Текст книги "Без обезьяны"

Автор книги: Роман Подольный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Представь-ка себе, что тебя вызвали в будущее. На учёный совет в Институте преобразования человека – в то время такой институт уже будет создан. Вызвали и спрашивают: «Дорогой Петя, скажи, пожалуйста, что, по-твоему, в человеке надо изменить? Сразу отвечать не надо, сядь и подумай».

Поставил я сейчас себя на твоё место (это перед учёным советом будущего) – оторопь взяла. И сначала, конечно, стал я не придумывать, а вспоминать.

О чём или о ком? В первую очередь, конечно, об Ихтиандре из «Человека-амфибии». Юноше, в тело которого были пересажены жабры молодой акулы. И вправду, почему бы не дать человеку возможность жить в воде? Потомвспомнил, что как раз недавно одна английская газета расспрашивала своих читателей, что бы они хотели изменить в организме человека. И те, конечно, начали с пересадки ему жабр. То ли всем хочется поплавать вволю, то ли все читали или хоть слышали про человека-амфибию.

А кроме того, предлагали, например, проделать в теле у поясницы отверстия, чтобы выдыхать воздух через них. Лёгкие будут, дескать, лучше проветриваться.

Какие-то толи чревоугодники, то ли больные-сердечники нашли, что надо отставить друг от друга подальше дыхательное горло и пищевод, чтобы еда не мешала дыханию. Были «светлые» идеи насчёт того, чтобы дать человеку возможность усваивать кислород воздуха, как это делают растения. Кто-то мечтал о старости, сконцентрированной всего в несколько дней в конце жизни. В общем, читатели практически не выдвинули решений, которые бы уже не предлагались когда-либо фантастами.

И редакция английской газеты даже обиделась, что чудесная идея обсуждения пропала зря. Больше всего огорчило газету то обстоятельство, что ни один читатель даже не задумался над возможностью придать человеку принципиально иной облик.

А вот учёные и писатели думали над такой возможностью уже лет десять с лишним. Была выдвинута идея о возможности создания существа (киборга), промежуточного между человеком и роботом, – живого существа, в котором будут сочетаться человеческие органы и машинные детали. Собственно, первый шаг к «киборгизации» человек сделал ещё в каменном веке, загнав в дупло зуба костяную пломбу. По меньшей мере сотни людей, переболевших тяжёлой формой дифтерии, носят в горле серебряные дыхательные трубочки. Наши врачи применяют искусственные заменители костей, артерий; дело доходит уже до заменителей нервов. Искусственный желудок вот-вот начнёт своё победное путешествие по клиникам. Искусственное сердце, как и искусственная почка, пока ещё слишком велики – они помогают больному только во время операции. Но – кто посмеет возражать против того, чтобы больным людям вкладывали в грудь электронное сердце? Или хотя бы подключали к живому сердцу некий постоянно действующий механизм-стимулятор?

Приняв в зуб первую пломбу, человек встал на трудный путь, начал процесс, который почти невозможно остановить.

Станислав Лем написал остроумный рассказ «Существуете ли вы, мистер Джонс?». Герой рассказа, гонщик-автомобилист, во множестве катастроф постепенно растерял все части своего тела – от рук и ног до головы. Так же постепенно ему заменяли всё это новейшими электронными протезами. Доведённая до предела киборгизация даёт в итоге робота.

Но, может быть, есть некая оптимальная степень киборгизации, которую человечество само определит и дальше которой не пойдёт?

В конце концов, когда человек начал одеваться, такая же простейшая логика говорила, что он, спрятав тело от холода, отвыкнет вовсе от морозов, с каждым годом ему будет требоваться всё более тёплая одежда, пока человек не начнёт падать и задыхаться под её тяжестью. Человек нашёл золотую середину, – я верю, что она будет найдена и здесь, когда речь зайдёт о его теле. Правда, для каждого столетия золотая середина может быть своей.

А если говорить не о внешних, а о внутренних изменениях человека, то главным тут должно быть развитие способностей. Чем шире будет изучать человек мир и природу, тем больше возникнет новых областей для применения талантов, тем больше появится и талантов. Что, скажем, было делать три тысячи лет назад человеку с высокими, но узкими способностями к кинорежиссуре? Или авиаконструктору от рождения – тридцать тысяч лет назад? Открытие каждой новой области знаний даёт новые точки приложения сил.

И первый шаг грядущего человека к тому, чтобы стать полным хозяином своего тела, описали в своей книге «Обитаемый остров» Аркадий и Борис Стругацкие. Её герой землянин Максим отделён от нас вовсе не такой уж бездной времени. И имя у него сегодняшнее, и фамилия есть, и другого землянина постарше он зовёт по имени-отчеству, а не как-нибудь «по-будущему».

