Текст книги "Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Заберите! – попросил Лавриков, складывая ладони для пущей убедительности. Но милиционеры, оставив его в чистом поле, ускакали на своем «козлике».

И Миня заплакал. Какие все–таки хорошие люди. Пощадили его. Хотя, конечно, противозаконным делом заниматься нельзя. Это простуда, болезнь сделала Миню уступчивым…

Однако Лавриков же сам, с первого дня побега, хотел изменить судьбу, дойти до дна, коли уж ему не повезло… Не возвращаться же домой, нельзя…

Боже, что это?! Что там вдали???.. На его мятом, небритом лице расцвели глаза… вдали дышал и развеивал звон над рыжими и сизыми лесами невидимый колокол… в каком же это селе? Миня топтался среди бурьяна, среди подавленной машинами и тракторами конопли… Где это, справа, слева? Вспомнилась песня, слышанная в детстве от отца, когда тот выпивал на праздник и тихо, немного смешно, в нос гудел «Вечерний звон»… и утирал глаза… Он мечтал под старость вернуться в Смоленск, город, где родился и откуда с приходом немцев его, трехмесячного, эвакуировали в Сибирь. Но даже съездить не получилось. А в последние годы – тем более, уже здоровье было не то, да и транспорт дорог…

– Вечерный звон-н… вечерний звон-н…

Как много дум-м наводит он-н…

О юных днях в краю родном,

Где я любил, где отчий дом-м…

Отец шмыгал носом и утирал правый, слезящийся глаз желтым от курева указательным пальцем. «Ах, папа! Видишь ли меня с неба синего? Я обязательно, обязательно когда–нибудь побываю в Смоленске и от тебя привет передам…»

– Ты чего?! – снова спросила, виясь над Миней, птичка–горихвостка… нет, синичка.

– Ничего, – буркнул Миня и зашагал наугад. Рвал дозревающую коноплю, растирал в ладонях и нюхал, и ел зернышки. Теперь уже все равно.

И пришел он в сельцо из тридцати изб под названием Кунье, и устроился на ферму. Местные бабы–хозяйки, как оказалось, невесть какими путями прослышанные о нем, с ходу его взяли «оператором» – так по–научному определили его профессию. Выглядел Миня теперь куда свежее, нежели пару недель назад, хоть и с бородой, – пшеничный самогон изгнал простуду из тщедушного тела. Только руки тряслись.

И стал Миня работать здесь, и проработал, как во сне, с неделю. Он кормил скот и убирал за ним, надевая на двойные драные носки рабочие галоши (жалел сытинские ботинки). А спал рядом с телятами и матушками–коровами – не на земле, конечно, а наверху, в навесной кладовке, где мешки и пакеты с комбикормами. Жил, как белка в дупле….

Его полюбил один теленок с белым ухом – завидев издали, радостно мычал, роняя слюнку. Миня чесал ему напрягшееся горло, тихо говорил:

– Если тебе повезет, ты вырастешь, быком станешь… тебя будут подруги любить… А пока ты дитя. – И привычно просил: – Расскажи мне о себе.

В ответ теленок, вздохнув, блестя мокрым носом, начинал жевать рукав Мини.

Как–то Лавриков проснулся еще во тьме, до зари, от пронизывающего холода, глянул – а за плетневой стеной бело, снег выпал… Господи, зима. А вот о зиме он не подумал! Без полушубка, без валенок – куда он?.. Поистине Миня блаженный… Единственная радость, недавно молодая одна женщина принесла ему найденный осенью возле озера ватный спальный мешок, забытый то ли геологами, то ли рыбаками, – ветхий, буро–зеленого цвета, весь словно в мутных пуговках – закапанный свечкой. В нем тепло…

И все же, чтобы не околеть от стужи, он попросился в брошенную баньку на окраине, за сгоревшими избами, небось пустят, и будь что будет. Поживет там. В конце концов это тоже судьба – судьба молчуна–отшельника. Ведь жизнь вокруг все равно прекрасна! Снег белый, как фата невесты, даже если эта невеста – сама Смерть. А еще снег слепит, как самая белая на свете бумага, на которой весна швейными машинками своих дождей настрочит зеленые буквы…

А про свободную баньку ему в случайном разговоре сказала одна очень миловидная женщина лет тридцати. И как со временем выяснилось, сказала не случайно – приглянулся ей мужичок.

