Текст книги "Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Но если она в милицию подала и тебя по телевизору ищут, наверно, любит?

Миня не мог лукавить, смиренно согласился.

– Может быть. Но я хочу начать новую жизнь, – и, стыдясь самого себя, добавил: – У нее друг, еще с университета. Богатый, высокий.

– «Богатый, высокий?..» – председатель нахмурилась, разглядывая Лаврикова. – Что ж, бывает. Только не завидуй шибко высоким. Они вроде перочинных ножиков, складываются при первом ветре.

Вернулась, как на крыльях, из бани розовая высоченная Ангелина Николаевна, стала потчевать полусонного гостя и подругу чаем с малиной. И попутно лекцию читать по химии – она прежде работала учительницей химии, но три года назад школу расформировали.

– Вот, например, марганец, – говорила она, настойчиво глядя из–за самовара в глаза Мини. – Вы помните? Нужен для синтеза гормонов, для половых желез и щитовидки… помогает накапливать глюкозу в печени, а главное – нейтрализует через цепочку свободные радикалы…

– Да не мучь ты его раньше времени, – коротко смеялась директор, открывая и тут же смущенно закрывая блеск металлических желтых зубов. – Лучше давай объясним парню, куда он попал.

И Миня, опершись скулой на ладонь, узнал, что в этом селе и в самом деле мужчин почти нету, алкоголиков постановили выгнать на дальние работы, в город, четверым вшили торпеды, а из города, где осели сыновья и дочери, забрали к их великой радости внучек и внучат и воспитывают здесь.

– Мы через внуков возродим Россию, – пробасила директор. – У нас тут вроде младшей школы, в правлении, в большой комнате. Ты побрейся к завтраму получше, волосы остриги. У тебя глаза хорошие, ты им понравишься. Расскажи про демократию, про экологию.

– Да, да! А содержится марганец, – не унималась химичка, – в бобах… вот поешь бобов… Но главнее всего – феррум… это для получения энергии нужно, – она размахивала над позвякивающей посудой длинными руками, как дирижер. – Входит в состав гемоглобина, без него бета–каротин не превратится в витамин А…

– А если будут спрашивать, – продолжала свое директор, – мы тебя будем величать… какая фамилия тебе нравится? У матери твой какая была?

– У мамы? – Миня чуть не заплакал. Он сложил руки на скатерть, ладошку на ладошку, вспомнил. – У мамы была фамилия Тихонова.

– Вот и будешь Тихонов, – заключила директор и поднялась. – Завтра в половине восьмого в правление, Ангелина покажет, повезешь меня по делам.

Хозяйка избы провела Миню в комнатку, которая вся была увешана картинками неприехавших внуков, кивнула на койку, к счастью, узкую, да и хозяйка на вид казалась очень строгой, здесь не до баловства. Миня выключил свет, разделся, стыдливо помолился и быстро лег, накрывшись одеялом…

Он возил директора три дня, и очень ей понравился скромностью и исполнительностью: стекла «уазика» всегда чистые, сиденья вытерты, фары горят. И с детьми один раз в местной «самостийной» школе виделся – показал им фокус с веревочкой, которую вот же, на глазах у всех разрезал, ан нет – целая веревочка! И рассказал, как земля вокруг оси крутится, да еще вокруг солнца летит…

И жизнь у Мини в этой деревне наладилась бы, но вечером, когда он покупал на аванс в сельпо пакет крупы и сетку привозных зеленых, голландских, что ли, яблок, к нему с двух сторон подступили тот самый гармонист и еще один, с бритой наголо башкой, как сизый шар.

– Я в Афгане воевал, – хрипел сизоголовый, – а Тима в Чечне, на первой войне. Ты как, в принципе, уважаешь воинов–интернационалистов? Али нет?

Пришлось сказать, что уважает.

– Только я не пью, – сразу заявил Лавриков.

– А кто пьет?! – воскликнул Тима, мучительно глядя на нового знакомого. – Вот у нас полковник был в Грозном, Варавва, тот пил. Он погиб, защищая рубежи Родины.

А гармонист оказался грубым, собрал ладонь лодочкой и больно ткнул Лаврикова в живот.

– А до тебя у нас тут мужичок был, тоже зеворотый, десны показывал… не пил, а помер. Так что особенно не залупайся, будь проще.