Но он: умеет залечивать у себя без следа даже раны в сердце, лечить позвоночник, печень; легко пробегает десятки километров с огромным – с нашей точки зрения – грузом; без приборов чувствует радиоактивность, определяет съедобность и несъедобность для человека инопланетных растений; снимает чужую боль и видит в темноте...

Нелегко понять, что же здесь от обучения, а что сделано врождённым качеством человека; что есть у всех жителей Земли, а что – только у разведчиков космоса. Вряд ли, например, стоит обременять организм умением замечать вредную радиацию, когда на родной планете этой радиации нет, а счётчик – на всякий случай – можно держать под рукой. Но это частность.

А вот умение Максима легко рисовать, стремительно читать, невероятно быстро учиться всему новому – оно должно пригодиться всюду.

Максим так воспитан.

Но разве люди, откажутся сделать каждого человека ещё талантливее, ещё умнее, ещё сильнее духом, если путь к этому будет лежать не только через воспитание? Думаю, что нет.

Подробнее об этом мы с тобой поговорим в третьей части книги. Но сначала придётся тебе прочесть вторую.

ЧАСТЬ II.
ЧЕРЕЗ МИРЫ И ВЕКА

КЛАССНОЕ СОЧИНЕНИЕ

Ученику предложили написать сочинение на тему: «Что ты делал вчера в школе?» Он начал так:

«Я выучил наизусть таблицу, позавтракал, изготовил новую дощечку для письма и исписал её до конца; затем я получил устное задание, а после обеда – письменное. После окончания уроков я пошёл домой. Когда я вошёл в дом, там сидел мой папа. Я рассказал ему о письменной работе, а затем повторил выученную наизусть таблицу. Папа был очень доволен».

Я уверен: и в наши дни школьники пишут почти такие же сочинения. Почти – потому что ни одному из нас не приходилось и не приходится изготовлять себе «новую дощечку для письма». (Хотя, я помню, во время войны шили мы сами тетради из старых газет.) А автора этого сочинения от сегодняшнего школьника отделяют десятки веков. Три-четыре тысячелетия! И жил этот мальчик далеко от нас, на юге, между двумя могучими реками Тигром и Евфратом. Сейчас в этих местах раскинулось государство Ирак, а тогда тут лежала великая держава шумеров. В ней был рабовладельческий строй, люди молились многочисленным богам в ступенчатых храмах, отражали удары соседних государств и набеги свирепых кочевников.

Многое, очень многое там было совсем иначе, чем у нас. А вот школьники выполняли – совсем как сегодня – то устные, то письменные задания. Они проходили и таблицу умножения, и извлечение корней, решали задачки по геометрии, учили грамматику, зоологию и минералогию, получали знания по географии и истории. У них тоже проверяли домашние задания, их тоже спрашивал на уроке учитель, и они отвечали ему. И когда делали это хорошо, то их хвалили учителя, а папы бывали очень довольны.

Что же, неужели школа за эти годы не изменилась? Что за вопрос! Представьте только, какие знания получали маленькие шумеры по тому же естествознанию или географии. В хорошо, наверное, знакомом тебе «Старике Хоттабыче» джинн ибн Хоттаб подсказывает Вольке ответы на экзамене:

«Индия... находится почти на самом краю земного диска и отделена от этого края безлюдными и неизведанными пустынями, ибо на восток от неё не живут ни звери, ни птицы... С севера и запада Индия граничит со страной, где проживают плешивые люди. И мужчины и женщины, и взрослые и дети – все плешивы в этой стране, и питаются эти удивительные люди сырой рыбой и древесными шишками...»

Учти, кстати, что Хоттабыч излагает взгляды древних арабов, которые жили в тех же местах, где до них – шумеры, но на тысячи лет позже.

Но разница между школами не только в знаниях, которые они давали. По почти невероятной исторической случайности археологам удалось найти другое сочинение того же мальчика, рассказывающее о другом дне его жизни. На этот раз – неудачном дне.

Мальчик опоздал в школу – и получил замечание. Опять-таки совсем как у нас. Но дальше... Учитель обнаружил у мальчика ошибку в домашнем сочинении. Двойка? Нет. Учитель просто побил ученика. Потом беднягу поколотил ещё специальный надсмотрщик, следивший за поведением детей, поколотил даже дважды: в первый раз за то, что парнишка был невнимателен на уроке, во второй – за то, что у него одежда была в беспорядке.

