Текст книги "Кровавая карусель"

Автор книги: Роман Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Таков все еще в общих чертах замысел будущего романа. Но на подступах к нему уже созданы повести «Последний день приговоренного к смерти» и «Клод Ге». Обе основаны на подлинных фактах, лично собранных писателем, хотя первую автор выдал за найденные в тюрьме записки приговоренного к гильотине, а сюжет второй взят прямо из газетной хроники. У Гюго хранилась пожелтевшая вырезка из «Судебной газеты», где говорилось, что рабочий Клод Ге из Труа был казнен за убийство надзирателя тюрьмы, в которую он был заключен за кражу хлеба для своих голодающих жены и ребенка. Хлеб и дрова на три дня для семьи и пять лет тюрьмы – таков печальный результат. А дальше – убийство жестокого надзирателя и смерть несчастного, доведенного до отчаяния узника. «Снова казнь, – записал в те дни Гюго. – Когда же они устанут? Неужели не найдется такого могущественного человека, который разрушил бы гильотину?» Для обслуживания этого тяжелого железного треугольника содержат восемьдесят палачей, получающих жалованье шестисот учителей. И дальше Гюго переходит к главному – вопросу об устройстве общества в целом. «Почему он украл, почему убил этот человек со светлым умом и чудесным сердцем? Кто же поистине виновен? Он ли?» – спрашивает писатель. И добавляет, что любой отрывок из истории Клода Ге может послужить вступлением к книге, в которой решалась бы великая проблема XIX века.

Сейчас он пишет как раз такую книгу. Чтобы ускорить ее рождение и продлить свой рабочий день, Гюго обедает лишь в девять часов вечера. «Так будет продолжаться два месяца для того, чтобы продвинуть Жана Трежана», – записывает он в дневнике. Уверенный, что теперь работа пойдет, он заключает повторный договор с Госленом на издание первой части своего романа.

Новая его книга вберет в себя многие события, свидетелем которых был Гюго: и перестрелки на парижских улицах в июньские дни 1830 года, и революционный, недолгий, как весенняя гроза, взрыв 1832 года, и баррикады 1848-го. И всякий раз, чувствуя приближение бури, Гюго откладывал перо, прятал незаконченную рукопись в железный сундучок вместе с другими тетрадями, записными книжками, крепко перевязанными пачками писем и выходил на улицу. Он слышал, как летом 1830-го возле Аустерлиц – кого моста какой-то каменщик прокричал: «Рабочие, объединяйтесь!». Видел мужчин в рубахах с засученными рукавами, несущих по улице Сен-Пьер-Мон– мартр знамя, на котором было написано: «Свобода или смерть!» Шел в июне 1832 года вместе с толпой, провожавшей в последний путь генерала Ламарка, и был свидетелем того, как над головами демонстрантов взметнулось красное знамя; вслед за тем воздух разорвали три выстрела: мятеж снова расцвел на парижских мостовых. В феврале 1848-го на улице Сен– Флорантэн он присутствует при сооружении баррикады, которую строят, распевая песни, гамены – уличные мальчишки лет четырнадцати. Разбирая мостовую, ребята весело перекликаются:

– Баболен!

– Шаврош!

На другой день король-буржуа Луи-Филипп взял в руки перо, которое ему подал сын, герцог де Немур, в нерешительности немного помедлил и вдруг гневно расписался под своим отречением. А еще день спустя, в пятницу 25 февраля, Гюго был назначен исполняющим обязанности мэра VIII округа. К этому моменту Временное правительство ликвидировало звание пэра – титул, которого Гюго был удостоен четыре года назад.

Под последней строкой рукописи, начертанной в феврале 1848 года, Гюго позже пометит: «Здесь замолкает пэр Франции и продолжает изгнанник». Запись эту он сделает в декабре 1860-го на острове Гернси, где живет после переворота, совершенного Луи Бонапартом. Девять лет назад писателю пришлось покинуть родину. Ему удалось вывезти кое-какие бумаги и среди них – рукопись романа, который теперь называется «Нищета». На чужбине, продолжая работать над ней, он снова сменит название.

