочь моя!.. – пробормотал старик, пятясь. – Марфа, возьми меня под руку! – Но Марфы поблизости не оказалось, и он сам двинулся на выход, подволакивая ноги и стуча палкой. – Мы зайдем в другой раз…

Бедный, нахальный старец, видимо, не очень–то здоров… Всех, всех жалко на свете!

– Мама!.. – позвала дочь из своей комнатки.

– Да, – перелетела туда Татьяна Сергеевна. – Что, моя милая?

Девочка лежала, глядя в мутное окно. На постели, поверх одеяла, были раскрыты толстенные тома «Технической энциклопедии» и «Библии», которые иногда читал отец.

– Мам, а папе дядя Слава нравился? Ну, когда вы учились.

Татьяна Сергеевна удивленно посмотрела на дочь.

– Когда учились?.. да, – осторожно ответила она. – Мы все были интересные тогда.

– Это хорошо, – тихо сказала дочь. И долго молчала. И вдруг: – Мам, а помнишь, папа показывал свои патенты с печатями? Ты мне можешь их показать?

– Конечно! – рассмеялась мать и принесла из спальни, из тумбочки, заветную папку с желтоватыми тесемками. Миня при гостях, будучи немного хмельным, пару раз хвастался, какие у него есть свидетельства об изобретениях, а также фотографии, где он запечатлен с известными учеными страны. – Вот! Смотри!

– Ой, сколько их тут! – Валя перебирала красиво оформленные листы: «Почетная грамота» с профилем Ленина, еще одна, еще три, «Свидетельство об изобретении», «Почетная грамота» без Ленина, «Патент» с печатью и синими напечатанными ниточками, как бы прижатыми этой печатью… А это что? «Награда». – Мам, глянь! Какой–то Саваоф.

Татьяна с улыбкой, которая тут же погасла, приняла в руки картонку, на которой были изображены облака с молниями и сверкали напечатанные цветным принтером слова:

«НАГРАДА.

Награждается гражданин России Михаил Иванович Лавриков красивой и умной женой Лавриковой Татьяной Сергеевной в виде аванса в ожидании больших свершений со стороны упомянутого гражданина М. И. Лаврикова во славу нашей Родины и во имя благоденствия семьи Лавриковых, включающей в себя упомянутую красавицу Лаврикову Т. С. и упомянутого паренька скромной внешности Лаврикова М. И.

Подпись: Саваоф».

– А я ведь эту бумагу и не видела! – простонала Татьяна, читая и перечитывая смешной документ.

– А меня тогда еще и не было?!. – жалобно воскликнула дочь. – Видишь, даже не упомянул!

Надо было бы дочери сказать: «Вернется – впишет!..», но нет уже веры. Мать с силой обняла дочь.

– Давай изо всех сил ждать… – пропищала Валя. – И тогда он вернется! Изо всех сил! Чтобы в ушах шумело! Вот у меня уже шумит! Дождемся, как Пенелопы, да?

За окнами рокотал ветер, гнал кубические километры снега по Сибири…

24

Едва добравшись с больной ногой до своего низенького пристанища, провонявшего дымом и березовыми вениками, Миня упал головой вперед на ветхие тряпки и замер. Когда очнулся – уже в поздних сумерках этой мокрой зимы – его колотил озноб, кожа на всем теле болела. Надо бы растопить печку, да как? Дрова березовые еще оставались в наличии, вот они, семь полешков, даже с берестой, но Миня не помнил, куда дел спички. Их не было ни на подоконнике, возле коротенькой, осевшей, как неловкая балерина, свечки, ни над дверью в щели.

Почему–то вспомнились детские книги про путешествия, про того же Робинзона. И Миня подумал: «Неужто не смогу огонь добыть?!» Но ведь нету и ножа, чтобы выстругать палочку, которую покрутил бы в ладонях, как веретено. А попробуй покрути полено. Разве что гвоздь найти… нету и гвоздя…

Дождавшись в полусне–полубреду утра, с надеждой глянул в небо – мрак. Если бы солнце выскочило, можно было куском бутылки сфокусировать свет на клок сухого мха, выдернутого из пазов бани. Что, что делать? Да и губы пересохли, стали, как кора, голод стиснул желудок. Выполз, набрал снега в ладонь, поел.