Эта странная речь почему–то крайне обидела Лаврикова. При чем тут десны?! Да, Миня смешливый, добрый… Особенно неприятно поразило, что был человек, похожий на него, и он умер. Может быть, не очень уж и похожий?

– Позвольте, – возразил Лавриков, держа возле колена сетку с яблоками. – Зачем вы так? Так же нельзя… – Конечно, он виноват перед ними, что не воевал, а они лезли под пули, испытали страшные лишения…

Разговор кончился тем, что Миня напился с ними в каком–то длинном сарае, среди ветхих тележных колес и оглобель. Оказывается, у новых друзей имелись клички – Чук и Гек. Потому что у одного фамилия была Чугунов, а у другого – имя Генка. Вот и получается Чук и Гек.

– А тебя мы будем звать Тихушник, – предложил «Тихонову» Чук. – Согласен?

Миня согласился.

– Ночью пойдем по огородам–дворам? На троих никто не нападет. Можно вёдер, вил набрать, а в соседней деревне торгануть… Вина купим «Изабелла», дешевое.

– Нет–нет, – усовестился Миня. – Как можно? Чужое? Нехорошо…

– А ты разве не чужое сёдня пил? Вот этот «гитлер» был мой, – Чук указал на большую черную бутыль. – А этот «гусь» – Гека…

«Но я же тоже давал деньги…» – хотел было начать оправдываться Лавриков, но воля покинула его, и он, закрыв ладонями лицо, свернулся клубком. Когда к ночи очнулся от холода, одинокий, брошенный, на квартиру к химичке идти было уже невозможно, стыдно. А та, видимо, поняла, к кому он попал в плен, но, поскольку парень к ней не возвращается с покаянием, презрительно вычеркнула из жизни. Наверняка вычеркнула со словами: и этот такой же! Ненужный элемент таблицы Менделеева!

Но Лаврикова через сутки разыскала сама директор. Миня сквозь слипшиеся веки видел – она стоит в дверях сарая, руки в боки, и басом, как заправский мужик, материт алкашей.

– В жопу вас шилом и коловоротом, мудаки, ёганые подушками… – Тима и бритоголовый смиренно поникли перед ней, как прежде времени созревшие головки мака. А сквозь щели сарая сверкал спустившийся с небес широкий и плоский луч света, похожий на желто–золотистое знамя с бахромой… или вроде платья Кармен, прихваченного дверью…

Миня в это время лежал в дальнем углу, на черной липкой соломе и, если бы Галина Ивановна, подошла ближе, он бы заплакал. Но она не подходила, и он про себя думал: «Ну и пускай! А я вот пал низко, ниже уже некуда!..» Он до боли в коленках затосковал сейчас по жене Тане и дочери Валеньке, но уж если жить вдали, то пусть так, на дне…

Когда директор наконец брезгливо подступила нему и показала на выход:

– А тебе пора снова в баню, и больше попыток не будет! – он зажмурился и пробормотал:

– Оставьте меня.

– В говне тепло лежать? – Директор подождала, плюнула в его сторону и даже пнула какую–то листвяжную чурку, которая больно наскочила Мине на ногу:

– Эх ты! А еще документы хотела сделать… сегодня же в милицию позвоню, пусть забирают.

– Звоните, – отозвался Миня. – Пусть забирают. – «Может, так и надо, – подумал он. – Пусть. Повезут куда–нибудь. Надо переломить судьбу и все испытать. Раз уж такая невезуха в жизни, так чем ниже, тем лучше. Да, да, чем ниже, тем лучше».

Но легко сказать, да трудно выжить, когда один. И гармонист Тима, и сизоголовый афганец каждый имели и дом, и жену, они к ночи снова ушли, оставив новому другу пряник и полбутылки зацветшего пива. Может быть, от ночной лютой стужи заскулил бы Миня, потащился бы как побитый пес к химичке или в речку навсегда нырнул, да над тихим мужичком возникла вдруг местная почтальонка Люська, о которой не раз Мине говорили Чук и Гек.

– Красотка у нас есть, Людок – слаба на передок. В свободное время на вилсапеде ездит, железного мужика оседлала. Тебе бы к ней!

Может быть, они и навели ее, как пьяную молнию на железный гвоздь. Вот и заинтересовалась, и смилостивилась. Девица лет за тридцать, остролицая, с бесстыжими лисьими глазами, она подняла под локоток и потащила Миню к себе в избенку, это на самой околице, дала попить молока, потом полстакана самогонки, а потом раздела и толкнула в постель. И сама разделась и долго перед ним стояла нагая, с торчащими грудями.

