Текст книги "Картограф (СИ)"

Автор книги: Роман Комаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Сдержать крик не удалось. Сила Силыч обернулся и недовольно спросил:

– Что случилось?

– Язык прикусил, – промямлил Филя. Мертвенная бледность залила лицо. Он тянул лезвие вниз. Штанина мгновенно промокла.

– Не ври. Василий, останови машину.

У него оставались считанные мгновения. Резко вправо, потом вниз и закорючка. Василий хлопнул дверцей. Он рядом! Закрыть глаза, терпеть. Но крик неудержимо рвался наружу.

– Заткни ему пасть! – вопил Сила Силыч, топая ногами.

Василий принялся вминать мясистую ладонь в Филин раззявленный рот. И вдруг воздух напрягся, раздался электрический треск. Сила Силыч открыл дверь, пьяно качнулся, ухнул на землю и покатился по насыпи вниз. Василий отпустил Филю и побежал вдогонку. Бездыханное тело благодетеля угодило в ручей, проломив хрупкую корку льда. Филя дрожал. Нога горела, как в огне, он задыхался. Он ничего не слышал, кроме собственного сердца. «Убил? – неслось в его мозгу. – Неужели убил?»

Внизу волком взвыл Василий.

«Надо бежать, пока он не опомнился».

Филя вывалился из автомобиля и пополз вперед. Нога не слушалась. Руки были по локоть в крови и соскальзывали с гладких боков машины. Сделав отчаянный рывок, он закарабкался на переднее сидение. Никогда в жизни ему не приходилось водить машину. Что нажимать? Вроде бы надо дергать ручку. Филя дернул, но ничего не произошло. «Думай, думай! Вытащить ключ? Нет, Витя делал это в последнюю очередь. Что тогда?» Случайно он коснулся педали, и понял, что именно тут собака зарыта. Но машина почему-то не сдвинулась с места. Он молотил здоровой ногой по всем педалям – без толку.

«Сломался, чертов драндулет!»

Он попытался выбраться наружу, и тут сильные руки сграбастали его и потянули вверх. Василий преодолел свое горе и готовился к расправе. Филя не помнил, от какого удара он потерял сознание. Кажется, не от первого и не от второго. Он уже крючился на земле, как гусеница на сковородке, когда в отдалении зазвучала сирена. Все ближе и ближе. Крутится синий огонек. Зачем он мелькает? Слишком громко! О, мои уши.

И перед спасительным забвеньем его пронзила мысль: «Я убил человека!» Ничего не вернуть назад. Клеймо на лбу, вечная кара. Имя мое – убийца, дело мое – кровь.

Атлант

Филя очнулся в больнице на жесткой койке. Каждое движение давалось ему с трудом. Ногу дырявила пульсирующая боль, повязка туго сдавила ляжку. Правый глаз не открывался. Филя потянулся рукой и вместо бумажного тонкого века обнаружил горячую мясную выпуклость, из щели в которой сочилась жидкость. «Глаз вытекает?» – испугался Филя. Он попытался встать. Кто-то подскочил к нему и вдавил обратно в подушку.

– Лежи, малец, не вставай. Я сестричку позову.

– Мой глаз! – простонал Филя. – Он цел?

– Подбили его, а так на месте. Приложишь пятачок – синяк и рассосется.

Филя попытался повернуться на бок. Левая рука не слушалась, и он уцепился за край кровати правой. Подтянулся, превозмогая ломоту и резь в каждой клетке. Теперь он мог видеть палату. Казенные стены – от пола до выключателя синие, сверху беленые. Шесть коек, включая Филину, одна свободна, на остальных доходяги. На тумбочках – утиральники, дешевые леденцы, сморщенные апельсины, градусники, грязные стаканы. По полу резво бежит таракан, навострив длинные усы. Таракан залез под тапочек и был немедленно раздавлен.

Филя силился вспомнить, как он сюда попал. Произошло что-то ужасное, чудовищное, непоправимое. Что? Замелькали картинки: детина Василий бьет его сапогом в живот, скальпель поворачивается в кармане и вонзается в мышцу. Бегут люди, слышен выстрел в воздух. Детина Василий орет белугой. «Убивец! – кричит он. – Убивец!»

«Кто убивец, я? Нет, это он о другом. Может, о себе или о Силе Силыче. Я не мог. Я не делал этого. Жучков и тех не обижал, мухи лишний раз не прихлопнул. Это не обо мне. Или?..»

