Текст книги "Картограф (СИ)"

Автор книги: Роман Комаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Филя послушно выпил. Молоко было приторно сладким, во рту слиплось. Стало трудно дышать, и Филя упал на колени, хватаясь за горло.

– Так-то, так-то, воришки. Что, не по нраву? Будешь знать, как рвать замки.

– Это не я рвал, – прохрипел Филя. – Он!

Витя, уже поднявшийся на ноги, заколотил в дверь:

– Люди, спасите, убивают!

Старик подошел к нему и ласково заглянул в глаза:

– Ты чего так кричишь? Меня, что ли, боишься? Не бойся, не трону. Дружка твоего вона как скрутило. А все почему? Потому что он диаволов приспешник, святого молока на дух не выносит. Видишь, как его крючит? Все зло в нем кипит, выгорает!

– Хватит его мучить! – сказал Витя. – Помогите ему, он же умирает!

Филя уже посинел и дергал ногами в агонии. Старик подошел к нему, достал из кармана ланцет и чиркнул им по запястью. Густая, черная кровь хлынула на пол, и Филя поймал губами первый вдох.

– Бес в нем метался, – пояснил старик, поглаживая бороду. – Места себе не находил. Так бы и умер вместе с ним, а мы выпустили. Лови его теперь по всей избе! Чай, в венике затаился.

Филя с сипом втягивал воздух. Лежа в собственной крови, он наблюдал, как старик достал из угла веник и затряс им над корытом. Что-то мелькнуло между веточек, выпало со звоном и завизжало.

– Вот он бес! – вскричал старик, и принялся давить метавшийся в корыте шарик. Раздался хлопок, запахло серой и порохом, от корыта повалил густой дым.

– Все, прибил! – сказал старик, отирая лоб. – Молодой попался, скорлупа мягкая. А ты чего разлегся? Вставай! Весь пол мне испачкал, вытирай теперь.

Он бросил Филе тряпку, а сам уселся на лавочку и жестом пригласил Витю присоединиться. Витя сел и застыл в немом испуге. Филя осторожно поднялся. Рана на запястье чудесным образом затянулась, напоминая о себе лишь короткой красной царапиной. Он принялся за работу. Кровь с пола не оттиралась. Она насквозь пропитала рассохшееся дерево, забилась в поры, затопила щелки. Но Филя тер и тер пол, боясь даже взглянуть на старика.

– И откуда ты такой криворукий только взялся? – сказал старик. – Кто ж так трет? Ручки свои белые жалеешь? Ты посмотри на него!

– Хватит, – Филя бросил тряпку и поднялся. – Сами трите! Хотите наказать – сдайте в полицию. Унижать себя я не позволю.

Старик заохал.

– Вот гордыня-то! Не тебе, картограф, на меня огрызаться. Ты ведь за книгой пришел? Ну, давай-ка, попляши, потешь старика. Давно ко мне не заглядывали, стосковался весь.

– Оставьте его в покое, – попросил Витя, бледный, как полотно. – Отпустите нас, мы больше не придем.

– Ой ли? – сказал старик. – Придете, и еще не раз. Вашего брата только пусти, каждый день ходить повадится. Книгу вам дать или пинка под зад?

Филя стиснул зубы.

– Только попробуйте!

– Неужели на старика руку поднимешь? Вот сучонок! Домой ко мне ворвался, бесов напустил, навонял, натоптал, да еще и ударить хочешь? Вот молодежь пошла, никакого удержу не знают!

Ярость взмыла в Филе под самое темя. Он развернулся на каблуках и пошел к двери. Что-то больно ударило его между лопаток, да так, что он опять грохнулся, едва не расцарапав нос. Оглянулся – книга.

– Бери! Ты ведь за этим пришел?

Филя схватил книгу и машинально открыл ее. Все страницы были черные, как будто их натерли ваксой! В изумлении он посмотрел на старика.

– Чего уставился? – грозно сказал старик. – Губить тебя не буду, грех это. Ты сам себе нарисуешь погибель. Бери и проваливай. И ты тоже, расселся тут, понимаешь.

– Так вы же сами позвали, – пролепетал Витя, вставая.

– Ничего не знаю! Убирайтесь и больше не приходите! Пошли, пошли отсюда.