Это ужасно, когда сразу раздеваются. Должна же быть хоть какая–то тайна, товарищи.

Лежанка у нее прямо возле порога, широкая, деревянная, вдоль стены, на которой висит то ли ковер, то ли картонка с нарисованным белыми лебедями. У одного лебедя высунут красный язык. Какая безвкусица! Попса!

– Боишься меня? – проворковала, подходя ближе, Люся. Ой, какая она некрасивая! Пусть! Если уж чужая баба – чем страшнее, тем лучше! Рот у нее кривой, то ли от вонючих сигарет, то ли кто взял ее за эти губки да крутанул, как ключ в дверях.

– Боюсь, – отвечал честный Миня. – Я Таню люблю.

– Это хорошо. – Она, кажется, ничего не слышит, движется, как лунатик. – Ну–ка, давай–ка трубку мира… – и откуда этаких слов поднабралась. Хотя понятно – почтальонка. Мурлычет, как кошка, всего его оглаживает, напрягает, зубами пробует. А вот если откусит, куда такой пойдет Миня? Еще дальше – вниз. Пусть, пусть! Пусть делает, что хочет! Но не рано ли, не рано ли терять частицу своего тела?..

– Ты чё? – простонал Миня. – Давай не бу–удем….

– Созрел касатик… пушка с колесами… Ну, катись, катись… стреляй, стреляй… – шепчет, как безумная, слова сладкие. – Конфетка моя… расти, расти… желанный мой… у меня такого в жизни еще не было… ты мой самый ласковый…

Но рано или поздно все доходит до вершины, лопается и сгорает, как колдовской фейерверк, потом лишь в памяти сполохи… а лисица – рядом, и шепчет, и шепчет, о себе рассказывает:

– Игорь мой в городе лечится от наркоты. А я пробовала – ничего особенного. Если хочешь – давай?

– Хочу! – прохрипел Миня. Теперь уже все равно! Пробовать так до донышка… если уж жизнь кончена, чего ждать?

И она, скаля острые зубы, склонились над ним, и вонзила ему в руку иглу… не очень умело, кровью облились… И ему через секунду показалось – в нем зарождается какой–то свой, завораживающий космос, который растет, как ребенок внутри беременной женщины… зря говорят физики: был Большой Взрыв, и возникла вселенная… нет, именно вот так: Господь Бог, а скорее всего даже не он, а один из его ангелов, самый непослушный, сделал себе укол – и мы живем в его ослепительном новом сознании… когда действие препарата пройдет, погаснет и вселенная… А пока, пока… боже, какое наслаждение! Никакая женщина этого не может дать, никакая водка… Наслаждение растет во все стороны – в темноту, в бездну, и ты сам расползаешься в бездну, но в бездну уже нестрашную, родную, словно был здесь веками и снова вернулся…

И Миня приходил в сознание, и снова они с Люськой сплетались, как две нитки, и снова она колола его и себя, и ничего уже друг от друга не хотелось, а в дверь кто–то колотил ногами и слышались голоса:

– Опять завелась… теперь неделю ждать надо…

В одну из промозглых ночей Миня проснулся от невероятного страха, весь мокрый, как будто в рыбьей слизи, космос быстро съеживался, как резиновый огромный шар, из которого выпустили воздух, руки–ноги болели, словно переломанные, в груди, будто змея горячая вертелась… и не хватало, не хватало живого воздуха – наверное, в такие минуты помирают… Но Люся была рядом, здесь, мокрая и жаркая, она что–то ему говорит – он слышит и не слышит…

И вдруг среди этой ночи ему показалось: он весь, целиком, выскользнул, ушел из собственного тела… его тут нету, а где он?! Ах, вон он где – ему доподлинно стало известно, что он перелился в другой предмет, а именно в пуговку, которая лежит у Люськи на тумбочке – в два цвета пуговица, один кружок золотистый, а внутри черный. И Люська об этом не знает. И тайна эта ошеломила Миню до смертного озноба: если кто случайно заберет пуговку, то заберет и всего Миню, и не то, чтобы только его силу, как у сказочного Кощея Бессмертного, а всего, всего его, Лаврикова… То есть он, Миня, и есть та пуговка, только никто этого не знает. И ее спрятать бы надо немедленно, но куда? В карман штанов – может выпасть… а то и Люська будет рыться, догадается и захватит. И он тогда навеки будет принадлежать ей.