Слезы хлынули у него из глаз, раздался звук, похожий на вой. «Убил, убил, убил! Человека убил! Живого человека! В камеру меня, в клетку, как зверя. Покарайте, добейте. Не хочу жить!»

– Вот, сестра, смотрите, мечется. Я его уложил, а он на бок и ножкой изволит брыкать. Может, примотать бечевой, чтоб не утек?

– Отойдите, не мешайте работать. Филимон, вы меня слышите? Откройте пошире рот. Язык не вываливать. Умница, вот так. Теперь глотайте. Нет, не плеваться! Через минуту уснете, а пока лежите смирно, не пугайте соседей. Что вы, в самом деле, разбуянились?

– Сестра! – взмолился Филя. – Меня предать суду. По всей строгости этого... как его.

Мысли перепуталась, слюна загустела.

– У вас бред, горячка. Отлежитесь, и все пройдет. Последите за ним, ладно? Как проснется, сразу сообщите дежурному.

«Арестуйте меня! Я убийца, я изверг! Я картограф».

И он погрузился во тьму.

Филя просыпался трижды, и каждый раз к нему подбегали и лили в рот горькую микстуру, от которой тяжелела голова. «Лауданум. Не хочу. Не надо. Оставьте меня в покое. Выплюнуть». Но за ним следили, и микстура проникала внутрь прежде, чем он успевал сообразить и приготовиться к плевку. Сколько дней он провел без сознания, Филя не знал. По его ощущениям, прошла неделя. Раны болели все меньше, отеки сошли.

Однажды он очнулся, и яркий солнечный свет заставил его сощуриться. Доходяги располагались на своих кроватях: у кого нога на цепочке подвешена, кто носит руку в лубке. Через дверь было видно, как по коридору фланируют медсестры в застиранных халатах и бродят больные, заложив за спину руки, как арестанты. От их шарканья и вздохов Филе сделалось нехорошо.

– Очухался? – спросил смутно знакомый голос.

У изножья Филиной кровати сидел бодрый мужик солдаткой выправки. Крепкий, плечистый – натуральный Атлант, только морда не греческая, а отечественная, посконная. Балалайки ему не хватает и пары девок, которые будут выводить заливистое «иии!»

Филя кивнул. Разговаривать не хотелось.

– Очень уж ты орал. Чуть в себя придешь, сразу в бой. Доктора испужал, он к нам больше не заходит.

– Я не хотел, – откликнулся Филя тусклым голосом.

– Да, – протянул Атлант. – Припекло тебя, паря. Что произошло-то, а? Бандюки подловили?

– Нет.

«Я не обязан ничего ему рассказывать. Только полиции. А ему – нет!»

– Не хочешь говорить, и ладно. У нас тут все молчальники. Вон, посмотри, лежит Пашка. Того родной брат топориком тюкнул по темечку и шуйцу оттяпал. Тоже, как и ты, молчит. Уже месяц тут. Как его выпишешь? Чисто трава... А рядом – это Евграф Матвеич, уважаемый человек, профессор кислых щей. Напился водки, сердечный, черта увидел и головой вниз с третьего этажа. Застрял в березе. Пожарников вызвали, насилу сняли. С тех пор за ногу привязанный, чтобы не убежал. А то его опять полетать тянет.

Филя взглянул на профессора. Брюхоногое создание, заросшее пегим волосом, глаза запали, один птичий нос торчит – восковой, заостренный, как у покойника. Профессор пребывал в прострации. Изредка он вздрагивал и принимался бормотать: «Мера оценки ползучести металла... релаксация напряжений... безразмерный модуль упругости». Молчальник Пашка реагировал на это своеобразно: принимался истошно верещать и молотить культей, а то и вовсе мочился в постель. К нему никто не подходил, и он кое-как успокаивался, раскачиваясь из стороны в сторону, как младенец в люльке.

– Вишь, треплет его. Доктор говорит: пора в желтый дом переводить. Культя зажила, чего держать? Койко-место только зря занимает. Жалко, замордуют его там. К себе, что ли, взять, на огородные работы? Нет, это я так, шутю. Куда он мне? У меня мал мала меньше, лишний рот ни к чему. Валяюсь тут, а жена пашет.

– Ноябрь, какая пахота? – буркнул Филя.