Витя и Филя кинулись к выходу. Задвижка поползла вверх, дверь со скрипом отворилась, и они очутились на улице. Их подхватил снежный вихрь, поволок за собой, прочь от избы, где тотчас же потух огонь, словно никогда и не возгорался. Дверь закрылась, и на нее чудесным образом вернулся замок. Витя и Филя прыгнули в автомобиль и рванули с места, уже не боясь поднять шум.

– Кто это был? – в ужасе спросил Филя, баюкая раненную руку.

– Чернокнижник! – сказал Витя и посмотрел на него страшными глазами. – Как мы живые от него ушли?

Филя погладил след на коже, оставленный ланцетом.

– Он не собирался нас убивать.

На него вдруг снизошло спокойствие. Исчез дробящий душу страх. Так бывает, когда досыта наплачешься и плывешь по мыслям в полузабытьи, только глаза чуть чешутся и надо бы носовой платок.

– Ха, не собирался! Как он тебя полоснул – чик, чик! Я думал – все, конец тебе.

– Я крепкий. Меня просто так не возьмешь.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь. Чернокнижник любого в бараний рог скрутит. Рассказывали, зашел однажды к такому паренек – вот как мы с тобой – вернулся домой без глаз, в боку дыра огромная, неделю его лихорадка трепала, и все, нет человека.

– Ты сам этого парня видел?

– Да нет же – рассказывали.

– А не бредни ли это, часом?

– Знаешь что, – разозлился Витя. – Раз ты такой смелый, давай повернем назад, попросишь у него еще книжонок. Там их много, целый шкаф! Давай!

– Не кипятись, – сказал Филя, доставая книгу и рассматривая ее в приглушенном свете приборов. – Я тоже сильно испугался. Когда он меня за рукав потянул, думал, поседею.

– Ты и так седой, – пробурчал Витя.

А Филя упорно продолжал:

– Он с нами играл, как кот с мышью. Сытый такой кот. А что он, в сущности, сделал? Пустил мне кровь? Я привычный, от этого не умру – смотри, даже следа почти не осталось. Ни шрамика, ничего. И главное, книгу дал.

– Не ту! – взвыл Витя. – Ты видел, что он нам подсунул, гад?

– А что? – спросил Филя, разглядывая листы.

– Как ты на этом будешь рисовать? Все черное, как африканская негра! Снегом намалюешь?

– Может, и снегом, – уклончиво сказал Филя. Он нутром чуял, что правильную книгу дал им старик, только как ей воспользоваться, пока не ясно. – А кто такой этот чернокнижник? Священник?

Витя поморщился, как будто отведал лимона.

– Нет, не священник, они беспоповцы. Сами себе поют, сами детей крестят. Он у них за старшого. Чуть что случись – к нему. И святые книги только он открывать может, остальные его слушают и запоминают. Им нельзя писать на бумаге, она вроде как от нечистого. Был тут шорох: приехал к ним губернатор, разбирался, почему они детей в школу не пускают. А они: так, мол, и так, не желаем, чтоб в детишек через учебники змий заселился. Что с ними только не делали – и стращали, и штрафом грозили, и от питанья отрезали – ничего не проняло. Вся деревня безграмотная, юс от ятя не отличат.

Филя молча смотрел в окно. Они въехали в спящее Малярово. Залаяли собаки, одна кинулась под колеса, бешено оскалив белые клыки. Витя притормозил, опустил стекло и выругал ее последними словами.

– А может, потому они и не читают, что все книги у них черные? – задумчиво произнес Филя. – Старик вымарывает их, чтобы никто не смог.

– Ребята говорили, у них мужики с мужиками живут, – вдруг сказал Витя, словно сообщал великую страшную тайну.

– При чем тут это? – раздраженно спросил Филя.

– Уроды они. Огнем их выжечь, вот что!

– Ну-ну.

Подъехали к дому. Стараясь не шуметь, выбрались из автомобиля, проложили новый след по заметенной тропе. Ворота еле открылись, перед ними неожиданно нарос сугроб. От скрипа в сарае всполошились куры, в кухне включился свет. В форточку выглянула Вера.

– Вас где носило? – сердито спросила она. – Мать плачет.

– Чего вдруг? – беспечно откликнулся Витя, обметая штаны щеткой.

– Говорит, на дело ушли, посадят вас.

– И как она прознала? – удивился Витя. – Подслушивала, что ли?

– Да у тебя по роже все видно, – ехидно сказала Вера, закрывая форточку. Витя усмехнулся и затопал ногами по половику.

