Текст книги "Фантастика 1973-1974"

Автор книги: Роман Подольный

Соавторы: Север Гансовский,Генрих Альтов,Валерий Брюсов,Дмитрий Биленкин,Исай Лукодьянов,Михаил Пухов,Владимир Фирсов,Игорь Дручин,Олег Лукьянов,Наталья Соколова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

ВЛАДИМИР ЩЕРБАКОВ Река мне сказала.

Вот и река. С матово-зеленого закатного неба в ее темное зеркало уже упала первая звезда. Я сразу узнаю заводь, где мы купались в июне, где сейчас пахнет мятой, а тростник дремлет от безветрия. В нескольких сотнях метров от воды – минные поля, блиндажи, пулеметы, окопы. И на чужом, и на нашем берегу. Фронт недвижим; он застыл. Граница проходит здесь, по Ловати – и не первый уж месяц. Пока я был в госпитале, ничто не изменилось. За моей спиной, в реденьком полупрозрачном леске скорее угадывается, чем слышится негромкая песня. Там мои товарищи.

Только Наденьки нет: она теперь в отдельном стрелковом батальоне, который держит оборону километрах в двадцати к северу от нас.

С ней успел я узнать, как тепло воздуха в часы звезд пряталось в древесные стволы. И почему ни зорями чистыми, ни светлыми яркими днями не куковала кукушка (в июне она “ячменным колоском подавилась”), и что говорили сердцу простые цветы – ландыши, васильки, цветы ржи. Дважды опускались и сходили росы над желто-синими берегами Ловати-реки, дважды гладь ее расплескалась под нашими ладонями голубыми брызгами звезд.

Дважды на плечи к нам слетало золотистое утро. Не было третьего утра, третьей ночи, видно, много уж и так дано было тишины и покоя под дулами немецких пулеметов.

Далекий июнь. Две ночи. Память не сольет их воедино.

…Я вхожу в воду бесшумно и быстро. Наденька уже в реке: темное крыло волос прикрыло ее плечи, зыбкая волна блеснула под щекой. Мы ныряем с открытыми глазами – и звезды дрожат, как над костром; пряди их лучей не так-то просто собрать в прямолинейные пучки. Нет в помине кузнечиков, кликавших свет в легкой мерцающей полутьме надводного мира. На дне звенит песок (интересно, слышно ли в воде стрельбу?).

Ласков, упруг серебряный ток чистых струй от наших рук. Кто вынырнет последним? Лунно-белая струя сбегает с моих плеч. Наденьке я проигрываю целую минуту. Не так уж много, казалось бы, но если учесть, что среди моих сверстников во всем Осташкове не было равных мне в этом виде состязаний…

Впрочем, Наденька девушка необычная. Она снайпер, окончила специальную школу. Но дело даже не в этом, потому что во вторую ночь…

– …смотри на берег! Видишь? Может быть, ты думаешь, что это от ветра?

Ничего особенного я не замечаю.

Берег как берег. Ветра нет совсем.

– Смотри внимательно. Еще раз. – Наденька поправляет волосы быстрыми неуловимыми движениями.

Ее руки всплеснулись над глянцем воды, волосы сбросили капли, улеглись за спиной.

– Да ты за берегом наблюдай, за тростником! – говорит Наденька.

И тогда я наконец вижу: тростник качается, шелестит. Воздух неподвижен; трава повторяет движение ее рук, волос.

– Еще? – спрашивает она.

Я киваю.

Только что тростник был недвижен, но стоило ей прикоснуться к волосам – по воде разбежались блики из-под проснувшихся полутеней.

Она опускает руки – медленно, устало… Тростник успокаивается, шелест тает.

– Как же это у тебя получается?

Наденька в ответ улыбается. А может быть, просто внимательно смотрит на меня. У нее очень большие темные глаза, но где-то в их глубине живет и живет улыбка, прозрачная веселость.

– Это шутка, – говорит она. – Хочешь что-нибудь посерьезнее?… Я разбужу сейчас птицу.

Дрогнули ее губы, чуть-чуть, почти незаметно, точно слово должно было слететь с них, да так и не слетело, застыло, невысказанное, волшебное.