– Декабрь, – поправил Атлант. – Ты шуток совсем не понимаешь, паря? Работает она. Прачкой. А лучше б пахала. Знаешь, какие у нее раньше руки были? Что твой бархат – гладкие, мягкие. Так вот возьму, бывало, ее за пальчики и все перецелую. А сейчас лапища больше, чем у меня. Бородавки вылезли. Погладит – как наждаком провезет. Да...

Филя со злости цыкнул. Жалеть жену Атланта он не собирался. После того, что с ним произошло, ничья доля не казалась ему горше. Прачка – достойная профессия, не хуже других. Он бы с радостью поменялся с ней местами. Пусть она режет себя скальпелем, отбивается от благодетелей, живет на тюфяке в одной комнате с сумасшедшим, который учит лягушек ловить послушливые стрелы.

– Глянь, Петрович с процедур приполз, – радостно сказал Атлант, привставая. – Петрович, иди к нам, поболтаем. Нет, лег. Видно, опять вкатали пять уколов кряду. Он на заводе по пьянке в чан с кислотой упал. За трос зацепился, только руку и разъело. А не зацепился бы, смерть тогда, к жене бы на лопате принесли. Мясо сползло, голые кости остались. В лубок закатали, чтоб не смотрел. Да и смотреть-то там нечего, чернота, гнилушки. Он ведь, как ошпарился, к докторам не пошел, уколов боялся. Прямиком к бабке, а та ему возьми и привяжи дохлого голубя. Мол, будет он на небеса отлетать и боль с собой унесет. Три дня проходил с голубем, пока его сестра сюда не привезла. Думали, гангрена, хотели резать. Присмотрелись – вроде ничего. Почистили, промыли, уколы назначили. Всю задницу истыкали, сесть не может. Гляди, корячится. Петрович, дай помогу. Чего машешь? Ладно, сам, так сам.

Атлант покачал головой и с улыбкой посмотрел на Филю.

– А вы как здесь очутились? – спросил Филя.

– По глупости. Поссорился с женой, решил выпить. Пошел к куме, в шинок, а там все наши. Собрание, этакая асснаблея. Накатили по рюмашке, и понеслось. Пока деньги в кошеле были – гудел, а закончились, вышел на дорогу и подловил мужика. Снял с него зипун, шапку котиковую и опять в кабак. А тот мужик оказался не промах. Позвал братьев, и так они меня отметелили, что думал, помру. Принесли сюда. Доктор говорит: «Повезло тебе, дурень, только два ребра сломали!» Хотели череп проломить, да он у меня крепкий.

И Атлант продемонстрировал это, уверенно стукнув себя кулаком по тыкве. Потом расстегнул рубашку и показал Филе перевязанные тугим бинтом ребра. Над левой грудью у Атланта была наколка в форме коронованной буквы «Мыслете».

– Что это значит? – спросил Филя, указывая на букву.

Атлант покосился на него и сказал:

– Ничего. Буква и буква. Тебе зачем знать?

– Так, – равнодушно откликнулся Филя и повернул голову к стене. Беседа его больше не занимала. Сначала ему показалось, что треп Атланта отвлекает от тяжелых мыслей, но они бурунами проходили по душе и наконец захватили ее всю. Не хотелось не то что разговаривать – дышать. Прыгнуть бы вниз, как тот полоумный алкоголик-профессор. И дай бог, чтобы не подвернулась никакая береза.

От слова «бог» язык вывернуло на бок, и Филя вскрикнул.

– Ты чего, ты чего? – заволновался Атлант. – Сестра! У него опять приступ.

– Я в порядке! – просипел Филя. – Не надо звать сестру.

– Да? – недоверчиво спросил Атлант. – А чего кричишь?

– Язык прикусил.

– Ты с языком поосторожней. Он пригодится. Глянь-ка, доктор к тебе идет. Если понадоблюсь, зови, – и Атлант улегся на соседнюю койку.

Доктор – тучный господин лет пятидесяти в пенсне – хозяйской походкой зашел в палату.

– Как ваши дела? – спросил он, оглядывая пациентов. – Жалобы есть?

– Никак нет! – сказал за всех Атлант. Доктор поморщился, и пенсне впилось ему в щеку. Он подошел к Филе и сел рядом с ним на стул.

– Вижу, вы пришли в себя, – доктор взял его за руку и пощупал пульс. – Славно, славно. А что у нас с ногой?

– Чешется, – признался Филя.

Доктор размотал повязку и причмокнул.

– Да, неважно. Будем прижигать.