В комнате собралась духота, и Филю повело, разморило. Он плюхнулся на тюфяк, наскоро стянул одежду и положил добытую книгу под подушку. Но не удержался, вытащил опять и полистал. Обложка была густо залита чернилами, и все же на ней различались слова – «Азбука для самых маленьких». Божественная книга, говорите? Ох, прав был Витя: обманул чернокнижник, всучил ерунду! От огорчения у Фили пропал сон. Книга честь по чести, рукописная, на пергамене, но ни разу не священная. Жалкий учебник! С другой стороны, в начале же было слово. Пускай это слово было не «бог», а «азбука». И вообще, может, Додон неграмотный? Тогда ему и так сойдет. Где обучаются демоны? Образованные ли они? Филя немного поразмыслил над этим и успокоился. Демон-книгочей – просто нелепо! Ему представилась изба-читальня, полная усердных чертей, согнувшихся над томами Пушкина, Толстого, Достоевского. Ха, бред! В любом случае, второй раз к чернокнижнику Филя ехать не собирался.

Сон снова стал одолевать его, молоканская азбука сама валилась из рук. Ухо приникло к подушке, мысли спутались. Витя еще возился, гремел стаканами, звякал ремнем, а Филя уже погружался в дремоту – вниз, вниз, на дно, под грунт, под глину, в недра земли.

Часть 2

Грифон

– Добыл? – прошептал знакомый голос. – Молодцом! Книга толстая, надолго хватит. Но ты не торопись, не лютуй, рисуй помаленьку-полегоньку.

– А если я не хочу рисовать? – спросил Филя. – Что тогда?

– Попробуй, узнаешь, – и невидимый собеседник мерзко захихикал.

– Опять запугиваете?

– Предупреждаю. Это не просто дар, это голос крови. Не прольешь на карту – сама выйдет, горлом или как еще. Захлебнешься, не откачают.

Филя подумал о том, что смерть не так страшна, как вечное проклятие души. Демон, казалось, подслушал его мысли.

– Поздно каяться, картограф. Дело сделано, хоть и не без огрехов. Этот чернокнижник, старый козел, опять напакостил. Он беса из тебя изгонял?

Филя кивнул.

– Скверно. На суку висит мочало, начинай сказку с начала. Я тебе на столе семечку оставлю, проглоти ее. Смотри, не разжевывай и водой не запивай.

– Это обязательно? В смысле, я не хочу, чтобы во мне жили бесы.

– Это не бесы! – рявкнул голос. – Дурь какая! Ты что, суеверный?

– Нет, но вы же сами сказали...

– Ничего я не говорил! Как ты будешь работать без семечки?

– В прошлый раз получилось, – едко заметил Филя. – Вы, Додон, прекратите мне лапшу на уши вешать, я не маленький.

– Не маленький он! – проворчал Додон. – В прошлый раз я семечку в булку сунул, еле успел. Ты тогда чуть мне зубами хвост не отхватил. Теперь предлагаю заглотить добровольно. Или прикажешь снова ухищряться? Я ведь могу, ты знаешь.

– Ладно, – вздохнул Филя. – Проглочу, так и быть.

– Только посмей выкинуть! Я тебя!

– Да ну вас к черту! Людям верить надо.

Голос на минуту замолчал, словно подыскивая слова:

– Ты, сынок, не обижайся. Я много вас повидал таких, борзых, резвых. В наш век верить нельзя даже себе, а уж людям тем паче. Заболтался я тут с тобой, пора мне. Будут проблемы, приду, только свистни.

И все затихло. Потекли обычные сны – путаные и скучные, как многодневный дождь. На заре Филя проснулся от холода – пламя в буржуйке осело, пепел успел остыть. На кровати зябко ворочался Витя, пытаясь закопаться под матрас. Окна дышали морозом, на козырьке стеклянно дрожали сосульки. Вставать не хотелось, но надо было затоплять. Филя накинул пальто и пошел на кухню за дровами. Варвара Михайловна неспешно месила тесто, вздымая мучные облака.

Когда Витя проснулся, Филя сидел на корточках у буржуйки и пытался отогреть руки. Огонь ревел, раззявив щербатый рот.

– Что это тут валяется? – спросил Витя, разглядывая семечку на столе. – Крупная!

И потянул ее в рот.

– Стой! – кинулся к нему Филя. – Не смей, она моя.

Витя с досадой положил семечку на место и цокнул языком.