Ее звали Таня, как и жену Мини. О чем он, удивившись, сразу ей и поведал.

Чернобровая, казацких корней, она стала приходить к нему вечерами по синим сугробам и черной крапиве с хлебом и термосом, порой с куриной ножкой в пакете. Она приносила и полешки в рюкзаке. Миня топил печку, и они сидели, глядя в огонь, и гостья расспрашивала подробно о его жене.

– Она хорошая, – бормотал еле слышно Миня. – А я… плохой…

– Почему ж ты плохой, если все время о ней помнишь? – протестовала молодая женщина, от которой истекал пряный жар ее чистых волос, ее чистой холщовой и шерстяной одежды. – Если все время о ней говоришь?.. А чем она занимается?

– Переводчик… – отвечал Миня. – С английского и на английский.

– Ой, я тоже английский учила, – обрадовалась Таня Капранова. – Ду ю… спик инглиш? Йес.

Почему–то Миню это известие в полудреме, в мороке усталости обрадовало до невероятности. Он заозирался. Он подумал: может быть, это жена Таня в чужой одежде пришла его спасти? Все правильно поняв, положил русую круглую голову на могучее плечо женщины и продолжал рассказывать.

– К нам иностранцы летят… деньги хотят вложить во всякие проекты… не надо, говорит, их бояться… Да и я понял: они меньше обманывают, чем наши воры в чинах.

– Наверно, – радостно соглашалась деревенская Таня.

– А еще приходят к ней окрестные женщины, советуются насчет одежды. Татьяна насчет моды большой специалист.

– Да? А что сейчас носят в городе? – спрашивала местная Татьяна. – Что она советует им?

Миня зажмурился и вспомнил умный говорок жены, ее прогнозы насчет моды, ныне повторенные многократно.

– Юбки стали более объемные и… многослойные.

– Это как? Как раньше?

– Наверно. – Миня шмыгнул носом. – Асимметричные. Спереди юбка еле колени прикрывает, а сзади – почти до пят. Шифоновые юбки – поверх узких брюк. Оборки и воланы в нижних юбках.

– Ой, как интересно! Я нашим расскажу.

– Брюки – или очень широкие, или очень узкие, чтобы облегали… Широкие – для официальной обстановки. Узкие – с туфлями на шпильках или с сапогами… Да, снова возвращается кожа.

– Можно турецкую?

– Наверно. Отсюда незаметна граница между брюками и сапогами…

– Да–да, поняла! Но сейчас же зима…

– Пальто классическое… маленькое, черное, из твида. Или из бархата. Силуэт прямой. В моду входят капюшоны.

– У меня есть! – кивала Таня. – Еще чё помнишь?..

– Насчет обуви. Квадратный мысок уже не в моде. И расширяющийся каблук.

Головные уборы – Джорджио Армани предлагает шлем летчика из черной кожи…

– Зачем?! – Таня рассмеялась. – Уж лучше скафандр?!

– Я не знаю. А Джон Гальвано рекомендует вязаные шапочки с ушками этнических расцветок. Свитера – кольчуги. Цветные аппликации. – Миня, не открывая глаз, бормотал–сипел, что запомнил, как глухарь, мало осознавая, о чем говорит. Он сидел, положив руки на коленные чашки, подставив лицо жаркому дыханию банной печки и нежному дыханию – сбоку, рядом – завороженной Тани. – Шарфы… широкие, длинные. Вязаные накидки. К осени идет шелковый жилет. Или вязаный. Носить как с шелковой блузой, так и с футболками. Вечерний туалет – кружево, шифон, шелк и атлас. Опять же двухслойные юбки.

– Это понятно, – кивала Таня, очарованно глядя на странного мужичка.

– Стиль «Flower power» – тишетка, юбка, мюли, броши – цветами пропитана каждая вещь. Заколки и украшения в волосах в виде цветов. Основной цвет – голубой. Из цветов делают не только резинки, но и зажимы–невидимки для волос. Камушки–пайетки на голове. А самая топовая вещь – из мелких камушек хрусталя, так говорит Татьяна..

– И как ты все запомнил?!.. Надо же.

– Ну как же! – сказал Миня, боязливо покосившись на нее, молодую и необычайно красивую. – Вы же, милые женщины, – венец природы… вы всё: и солнце, и луна, вы – розы и соловьи… вы носите в себе вечность, все будущие поколения…

– Господи, как я рада, что и меня Таней зовут… – вдруг выдохнула Таня и, не удержавшись, обняла со всей силой Миню. – Вот жалко только, моего не Мишей зовут…

– А как? – доброжелательно спросил Миня.