Среди ночи, когда лисица спала, голый поднялся на подгибающихся ногах, поднял с тумбочки пуговку и, подойдя к окну, закопал в цветочный горшок, возле корешка герани. Сантиметра два в глубину. И вмиг ему показалось, будто его самого сейчас похоронили в земле сырой… но ничего, это лучше, чем ничего о себе не знать…

– Ты чего? – сквозь сон пробормотала Люся. – О, мой тополь, мой кипарис! Лишний сучок вырос, спать не дает? Иди сюда…

Как это ужасно! Гибельно. Какая безнравственность! Да что уж теперь?!. Несколько суток он жил, спал с этой Люсей (уже не кололись, кончились заначки), дремал, дергаясь от лютого озноба, а когда неведомая сила начинала его ломать вместе с костями, Люся поила Миню то скисшим молоком, то мутным самогоном…

Наконец директору совхоза, видимо, надоело – из района звонят, почту не забирают, да и новый человек может умереть на территории «ХХ партсъезда» (а уже был случай год назад, солдатик скончался в Люсиной постели, правда, ее спасло то, что у солдатика при вскрытии нашли порок сердца). И вот среди хмурого дня в дверь загремели коваными сапогами милиционеры, вошли большие угрюмые люди, от которых веяло холодом, среди них и кто–то в белом халате.

И очнулся Миня окончательно в «воронке». Его везли в районный центр.

– Фамилия? – кто–то спросил у кого–то.

– Галина Ивановна сказала – Тихонов.

Ах, а пуговка–то, пуговка осталась в горшке! Стало быть, ничего вы мне не можете сделать. Даже захотите убить – не убьете, потому что я хитрый, я не здесь, а вона где…

8

Прошло несколько дней, но Татьяна никак не может забыть ужасного разговора с Каргаполовым. Снова и заново прокручивает в памяти, как кино. И посмеяться бы, да рыдать охота, где–нибудь запершись в одиночестве….

Он явился в темных очках, в сверкающем белом плаще с поднятым воротом и в шляпе. В руках – широкий букет красных роз. Позвонил в дверь и этак зычно, как диктор:

– Здравствуйте, Татьяна Сергеевна. – И снял шляпу.

– Это… ты?..

Гость хохотнул.

– А вот это зря. – Татьяна кивнула на цветы. Сама она к встрече надела темное длинное платье. – Увидят – решат: веселюсь, в миллионах купаюсь. Ну, что ж… проходите.

Вдруг устыдясь самой себя, отвернулась, загремела шторами на железных висюльках. Задернула окно в зале и включила свет.

– Ну и что такого, что к тебе в гости пришли? – усмехнулся Каргаполов. – Что ж теперь, гроб купить и в гробу лежать? Кто осудит? – Поскрипывая белыми, из гладкой кожи ботинками, он прошел и сел, поставив стул посреди комнаты, как на сцене. – Ну, пропал Миня… И хоть дураки в ментовке, нашли бы, если бы был живой. Хотя, поверь, я его тоже очень любил…

– Да? – тихо удивилась Татьяна. И заглянула ему в глаза. – Ты бы хотел, чтобы он сейчас был с нами?

Каргаполов громко рассмеялся, крутя головой с золотистыми волосами.

– Запрещенный прием, Таня! Ха–ха–ха. Но я отвечу. – Голос его сделался проникновенным. – Я бы хотел, чтобы он был жив. – И после паузы, не удержав улыбки: – Где–нибудь в Америке. Но, ей–богу, никак не могу поверить… такой маленький, скромный…

– Ты ненамного выше. И воротник поднял. Впрочем, волосы яркие… до сих пор красишь?

– Воротник я поднял специально, – засмеялся Каргаполов, как бы не заметив слов насчет крашеных волос. – Чтобы люди не запомнили. Или пусть думают – из ФСБ, из милиции. Нет, правда же!.. Я Лаврикова даже зауважал… В голову не придет!.. Видно, неспроста говорят люди: в тихом омуте…

– Ну, хватит, Вячеслав Михайлович! – отрезала Татьяна и отошла в дальний угол. – Для меня он живой. Тут уже приходили… будто бы кто–то видел его в Москве.

– Как фамилия? Кто приходил?

– Какая–то Мала… Маланина, следователь.

– Маланина?.. Да, такая дама кончала наш юрфак. Дура.