– Вот жмот! Для друга жалко.

– Это не простая семечка, в ней бес. Хочешь – грызи, у тебя поселится.

Витя резко отдернул руку и отер ее о брючину. Он отошел к комоду и оттуда опасливо наблюдал, как Филя давится семечкой, пытаясь затолкать ее в желудок посуху.

– Демон прилетал? – спросил Витя.

– Да. Сказал, надо приниматься за дела. Мне опять нужна твоя помощь. Ты говорил, сможешь добыть молоко черной козы.

– К вечеру будет. А что еще надо?

– Лягушачьей слизи.

– Этого добра навалом, – сказал Витя, доставая лягушку из-под одеяла. – У нее линька началась, слизь так и прет. Сейчас наскрести?

– Позже, а то засохнет. И вот еще что, отвези-ка меня опять на Заячий.

С тех пор, как Филя побывал в банях, он стал ежедневно наведываться на Заячий остров. Он обходил квартал за кварталом, заглядывал окна, расспрашивал дворников, не видал ли кто из них господина краба или девочку в красном пальто. Тем, кто вызывал у него доверие, он показывал карандашный портрет Настеньки, но никто ее не видел.

Про краба все же удалось кое-что разнюхать. Пару месяцев назад он жил на Чайной улице, в доходном доме генерала Клюжева. Консьержка сказала, что краб очень докучал соседям: из его комнат доносился странный шум – вроде как лязг или свист. Впрочем, ни на кого он не нападал, вел себя смирно и прилично, а его девица оставляла консьержке то конфетку, то леденец для внука. Но вот беда – съехал краб, выволок барахло в чемоданах, погрузился на извозчика и был таков. Адреса не оставил и даже не попрощался. Что с него взять – нелюдь!

Филя рвался осмотреть комнаты, которые занимал краб, но в них уже расположились новые жильцы – благородное семейство столоначальника Степняка-Татарского. Пришлось уйти несолоно хлебавши. Теперь, когда от краба осталось только разворошенное гнездо, Филя не знал, куда податься и где искать. Он бесцельно слонялся по улицам, подолгу стоял у подъездов, разглядывая жильцов, автомобили, спешащих прохожих. Становилось понятно, что без карты Настеньку не найти. Но что-то внутри него истошно кричало: «Не смей рисовать карту, не смей!»

«А почему вдруг «не смей»? – возмутился Филя. – Что плохого? Я же не человека убиваю, не маленьких деток лишаю крова. Всего лишь рисунок, пусть кровью. Так моя же кровь, я пострадаю, не кто-то другой! Надо решаться, время дорого. Настенька томится в плену, а я миндальничаю, боюсь, сам не знаю чего. Кто сказал, что я погублю душу? Всевышний ведь видит, что я от отчаяния, от крайней нужды... Он простит. Разве я вор, преступник, убийца? Да и тех прощают, никому в Рай дорога не закрыта. Нарисую, и покаюсь. Или прямо сейчас покаюсь, а уж потом нарисую. В церковь схожу!»

И тут он заметил невдалеке желтый, как лепестки подсолнуха, купол. Зачем откладывать в долгий ящик – вот он храм божий, близкое и верное очищение от скверны, поразившей его грешное тело и душу. Филя решительно зашагал, морщась от летящего в лицо снега. Дверь церкви была приоткрыта, слышалось пение. Филя потянулся, чтобы сотворить крестное знамение, и его пронзила адская боль – заставила каждую малую мышцу вздрогнуть. Он тряхнул кистью и перевел дыхание. Боль стихла. Тогда он попробовал еще раз, и второй приступ, сильнее, чем первый, накрыл его с головой. Волна прошла по всей грудной клетке, перебрала ребра. Филя согнулся пополам и замычал.

«Да что это такое? – испуганно думал он. – Заболел? Чем? Ревматизма? Паралич разбил?»

К пальцам вновь вернулась чувствительность, хотя локоть тоскливо поднывал и меж ребер было прежнее стеснение. Филя зачерпнул с обочины снега и коснулся им пылающего лба. Хотел положить в рот – побрезговал. «Зайду без креста, – решил он. – Безруких же тоже пускают. Я сегодня инвалид». Он прыгнул на крыльцо и потянул на себя дверь. Запах ладана сшиб его с ног. Из глаз потекли горючие слезы, и Филя разразился громогласным чихом. Стоявшие на молитве бабушки дружно обернулись на него, поп застыл с кадилом в руке, нелепо отворив уста.