Перечитав за семнадцать дней свой роман, строку за строкой, переделав многие главы, написанные ранее, а заодно и имя героя – на Жан Вальжан, Гюго зачеркнет старое название и выведет новое: «Отверженные». И Жюльетта, переписывая свежие рукописные листы, потрясенная, признается автору:

– Я переживаю судьбу всех этих персонажей, разделяю их несчастья, как если бы они были живыми людьми, – так правдиво ты их описал…

Преступление и наказание

Никто не сомневается сегодня в том, что каторжник Пьер Морен, сложивший свою буйную голову под Ватерлоо, послужил прообразом бессмертного Жана Вальжана. Но только ли этот ушедший в безвестность несчастный стал прототипом героя Гюго? А другой заключенный, описанный в одноименной повести, – Клод Ге? И его называют в числе прототипов. Он тоже попал в тюрьму только за то, что украл немного хлеба.

Неужели те, кто творит правосудие, не понимают, что только голод толкает на воровство, а воровство ведет к дальнейшим преступлениям?! Может быть, кому-то это покажется парадоксом, но каторжники вербуются законом из числа честных тружеников, вынужденных совершать преступление. Поэтому смирный подрезальщик деревьев Жан Вальжан превращается в грозного каторжника под номером 24 601.

Гюго давно задумался над этими вопросами. Преступление и наказание, причины, толкающие к роковой черте, закон, косо смотрящий на голод… Красный муравейник Тулона и Бреста – каторга, где в красных арестантских куртках томятся закованные в цепи галерники с позорным клеймом на плече. Они живут одной надеждой – вырваться из этой страшной «юдоли печали». Но, оказавшись на свободе с желтым паспортом, всюду гонимые, без работы, вынуждены совершать новые проступки. И снова должны надеть красную куртку. Либо, пройдя все ступени падения, взойти на эшафот.

Всю жизнь Гюго боролся за отмену смертной казни. Произносил речи, выступал за амнистию, обращался с просьбами о помиловании, писал статьи на эту тему.

В этой долгой борьбе, которую вел писатель, сильнее любых логических доводов, сильнее самых веских доказательств оказались художественные образы, созданные им. Среди них – и осужденный, который пишет свои записки перед казнью, и Клод Ге, и, конечно, Жан Вальжан.

Но чтобы создать эти характеры, надо было их изучать.

В бумагах писателя находились записи, сделанные еще в 1823 году, где перечислялось, какие наказания полагаются каторжнику за те или иные проступки: смерть, продление срока, палочные удары.

С этого времени писатель начнет постигать мир отверженных и неоднократно посетит ад, где томились парии закона. Не раз Гюго пересекал ворота Тулонской каторги, бывал в тюрьмах Бреста и Парижа, наблюдал, как заковывают в цепи партии каторжников, отправляемых на галеры.

Миром отверженных, миром низвергнутых в этот ад нельзя было пренебрегать при описании нравов, при точном воспроизведении тогдашнего общества.

…В начале сентября 1861 года Виктор Гюго вместе с Жюльеттой вернулся из Мон-Сен-Жана на остров Гернси. Спустя месяц писатель начал переговоры с бельгийским издателем. За тридцать лет Гюго четыре раза продавал права на «Отверженных». Теперь он подписывает в последний раз контракт с Альбером Лакруа, безоговорочно согласившимся на условия автора. За исключительное право на публикование романа в течение двенадцати лет Гюго получил триста тысяч франков золотом. Сумма по тем временам астрономическая, и банкиру Оппенгеймеру, взявшемуся предоставить издателю такого размера ссуду, пришлось самому часть денег занимать у коллег. Менее чем за шесть лет, с 1862 по 1868 годы, молодой Лакруа заработал на романе Гюго более полумиллиона чистой прибыли.