– Все у тебя дуры, Вячеслав Михайлович. – Татьяна минуту всматривалась в него. – Зачем позвонил? Что хочешь сказать? Сам что–то узнал? Чего улыбаешься?

– Вижу тебя, вот и улыбаюсь.

– Не надо мне улыбаться, Каргаполов, – разозлилась Татьяна. – Если вы считаете себя его другом, вы тоже должен быть… в каком–то смысле в трауре.

Она понимала, что говорит что–то не то… но гость на этот раз не позволил себе усмехнуться. Адвокат. Лицо тренированное.

– Я в трауре, Татьяна, – ответил он. – Более того, я разговаривал с авторитетами уголовного мира… с Полковником, с Лысым, с Одноухим… Ты, возможно, про них слышала? Пошел ради Мини на такой разговор. Так вот, Мини в нашем городе нет.

– Значит, куда–то вывезли.

– Они говорят: или работа заезжих гастролеров… или молодых волчат, пацанов… Эти вообще могли якорь к ногам – и в Енисей.

– Боже!.. – Татьяна подошла, села на стул.

Зазвонил телефон.

– Опять какой–нибудь «кредитор»?.. Слушаю. Ты, Лена?!. Так она к тебе побежала. Может, с мороженым идет. – Бросив трубку, пояснила. – Девчонка отбивается от рук…

– Таня, – тем временем продолжал Вячеслав Михайлович толстым, хорошо поставленным голосом. – Я знаю, от тебя денег требуют… думают, вы с Минькой сочинили этот сюжет… Если вы действительно не договорились… – И не давая возразить. – Я‑то верю! Таня!.. Я про людей… Если ты действительно не знаешь, где он, хочешь, чтобы люди поверили… выходи за меня!

Татьяна рывком поднялась и прошептала:

– Каргаполов, ты с ума сошел!..

– Я согласен, даже фиктивно!.. – торопливо заговорил гость. – А уж потом когда–нибудь, когда убедишься, как я тебя до сих пор… люблю… Ну, почему? Почему??? Если выйдешь замуж, значит, поверила, что он погиб. Или сбежал, бросив тебя. Это для людей, для людей!

У Татьяны от безнадежности закружилась голова. Татьяна заходила по комнате, застонала.

– Слава, нельзя так! Да что с тобой?! Он не мог бросить! Он верный! А как Вальку любил…

– Выходит, погиб, погиб! – также поднялся и ходил за ней, как тень, Каргаполов. – Я его не лажаю… ну нет его больше! Даже больше того скажу… можешь верить, а можешь нет, но я расписку могу показать…

– Что еще? – Татьяна обернулась.

Каргаполов смутился, но слово сказано, надо продолжать. Он полез в карман пиджака.

– Ну, коли хочешь знать правду до конца. Он занял у меня двадцать тысяч баксов. Под залог своей квартиры, говорит. Да я ему и так бы дал! «Нет, напишу расписку». Ему зачем–то нужны были такие деньги, Таня. Ты не знала об этом?

Татьяна, ошарашенная новостью, молчала.

– Прости. Значит, не знала. И я слышал, еще у многих занял. Может, его кто–то шантажировал? Какая–нибудь дрянь, сбоку бантик?

– Что ты имеешь в виду? – Татьяна наконец расплакалась от бессилия и пристукнула каблучком. – Нет! У него не могло быть неизвестных мне связей. Его товарищ говорит, он хотел купить акции МЗ.

– А-а, тогда понятно! – Каргаполов закивал. – Что ж, Таня… нынче все так… Но не всегда везет! Я вот купил ценных бумаг – прогорел. А купил три бензоколонки – и поправил дела. Конечно, и на «крышу» отстегиваешь, и ментам, и пожарникам, и экологам… это, учти, при моей известности… Посмотри сюда. – Он достал листочек бумаги. – Я сейчас же рву это… на твоих глазах…

– Нет! – крикнула Татьяна. – Нет, Слава! Он вернет!

– Золотко мое!.. Ну, хорошо. – Он убрал смятую бумагу в карман. – Чтобы не сорить здесь… порву в другом месте… Только одного не пойму: зачем тебе в наши темные времена жизнь усложнять?! Тебя скоро начнут бабы ненавидеть… сначала жалели, а сейчас скажут: пережидает, чтобы потом в Америку махнуть или в Крым… Из мэрии еще не гонят? Погонят.

– Уж не ты ли постараешься?..