А в четвёртый раз в этот день мальчика побил учитель за плохой почерк. И, сами понимаете, от папы дома ему тоже досталось.

Словом, по части похвал мало что изменилось за сорок веков, а вот с наказаниями явно стало полегче. Но такое пристрастие к телесным наказаниям детей родилось на свет только вместе с древними цивилизациями, то есть в далёком, но не самом далёком прошлом. В первобытном обществе, где не было эксплуататоров или они ещё только появлялись, дети почти всюду пользовались удивительно широкой свободой. У некоторых индейцев Южной Америки по капризу четырёхлетнего ребёнка целая семья беспрекословно переезжала на новое место. Ребёнку эскимоса разрешается буквально всё. Даже ругать мальчика или девочку у многих племён мира считалось явно нехорошим поступком. А уж побить... у ирокезов в Северной Америке самое тяжёлое наказание ребёнка – брызнуть ему из плошки в лицо водой. Но и это рискованное дело... для родителей. Потому что если маленький упрямец считает, что родители неправы, то выговор или плескание водой оскорбляет его до крайности. И маленькие мальчики, а то и девочки в ответ иногда кончали жизнь самоубийством.

И ещё, пожалуй, удивительнее, что дети здесь почти но дерутся.

Но тогда, наверное, они вырастают неженками, боящимися боли, не умеющими переносить трудности?

Да ничего подобного!

Те самые дети, которых родители боятся обидеть выговором, время от времени соревнуются: кто дольше продержит на ладони горящий уголь?

И вырастают эти дети в тех самых индейских воинов, беззаветное мужество которых воспели Фенимор Купер и Майн Рид. Мало того. Вы, наверное, помните «столбы пыток», описанные теми же Купером и Майн Ридом.

Страшным мучениям подвергали когда-то индейские племена пленников. Поэтому писал Карл Линней, великий шведский учёный, о «кровожадности» индейцев, и за ним повторяли то же слово десятки учёных и путешественников.

Но тут дело обстоит гораздо сложнее. Во-первых, весьма значительная часть пленников не подвергается пыткам, а просто включается – с помощью обряда усыновления – в состав племени победителей. Во-вторых, цель пыток – не наслаждение муками несчастного, а унижение в его лице всего племени врагов. Если человек запросит пощады – цель будет достигнута. Враг покажет, что он не настоящий мужчина. Не надо забывать, что вряд ли намного меньшие муки каждый индейский воин успел претерпеть в собственном племени. Когда после «безболезненного» детства подходит у будущего мужчины пора зрелости, ему приходится пройти через подлинно инквизиционные пытки.

В одном племени человек намеренно подвергает себя укусам ядовитых насекомых (просто пчёл, например). У другого племени подростка подвешивают в гамаке над костром так, чтобы дым его душил, а языки пламени доставали тело. (При этом все расстояния выверяют так, чтобы смерть и даже серьёзное уродство бедняге не угрожали.)

У третьего племени отроку рассекают в нескольких местах кожу спины и засыпают в раны жгучий перец... Изобретательность поистине неистощимая! Самое странное, что почти в любой момент можно отказаться сдавать этот экзамен: убежать от пчёл, вылезти из гамака над Костром, закричать: «Хватит, хватит!», когда тебе сыплют перец в рану. И в ту же минуту тебя оставят в покое. Но только очень немногие индейцы шли на такой отказ. Потому что «пересдача экзаменов» разрешается очень редко, а «засыпавшихся» никто и никогда уже не будет считать равноправными членами племени. Им часто нельзя даже ходить в мужской одежде, у них нет права голоса на собрании племени, никто не разрешит «трусу» завести семью. Вот и выдерживают экзамены с честью почти все, кто им подвергается, – те самые люди, которых совсем недавно никто пальцем не смел тронуть, которым разрешалось как будто делать всё, что хочется.

Неужели же это именно баловство ведёт к таким замечательным результатам? Конечно, не оно одно, а вся система воспитания. Получается, на первый взгляд, парадокс: индейский ребёнок из племени молуче имеет право творить что угодно, но почему-то он в один год бьёт родителей по лицу, в четыре – заставляет переносить жилище в новое место, однако уже в три года таскает домой воду в посильном для него сосуде, в пять лет ездит верхом, в восемь – он уже и хороший охотник, и умный пастух. В восемь лет прекрасно «работали пастухами» маленькие зулусы; с трёх, а то и с двух лет начинают трудиться, достигая к десяти годам совершенства, мальчики и девочки на островах Полинезии в Тихом океане. Дети становятся тружениками не потому, что их заставляют. Но потому, что труд в первобытном обществе, а часто и на ранних стадиях развития классового общества – вполне естественное для каждого человека дело, дело его чести. Лодыря презирают. Лодырь, собственно, почти невозможен в первобытном обществе.