Что знали о книге Гюго, над которой он так долго работал, до того, как она вышла в свет? Ровным счетом ничего. Известно было лишь ее название – «Отверженные». Оно настораживало, книгу ждали с любопытством. Не удивительно, что первое издание, появившееся в начале 1862 года, разошлось молниеносно: за два дня был распродан весь тираж – семь тысяч экземпляров. Тотчас же потребовалось новое, второе издание, которое и вышло через две недели. Почти одновременно роман появился в книжных лавках Лондона и Брюсселя, Лейпцига и Мадрида, Варшавы и Милана; его успели издать даже в Рио-де-Жанейро, так как перевод во всех случаях делался заблаговременно, по гранкам.

В России роман «Отверженные» напечатали сразу в трех журналах. Однако, спохватившись, цензура – в лице самого царя – запретила отдельное издание книги «из-за сильного революционного воздействия ее на читателя».

В самой же Франции вокруг книги Гюго разгорелся горячий спор.

Критики разделились на два лагеря. Одни хвалили роман, признавая его удачным, но таких было меньшинство; другие обрушились на Гюго с хулой. Его обвиняли в том, что все события и персонажи он выдумал. Такого нет в действительности и не может быть! В книге все вымысел, все невероятно, все ложь! Реакционная критика объявила книгу опасной и вредной.

До хозяина Отвильхауза на далеком острове Гернси доходили отзвуки битвы, разыгравшейся вокруг его книги. Он предполагал, что не всем его правдивый рассказ придется по нраву. Но он и не думал потрафлять вкусам всех. Его цель была – потрясти, взволновать сердца картиной нищеты, безработицы, страшной жизни всех отверженных обществом. Данте создавал свой ад, пользуясь вымыслом; Гюго пытался создать ад, основываясь на действительности. И считал, что до тех пор, пока будут царить на земле нужда и невежество, книги, подобные этой, окажутся, быть может, не бесполезными.

Удалец Кирджали, или неуловимый гайдук

За святое дело греков

Кавалькада всадников на рысях вышла к Пруту и около Скулян по льду переправилась через реку. Во главе конного отряда из 50 человек гарцевал на белом коне князь Александр Ипсиланти, глава восставших греков. Незадолго до этого князь оставил службу в русской армии, став во главе тайного патриотического общества «Филики Этерия» (то есть «Дружеское общество»), цель которого состояла в освобождении Греции от турецкого ига.

Все пятьдесят одеты были в венгерки черного сукна, цифровики из черных шнурков, того же цвета рейтузы и кушаки, за поясом по два пистолета. На другом берегу черных всадников поджидали двести арнаутов из албанцев, болгар и молдаван.

Развернув темно-синее знамя с изображением золотого креста на одной стороне, а на другой – феникса и надписи «Из пепла восстаю», всадники направили коней на запад. Путь их лежал в Яссы, центр одного из двух Дунайских княжеств – Молдавского, которое хотя и находилось, как и княжество Валахшское, под турецким управлением, но на тронах там восседали господари, греки по национальности. Да и сами княжества, согласно договору с турками, находились под особым «покровительством» России.

В конце февраля 1821 года в Яссах, в церкви Трех святителей, митрополит освятил знамя восставших и меч Ипсиланти. И вслед за этим во все стороны полетели напыщенные прокламации «безрукого князя» (он потерял правую руку в 1813 году под Дрезденом), призывавшие соотечественников к оружию. В этих же листках князь извещал о том, что повсюду братья и друзья на Балканах с оружием в руках ожидают и готовы поддержать освободителей. «Европа удивится доблестям, – патетически заявлял Ипсиланти, – а тираны, трепеща и бледнея, избегут от лица нашего…» В конце своих прокламаций князь всякий раз многозначительно намекал на некую великую державу, которая будто бы «одобряет сей подвиг великодушный». Едва ли кто сомневался, что глава повстанцев намекал на Россию и ее помощь восставшим. Однако, если даже Ипсиланти искренне верил в то, что русские войска вмешаются и выступят против турок, он, не имея на то достоверных данных, мягко говоря, легкомысленно вводил в заблуждение своих сподвижников. Русский царь и не помышлял им помогать, усмотрев в их действиях те же цели, что ставили перед собой и участники Пьемонтской революции.