– Борей. Но он сейчас в тюрьме… ему все равно…

– Он сегодня не вернется? – с тревогой спросил Миня, хотя совершенно был не виновен перед неведомым Борей и не собирался посягать на честь его жены.

– Ну, что ты? Ему еще три года. – Закусив губу, она посмотрела, как и Миня, в огонь. – Если не сбежит… – И простонала. – Миня! – Кивнула на часы. – Время позднее! Меня свекровь обещала убить. Завтра я не приду… Давай на прощание… закроем глаза…

И они спали рядом, на скобленом полу, на старых половиках, и все Мине казалось ночью – сейчас в баньку влетит муж Тани, лохматый зэк с наколках… И хоть провалялся до утра бородатый Миня безгрешно, не шевелясь, сердце его трепетало, а удивленная женщина ласково целовала Миню и гладила…

– Какой ты славный… какой ты славный… У нас таких нет.

А снег валит и валит. Господи, как там в городе? Наверное, забыли о нем и Татьяна, и дочь… у них своя жизнь. И у него своя, ниже которой некуда. Или еще есть куда? Но только бы при этом сохранить остатки нравственности…

19

Лаврикова уже запамятовала про возможный второй визит старца Юлиана, но выжившая из ума старуха Марфа вечером вновь явилась к ней, вся в черном. И принялась, стоя на пороге, кланяться, креститься и шипеть:

– Господи!.. Ишь, чё сотворили, изверги!.. Бедную вдову грабить!..

– Я не вдова, – сквозь зубы сказала Татьяна. – Миня жив. Что вам угодно, бабушка?

– Это я так, Таня. Штыба не сглазить… Это я штыба Господа Бога умилостивить… Вот проклянет их щас Юлиан… ихние руки–ноги–то отсохнут! Идет, идет, движется! Суровый сёдни, как туча. Все ночь, говорит, думал о тебе, Таня, всю ночь. – Старуха увидела внучку, разбирающую на полу книги. – Ты опеть тут?! Ну–ка, беги домой… И ты покеда, Валюха… токо мешать будете! Слышите?! Восходит на этаж!

Каргаполов, безуспешно возившийся с третьим замком (мешало жестяное гнездо, вделанное когда–то Лавриковым в дверь), усмехнулся:

– Что ли, тот самый, с бородой?

– Цыть!.. – оборвала его старуха. – Вот заболеет когда простата – по–другому запоешь.

– Тьфу!.. – только и нашелся что сказать Каргаполов.

Наконец, он появился пороге, этот косматый огромный старик Юлиан с клюкой. Глаза у него посверкивали умно и страшно, руки были красные, ноги в расстегнутых ботинках шагали, как чугунные.

– За что я люблю русских людей, – переменив лицо, вдруг заговорил елейно Юлиан, – что на кладбище, что на пожарище, но не остается человек в несчастии своем одинок. Но люди более способны жалостливо лить слезы, а помочь не хватает сил человеческих. Мы же идем под огненным небом, указуя на источники познания и на источники забвения, и несть для нас непроницаемых покровов на лице земли, и несть для нас непроницаемого мрака по дороге… – И вдруг басовито – Каргаполову. – Что делает здесь сей раб божий с суетливыми руками? Не возжелал ли совратить душу бедной женщины нечестивым словом? – И покосился на Татьяну. – Решила ли ты, дочь моя, каков путь изберешь? Ибо истинно говорю – времени остается мало.

Каргаполов пожал плечами.

– Что за бред? Еще один спаситель человечества?!. И ты это слушаешь?

Юлиан насупил широкие, словно сапожные щетки, брови:

– Не люблю я, когда невежество рядится в одежды белые, когда бессилие прячется в латы медные… Ибо смущают они легковерных и добрых, ибо равны они фарисеям и равны они детоубийцам…

– Интересно, – хмыкнул Каргаполов, – сколько людей этот нечесаный мужик обманул?

– Свят, свят, свят!.. – закрестилась старуха. И цыкнула внучке. – Ну–ка отсюда!

Юлиан грозно повел выпуклыми очами на Каргаполова и поднял длань.

– Нечестивый!.. По причине, что не поверил мне, Юлиану, сыну Божьему, сей же час примешь кару!..