– Сатана! – крикнул кто-то.

Что тут началось! Поп выронил кадило и опрометью кинулся к двери. Бабушки сбились в кучу и принялись верещать. Нищий калека, отиравшийся у порога, подполз к Филе и стал сипеть:

– Анчихрист! Анчихрист!

Филя застыл на пороге не жив не мертв. И сюда не пускают! Он попятился назад, запнулся и брякнулся на крыльцо. Поп грозно встал над ним, сведя в единую точку кустистые брови, и пробасил:

– Ты чего здесь забыл?

– Очищения алкаю, – сказал Филя, дивясь слову «алкаю», которое само собой соскочило с языка.

– Алкай где-нибудь в другом месте! У нас здесь храм божий, а не вертеп.

– Не пустите?

– Не пущу! После тебя отмывать все придется. Давай, убирайся, не пачкай мне порог. А то святой водой плесну, слышишь?

– Хорошо, плесните, я не против – обреченно сказал Филя, подымаясь. – Думаете, я от этого исчезну? Я человек! Обычный человек!

– Анчихрист! – продолжал вопить нищий, подползая поближе. – Бей анчихриста!

– Гундяй, не лезь! – строго сказал поп. – Сам разберусь. Никакой он не антихрист.

– Вот! – воскликнул Филя. – Вот!

Поп устало вздохнул и промолвил:

– Я прошу тебя, не приходи больше. Ты мне всю паству взбаламутил. Думаешь, им до молитвы сейчас? Не место тебе в церкви.

– Но я же просто хотел войти! Нельзя?

– У тебя теперь своя вера. Бог от тебя отвернулся. Служи своему господину, а к нам не лезь. Пропащая душа!

И поп захлопнул перед его носом дверь. Филя приложил ухо к щели: возбужденный гомон стих, раздалось пение. От обиды он дважды пнул порожек. Как можно? Почему с ним обращаются, как с прокаженным? И в мастерской, и здесь – словно сговорились! Несправедливо, подло, гнусно!

Он еще немного постоял, вслушиваясь в звуки голоса, упрямо и монотонно выводившего «Кирие елейсон», повздыхал и отправился восвояси. Дома его встретил довольный Витя с крынкой молока.

– Вот, смотри, принес! Коза черная, что твой уголь. Сам видел!

– Отлично! – буркнул Филя.

– Ты не рад?

– Отчего же, меня прямо распирает от радости. Не видно?

– Что случилось? – Витя поставил крынку на стол и принялся счищать с лягушки слизь в стоящий рядом коробок.

– Да так... – сказал Филя, раздумывая, стоит ли делиться переживаниями. – Хотел зайти в церковь, не пустили.

– И только-то? – удивился Витя. – Меня уже третий год не пускают. Отец Паисий вытолкал взашей, сказал, я нехристь. Мать, конечно, убивалась, а мне хоть бы хны. Эй, ты чего? Реветь вздумал? Ты что, девка? Давай, соберись. Я тебе слизи наскреб, вот сколько! И молока залейся.

Лягушка проскакала по столу и со значением заглянула Филе в глаза.

– Уйди, – отмахнулся Филя. – Не до тебя сейчас.

– Ква! – откликнулась лягушка то ли с сочувствием, то ли с издевкой.

Грязные ноябрьские сумерки плавно перетекли в ночь. По небу неслись рваные облака, высокая луна выхватывала из темноты дома по одному. Надрывно выл соседский пес. Истаксовавшийся Витя устало сопел в подушку, Вера ругалась с матерью. Прунька, в эту неделю переехавшая к ним домой, проникла в комнату и яростно чесалась в углу, выгрызая из длинной шерсти блох. Филя не заметил, как задремал. В голове образовался приятный туман, веки склеились, тело охватила сладкая нега. Он увидел себя со стороны: лежит, распластался на тюфяке, по подбородку слюна. Филя отвернулся в отвращении и понял, что его тянет к комоду. Там что-то важное! Ах, да, ведь утром, едва проснувшись, он убрал туда черную книгу! Не в силах сопротивляться, он подошел, открыл верхний ящик и взял ее. Она тяжелила руку. Прикоснулся к страницам, будто щенка по животу погладил – мягкая, шевелится, беспомощно дрожит. Боится, что страницу вырву. Ничего, потерпи!