Представление о труде, как о проклятии, появилось уже в обществе, разделённом на угнетателей и угнетённых. Согласно библии, трудом наказал господь бог Адама за то, что тот съел яблоко с древа познания добра и зла. До этого жили Адам и Ева в раю беззаботно и бесцельно. А тут разгневался бог и проклял Адама, выбрав такое проклятие: «В поте лица своего будешь есть ты хлеб свой».

Ну, конечно, только тяжёлый подневольный труд мог восприниматься как наказание. Особенно если рядом были люди, освобождённые от такого труда.

Чем больше обязанностей лежало на человеке в первобытном обществе, тем больше у него было прав. Самый добычливый охотник, самый знающий земледелец, самый неутомимый скотовод были в почёте. А у раба были только обязанности без прав. И постепенно в классовом обществе даже для свободного человека обязанности стали обузою.

Ещё один парадокс. В рабовладельческом и феодальном обществе детей, во всяком случае свободных детей, вовсе не обременяют трудом. Не с трёх – пяти лет, как у индейцев или полинезийцев, а с пятнадцати – двадцати начинают возлагать серьёзные дела на младших членов семьи. (Причём многие виды труда считаются для свободного человека позорными – так было, например, в Древней Греции.)

Но дети отнюдь не благодарят за это дисциплинированностью и послушанием. Порядок в семье отцы поддерживают буквально вооружённой рукой. Иногда в руке палка, иногда плётка, а иногда и меч. В Древнем Римег например, отец имел правоубить сына за неповиновение. На детей обрушиваются оплеухи, подзатыльники, над их бедными телами свистят розги. В древней Мексике их связывали в нарочито неудобном положении и совали головой в дым. «Не любит отец своё дитя, если не бьёт его» – гласила древнерусская мудрость. И всё это, в общем, помогает родителям далеко не всегда. Из поколения в поколение повторяются жалобы отцов, недовольных детьми. А вот индейцев, по-видимому, вполне устраивали их сверхизбалованные и в то же время трудолюбивые, мужественные, дисциплинированные дети.

Первобытное общество далеко не было раем. На благодатных островах Океании жила и живёт ничтожная часть человечества, да и то большинство этих островов заселено каких-нибудь веков пять, десять или пятнадцать.

Людям в Европе, Африке и Азии, в Америке и Австралии приходилось упорно, тяжело, беззаветно бороться за жизнь с природой. Дни и недели, порою месяцы голодовки. Борьба с жарою и холодом, хищными зверями и лесными пожарами. Борьба с враждебными племенами.

Мало того. Современного человека гораздо больше любых трудов и опасностей испугало бы в первобытной жизни другое: постоянная зависимость, подчинение каждого всем обычаям, всем правилам, всем суевериям рода.

Фридрих Энгельс много думал над проблемами первобытного общества. И подчёркивал: «Племя, род и их учреждения были высшей властью, которой отдельная личность оставалась безусловно подчинённой в своих чувствах, мыслях и поступках». Безусловно! Значит, всегда и при любых обстоятельствах! Человек – каждый, от вождя до пятилетней девчонки, – не был свободен. Ни внешне, ни, что ещё важнее, внутренне. Но эту несвободу ощущал довольно редко. Зато своё равенство с другими членами племени чувствовал. И не только равенство.

Когда-то Великая французская революция написала на своих знамёнах слова: «Свобода, равенство, братство».

Так вот, у первобытных людей свободы не было. А равенство и братство были.

Мы почему-то часто склонны представлять себе первобытное племя местом постоянного торжества сильного над слабым, кулака над разумом. Таким выступает оно в рассказах Джека Лондона о доисторических временах. До полного абсурда довели эту идею постановщики английского фильма «Миллион лет до нашей эры». (Недавно этот фильм прошёл по экранам Советского Союза:) Дикари, герои этого фильма, схватываются между собой при каждом удобном случае. Делёжка добычи проходит в неистовой драке; драка же решает и любую другую проблему.

Тут английские кинематографисты проявили ту же «верность истине», что в кадрах сражений людей с гигантскими ящерами (вымершими много раньше, чем за миллион лет до нашей эры).