– Старец Юлиан, я прошу вас!.. – сморщилась Лаврикова. – Вы, Вячеслав Михайлович, могли бы и уважать возраст…

Обрывая ее взглядом и гневно крестя дрожащими пальцами Каргаполова, Юлиан прорычал:

– Цыть, сатана!.. Вижу на лице твоем, белом, аки дым, лицо василиска… и вижу в глазах твоих отблеск геенны! Шагу с этой минуты не ступишь, ежели не дам согласия…

Каргаполов хмыкнул:

– Да бросьте чушь городить… – И, подмигнув Татьяне, принялся ходить перед ним. – Вот, хожу, куда хочу…

– А вот сейчас и встанешь, яко мертвый!

– А и не встал!

– Я уйду – рыдать будешь, догнать захочешь – не догонишь! – И старец, пристукнув клюкой, прорычал Лавриковой. – Жив твой муж… а как найти его, отдельный потребен разговор.

– Да? – охнула Лаврикова.

Каргаполов негромко заметил:

– Если бы! Был бы жив, объявился бы.

– Ты сейчас замолчишь! – взъярился старик. – И замолчишь навсегда! Будешь молчать, как пень трухлявый, покуда муравьями тебя не растормошу!

– А вот и не замолчал! – Адвокат уже валял дурака. – А, б, в, г, д, е… И не надо, дедушка, обманывать женщин…

Старуха Марфа, пригнувшись, подлезла под руку старика.

– Дозволь слово молвить, старец Юлиан? Я раниша на костылях ходила… вот моя собственная внучка свидетель. Скажи, Ленка? Ходила я на костылях?

Лена кивнула:

– В натуре.

– А таперь?.. – Старуха повела плечами. – Хоть сплясать могу.

Каргаполов внимательно смотрел на нее.

– Я видел вас где–то… в магазине?.. Память у меня хорошая… И там вы, дорогая, говорили нормальным языком… безо всяких «таперь», «ранеша»… Значит, что–то где–то врете. Да и медицина наша с ревматизмом иногда справляется.

Юлиан засопел, как бык, передернул могучими плечами:

– Вижу, упрям ты и погряз, погряз в пороках… За ради денег мать родную продашь… я ваше племя хорошо знаю… присосались к ранетому боку России–матушки… А вот я сейчас перекрещу тебя, как нечистую силу… – Поднимает руку для знамения.

Старуха в страхе подскочила:

– Ох, не карай его до смерти, старец Юлиан! Пощади, сын Божий!

– Бабушка, не останавливай! – воскликнула Лена. – Интересно же!..

Лаврикова застонала:

– Ну, прекратите! – Она поднесла к вискам мизинцы. – Товарищи… господа… оставьте вы меня. Мне уже все равно. Оставьте с этим старым человеком.

– Это другое дело! – прогремел басом ясновидец. – Вам что сказано?

Каргаполов посмотрел на часы.

– Как хочешь. – Кивнул Лавриковой. – Кажется, закрывается нормально. Я позвоню. – И ушел.

Юлиан обернулся к старухе – та закивала и, крестясь, также попятилась вон, зазывая жестами Лену и Валю. И вот Юлиан и Лаврикова остались одни.

После торжественного молчания, старец величественно произнес:

– Так. Встань теперь, женщина, прямо передо мной… и смотри на меня.

Лаврикова, стесняясь сама себя, встала перед ним.

Юлиан откинул назад бородатую львиную голову, протянул к ней красные руки.

Лаврикова в опустошенности и усталости своей продолжала покорно стоять и смотреть на старика. Но тому, видимо, нужен был какой–то иной эффект.

– Нет, здесь не получается, – буркнул он. – В какой комнате он сегодня не был?

– Кто?

– Ну, этот ваш, пустой человечек. Он скверной покрыл пространство.

– Я не помню. На кухне…

– А в спальне? Не бойся. Стоять будешь далеко от меня. Идем же!..

– Нет, я туда не могу… – зарыдала Лаврикова. – Нет… нет… Туда – нет.

Зазвонил телефон. Лаврикова бросилась к столу и схватила трубку, словно в трубке было ее спасение.

– Алло? Слушаю!.. Не слышу!.. Кто?… – Звонили не ей, ошиблись номером, но из какого–то омерзения перед тяжело сопящим стариком с мокрыми губами она стала разыгрывать разговор с позвонившим человеком. – Что?.. Да, я внимательно слушаю. Говорите громче! Что?.. – И покосившись, бросила старцу Юлиану. – Давайте в следующий раз? Я полы помою…

И старик, насупясь, стукнул клюкой в пол, медленно двинулся на выход.