Однако призывы Ипсиланти возымели свое действие. Заволновались греческие общины Одессы и Кишинева, даже в Москве патриоты вносили деньги на правое дело. А вскоре группами и в одиночку потекли в войско Ипсиланти волонтеры, готовые сразиться с ненавистными поработителями. Из одной Одессы отправилось тысяча пятьсот греков. Кто на подводах, а иные пешком, одетые в красно-синие безрукавки, в шароварах и цветных кушаках, волонтеры двигались по дорогам Бессарабии, оглашая степь словами гимна, написанного Констандиносом Ригасом – поэтом и революционером, казненным турками лет за двадцать до этого. Судьба этого греческого патриота была хорошо известна А. С. Пушкину, как и его пламенные стихи:

 
Воспряньте, Греции народы!
День славы наступил.
Докажем мы, что грек свободы
И чести не забыл, —
 

пели добровольцы, направляясь в лагерь восставших. Многие из них, писал А. С. Пушкин, отбывавший южную ссылку в Кишиневе и ставший невольным свидетелем событий, «распродали за ничто» свое имущество, накупили сабель, ружей, пистолетов и присоединились к войску Ипсиланти. Восторг умов дошел до высочайшей степени. И вот под знаменем Ипсиланти семь тысяч человек!

То же, что и в Одессе, происходило и в Кишиневе. С той, пожалуй, лишь разницей, что этот город стал, как мы бы теперь сказали, прифронтовым. Тут находились тайные склады оружия и боеприпасов, здесь окончательно формировались и обучались отряды добровольцев, отсюда переправлялись они через границу.

Сюда же вскоре потекли и первые беженцы с той стороны Прута, встревоженные восстанием. И вскоре создалось положение, когда карантин в Скулянах не поспевал пропускать поток беженцев, число которых все возрастало и достигло нескольких тысяч.

В эти первые недели выступления Ипсиланти, казалось, ни у кого не было сомнения в успехе дела греков. Командир дивизии, стоявшей в Кишиневе, впоследствии декабрист, М. Ф. Орлов так отзывался о своем друге Ипсиланти: «Тот, кто кладет голову за отечество, всегда достоин почтения, каков бы ни был успех его предприятия». Почти в тех же словах писал о нем и Пушкин: «Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал!»

В те дни Греция была символом борьбы за свободу. Горячее сочувствие Пушкина справедливому делу греков выразилось в стихотворениях «Гречанка верная! не плачь…», «К Овидию», «В. Л. Давыдову», в заметке об Ипсиланти и одном из его сподвижников Пендалеке, в дневниках, в письмах.

Приблизительно к этому же времени относятся и замыслы поэта написать поэму о гетеристах, в том числе об отважном Иордаки Олимпиоти. Но почему, однако, о нем, а не о самом Ипсиланти, поначалу так восхищавшем поэта? В том-то и дело, что со временем Пушкин изменил свое отношение к руководителю восставших. Отдавая должное личной его храбрости, он – как, впрочем, и многие другие – начал понимать, что тот не имел свойств, нужных для роли, за которую взялся так горячо и так неосторожно.

Тогда-то поэт и обратил свое внимание на истинных героев восстания, тех самых, кого к тому времени Ипсиланти бросил на произвол судьбы и, бежав с поля боя, проклинал, называя ослушниками и трусами. «Эти трусы и негодяи, – заметит позже Пушкин, – большею частью погибли в стенах монастыря Секу или на берегах Прута, отчаянно защищаясь противу неприятеля вдесятеро сильнейшего».

Среди тех, кто бился до конца, был как раз и Иордаки Олимпиоти.