Боль в желудке резанула сильнее. Надо идти к людям. Но стыдно, стыдно. Что же поесть? Быть не может, чтобы Миня никакой картофелины в земле на соседних огородах не нашел. Пополз за порог, поволокся по мерзлой почве на руках и на левой здоровой коленке, как раненый пес, стал рыть голыми пальцами и нашел–таки три картофелины, не замеченные при копке картошки хозяевами. Вернулся в баню, изгрыз полторы. Когда–то где–то читал, что сырая картошка вполне съедобна, с ней не бывает цинги, в ней много витаминов, но почему же внутри все сразу зябко задергалось?..

Ложись и лежи. Что будет, то и будет. Переможет организм рану в ноге – будешь жить. Нет – нет. Миня лежал на полу, на широченных досках, и смотрел в мутное окошко. Наверное, вот так и умирают иные люди… не в сражении каком, не с белого коня слетев на землю, а в бане. Погибают на ровном месте.

Но вдруг вспомнилось: он не помог мужику на дороге, а лошадь, забитая кнутом, умирала. Может быть, пойти бы сейчас, как–нибудь дотащиться, узнать… там все они или уже кто–то им подсобил? Но как Миня дойдет? Нога отяжелела, в сизых и красных разводах… Прости меня, лошадь.

А где сейчас Татьяна? Жаль ее, и жаль Валечку. Но, верно, им без него, такого убогого, будет легче выжить. «Простите меня, милые мои…»

Может, мать с того света смотрит в эту минуту на сына? Совсем незадолго до смерти читала ему сказки Бажова… синеглазая, ставшая тоненькой, сама казалась сыну Огневушкой–поскакушкой, которая выбегала из костра и убегала в костер… и вот, убежала… И отец… долго не мог простить, что Миня, получив красный диплом, не вернулся в село. Уж нашлось бы там дело… Видит ли он сейчас своего сына? Небось пьет в сердцах небесную сладкую водку… «Простите меня, простите, сироту никчемного».

И еще подумал Миня: «Но даже если так, даже если погибаю, благодарен же я за все светлое, что в жизни видел? Любила же меня самая гордая и самая красивая из женщин на свете? Родилась же у нас умненькая дочь? И видел я голубых рыбин в воде, и облака–дирижабли? И даже на чистой траве, на земляничной полянке спал в детстве… и в технике достаточно сложной разбирался… Нет, не должны меня проклясть.

Боже, как великолепен мир вокруг, даже эти черные, потрескавшиеся от многолетнего жара бревна, эти заметеленные тусклым серебром огороды, эти прясла со свисшими, как соски собаки, примерзшими каплями воды, и репей с желтыми мохнатыми глазами своими, которыми липнет ко всем – хочет весь мир перевидать…»

– Есть тут кто? – раздался неуверенный девичий голос в низких дверях. Миня очнулся.

– Таня?.. – прошептал в полубреду. Вдруг, правда, это Таня, его собственная Таня?!

Ему в ответ засмеялись.

Наверное, жители села все же заметили в сумерках буранной зимы, как вернулся в баньку сутулый Миня. Потому что к нему явилась… нет, не Таня… примчалась на лыжах по сугробам ее младшая сестренка (наверно, сказала матери, что на прогулку пошла с подругами?). Пригибаясь, боясь удариться об косяк, а затем и об потолок головой в вязаной шапочке, приблизилась в темноте, долговязое создание в великоватой куртке и мужских штанах. Видимо, прознала от сестры о человеке, который не пристает, с руками не лезет, а рассказывает всякие интересные вещи.

– Мне велено печь вам истопить, – заявила она, чиркая спичкой и отшвыривая не загоревшуюся. – Мы смотрим – а дыма–то нет. А зовут меня Валя.

И сердце у Лаврикова оборвалось – не во сне ли это?! Зовут, как и его дочь! Только эта дергает уголком рта, говорит громко, пытаясь выглядеть взрослой, и не может понять, почему бородатый дядька так исподлобья на нее уставился. И почему он такой бледный?

Случайно задела обмотанную тряпкой ногу – он отдернул ее и застонал.