– Завтра. Иначе не стану помогать, – пробурчал он на прощание, не оглядываясь.

И Татьяна, испугавшись непонятно чего, закивала:

– Да. Да. Но если можно – послезавтра.

20

Молодая деревенская женщина больше не пришла в баньку, но, наверное, все–таки увидела на ладони черный цветок. Миня любил тайно делать маленькие подарки. То нарисует осторожно ночью, когда дочка спит, ей красным фломастером розу на ладошке, и Валя утром удивленно кричит, бывало: «Мама! У меня цветочек родился!», то своей Татьяне всунет в тяжеленный том англо–русского словаря, который она открывает каждый вечер после работы, что–то сверяя и выверяя, сверкающее дивное перо птицы, упавшее с небес… а бывало – и честно заработанную 100-долларовую зеленую бумажку… Да и друзьям–товарищам Миня иной раз дарил, как Дед Мороз, – кому лишнюю свечку в карман, кому – дефицитную лампочку к фаре… Ему самого, правда, не одаривали, но удивленно спасибо говорили…

Так вот местной Татьяне под утро, когда она крепко спала, он углем нарисовал в ладони черный цветок. Молодая женщина, очнувшись, вскинулась, глянула на часы и, чмокнув Миню в шею, убежала домой. Одна надежда – вдруг да не сразу сотрет, приняв за случайную грязь…

Да, красавица больше не появлялась. И это очень хорошо. Миня решил: самое время исчезнуть. К чему тут оставаться посмешищем? Он гордый человек, умный, он еще на ногах. В конце концов, от стужи не помрет – у него имеется подаренный колхозом коротковатый полушубок. Да и Татьяна, явившись в последний раз, приволокла старые собачьи унты, – Миня пойдет в них спокойно, куда глаза глядят…

И рано на заре, когда петухи еще толком не проснулись и люди спят, и никто в сумерках его не увидит, когда мерзлый туман плывет над тающим опять снегом, Миня надел на себя все теплое и, повесив на шею подарок Сытина – солдатские ботинки, направился в сторону юга, к синим борам.

Без остановки, сходя с одной разбитой дороги на другую, он прошагал полдня и неожиданно оказался на гладкой асфальтовой дороге. И, наверное, от усталости ноги сами свернули на нее. Даже если он попадет в какой–нибудь город – не беда, минует насквозь и побредет дальше.

Но асфальтовая дорога завернула в роскошный сосновый лес, таких высоких сосен со сказочными мощными лапами вверху Миня давно не видел. Как бронзовые кариатиды Ленинграда. Изредка попадалось черное раменье, отдавали старым дымком гари, небольшие полянки, но они были уже забиты рябинками с багровой рясной ягодой, по угорам кудрявился бурый малинник с несорванной, но уже иззябшей и водянистой малиной. Миня поклевал, как птица, сладкую ягоду и увидел, что над казенной дорогой висит жестянка с «кирпичом». Воинская часть там, что ли? Ну, не обидят, поди, если мимо пройдет.

И все же замер в нерешительности. И как раз в эту минуту со стороны поля влетел в лес оснеженный сизый джип, с визгом затормозил, заюзил, из кабины, опустив стекло, высунулся веселый человек, помоложе Мини, в черной коже:

– Ко мне в гости?

«Наверное, егерь», – подумал Миня и простодушно сказал:

– Видно, заблудился. Я иду в сторону Саян.

– О! А хотите – в Тибет? Я как раз туда собираюсь, – заразительно смеясь, незнакомец открыл правую дверцу. – Садитесь, обсудим!

Миня топтался возле машины, стесняясь, в драном полушубке и унтах, сняв с шеи и убрав ботинки за спину.

– Ну, чего вы?! Давайте, давайте! Мне тут скучно, поговорим.

Наконец Лавриков, улыбнувшись, забрался на сиденье, захлопнул дверцу. Ботинки сунул под ноги.

– Думаете, пригодятся? Уже зима. Вот–вот скует все реки.

Незнакомец вел машину очень быстро, да и дорога, надо сказать, отличная. Вправо, влево, по полукругу – и вж–ж–ж шипами… резко остановились перед железными воротами. Незнакомец просигналил – ворота отъехали в сторону, и джип вкатился во двор.