После того, как в жестоком сражении при Драгошанах полег цвет войска Ипсиланти (в том числе, полностью погибла «Священная дружина» – личная гвардия князя из молодых греков, а сам он бежал в Австрию), остатки его армии продолжали отчаянно сопротивляться. Часть из них засела в монастыре Секу во главе с Иордаки. Огромные силы турок окружили монастырь. Участь его защитников была решена. И когда под мощными ударами рухнули стены и турки хлынули в монастырь, Иордаки с последними, оставшимися в живых, его защитниками укрылся на колокольне. Чтобы не попасть в руки турок, он поджег бочку с порохом и взорвал себя вместе с ворвавшимися врагами.

Так погиб один из героев Гетерии. Другие сложили головы на берегу Прута, под Скулянами, – в последней битве повстанцев.

Герои скулян

Сражение под Скулянами – одно из самых ожесточенных – нарисовано Пушкиным в его повести «Кирджали» столь подробно, с такими деталями, что невольно задаешься вопросом: откуда поэт мог узнать все это? Тем более, как он сам признавался, бой этот тогда никем еще, кажется, не был описан. Повесть А.Вельтмана «Радой», где приводится рассказ о битве, содержит ряд интересных и ярких зарисовок событий и характеров гетеристов, с которыми, кстати, автор, будучи в одно время с Пушкиным в Кишиневе, был знаком лично. Однако появилась эта повесть в 1839 году, пять лет спустя после того, как увидело свет сочинение поэта. Встречается описание героической обороны при Скулянах и в анонимном произведении «Возмущение князя Ипсиланти в Молдавии и Валахии в 1821 году». Но едва ли оно было в то время многим известно. Документ этот был обнаружен в архивах только в наше время. Писатель Л.Большаков рассказал об этой рукописи, истории ее находки и возможном авторе в книге, которую назвал «Отыскал я книгу славную…», считая ее первым в мире исследованием по истории Гетерии.

Пушкин описывает, как семьсот человек греков, болгар, албанцев и представителей других народностей героически сражались против значительно превосходящих сил неприятеля – нескольких тысяч турецких конников. Тем не менее неравный бой длился несколько часов и продолжился на другой день. Поначалу потери турок были огромными – до тысячи человек, меж тем как из гетеристов было ранено всего тридцать. Отряд их прижался к берегу Прута и выставил перед собой две маленькие пушечки. Но скоро положение горстки храбрецов стало отчаянным. Часть была перебита, другие ранены и успели переправиться на русский берег. Оставшиеся в живых бросились в стремительное течение реки и погибли в его водоворотах, иные были убиты турецкими выстрелами, направленными с берега…

И все же некоторые гетеристы достигли русского берега и укрылись в Скулянском карантине. Спустя несколько недель их можно было видеть в кишиневских кофейнях. Узорные куртки героев и красные с острыми носами, туфли начинали уже изнашиваться, но скуфейки все еще лихо были надеты набекрень, а из-за широких поясов по-прежнему торчали ятаганы и пистолеты. Герои Скулян в кофейнях Кишинева вспоминали, попыхивая длинными чубуками, о сражениях с турками, ругали своих нерадивых предводителей и славили тех, для кого смерть была слаще «угрызений чести». Рассказы гетеристов из кофеен разносились по городу, и еще долгое время в Кишиневе обсуждали недавние события.

Как-то зашел об этом разговор в канцелярии И. Н. Инзова – наместника Бессарабии, где служил Пушкин. Молодой чиновник Михаил Иванович Лекс, по характеристике Пушкина – человек с умом и сердцем, поделился тем, о чем только что услышал от одного из участников Скулянской битвы.

– Нет, только представьте, – горячился Лекс, – у гетеристов всего две крохотные пушечки, найденные в Яссах на дворе господаря. Из них, бывало, палили во время именинных обедов. Так вот, когда защитники скулянского укрепления расстреляли из этих пушечек всю свою картечь, они послали Сафьяноса (позже он был убит) на наш берег, где в карантине содержались раненые. У них он отобрал для последних зарядов – что бы вы думали? – пуговицы, гвозди, цепочки и набалдашники с ятаганов. Тот же, что поведал мне об этом, отдал на заряды свои последние двадцать монет. И теперь этот герой живет подаянием!