– Тата! – Вячеслав Михайлович театрально раскинул руки. – Да я тебя, наоборот, защищаю, как могу! В городе есть горячие головы, уже готовы пугать… мол, давайте дочь украдем… Или сразу пускай поделится!..

– Чем?! Каргаполов?! Забирай квартиру и уходи! – Мать приложила мизинцы к вискам. – Боже мой!..

– Танечка! Дослушай. Когда человек занимает рубль, его не уважают. А когда десятки тысяч баксов… О том, что я дал ему двадцать, в городе уже знали… наверное, от него самого… Он после меня мог уже и тридцать занять, и сорок… Великолепный психолог. Я думаю, так и произошло.

Татьяна опустилась на стул, по щекам ее текли слезы.

– Этого не может быть! Зачем, зачем ему такие деньги?!

– Сама же сказала – акции… А теперь, когда он исчез, все кому не лень повалят на него свои долги! Потому тебя и защищаю! Хочу оградить от беды! Выходи за меня! А с ними я разберусь!

Татьяна показала рукой на дверь:

– Каргаполов… там открыто…

Золотоволосый Вячеслав Михайлович (вот, мол, неразумная!) отошел к порогу и вновь остановился.

– Татьяна! В милиции гора заявлений! Поди проверь, что правда, что неправда! В народе говорят: нет дыма без огня… Я уже две банды подмазал… отдал «видик», несколько зеленых бумажек… чтобы только ваш дом обходили… Но если они увидят, что ты меня гонишь… они набросятся. Хоть фиктивно, Танечка!

– Я ваш «видик» отработаю… И все ваши подачки…

– Таня!.. – Каргаполов вдруг приблизился, подтянул брюки – уж не хочет ли встать на колени.

– Нет!.. – воскликнула, вскакивая, Татьяна. – Не мучь меня!

– Танечка!.. С первого курса, ты же помнишь…

– Я все сказала! Мы к моей маме в деревню переедем…

Каргаполов помолчал и пошел на выход. Лаврикова крикнула ему вослед:

– А если при смерти где–нибудь лежит? И чудом вернется? Как ты ему в глаза посмотришь? Славка?!

– Я и говорю… – на секунду задержав шаг, зычно отвечал Каргаполов. – Пока хотя бы на бумаге… Мне страшно за тебя. – И вновь, упрямец, вернулся, размеренными шагами, как командор в фильме, и взял ее за руку. – Не говори «нет». Подумай еще раз. Ничего не говори. Я тебе неделю даю. Если надумаешь – в любое время, хорошо? Милиция по всем больницам и моргам проверила… ну, нету, нету Миньки на свете! Крепко подумай.

И Каргаполов, высоко подняв свою яркую голову, держа на отлете шляпу, наконец удалился. Татьяна Сергеевна прошла в спальню и, упав на постель, зарыдала, теперь уже не удерживая себя…

Как жить? Что сделать?

9

Его привезли в милицию райцентра и, заведя в кабинет с одним окном в решетке, поставили перед молодым сотрудником в новенькой форме. Милиционер долго смотрел то на Лаврикова, то на листок бумаги в руке – там мутное изображение некоей физиономии, видимо, получили по факсу.

Сам он, худенький парнишка, на лбу розовые прыщики, под носом – пошлая ниточка усов, словно мазнул углем. Наконец, подмигнув, с видом прожженного оперативника, спросил у Мини:

– Фамилия?

– Тихонов.

– Допустим, Тихонов. Имя–отчество?

– Михаил Иванович, – слегка обиделся Миня. Он никогда без необходимости не лгал.

– Допустим и такую версию. – Дежурный полистал на столе бумажки с машинописным текстом. И этак лениво, как бы с позиций огромного опыта. – Это ведь ты грабанул павильон на Маркса?

– Я?! Да я никогда!.. – Перед глазами все плыло. Нутро ныло и волнами дергалось. Господи, лечь бы в лесу, на сырую землю и уснуть. А может, согласиться, что вор? Черт со мною! Жизнь все равно погублена. Лавриков закивал.

– Впрочем, алиби, – пробурчал сотрудник. – Директору совхоза мы верим.

– Я шофер, – вдруг вспомнил Миня. – Если надо, могу… мне бы только баню.

– А права?

– Права?!. – Миня потер лоб грязной рукой. – Нету… все пропало… волной унесло…

– Какой волной?