Вышли из машины, он подошел к Мине, протягивая руку:

– Андрей. Я тут живу. – Он кивнул на роскошный дом в три этажа, из красного кирпича с башенками и антеннами. – Супруга в город укатила. Вас–то как зовут?

Миня тихо представился.

– Так–так. Тихонов, русская фамилия, хорошо. – Хозяин дома замигал узко поставленными птичьими глазами и снова рассмеялся, смещая нижние белые зубы влево. Жизнерадостный парень. – Сейчас в сауну, и поговорим. Наверное, уже согрелась.

Он показал рукой и пропустил Миню в дверь. В зале вспыхнул свет, замерцали дорогие кресла и диванчики, пуфики и этажерочки с книжками, навстречу явилась довольно пожилая дама в чепце – прямо–таки из английского кинофильма домоправительница или гувернантка, лицо изрезано квадратными морщинами:

– Андрюшенька, я тебе звоню, а твой не отвечает.

– Я его забыл! – как бы легкомысленно бросил Андрей. – Знакомься…

– Нельзя, – наставительно нахмурилась женщина. – Народ всякий.

– Народ хороший, – смеялся Андрей. – Вот, мой новый приятель, Михаил Иванович Тихонов, собрался в Саяны. А я его уговариваю в Тибет.

Женщина довольно неприязненно оглядела мужичка в полушубке.

– Простите, Михаил Иванович, вы где–нибудь учились? Я почему спрашиваю. У нас тут техники много, и если случайно не то нажать…

Миня сердечно улыбнулся ей, как родной маме:

– Я окончил политехнический, с красным дипломом. Правда, в настоящее время свободен. Но думаю, влеменно. – И чтобы еще больше расположить к себе, кивнул на картины, развешанные по стенам. – Это Рерих… ведь так?

В самом деле, он сразу увидел копии знаменитых работ Рериха: «Весть», «Горы»… где грозно горит небо, теснятся синие скалы и высится таинственный всадник на коне…

– Отлично! – воскликнул Андрей. – Вы – наш человек! Эмилия Васильевна, мы в сауну. А где, кстати, парни?

– Почему я и волновалась, Андрей Андреевич, – низким голосом отвечала женщина. – Всю охрану вы вчера отправили на охоту за кордон. Там вроде бы лось кричал.

– Ах, да, да, да… – закивал головой во все стороны, как китайский болванчик, Андрей. – Лось. Кричал. Так идемте, Михайло Иванович Ломоносов.

Сауна оказалась отменная, все обшито гладким красноватым деревом и словно помазано медом, запах такой… Раздевшись догола, хозяин подмигнул Мине – давай–давай, и тот тоже разделся. Бесцеремонно оглядев нового знакомца и хмыкнув:

– Мы еще покажем им, верно? – Андрей полез на полок.

Когда прогрелись и окатились под душем и выплыли, как космонавты в невесомости, в предбанник (уж Миня точно так себя чувствовал!), Андрей бросил гостю махровое белое полотенце, затем махровый же розовый халат, и охлестнувшись поясами, они сели пить пиво. Пиво было немецкое: «Miller». Сто лет не пил Миня такого пива.

– Ну, а теперь расскажи, кто ты и что ты, – попросил хозяин дома. И Лавриков, совершенно счастливый от столь цивильной обстановки и доброго к себе расположения, рассказал о себе почти все, включая неудавшуюся попытку купить акции и ограбление.

Дослушав, Андрей звонко расхохотался. И спохватился:

– Не обижайся. Я сам не раз влетал в ситуации…

– Расскажи о себе тоже, – тихо попросил Миня.

– С удовольствием. Столь диковинному спутнику, очарованному страннику… нет, разочарованному страннику, так? Новому Одиссею – с удовольствием.

И он, не убирая с лица кривой (с нижними зубами влево), легкомысленной улыбки удачливого человека, поведал о том, как окончил биофак Н. – ского университета, как, поработав на кафедре (как и Миня, кстати), защитил кандидатскую и – бросил науку. Потому что она никому не нужна… во всяком случае, в тот год из Академгородка двенадцать молодых ученых переманили в Бразилию…

– В Бразилию! Вот говно! – хохотал Андрей. – Ну хоть бы в Англию. Нет, я решил здесь найти себе место.