Присутствующий при сем Пушкин отложил перо (по повелению Инзова, он в тот день переводил составленные по-французски законы для Бессарабии) и внимательно слушал рассказ молодого чиновника.

– А как звать вашего героя? – поинтересовался поэт.

– Кирджали, – был ответ.

Рассказ этот еще больше разжег интерес Пушкина к уцелевшим после поражения гетеристам. Он наблюдает их на улицах, в кофейнях, с некоторыми беседует и с восхищением пишет о них П. А. Вяземскому, обещая, если тот завернет в Кишинев, познакомить с героями Скулян и Секу, со сподвижниками Иордаки.

Возможно, что поэт побывал и в самих Скулянах, для того чтобы своими глазами увидеть места, где герои Гетерии переходили Прут. Такое предположение, в частности, высказывает Валентин Катаев в своей повести «Кладбище в Скулянах». Если так и было, то легко вообразить, что поэт остановился в новых Скулянах на постоялом дворе, который расположен был на главной улице. Бывал, конечно, в карантине и таможне, на почтовой станции, наблюдал смену пограничной стражи, ходил в молдавское село, где находилась православная церковь…

На берегу Прута к нему, возможно, подошел однажды инвалид, еще недавно служивший в карантине. Сразу же определив приезжего, решил, видимо, излить ему свою досаду на начальника, до срока уволившего его со службы. Весьма нелестно охарактеризовав того с разных сторон, инвалид закончил с издевкой: «Чего-чего, а уж храбрости ему не занимать. Сорок лет, говорят, служит, а отроду не слыхивал свиста пуль. Но вот во время недавнего сражения – там, на том берегу, – турок с греками Бог привел услышать. Как начали жужжать басурманские пули мимо его ушей, он чуть от страха не помер. И давай распекать нашего майора Корчевского: как допускаешь, мол, такое безобразие. Майор, не зная, что делать, побежал к реке, за которой гарцевали делибаши, и погрозил им пальцем. Представьте, те, увидя это, повернулись и ускакали…»

Пушкин почти точно запомнил фамилию этого майора, пригрозившего туркам пальцем, и вывел много позже в своей знаменитой повести под фамилией Хорчевский – впрочем, как и других подлинных героев Скулянской битвы. Это и Сафьянос, погибший после того, как вернулся с зарядами к пушкам; и Канта– гони, который, будучи ранен копьем в живот, одной рукой поднял саблю, другою схватился за вражеское копье, всадил его в себя глубже и таким образом мог достать саблею своего убийцу, с которым вместе и повалился. Знаем мы, что и капитан Пендадеки, которому поэт посвятил специальную заметку, и Иордаки Олимпиоти – реальные персонажи, привлекшие внимание Пушкина.

Кто же, в таком случае, Кирджали? Был ли такой среди участников Гетерии? Да и существовал ли он вообще? Или герой этот – плод фантазии автора?

Вопрос сей возник давно, чуть ли не тотчас по выходе в свет повести Пушкина в 1834 году. С тех пор пытались дать ответ: придумал ли поэт своего героя или у него был реальный прототип.

Одни восприняли всю историю о разбойнике как «просто анекдот, только очень хорошо рассказанный»; другие, подвергая сомнению ее подлинность, утверждали, что она «за весьма малыми исключениями неверна». Но большинство высказывали сомнение в существовании исторического прототипа у героя Пушкина. Считали, что Кирджали – это имя нарицательное: так, мол, называли всех разбойников – «кирджалиями». Может быть, и был подлинный герой, известный поэту, но имя его установить нет возможности. И вообще заявляли, что «история Кирджали темна», образ его «потускнел от времени, утратил историчность».

И все же как-то не верилось, чтобы свою повесть Пушкин написал, изменив своему обычаю черпать вдохновение в реальной жизни, – недаром же он называл себя «поэтом действительности».

Едва ли не все, что было им написано в кишиневский период или создано позже на материале тех лет, основывалось на подлинных фактах, на впечатлениях, полученных непосредственно во время поездок, от встреч и рассказов.