И он со всей силы дернул. Страница выскочила, оставив в переплете несколько кусков. Филя погладил рану, подул на нее и спрятал книгу в комод. Страница была еще жива, но силы покидали ее, она стремительно холодела. Филя одним ловким движением обмазал ее слизью и опустил в крынку с молоком. Теперь в сени, в холодок, иначе прокиснет. Он вышел в коридор и поставил крынку за ларь. Накрыл ветошью, чтоб не заледенело. Вот теперь можно и на боковую, на заре все будет готово.

Успокоенный, он посмотрел в окно, опушенное снегом. И тут звякнула задвижка, дверь открылась, и вошла Валентина с узелком в руках. Она увидела его и испуганно отпрянула.

– Не бойтесь, я уже ухожу, – сообщил Филя миролюбиво.

– А! – ответила она, прячась за дверь. – Только вы неправильно все сделали.

– В смысле?

– Не надо было тряпкой накрывать. Кислород нужен.

Филя сразу понял, что она видела через окно, как он носится по сеням с крынкой.

– Так замерзнет! – возразил он. – В лед превратится.

– И пускай, даже лучше. Вы идите, я раскутаю.

– Благодарю, – сказал Филя. Он внезапно обнаружил, что стоит перед ней в тапочках на босу ногу и кальсонах. Не желая больше смущать Валентину, он юркнул назад, в дом и бесшумно прокрался в комнату.

Утром он обнаружил, что крынка раскололась. Ей-ей, странно – незакрытая стояла! Молоко превратилось в хрусткий сероватый лед, и страница в нем совершенно затерялась. Филя заботливо сложил все в таз и понес к печи. Когда льдина растаяла, он увидел, что страница побелела. «Вот и славно, – подумал он, стряхивая с нее капли молока. – Теперь что? На березу повесить!»

И он вышел во двор. Ветер гнул чахлую березку к земле, обрывая с нее последние листья. Филя снял с бельевой веревки прищепку, нагнул ветвь потолще и пристегнул к ней пергамен. Тот заполоскался на ветру, и через пару минут был совершенно сухой. Удивительно, но стужей его не пробило, он оставался все таким же живым и теплым, как будто только что был вырван из книги. Филя снял его, любовно разгладил и понес в дом. Готово! Сегодня ночью он отдаст Вите долг. А потом, потом нарисует карту для себя – и все, он с этим завяжет. Никаких клиентов, никаких благодетелей. Он отречется от дурного мастерства, если надо, в монастырь подастся. Главное, спасти Настеньку, а дальше хоть трава не расти!

День он провел в томительном ожидании. Заняться было нечем, на Заячий остров не поехал – какой смысл? Вера и Варвара Михайловна ушли в гости, Витя отправился ловить придорожных толстосумов, в существование которых истово верил. Лягушка осталась дома и в мечтательности жевала червей. Филя поскучал, поводил карандашом по бумаге: получились занятные цветы, букашки, осока. Прунька завозилась, и он выбросил ее в палисадник.

Куда себя деть? Он встал, накинул пальто и пошел прогуляться. Обошел Малярово за час: две улицы, три переулка, вот и весь поселок! У колонки прелестная девушка набирала воду в бочку. Девушка игриво подмигнула Филе, и тот оробел, заторопился да так, что поскользнулся на наледи, хвостом тянувшейся от колонки. Девушка прыснула в рукав. «Хохотушка чертова! – в раздражении подумал Филя и брыкнул ветхий забор, ограждавший колонку. – Смешно ей! А я чуть не убился». И он побрел дальше. Девушка еще долго глядела ему вслед. Бочка переполнилась, вода окатила юбку и сапожки.

Филя вернулся домой в дурном расположении духа. Он достал из-под Витиной кровати штоф с водкой, налил в стакан и побалакал в нем ланцет, после чего критически осмотрел жидкость и залпом выпил ее. Горло обожгло, в носу засвербело. Это был не первый раз, когда Филя пил водку – первый случился в Гнильцах, когда он после застолья слил остатки из всех стопок себе в чашечку и познакомился с таинственным миром взрослых. Знакомство закончилось отравлением, больницей и после выздоровления поркой и домашним арестом. Филе было десять. Он надолго запомнил этот эпизод. Теперь же ему снова хотелось отравиться, да посильней, только не удалось. Он отчего-то повеселел, размяк, брови разошлись к ушам. Филя сгонял на двор, втащил домой замерзшую Пруньку и несколько раз поцеловал ее в ледяной нос. Неблагодарная псина тяпнула его, вывернулась и убежала на кухню.