Сошлись брови, глаза стали продолговатыми, внимательными, но я в них светилось то же желание, что не успело с губ слететь, обернувшись словом. Миг один, звезда дрогнуть не успела, а из-под двух сонных берез вырвалась птица, пулей пронзив ракитник в низком шальном полете,

– Вот и птица, – говорит Наденька, – только не спрашивай, как это у меня получается. Словами разве передашь?… О живом нужно уметь думать не так, как обо всем остальном, понимаешь?

– Нет, не понимаю.

Хотя я и читал про биологическую радиосвязь (и сам был до войны студентом третьего курса физфака и знал, что любой мускул излучает радиоволны), я действительно ничего не понимаю.

– И я тоже, – сознается она, – уметь легче, чем знать и объяснять. Бывают минуты, когда кажется, что все можешь.

…Открылось утро, точно невидимая птица приподняла темно-голубые крылья. Ушли звезды – с каплями светлой воды сквозь пальцы.

Вставал ясный зеленый день. Очередь с чужого берега хлестнула по воде, прошила тростник. Пуля прошла сквозь мое плечо.

.Два месяца в госпитале, в бывшем монастыре – это как сон. Наши палаты-кельи были уютны и постылы; в последние дни можно и нужно было бы убежать. И как медленно тежар время! А под Курском и Орлом уж гремели залпы, которым не разбудить было вечной, казалось, тишины у нас. Особенно вечерами, когда в белом северном небе застывали перья облаков, приходили долгие часы размышлений, уносимых потом в сны-мечты. (Над Ловатью вечерами опускалась совсем другая тишина – вольная, тревожная.) Впрочем, до глубокой ночи очень часто нас удерживала карта Курско-Орловского направления, которую капитан Дроздов нарисовал сам – в таком масштабе, что она занимала весь бильярдный стол. Капитан стоял у карты на костылях, показывал, где прочертить стрелки, где обвести кружочками населенные пункты, отбитые у немцев. Увидеть бы эту землю; ожегши щеки, опалив брови, увидеть хоть бы пламя над ней, идти бы по бесконечным полям, лишь бы за спиной побольше оставалось этой земли…

– По-иному воюем теперь, – сказал как-то Дроздов. – Раньше, бывало, думали: откуда сила такая у немца, кто его остановит и когда? А начали вот с открытыми глазами, действовать. Правильно я говорю?

С вопросом он обратился ко мне, но именно в эту-то минуту я задумался о другом.

Ловать-река, синие берега…

Днем позже я рассказал Дроздову о Наденьке, не назвав ее по имени. Память моя была золотым мостом в странные далекие ночи.

Тростник, теплый песок, серебряная от светлого неба и звездной пыли вода в заводи; птица – та, Наденькина птица… Дроздов, выслушав меня, сказал, что все это вздор.

Стал ли я думать о Наденьке реже? Нет, наверное. Человек бывает разным. Так уж получилось, что в долгие дни – в сушь, а чаще в дожди, когда в лугах за монастырем нестерпимо синели цветы, а своды церквушки медленно летели под казавшимися неподвижными обутками, – я становился другим.

Воспоминания сделались частью меня самого, они то высвечивались вдруг в моей голове с несказанной ясностью, то гасли на время, точно засыпая.

…Мокрые свежие колокольчики мы дарили Женечке Спасской, которая ухаживала за нами в госпитале.

Сероглазая и стройная, она была такой красивой, что влюбляться в нее не имело смысла. Но осталось видение женских глаз, их доброта и строгость, реже – лукавство, но главное – доброта, которую потом учишься замечать в других глазах, в другие годы. А перед ней, и робея и восхищаясь, и часто и назойливо, возникали две совсем неважнецкие фигуры в больничных халатах – инвалид на костылях и двадцатилетний мальчик с ненужно большой охапкой мокрых синих цветов. Однажды, когда мы играли с Дроздовым в шахматы, я спросил его: – Глеб Валентинович, вы когданибудь видели тростник? Только при очень легком ветре?

– Кажется, да. А что?

– Вопрос простой: почему качаются стебли? Не гнутся, заметьте, не приклоняются к воде, а качаются. Даже при слабом, постоянном ветре.

– Ну и почему же?

– Не знаю. Но, кажется, они похожи на маятник. Только ведь вот подвесьте обычный маятник у открытой форточки, и не будет ничего такого…

– Маятники разные есть. Маятник Фроуда раскачивается даже без толчков, нужно только повесить груз на вращающуюся ось. Это совсем обычный маятник, груз – блюдце, только наверху кольцо, и продето оно в стержень, а тот крутится. И с постоянной скоростью притом… Что, к своим захотелось? На Ловать-реку, а?