Из подлинного случая родились «Братья-разбойники». Направляясь в южную ссылку и оказавшись по дороге в Екатеринославе, Пушкин узнал здесь о действительном происшествии с двумя братьями-разбойниками, совершившими дерзкий побег, хотя они и были скованы одной цепью. Бросившись в Днепр, они достигли острова, где и укрылись. «Их отдых на острове, потопление одного из стражей мною не выдуманы», – сообщал Пушкин в письме к Вяземскому. Несколько позже, уже в Кишиневе, поэт побывал в остроге, где видел Тараса Кирилова – «разбойника», а по существу, народного мстителя. Встреча эта напомнила о двух братьях, бежавших на волю. Тогда же поэт набросал первый план будущей поэмы.

Известно, что и поэма «Цыганы» была написана на основе личных впечатлений. Поэт кочевал с цыганским табором по Бессарабии, влюбился в черноокую Земфиру, дочь булибаши – старосты цыган. Кончилась эта любовная история тем, что юная красавица бежала из табора с молодым цыганом. Покинутый, как и его Алеко, поэт помчался было в погоню, но цыганки и след простыл.

А биография Сильвио? Разве его жизнь в местечке не напоминает кишиневскую жизнь пушкинского знакомого И. П. Липранди: веселое общество, холостяцкие пирушки, карточная игра? К нему вполне относятся слова Пушкина, писавшего о своем герое, что какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно, и расточительно, держал открытый стол для всех офицеров. Никто не знал и источника его доходов. Водились у него и книги, большею частью военные, да романы. И он охотно давал их читать, как давал самому Пушкину и Липранди.

Схож с прототипом и сам образ рассказчика – подполковника И.Л.П. (можно предположить, что это переставленные инициалы И.П.Липранди).

Что касается дуэли Сильвио и графа Б., то она почти доподлинно скопирована с поединка самого Пушкина и офицера Зубова.

А конец пушкинского бретёра? Был убит под Скулянами, где предводительствовал в отряде гетеристов. Чью же судьбу изобразил поэт в этом случае? Ведь известно, что И.П.Липранди, хотя и обращался за разрешением позволить ему сражаться вместе с греками, получил отказ. Однако, и здесь Пушкин следовал за известными ему фактами – правда, относящимися к судьбе другого человека. Под Скулянами, как узнал поэт, погиб его лицейский товарищ С.Ф.Броглио, принимавший участие в революционном движении в Пьемонте, высланный оттуда и погибший на берегу Прута, сражаясь за дело освобождения Греции.

Что касается Кирджали, то о нем упоминают Лекс и Липранди, кишиневские знакомые Пушкина. Значит, поэт и в этом случае изобразил подлинное лицо, о котором слышал от сослуживцев, а также от ветеранов похода Ипсиланти, либо, что вполне возможно, лично встречался с Кирджали. Вероятность такой встречи не исключает, например, Б. А. Трубецкой, автор обширного исследования «Пушкин в Молдавии». «Может быть, – пишет он, – поэт присутствовал и при выдаче его туркам…» В таком случае этот эпизод в повести «Кирджали» носит документальный характер. И Пушкин видел у ворот острога почтовую каруцу, окруженную толпой любопытных горожан, видел, как полицейские и солдаты вывели скованного Кирджали. Он показался поэту лет тридцати. Черты смуглого лица его были правильны и суровы. Он был высокого роста, широкоплеч, необыкновенной физической силы. Пестрая чалма наискось покрывала его голову, широкий пояс охватывал тонкую поясницу; долиман из толстого синего сукна, широкие складки рубахи, спадающие до колен, и красивые туфли составляли остальной его наряд. Вид его был горд и спокоен.