Легкий, как воздушный шар, он плыл по комнатам, роняя предметы. Но усталость взяла свое, он разделся и лег спать. И что с того, что на часах еще только шесть? «Человеку свойственно спать», – так, кажется, говорил великий философ-эпикуреец Диоген Кессарийский. Или Плутарх... Да, точно, Плутарх! Потому и сплю. Философы велели.

Филя проснулся от жуткого холода, который проник глубоко, превратив мышцы и требуху в желе. «Надо подкинуть дров, – ворочалась сонная мысль у него в голове. – Опять все погасло. Что же этот Витя за огнем не смотрит? Нет сил встать». Он нехотя приоткрыл глаза и в ужасе закричал. Боже, где он?! Жуткая боль пронзила корень языка, и Филя подавился криком. Он дернулся и ощутил под ногами стылый гладкий камень. Вокруг стонала метель, бились в припадке стаи снежинок, острых, как бритвочки. Филя проснулся на улице... нет, это неверно. Он проснулся на спине грифона, украшавшего набережную Нави.

Грифон был черен, как огарок, и холоден, как Плутон. Его позолоченные крылья растворялись во мраке, чугунные когти впивались в постамент. Филя всадником сидел у него на лопатках – в одних кальсонах, босой, в тонкой ночной рубашке. Вьюга залезла ему за пазуху и принялась щекотать. Пришлось спрыгнуть вниз и забиться грифону под подбородок: там хоть не так дуло.

– Зачем пришел? – раздался недовольный голос. Филя огляделся – ни души. Кто с ним говорит?

– Наверх посмотри.

Филя поднял голову и увидел, что челюсти грифона шевелятся.

– Аааа!!! – закричал Филя, отскакивая подальше. Горгулья, чудище! Ожила, разговаривает, сожрет!

– А вот этого не нужно, – устало сказал Грифон. – Ночь-полночь, а ты орешь, как резаный. Разбудил меня, теперь прыгаешь.

Филя собрал рубашку на груди в кулак, силясь унять сердцебиение. Босые ноги примерзли к граниту, жжение и боль стали почти невыносимыми. Падать нельзя: отморозит бока – смерть. Он оглянулся: по проспекту, шедшему вдоль набережной, проехала одинокая машина. Свет ее фар мигнул вдали и исчез.

– Замерз? – спросил Грифон. – Погоди, подую.

Чудище со свистом втянуло воздух и мощно дохнуло Филе прямо под ноги. Лед разлезся, образовалась лужа. Грифон пыхнул огнем еще раз, и Филе показалось, что вокруг него образовался островок лета. Он закрыл глаза, купаясь в теплом потоке.

– Надолго не хватит, – предупредил Грифон. – Я бы на твоем месте убрался отсюда побыстрее.

– Вы не знаете, как я сюда попал? – спросил Филя, подходя ближе. Страх отпустил его – раз обогрел, значит, пищевого интереса не имеет.

– Как-как? Ногами пришел. Влез на меня и уснул. Я еще подумал, какой странный бомж.

– И долго я спал?

– Полчаса, а то и больше. У меня часов нет, за точность не ручаюсь. Да, ты еще мне за крыло что-то засунул, возьми.

Филя подошел поближе и осторожно ощупал пространство между крыльями. Там лежал завернутый в лист пергамена ланцет.

– Я пришел сюда рисовать! – воскликнул Филя.

– Большой оригинал, – заметил Грифон и взмахнул крыльями, будто очищал их от пыли. – Картограф, да?

– Угадали.

– Не угадал. Вижу. Садись, рисуй, раз явился. Смотри, кровью не заляпай, меня только весной вымоют.

– Я ототру, – пообещал Филя, устраиваясь у Грифона на спине. Он аккуратно разложил пергамен на каменных лопатках, закатал рукав и безжалостно чиркнул ланцетом вдоль синей жилы. Хлынула кровь. Она залила Филины штаны, перепачкала упругие бока Грифона, обагрила золотые крылья. Времени на созерцание не было. Филя погрузил пальцы в кровь и принялся за дело. Черточки, линии, завитушки испещрили пергамен, въедаясь в глубокие слои, словно ядреный уксус. Филя смежил веки – так рисовать было легче и сподручнее, ничего не отвлекало. Он выбросил из головы все заботы, его не волновало, как он будет останавливать кровь и сможет ли вернуться домой до того, как окоченеет насмерть. Теперь был только Грифон и карта, создающаяся на его спине.