Андрей Тарасов поначалу строил пруды и сады для новых русских, это сложная работа, но, к сожалению, господа, для которых он ее делал, люди тупые, плохо платили… им казалось, ничего особенного: здесь посадить синие ели, а там цветы… Андрей принялся выращивать редкие растения, но и это мало кого заинтересовало… И все решил случай: он катался на горных лыжах и сломал ногу, оказался в хирургической больнице, и там, разговаривая с врачами, придумал необычные шарниры. Выйдя из больницы и взяв в аренду угол в мехмастерской университета, начал делать их, а также иные металлические приспособления (все это нынче очень просто вживляют вместо разрушенных костей в человеческое тело), а также изобрел несколько видов инвалидных колясок, в том числе и такую, что, обхватив человека никелированными лапками, ставит его почти стоймя – для приема пищи или работы… человеку нужно иногда и постоять…

– Я много чего придумал, – рассказывал, крутя головой во все стороны и по–прежнему как бы веселясь, Андрей. – Больше половины изобретений у меня те же врачи украли и увезли, кстати, в Англию… но и осталось кое–что. И я на все эти деньги купил… вы будете смеяться и рыдать!.. ценные бумаги нашего государства. И, конечно же, оказался идиотом, то есть полностью банкротом. И тогда решил создать свою лотерею… ну, сколько я пробивал эту идею – можно долго рассказывать… заработал баксы, но у меня почти все отобрали наши доблестные правоохранительные органы, пообещав далее не мешать мне работать… но тут сменили начальника в области – и я снова оказался на мели… Затем… – Он вскочил, открыл бар. – Давай крепкого двинем? Хочешь виски?

Миня почти засыпал, поэтому согласился. Когда выпили виски, Андрей вмиг опьянел и дорассказал уже невнятно, как у кого–то занял денег, а тот – приятель Чубайса или Коха. Ночью позвонили – сбросьте бумаги… Короче, Андрей наконец–то на ровном месте заработал большие «бабки». И сейчас держит их в трех банках, и они, эти деньги, растут там, как дрожжи.

– А вот в душе по–прежнему желание тайны, тайны… – хохотал, радостно брызгая слюнцой, Андрей. – И мы с вами ее постигнем! Вы же верите в Шамбалу? Верите, что там наши учителя, которыми из космоса продиктованы великие истины? Что сказано в книге «Агни – Йога»? – И, уже еле двигая языком, закатывая глаза в подлобье и вскинув указательный палец, процитировал: – «Для одних Шамбала есть Истина, для других Шамбала есть утопия. Для одних Владыка Шамбалы есть украшенный Идол, для других – руководитель всех планетных духов… Но мы скажем… скажем: Владыка Шамбалы – Огненный двигатель Жизни и Огня Матери мира…»

Хозяин дома заиграл пальцами, потеряв мысль.

– Вы устали, – тихо сказал Миня. – Давайте отдохнем.

– Да, да! – молодой человек вскочил, шатаясь. – Да! Идемте! Я так рад вам… единомышленников так мало… Я провожу в вашу комнату… спите. А утром позавтракаем – поговорим о Тибете. Не о тебе, а о Тибете! Это у меня шутка. Хочу лишь сказать: я верю в страну Абсолютного духа. А ты?

– Я тоже, – ответил Миня.

Он провел эту ночь на широченной мягкой кровати, только подушка странная – нечто мягкое и узкое, из пуха, что ли, но весьма удобно. Он давно не спал так сладко… Есть же хорошие, благородные люди на свете! Это тебе не бай Муса… тут наши, родные люди…

21

После очередного брифинга с иностранцами (на сей раз приезжали бизнесмены из ЮАР, и Татьяна блеснула, помимо своего хорошего английского, знанием ситуации в их промышленности), ее вызвал к себе в кабинет первый заместитель главы города Никитенко Алексей Владимирович.

Неужто недоволен ее работой и собирается уволить? Ходил слух, что мэрию будут сокращать на четверть.

Но этот чиновник, из молодых, с обритой до блеска головой (видимо, из–за ранней лысины) и с рыжей бородкой, торчавшей, как на фресках Египта, пригласил ее для иного разговора. Он сам прикрыл дверь, сел напротив Лавриковой, как давеча ректор политехнического института, за маленький приставной столик и тихим, особо доверительным тоном начал:

– Я очень доволен вашей работой. Но, к сожалению, давно не спрашивал, как ваши дела. Не нужна ли в чем–нибудь моя помощь?