Филя скосил глаза. Рана получилась длинная, но аккуратная. Зигзаг он выполнил хорошо, а вот завитушку не доделал. Она получилась косая, не той формы, что описал Додон. Кровь вокруг раны тщательно смыли и наложили шов. Только вот странность – от краев концентрическими кругами расходилась свежая чешуя – молодая, неокостенелая, чуть розоватая. Филя попытался прикрыть рану рукой, но доктор ему этого не позволил.

– Так-с, что это у нас здесь наросло? – он ковырнул чешуйку, но та не поддалась. Филю посетило неприятное чувство, которое бывает, когда неловко тянешь вверх ногтевую пластину. – Давно?

– Не знаю. Я спал.

Доктор неодобрительно покачал головой и постановил:

– Псориаз. Будем лечить! Направим вас на грязи. И укольчики придется поделать. Вы как, согласные?

– А может, мы это срежем? – предложил Филя. – Я готов на операцию.

– Только хуже сделаем, заново выскочит. Оно же вам не мешает? Неэстетично, я понимаю. В бани общественные не походишь. Вы любитель?

Филя отрицательно покачал головой.

– Доктор, это заразно?

– Нет, но гигиена требуется строгая, иначе затвердеет и будет причинять... скажем, дискомфорт. Я вам выпишу мазь, будете обрабатывать трижды в день. По весне обычно случаются обострения, не пугайтесь, если разойдется до голени. К лету уменьшится, а то и вовсе сойдет на нет.

Филя слушал доктора вполуха. Черт с ними, с банями, пляжами и прочими местами общественного обнажения. Он готов вытерпеть тысячи уколов, он занырнет в сернистую грязь, если так будет нужно, он вымажется дегтем, мазью Вишневского, чем угодно – все это ерунда. Важнее другое, он должен знать наверняка.

– Скажите, а может быть так, что эта сыпь появилась из-за того, что я сделал что-то очень плохое?

– Вы, батенька, суеверны, как старушка, – усмехнулся доктор. – Согрешил, и выросли на темени рожки. Нет, псориаз не только у грешников бывает. Приезжал ко мне лет пять назад монашек из Екатерининской обители, божий одуванчик. Поклоны земные бил так, что на лбу шишка образовалась. Бледный, тощий, на просвет прозрачный. А как задрал рясу, медсестры в обморок попадали. Пятна, корки, наросты. Коралловый риф, а не человек, рыбок только не хватает.

– И что, выходили? – с интересом спросил Атлант.

Доктор пожал плечами:

– Прописали примочки, уехал. Больше не появлялся, стало быть, здоров.

«Все понятно с этой медициной, – подумал Филя. – Я у них тоже в здоровых числюсь, а то, что избит и порезан, так это для красоты».

– Ладно, поправляйтесь, голубчики, – сказал доктор, вставая. – Выпишем вас завтра всех, поедете домой, к семьям.

– Что, и профессора домой? – забеспокоился Атлант.

– Перенаправим в другое учреждение долечиваться.

– В дурку?

Доктор ничего не ответил и поспешно вышел в коридор, где его подхватила и уволокла стайка щебечущих медсестер.

– Видишь, – сказал Атлант Филе. – Недолго осталось мучиться. Завтра – фью!

– Я хоть сегодня готов, – откликнулся Филя. Он встал, и с непривычки его повело вбок – едва успел уцепиться за спинку кровати. Не хватало только брякнуться на пол! Первые шаги дались с трудом, каждый отзывался в раненой ноге нестерпимой болью. Филя, сжав зубы, упорно полз в туалет, который находился в самом конце длинного коридора. Он заперся в кабинке, заткнул полу больничного халата за пояс и принялся драть чешуйки. Было очень больно, образовалась кровавая ссадина. А всего-то три чешуйки отковырнул! Какой, к черту, псориаз?! Нет, он превращается в чудовище.

Не в силах больше мучить себя, Филя отступился. Он решил, что по возвращении домой срежет чешуйки ножом. Отмывая халат от свежей крови, он бросил взгляд в зеркало, и его пригвоздило к месту. Полголовы покрывала седина. Она высеребрила не отдельные волосы, а целые пучки, и теперь Филя стал в яблочко, как кобыла. В сердцах он плюнул в раковину и вышел вон.

В палате его ждал сюрприз. На стульчике сидел, почитывая газетку, Авдеев.

– А, вот и ты! Привет-привет, недужный. Как оно? Подлатали?

– Здравствуйте, Ромэн Аристархович, – холодно сказал Филя. Ему не хотелось его видеть. Обещал найти сестру – и что? Слова, слова, слова.