Да наоборот же! Любые путешественники, посетившие первобытные племена, не могли не восхищаться сравнительно малым числом конфликтов внутри них. При любой ссоре в племени (а они, разумеется, бывают) каждая сторона в большинстве случаев заботится о том, чтобы противник мог с честью заключить мир, чтобы у него не осталось ощущения, будто его оскорбили. Ссорясь, помнят, что придётся мириться. Мало того. Даже в отношениях с врагами многие (не все) доклассовые общества проявляли мягкость и деликатность. Австралийцы, поссорившись с соседями, прежде всего договаривались, сколько воинов выставит каждая сторона. Между воинами шли только поединки – и вмешиваться в бой соседней пары никто не имел права. Да и сам поединок был обставлен строгими ограничениями. Сначала кидали друг в друга дротики. Потом, если так не удавалось выявить победителя, переходили к ближнему бою на дубинах. В каждой паре воины по очереди наносили друг другу ровно по одному удару по голове, которую запрещалось защищать. Малые сибирские народы очень не любили убивать слишком много врагов и считали, что самое лучшее – заключить мир при одинаковом числе жертв с обеих сторон.

А у некоторых племён убийство – кого угодно, даже врага – было несмываемым преступлением. Впрочем, слово «преступление» звучит здесь слабовато. Посудите сами. Вот что рассказывает советский этнограф Шапошникова, побывавшая у племени тода в Южной Индии.

Человек из соседнего племени бадага обидел отца восемнадцатилетнего тода по имени Мавиаркутен. А при встрече грубо оскорбил Мавиаркутена, мало того – назвал священных буйволиц племени тода вонючими. Юноша не выдержал и бросился на оскорбителя. В драке бадага был убит. Родственники и соседи убитого были приглашены на совет племени, собравшийся обсудить это событие.

«Бадага вели себя вежливо и спокойно. При чём тут полиция? – говорили они. – Никто из нас туда не пойдёт. Всем известно, что покойный был грубым и жадным человеком. Он обманывал... Тода никогда с нами так не обходились, как этот бадага. Терпение когда-то должно было кончиться. Пусть... заплатит вдове сколько сможет. Мы не пойдём в полицию... Бадага не обвиняли убийцу. Они простили его. Но не простило ему собственное племя. И сам он не нашёл себе оправдания».

Отец поседел, мать не хотела смотреть на сына, родственники не приходили в селение, девушки избегали парня. И он больше не гонял буйволиц на пастбище, а бродил по джунглям. И через несколько дней покончил с собой. Хотя, по верованиям тода, тем самым лишил себя благ загробной жизни...

При таком миролюбии много говорить о кровавых внутренних конфликтах в этом племени не приходится.

В других они бывали, но редко. Папуасы Новой Гвинеи, скажем, не рассматривают убийство как особо тяжёлый проступок. Они верят, что мёртвому на том свете не хуже... Но безусловная власть племени и рода, о которой писал Энгельс, поддерживала достаточно суровый порядок в первобытном обществе. Те, кто нарушал этот порядок, изгонялись из общества. По мнению некоторых учёных, нарушали порядок и изгонялись – на верную смерть – чаще всего как раз самые сильные, слишком на силу полагавшиеся. Общество было сильнее их и пользовалось этим.

Простившись с первобытным обществом, человечество выиграло. Куда больше, чем потеряло. На смену всеобщему равенству со всеобщей несвободой пришли частичное равенство и относительная свобода. Но даже раб на римском поле внутренне был свободнее гордых и волевых воинов из племени Чингачгука. Он знал, что несвободен, – а они об этом и не подозревали. Первобытное общество продержалось десятки тысяч лет (считают, что ему предшествовало – сотни тысячелетий – первобытное стадо). Рабовладельческий строй занял в истории человечества всего несколько десятков веков. Осознание несвободы облегчает путь к свободе. И хотя главную роль и в возникновении и в гибели рабовладельческого строя играли экономические условия, развитие производства, о психологической стороне событий тут тоже нельзя забывать. История движется по своим законам. И хотя нам, конечно, ближе охотники прерий и собиратели джунглей, чем надменные аристократы Рима (да и их приниженные рабы тоже; к повстанцам Спартака это, конечно, не относится), подняться от первобытного коммунизма к коммунизму научному человечество могло, только шагая по ступеням классового общества.

В числе нежеланных приобретений на этом пути и оказалась привычка воспитывать детей не примером, а ремнём. Плохая привычка. Нынешние родители прибегают к тумакам часто не потому даже, что так уж уверены в их силе. Они просто невольно подражают поведению собственных отцов в собственном детстве. А в этом поведении, как солнце в капле воды, отразились нравы общества, всем мерам убеждения предпочитавшего прямое насилие. Общество у нас новое, а кое-какие привычки остались от старого.