Разумеется, он тоже знал, как и многие в городе, что муж Татьяны исчез. Но чем он–то может помочь? И этот с ясновидящей сведет?

– Нет–нет, – спокойно (как всегда, спокойно) отвечала золотоволосая Татьяна, очаровательно улыбаясь, вся красивая и ледяная, как залакированная куколка.

Никитенко уставился карими глазками и помолчал. Но Татьяна умела выдерживать любые взгляды. Алексей Владимирович, смущенно дернув извилистыми розовыми губами над бородкой, негромко продолжил:

– Я мог бы… то есть, мы тут могли бы собрать необходимую сумму… ну, пусть это будет в долг, чтобы вы рассчитались… Я слышал, вас беспокоят. Вячеслав Михайлович хороший адвокат, но его связи с теневым капиталом… Смотрите, я бы мог помочь в самом деле.

И впервые за три года совместной работы в деловых бойких глазах Никитенко Татьяна увидела живой блеск надежды на более близкое знакомство. Она знала: Алексей Владимирович холост, недавно развелся – его бывшая жена, прихватив дочь, уехала жить в Германию, она наполовину немка. Никитенко вел себя на службе очень достойно, со всеми на вы, одевался чисто и строго. И Татьяне, что скрывать, было приятно внимание с его стороны. Но тем больнее стало на душе: если уж этот человек что–то предлагает, значит, в городе никто не верит в возвращение Лаврикова…

– Спасибо, – еле слышно ответила Татьяна и поднялась. – Я думаю, мы подождем. Не хочется обижать человека…

– Вы знаете, – вдруг сказал Никитенко, – мы же были довольно близко знакомы… Когда в политехе над магнитной водой работали, я учился в аспирантуре… Что меня поражало всегда – его сильные пальцы. Нет, он здоровался мягко, но вот когда что–нибудь отвинчивали или завинчивали, даже без ключа…

Татьяна кивнула – это верно… и поехала, но не домой, а на дачный участок. Давно там не была. Она была благодарна Никитенко за его слова, но не ведала, что Алексей Владимирович говорил с ней по настойчивой просьбе Каргаполова. И что Каргаполов, сразу же после того, как она вышла из кабинета начальства, узнав из телефонного разговора с Никитенко про ее заступничество, вновь заспешил с очередным букетом к Татьяне…

Ах, Слава! Каждую ночь перед сном звонит:

– Танечка… Танюша… ты не решила? Нет–нет, я не тороплю… ты знаешь, меня же вызывала эта идиотка… говорит, не в сговоре ли мы?.. И я вспомнил… – Он хохочет так громко, что трубка дрожит в руке у Татьяны. – Я вспомнил… ведь я с ней когда–то танцевал… пару раз… на университетских вечерах…она мне глазки строила… неужто обычная месть? Нам же многие завидовали…

– Ах, я не знаю… – истерзанно отвечала Татьяна. – Я уверена, ты ни в чем не виноват. Давай спать.

– Еще два слова, прости. У нее не сложилась жизнь… она одинока… а такие люди хватаются за любую ситуацию, чтобы помучить других людей…

Ах, не обманывает ли он в чем–то Татьяну? Не хватает головы в эти несчастливые суетные дни все собрать и понять…

– Может быть… может быть… спокойной ночи, Слава.

– Спокойной ночи, золотко мое…

«Золотко». «Золотоволосая моя». Татьяна как–то не удержалась, спросила у него по телефону (в глаза неловко):

– Зачем ты до сих пор волосы красишь? Там же видно – корешки…

Он уязвленно, глухо ответил:

– Потому что люблю тебя. Как увижу свои желтые в зеркале, так тебя вспоминаю…

Наверное, вправду любит. Господи, что делать?! Кроме Мини, Татьяне никто не нужен… Но так стало тяжело!

Автобус не доехал до своей обычной остановки, встал, скрежеща железом, аж за три километра до ворот дачного кооператива «Наука», перед зияющим оврагом, не рискуя форсировать размытую дождями и раздолбанную тракторами и кранами дамбу (за сосняком строятся новые русские), и Татьяна, еле вытаскивая сапоги из глины под пудрой снега, перешла на другую сторону, затем, обходя склизкую дорогу по бурьяну и дикой конопле, нацепила на одежду кучу репьев и черно–зеленых липучек, пока добралась до своей избушки на курьих ножках.