Авдеев ничуть не обиделся и потянул Филю в коридор.

– Пойдем, поболтаем. Там под фикусом чудесные креслица.

Они сели. В окне угасал второй день декабря. Дорожки возле больницы замело, елки едва высовывались из сугробов.

– Чего вам нужно? – спросил Филя, делая вид, что его интересует пейзаж.

– Приехал тебя проведать. Не рад?

– Отчего? Рад.

– Ладно, не ври. Думаешь, я бросил искать твою сестру? Не поверишь, у меня есть новости.

Филя вскочил.

– Вы нашли ее?! Где?

– Сядь, – сказал Авдеев. – Не тревожь ногу. Не нашли, но есть зацепки.

Филя повалился в кресло.

– Не раскисай раньше времени, зацепки хорошие. Во-первых и в главных, у нас есть свидетель увоза. Некая гражданка Зара Чурон видела, как пожилой мужчина у вокзала затащил девочку в автомобиль. Уже полдела.

– Замечательно! Это очень мне помогло!

– Да погоди ты, еще не все! Мы проверили несколько адресов, и выяснилось, что твой краб был завсегдатаем в покерном клубе «Девятка». Ходил туда, как к себе домой. Спускал тысячи. Наконец проигрался в пух и прах, можно сказать, без штанов ушел. Поехал имение продавать. Оно недалеко от Гнильцов находилось, поэтому вы и встретились в поезде. Вернулся – и опять в клуб. Но не везло катастрофически, ободрали его, как липку. Все деньги просадил и еще должен остался. Сумма астрономическая, даже называть не буду. Теперь скрывается, долги платить не хочет. Кредиторы рвут и мечут. Он самому Саньку Московскому должен, а это тот еще бандит. Лучше в долговую яму, чем к нему в застенки. Заховался краб основательно.

– Ромэн Аристархович, а моя сестра-то зачем ему понадобилась?

Авдеев отвел взгляд.

– Да кто ж его знает?

– Говорите! Говорите же!!

– Послушай, Филя. Ты только не пугайся. Я уверен, Настенька жива и все с ней в порядке. А слухи... ты же взрослый мальчик, чтобы верить во всякую чушь.

– Какие слухи? Вы о чем?

– Половой из «Девятки» сказал, что в последний раз краб приходил не один. С ним был ребенок. Только девочка или мальчик, неизвестно – шел укутанный с ног до головы. Эта «Девятка» – вертеп разврата самый натуральный. Были тревожные сигналы, что там торгуют людьми. Живой товар-с.

– Торгуют людьми?! – вскричал Филя. – А вы что? Надо ехать, арестовать...

– Кого? – горько спросил Авдеев. – Где доказательства? К нам, знаешь ли, каждый день поступают такие сигнальчики. Там пьяный отец продал ребятенка трубочисту, тут кухарка сменяла младенца на порося. Приезжаешь, разбираешься, пыль до небес поднимаешь, а это голые наветы, бабий треп. Мы уже послали в «Девятку» своего человека, пускай караулит.

– Но где же Настенька? Ее больше не видели?

– Половой говорит, краб увел ее в зимний сад, а оттуда вернулся с какой-то коробкой. Коробку рассмотреть не удалось, она была скатеркой покрыта. Зимний сад обыскали, никаких следов Настеньки не обнаружено. Нашли только кусок панциря и все. Ты в порядке? Водички не принести?

– Нет, – прошептал Филя. Он ее продал! Кому? Что теперь делать?

Филя зарыдал – в голос. Молоденькая медсестра кинулась к нему, но Авдеев отогнал ее жестом. Слезы катились, не даря успокоения. На что он надеялся, дурак? Кому и когда помогла полиция? Пустомели, бумагомаратели! Бюрократы чертовы! Они не только краба, свой пупок не найдут! Ни дна им, ни покрышки!

– Не плачь, – сказал Авдеев смущенно. – Мы ищем. У всех дворников ее портрет. И на краба наводку дали. Проверяем злачные места. С игорных клубов глаз не спускаем. Награду объявили за его поимку. Кто-нибудь да притащит проходимца.

– Бесполезно! Я уже один раз ездил в бани: ловил краба, поймал омара. Людям без разницы, что за зверь, главное с клешнями.

– Возможно, – промолвил Авдеев. – Но не сидеть же без дела.

– А вам бы все кипешить.