– Волной? – Как же объяснить? Надо проще. – Ну, купался в одном месте… катер прошел… смыло…

– Где прописан?

Тут уж Лаврикову пришлось врать набело.

– Вообще–то я из Омской области… приезжал к женщине…

Зазвонил телефон, молодой милиционер снял трубку.

– Младший лейтенант Бабкин! Слушаюсь, товарищ майор!.. – И, положив трубку, вскочил. – Так! Потом разберемся! Посидишь в изоляторе – признаешься. Только не вякай мне про пятьдесят первую статью Конституции. Увести!

И рослый парень в пятнистой форме десантника, на груди сияет, как море, тельняшка, ткнул резиновой дубинкой Лаврикова – и тот понял, пошел.

– Ножа нет? Ремень снимай!.. – Проведя Миню по коридору, потом вниз и снова по коридору, охранник затолкнул задержанного за огромную железную дверь с засовом и защелкнул за ним замок.

Миня огляделся в сумерках – перед ним в узком бетонном боксе торчали, как во времена армейской службы, восемь двухэтажных коек, на коих расположились полуодетые мужики.

– Здрасьте, – тихо сказал Лавриков.

– Твоя шконка у пар–ряши, – рыкнул один из валявшихся на нижней койке слева. А параша, вернее, унитаз, торчал как огромный сломанный желтый зуб справа от двери. И верно, тут обе койки – и верхняя, и нижняя – были свободны.

– Чего ты дядьку гнобишь? – удивился другой голос. – Мест как гробов на кладбище. Иди сюда.

Благодарно кивнув, Миня сунулся боком мимо шконок поближе к говорившему. Его несильно пнули в спину пяткой, правда, босой пяткой. Миня пожал протянутую горячую руку, скинул ботинки и, сопя, полез наверх. Забрался и залег.

– Тебя за что? – спросил приютивший.

– Так, – нехотя отвечал Миня. – Надоел женщинам.

– Сдали, суки? – обрадовался сосед снизу. И вскинул вверх шарящую руку, и Миня хотел ее вновь пожать, но, оказывается, сосед, вертя пальцами, объяснял свое положение. – А мне хана. Убил поленом.

– Поленом?

– Ну. Застукал с хахалем… сидят у печки, бля, вино сосут… Сосновым шарахнул – волосы прилипли, еле отодрал… кровь… Посадят меня. Тебя как? Я Иван Иванович.

– А я Михаил Иванович.

Наступило молчание. На соседней верхней койке лежал, не моргая глядя в потолок, молодой человек с бело–серым, как бетон, лицом. А может, тут такое освещение – всего одна же лампочка горит над дверью, никакого окна нет в помине.

– А тебя за что? – спросил добросердечный Миня.

– Не тыкайте, я с вами на брудершафт не пил, – процедил сосед.

– Извините…

– Он еще выдрючивается?! Сутенер грёбаный!.. – вскинулся, завозился внизу тезка. – Девок заставлял с кавказскими спать, а деньги отбирал, так рассказывают.

Белолицый не ответил. А толстяк в майке и трико, расположившийся внизу, супротив (кажется, как раз тот, что предлагал Мине выбрать шконку возле унитаза), замычал–заурчал песню:

– Постой, пар–рявоз, не стучите, каллёса… кандухтыр, нажми тырмоза… я к маменьке р-рёдной с последним, брат, приветом надумал показаться на глаза…

– Зачем вы слова калечите? – отозвался внизу, ближе к двери, старый худой человек, который лежал, свернувшись калачиком, только седая башка светилась. – Если уж вы желаете по воровской фене все поломать, так пойте «надумал показаться на шнифты», а если уж по–человечески хотите, то…

– Я тебя, учитель, трогаю? И ты в мою душу не лезь, – зарычал в майке. – Как могу, так пою.

– Весь русский язык испоганили… – простонал старик.

– Молчи, фуфло! – заорал на всю камеру толстяк. И заколотил ногами, затряс соседние койки, чтобы, видимо, пронять старого человека.

Лязгнул замок, открылась дверь, на пороге возник охранник в пятнистой форме.

– Кого вши донимают? Радуйтесь, что с водой перебои. Будете базлать… – и он потряс резиновой дубинкой. – Понятно?

Согласное молчание было ему ответом. Дверь снова захлопнулась, прогремел засов, щелкнул замок. И в камере долго ни о чем не говорили.

– Истинно сказано… – наконец отозвался старый учитель. – От тюрьмы и от сумы… – И зашмыгал носом, заплакал.