Таким поэт запомнил грозного мстителя – одного из греческих партизан. Впрочем, разве Кирджали был греком? Липранди пишет о нем как о болгарине, родом из окрестности Охриды. А это значит, что герой Пушкина был самым настоящим гайдуком – так называли в Болгарии борцов против турецких поработителей. Не один год воевал Кирджали с турками, нападал на торговцев, на почтовые оказии и на поместья бояр, а награбленное он и его гайдуки возвращали крестьянам.

Под гайдуцким знаменем

Недалеко от древнего болгарского города Мелника есть старая водяная мельница. Возле нее нетрудно отыскать надгробную плиту. И хотя камень зарос мхом и покрыт плесенью, все же можно разобрать слова стершейся надписи. Она говорит об отважном гайдуке Дончо, погибшем в бою с турецкими аскерами.

Таких примет немало встретишь на дорогах Болгарии.

…Едва начинал зеленеть лес и раздавались первые зовы кукушки, как в чаще, на условленном месте и в назначенный час, собирались удальцы-гайдуки. Зиму они проводили в родных селах, ремесленничали, а по весне подавались в горы, где объединялись в дружины. И тогда от Шаргоры до Странджи, на Агликиной поляне и на вершине Мургаш, у Синих камней и Девичьей скалы, в ущелье, где пробивают себе дорогу чистые воды Месты, – раздавались гайдуцкие песни.

Настанет вечер – при лунном свете усеют звезды весь свод небесный.

В дубравах темных повеет ветер – гремят Балканы гайдуцкой песней!

Так писал Христо Ботев, воспевший в этих стихах знаменитого гайдуцкого воеводу.

Песни непокорных духом пять веков оглашали горы – надежное укрытие тех болгар, кто скрывались в лесной чаще и мстили турецким поработителям.

Турки прозвали их гайдуками, то есть разбойниками. Но для болгар это прозвище стало синонимом народного защитника, борца за свободу.

Под гайдуцкое знамя вставали многие смельчаки. У них было отважное сердце и грозный вид: на плече – старинное ружье, за поясом – пара двуствольных пистолетов и ятаган, на боку – острая сабля. Одевались они по-разному, но почти на каждом была красная суконная долама – рубаха старинного покроя, сборчатые потури – домотканные шерстяные штаны, шитый серебром жилет и дамасский шелковый пояс.

Укрывшись под защитой леса и расположившись лагерем где-нибудь около студеного ключа, гайдуки приносили клятву верности и взаимопомощи. С этого момента жизнь их всегда была в опасности. Турецкая погоня постоянно шла по их следу. Но повсюду гайдуков поддерживали, укрывали и кормили. И так было с давних пор, с того самого времени, как непокорные болгары поднялись против турецкого ига.

Первое письменное свидетельство о болгарских гайдуках относится к 1454 году. В старинной хронике упоминается имя прославленного болгарского воеводы Радича, взятого в плен султаном. В ней говорится: «В то же лето Мехмед II пленил Радича, болгарского воеводу, в Софии».

С тех пор, то есть с XV века, во многих документах встречаются сведения о жизни и подвигах болгарских гайдуков. Султанский фирман от 1565 года предписывал изловить болгарских гайдуков Димитра Талева, Левета Корчо и других. Из документа, относящегося к 1638 году, известно, что в этом году был убит свирепый гайдук Стойко, по прозванию Чавдархан. Но оставался жить его побратим – Страхил-воевода. По приказу Мелек Ахмед-паши его софийский наместник Халил-ага в 1651 году преследовал с несметным войском гайдуков, поскольку в округе Петрича, Кюстендила, Дупницы и Софии их было больше, чем зайцев. Из подобных же документов известны и прибежища гайдуков. Так, согласно летописи 1618 года, таким местом являлась София, по летописи 1681 года – Рила и Пирин, а в 1683 году всю главную военную дорогу – от Царьграда до Белграда, от Софии и до Солуна – контролировали гайдуки. Это имело немаловажное значение хотя бы потому, что все болгары, которые жили вблизи больших дорог, находились под постоянной угрозой – турки, проезжавшие мимо, могли любого угнать в плен, забить плетьми, имели право обрезать уши каждому, кто пришелся им не по нраву.