– Филя, я должен тебе сказать, что ты стал очень дерзким, не по годам. Я пытаюсь помочь, а ты!.. Какая муха тебя укусила?

– Не муха, Ромэн Аристархович, а змея. И прекрупная.

– Змея? – рассмеялся Авдеев. – Где ты змею нашел? И вообще, расскажи-ка, что с тобой приключилось. Как ты в переплет-то такой попал? Я ведь только вчера узнал, что ты в больнице. И то случайно. Сидел в курилке, а там стряпчие болтают, мол, так и так, новостей по делу Чарткова никаких.

Филя поднял на Авдеева красные глаза:

– Что, уже и дело завели?

– Конечно! Ты сам посуди. Едет патруль из Малярова, кругом ни души, Божья благодать. Синички летают. А тут на обочине здоровый мужик мальчишку дубасит. Снег на метр кругом в крови. Под горкой труп.

– Обычная картина.

– Обычней некуда. Так что произошло?

Филя задумался. Что рассказать Ромэну Аристарховичу? Дескать, я картограф, меня пленил благодетель, пытал, морил, и я его укокошил. Превысил предел допустимой самообороны. Нет, в таком виде это блюдо подавать нельзя. Следователь им подавится.

– Ко мне пришли трое. Сила Силыч и его помощники. Они решили, что у меня есть то, что им нужно.

– А что им было нужно?

– Какая-то карта, я не знаю. Может, перепутали с кем? Меня посадили в автомобиль, пытали. Я кричал – никто не услышал. Привезли в лавку где-то в центре, показали похожие карты, я их не признал. Тогда меня опять пихнули в машину. Я думал, мне конец. Испугался очень. И тут что-то случилось... Сила Силыч открыл дверь и укатился вниз. А этот, другой, большой подскочил ко мне и давай бить. Я потерял сознание и больше ничего не помню.

Авдеев слушал внимательно, кивал.

– Значит, взял и сам собой выпал? – спросил он.

– Не сам собой, – прошептал Филя, и слезы снова навернулись на глаза. – Это я его убил. Пожелал ему смерти, и он умер. Арестуйте меня немедленно. Я больше так не могу.

– Да что за чушь? Если бы от такого умирали, города бы стояли пустые. Я лично желаю людям сдохнуть по сто раз на дню. Особенно гражданам, которые в транспорте мне ноги давят. А про коллег и говорить нечего. И хоть бы хны, все живы, веселы и весьма упитанны.

– Не верите? Вот, взгляните, – Филя задрал штанину и показал тугую повязку. – Когда мы ехали, я достал скальпель и вырезал знак. Прямо на себе! И Сила Силыч тут же умер.

Авдеев хмурился и кусал нижнюю губу. Филе показалось, что он вот-вот вынет наручники и прикует его к батарее, чтоб не сбежал.

– Вы арестуете меня? – спросил Филя дрожащим голосом.

– За что? – спросил Авдеев.

– Как за что, за убийство!

– Замечательно! А на суде скажем, что ты учинил над собой умышленное членовредительство с целью лишить человека жизни?

– Есть такая статья?

Авдеев тяжело вздохнул:

– Нет, и никогда не будет. Гражданин Паслов умер естественной смертью – оторвался тромб. При чем здесь ты? Пока заведено только дело против Василия Путобрюха. Нанесение ущерба здоровью средней тяжести. С учетом его послужного списка, два года каторги. Выпишешься, приходи ко мне, снимем показания. А пока лечись. Голову тебе проверить не мешает. Тоже мне, резаться вздумал! Или оговариваешь себя зачем-то?

– Я же вам объяснил! – истерически крикнул Филя, и больные, ковылявшие по коридору, дружно уставились на него. – Я хотел, и я убил! Мучителя своего. Не могу так больше, душа ноет. Арестуйте, арестуйте и накажите по всей строгости. Тюрьма, так тюрьма. Или казнь?

– Не пори чушь, – устало сказал Авдеев. – Я понимаю, ты в это веришь. Охота сходить с ума – сходи, только не ожидай, что и остальные пойдут с тобой вместе вприсядку. Ни один суд в мире не станет это выслушивать.

Филя разразился громким плачем.

– Ну, ну! Опять фонтаны, – Авдеев принялся шарить руками по пиджаку в поисках платка. – Филя, успокойся. Тебе вредно волноваться, ты нездоров. Натерпелся, вот у тебя и нервический припадок. Давай я доктора позову? Сделает укольчик, тебе полегчает.