«Как его–то угораздило сюда попасть?» – подумал недоуменно Лавриков.

Сосед снизу, Михаил, видимо, решил просветить тезку, снова вскинул шарящую руку, вертя ее и так и этак.

– Иван Егорович разбил в сердцах витрину магазина, где повешены ну все эти бабы резиновые, гандоны. Его, конечно, отпустят, но штраф впаяют. Все по закону. А этот, бегемот, упился на свадьбе, дом поджег. Потушить потушили, а свадьбу испортил. Из ревности, говорит.

– Она со мной дружила! – рявкнул в майке. – Мы со школы! А этот, вишь ли ты, бизнесмен сраный…

Снова загремела дверь, появился милиционер с резиновой палкой.

– Иван Егорович… вас.

– Спасибо, Леня… – засуетился старик, садясь и никак не попадая дрожащими ногами в ботинки. – Насовсем… или опять пришел этот, чтобы я извинился?

– Не знаю, – тихо отвечал охранник. – Но если что, мы тут соберем… расплатитесь. Не дело вам в «Иваси» время проводить.

Старик кивком простился с камерой и вместе с милиционером ушел. Миня хотел спросить соседей, что такое «Иваси», но сам догадался – видимо, ИВС, изолятор временного содержания.

К вечеру дали кашу с чаем, а ночью тезка, постучав кулаком в верхнюю шконку, шепотом обратился к Лаврикову:

– Слышь, Иваныч, мы с тобой как братья, оба Иванычи, у меня просьба… один хрен – терять нечего, сидеть не пересидеть, да вот думаю – она–то в чем виновата, Машка моя? Ну, баба, ну, дура… я его должен был убить. А у него репа крепкая – хоть и стукнул, утанцевал, хряк! Слышь, тебя, верно, завтра выпустят, ты же не по уголовному, а так… давай, вместо тебя выйду, найду этого Константина, решу с ним и вернусь, на себя все приму – мол, ты ни при чем, а я виноват, чтобы уж заодно отсидеть… Как твоя фамилия?

– Тихонов, – отвечал Лавриков.

– А моя Калита. Веришь? Как в учебнике. Утром выкрикнут тебя – я пойду, ладно? Они же не помнят в лицо никого. А к вечеру вернусь, богом клянусь, Миша! А?

Миня, свесившись, внимательно на него посмотрел. Хорошее такое русское лицо у человека, нос картошкой, под глазом родинка, похожая на веселый синячок. На шее цепочка с оловянным крестиком, концы у крестика лепестками, как у сирени. Миня подумал–подумал и кивнул. Тезка с силой пожал ему руку.

– Тогда одежку мне свою скинь, мою держи… Калита Иван Иванович.

«Наверное, обман откроется, – тоскливо завздыхал Миня. – А за обман тоже дают срока. Но, может быть, это судьба? Если и дадут срок… ну, отправят – и в тюрьме люди живут. Из ученых кто только не сидел? Королев сидел… Ландау сидел…»

На рассвете выкрикнули из–за железной двери:

– Тихонов!

Лавриков подскочил, как в детстве на лошадке, но вовремя опомнился, сник, замер. Зато сосед снизу, уже нарядившийся в тесноватую одежду Лаврикова – жаль синюю рубашку! – пошел на выход. Особенно брюки ему коротки, но вдруг не заметят.

Миновал час, два – Калита не вернулся. Значит, затея удалась – человек пошел мстить. «Но зачем же непременно ему убивать этого Константина? А если у них, у тех, была любовь? А вот если моя жена с кем–нибудь мне изменит… А вот пусть. Лишь бы счастлива была. Я же сам–то пал окончательно, с чужими женщинами соприкасался… Я ее не достоин».

– Разинул рот, а другаря больше не увидишь! – хмыкнул толстяк, который все, конечно, понял. – Мне это по барабану, но ты мудак.

Кто–то внизу, в углу, пробормотал:

– Он поступил, как герой. Про таких книги пишут.

– А ты бы молчал, падла! Брата родного ограбить – это ж надо?!

И снова наступила тишина. Лавриков, свесив голову, попытался узреть того, кто его назвал героем. В сумерках лицом вниз лежал подросток, он больше ничего не говорил.

Утром выкрикнули еще три фамилии – и быстро, перекрестясь, вышли на волю толстяк, сутенер и подросток. Миня остался один.