– Ты долго еще там будешь возиться? – капризно сказал Грифон. – Я устал. Слезай!

– Потерпите, я заканчиваю. Будете отвлекать, дольше получится.

– Ну-ну... А меня нарисуешь?

– Не могу. На карте не должно быть ничего лишнего.

– Это я-то лишний? – обиделся Грифон. – Проваливай! Кыш, кыш с меня! Молокосос!

Филя слез. Карта была готова. И вдруг что-то мощное, как таран, сбило его с ног, и он кубарем покатился вниз, к ледяной воде Нави. Проклятый Грифон задел его крылом! Филя поднялся, весь в крови и снегу. Он ни на секунду не выпустил из рук карту, прижимал ее к животу.

– Ой! – вскрикнул Грифон. – Я нечаянно. Я не хотел. Ты живой?

– Живой, – мрачно сказал Филя. – Кровь сами вытрете. Я пошел.

– Постой, так нельзя! Тут детки ходят. Увидят, что я скажу?

– Ничего! Вы памятник, вам молчать положено.

– Ну, пожалуйста, – заныл Грифон. – Хоть с лопаток сотри, чешется.

– Ваши проблемы! – Филя был непреклонен. – Счастливо оставаться!

И он пошел вдоль проспекта, всматриваясь в темноту в надежде поймать такси. Дорога была пустынна. Кровь продолжала сочиться из раны. Филя, стянул с себя рубашку и намотал ее на руку. Повязка получилось нетугой, но это было лучше, чем ничего. Он не хотел испугать водителя, к которому сядет в автомобиль.

В спину Филе стрельнул поток света, он обернулся и что есть сил замахал здоровой рукой. Небольшой горбатый автомобиль с оленем на капоте резко затормозил. Филя кинулся к нему.

– Помогите! Довезите домой!

– Садись, – сказал знакомый голос.

Это был Степка – тот самый парень из бань. Рыжая шевелюра, конопатое лицо, только в нем больше не было мальчишеской придурковатости. Он выглядел старше и солидней, как будто за неделю прибавил в возрасте. Одетый в китель с погонами, он лениво барабанил пальцами по рулю, ожидая, когда неловкий Филя с отмерзшими ногами закарабкается внутрь.

– Ограбили? – спросил Степка небрежным тоном.

– Нет... то есть да, да! – спохватился Филя, понимая, что про Грифона и карту надо молчать. А то отвезет не в Малярово, а в сумасшедший дом. – Я возвращался из бань, кошелек был толстый, торчал из кармана. Они подкрались и хрясь по голове! Я упал. Проснулся – ни пальто, ни денег.

– Они и руку тебе повредили? – чуть насмешливо сказал Степка, косясь на него. Автомобиль резко рванул вперед, высвечивая занесенный снегом путь.

– Руку я в бане повредил. Осколком. Уронил бокал, пока собирал в совок, порезался. Замотать было нечем – вот, решил, сорочкой. А ты какими судьбами здесь?

Степка поправил воротничок, словно тот его душил.

– Еду от дамы сердца. Еще вопросы будут?

– Нет, что ты, что ты! Я не хотел... я просто...

– Вот и славно. Куда тебя везти?

– В Малярово.

– Гм, далече. Ладно, довезу, раз такое дело. Заявление писать будешь?

Филя, который возился со своей повязкой, не сразу понял, о чем речь.

– Нет, не буду. Зачем? Все равно не найдут.

– Вот из-за таких, как ты, они и ходят табунами. Лень, что ли, заявить? Оборзевших ищут на совесть.

– Знаю-знаю, как они ищут. У меня сестру украли – до сих пор ни слуху ни духу. Хоть сто заявлений напиши, толку нет.

Степка что-то буркнул и несколько остекленело уставился на дорогу. Филя прекратил ежиться, ступни потихоньку оттаивали, взрываясь изнутри игольчатой болью. Кровь остановилась, повязка больше не мокла. Карту он спрятал в трусы, и она мешала ему сидеть.

– Ты ведь не лакей? – спросил Филя осторожно.

– Догадливый! – усмехнулся Степка, закладывая крутой вираж в стиле Вити.

– А кто тогда? Полицейский?