– Почему вы мне не верите? Я убил его, убил... Все кончено, жизнь кончена.

– Подожди прощаться с жизнью! Хочешь, чтобы я тебя отвез в участок?

Филя мотнул головой.

– Тогда чего тебе?

– Ничего, – Филя встал, вытер глаза рукавом и твердо сказал. – Мне пора. Прощайте, Ромэн Аристархович.

– Еще свидимся, – кивнул ему Авдеев, торопясь к выходу.

«Вряд ли!» – подумал Филя, скорбно волочась назад в палату. Наказания не будет, значит, и искупление невозможно. Тромб, видите ли, оторвался! Хитер Додон, нечего сказать. Умеет обтяпывать делишки так, что все шито-крыто. Что же делать? Податься в монастырь? Кинуться с моста?

В палате было полно народа – со всех окрестных палат собрались. Атлант вольготно раскинулся на стуле, босые ноги топорщились в прохудившихся тапках. Вокруг на табуретках расположились слушатели.

– И вот я смотрю – она юбки задирает. Одну, другую, третью.

– Брешешь! Не бывает на бабах столько юбок! – сказал плюгавый мужичок в майке-алкоголичке.

– Вот те крест! Подняла она, значит, юбки, а под ними у нее – хвост рыбий. Я к двери, а она как захохочет. Иди, говорит, ко мне, мой белый хлеб.

– Трепло! – презрительно протянул рыжеволосый парень.

– Шарман! – откликнулся профессор, кутаясь в одеяло, как в тогу.

– Не любо – не слушай, а врать не мешай, – пробасил дородный усач. На шею он зачем-то намотал цветастое полотенце.

Филя прошел мимо них и лег на кровать. Потолок был грязно-желтый, в подтеках. Пятно побольше напоминало по форме Африку, пятно поменьше – Австралию.

Гости Атланта пошумели и разошлись, оставив после себя запах табака, немытых подмышек и лекарств.

– Унываешь? – спросил Атлант. – Не время, сынок. Будешь бодрый – скорее поправишься.

– А я, может, вовсе не хочу поправляться! – резко сказал Филя и с вызовом уставился на Атланта. Тот не отвел взгляд.

– Решил сигануть на березу, как профессор?

– Да!!

– Ты эти мысли брось. Нельзя себя жизни лишать, Господу Богу это противно.

– Я теперь не в его юрисдикции, – запальчиво сказал Филя. Атлант в задумчивости почесал в затылке.

– Юридикция, она того, а ты этого... Бога не гневи.

Филя махнул рукой и отвернулся к стене.

– Я знаю, что ты натворил, – прошептал Атлант, склоняясь к самому его уху. – Но и для убивцев есть спасение.

Филя так и подскочил.

– Вы подслушивали!

– Обижаешь, – сказал Атлант. – К чему? Я и так все вижу. Смертоубийство – страшный грех. Плоть вопиет, душа мается, ангели небесныя плачут. Господь ручкой белой от тебя загородился, не смотрит. А без присмотра человек плутает да и в яму катится. Молодой ты, а уже пропал. Котлы тебя ждут смоляные, вонь и тлен.

– Ничего, к вони мы привыкшие. А ангелы пусть плачут, раз им заняться больше нечем.

– Озорник! Нешто не каешься? Ты ведь не разбойник, не злодей. Соблазнил тебя лукавый, а кто слаб верой, тот и поддается.

– Как вы поняли? – спросил Филя.

– Знак увидел. Доктор пеленочку отвернул, я и подглядел. Не нарочно, глаз метнулся. Ты чешуйки не скобли, они теперь не сойдут. А оторвешь – втрое больше вырастет. Совсем запаршивеешь.

Филя почувствовал, как в горле встает плотный ком.

– Что же мне делать?

– Я вот что тебе скажу, – тихо и печально произнес Атлант. – В чудища коротка дорога, а обратно длинна и корява. Покаяние, строгий пост, молитва ежечасная. И добрые дела – милостынька, вспомоществование матушке-церкви. Соседям мал-помалу вещички раздавай.

– Вы смеетесь? У меня и так ничего нет! Гол как сокол.

Атлант задумался.

– Тогда в иноки иди.

– Не возьмут. Поп из церкви поганой метлой прогнал.

– Стало быть, нет тебе пути назад. И-их! Как же тебя угораздило с нечистым связаться?

– Я и не связывался, он сам прилетел. Что, думаете, мне хотелось этого? Иконы собирался писать. Чистой жизни алка... искал. А теперь вот чешуей обрастаю, – и Филя горько всхлипнул. – Скоро в зеркале себя не буду узнавать. Подойду в один прекрасный день – а оттуда рыло свиное покажется.

– Свиное-то вряд ли. А ящериное могет. Грехи человеческого облика лишают. Оступишься, колыхнешься чуток, и рога полезут, шерсть пробьется. Особенно за ушами, там слабое местечко. Был у нас в слободе кузнец, ох и злой, скотина. Жену свою в железный ящик замуровал, а себе новую сделал. Пошел я к нему как-то раз лошаденку подковать, а он ко мне выходит – козел козлом, борода до пупа, вся в репейнике. Лошадка вырвалась и бежать, я тоже дал деру. Первым домой пришел.

«Буффон доморощенный, – подумал Филя. – Порет чушь, не приходя в сознание».

– Правду говорю, все так и было!

– Конечно, конечно. Козлы, они известные мастера. Очень удобно в копыте молот держать.

Атлант замялся.

– Может, и не козел. Темно было, да я с пьяных глаз. Все одно – образина.

– А он так козлом и ходит?

– Кто ж его знает? Возьмет и обратно оборотится.

– Разве такое бывает?

– Бывает, – убежденно сказал Атлант. – Грех липкий. Одни сами наступят и измажутся, а другие – кроткие, смирные – мимо пройдут, плечиком чиркнут, и готово – тоже вляпались! Вот слушай. Был у меня корешок – душа человек, водки совсем не пил, ласковый, как котенок. И повадилась к нему летать птица-блядуница. Сядет ночью на окно и поет-заливается.

– Почему вы ее так называете? Чего в ней... гм, срамного?

– А того! С грудями она была.

Филя не удержался и захохотал.

– Ржешь? – обиделся Атлант. – Я тоже ржал, пока ее не увидел. А она как вцепится мне в морду, всю расцарапала, гадина. Мы решили ее подстрелить. Добыл я ружье, зарядили, как на утку. Притаились под кустом, ждем. В полночь она летит, крылья расправила, когти выпустила. Я прицелился. Жду, когда поближе будет, чтоб наверняка. А она возьми и пади наземь. «Ой, – кричит. – Худо мне, помираю». Мы к ней кинулись, корешок мой хлопнулся рядом с ней на колени и слезу пустил. Пожалел злодейку. Она встрепенулась и порх из рук! Я выстрелил и промазал. Только перышко одно упало.

Филя в недоумении посмотрел на Атланта:

– Слушайте, при чем здесь этот случай на охоте? Птичку и то убить не смогли. Что вы о грехе знаете?

– Погоди, паря. Это еще не конец. Перестала птица-блядуница летать, день не видно, два не видно. Корешок повеселел, в гости звал. А потом пропал. Я тогда на калым ездил, вернулся и к нему. Проведать, стало быть, решил. Подхожу к дому – дверь настежь. Окна перебиты, стекло прям кругом дома валяется. Я внутрь. «Кузя, говорю, ты где, ты живой?» Никто мне не отвечает. Я бегом в кухню – пусто, в комнату – там тоже. Обыскал все, полез на чердак. А под потолком пичужка малая вьется. Вроде воробья, только чепчик у нее голубенький. Завидела меня и села на плечо. Ручная, свистит! Я ее тарелкой прикрыл и домой понес, деткам показать. Клетку сообразили, семечек насыпали, воды в плошку налили. Веселая оказалась, щебетунья.

Филе начинал потихоньку надоедать этот поучительный рассказ про одомашнивание птицы. Он, не скрываясь, зевнул, но витийствующий Атлант и ухом не повел.

– Прожила она у нас до весны, уж больно дочка ее полюбила. Хотели выпустить, а она плачет. Не дам, говорит, никому, пусть с нами живет. Что ей в лесу делать? Куница поймает и съест. Вон уж, видно, пыталась – метка на крылышке видна. Я подслеповат стал, да и не присматривался никогда. Птаха и птаха, что с нее взять? А тут подсел с клеткой к окну и разглядел. На крылышке-то у нее пятно забавное – точь-в-точь наколка моего корешка. Я и обомлел.

Филю прошиб холодный пот. Какое-то небывалое, жуткое знание стучалось в его дверь. Он хотел закричать Атланту, чтобы тот не продолжал, но не смог открыть рот. Губы сомкнулись, как гранитные плиты.