Он еще спрашивал! Только вот слово “свои” звучало как-то.еще не совсем привычно. Свои… Да нет.

Так, пожалуй. Все свои, даже те, кого я недолюбливал.

…Кто-то рассказывал мне о записке, приколотой булавкой к стволику березы у околицы. На неизвестной мне, но своей дороге, у неизвестного, но своего села девичья, своя рука оставила листок из ученической тетрадки: “Дорогие бойцы! Нас гонят в рабство. Спасите”. Тогда, в госпитале, я еще не знал, что все бойцы моей части, и Женя Спасская, и раненые в госпитале, и военный инженер капитан Дроздов так и останутся навсегда. своими, близкими людьми, о ком помнить буду всегда.

Всегда, хотя раньше слова “свои” и “близкие” я понимал немного иначе.

В одну из последних моих ночей в госпитале пришел долгий необычный сон. От знакомой лесопилки за дощатым забором ветер нес, казалось, запах смолы, тепло пиленого дерева. По дороге, по которой в детстве мы бегали за малиной на опушку леса – на “малиновую поляну”, шли отец и два моих брата..

Шли мать, дядя Сергей и другой дядя, Михаил, потом мои одноклассники – Алексин, Климов и другие – все, кого можно увидеть вместе лишь во сне. У многих лица были белые – у тех, кто был мертв.

Старший брат Юрий и дядя Сергей шли вместе и молчали, они очень похожи, оба рослые и светловолосые, и лица у них белые-белые.

Их убили под Ленинградом. За ними шел Саша Алексин, пропавший без вести. Потом мой младший брат Василий, и у него было белое лицо.

Он совсем недавно на фронт ушел.

Уж мать наша по нему, по милому ее сердцу Васеньке, сколько-сколько слез пролила! Прошел Климов, живой и здоровый, молчаливый…

И вот я увидел Наденьку. Как темны ее волосы, как легка на ней солдатская шинель! Я всматриваюсь в ее лицо. Глаза у нее большие, совсем не грустные, темные, а прозрачные, как всегда. Голос ее негромок, как будто себе самой говорит:

– Залетку моего жду. Весточки все нет и нет… Не уберегла его. Мало мы были с ним. Захочет ли разыскать меня после госпиталя, вспомнит ли?… Увидеть ли мне Андрюшеньку? Догадается ли, что жду его, что нет радости желанней, чем свидеться с ним?

У нее бледное лицо. Я смотрю и смотрю на него, чтобы получше рассмотреть. Но тут что-то мешает мне. Я просыпаюсь. Палата. Утренний свет. Окно. Черный шумливый грузовичок, качнув бортами, резко выбежал за ворота, поднялся на пригорок и, застыв на мгновение и выпустив сизоватое облачко, превратился в тающую тень. Я окончательно просыпаюсь. Летучая пыль, рожденная тремя жаркими днями, обозначила в воздухе след машины, а он вызвал мысль о возвращении в часть. Вскоре меня выписали из госпиталя.

Двадцать километров… Я пройду их за четыре часа, и могу даже быстрее, много быстрее. А найду ли Наденьку?

Все живое и на нашем и на чужой берегу затаилось, и уже спят желтоспинные окуни, которые и сейчас, в августе, тоже помнят, наверное, июньские ночи. Очень приблизительно, совсем нетвердо (мне и неловко было расспрашивать) могу указать я направление, в котором ушел отдельный стрелковый батальон. В ту сторону текла река, словно указывая верную дорогу. Тростник говорил о скорой осени; днем я слышал, как прозвенел первый желтый лист. Вода же была тепла.

Я бы искупался, как прежде, только одному купаться… я подбираю слова: невесело? боязно?…

Не купаться бы мне ночью в Ловатй и раньше, если 6 однажды сама она не подошла, ко мне и не сказада: – Искупаться бы в реке, да днем нельзя, а ночью боюсь одна, может, присмотрите за мной?

И мы скрылись. Не хрустнула ветка, не качнула светлым свечным языком ночная фиалка. Возникла и пролетела ласковой птицей первая ночь. Как же давно это было!

…Наш комбат был строг и справедлив. Если б не он, очень могло статься, что Наденьке проходу бы не давали, такая она была ладная девушка. Комбат сказал:

– Прекратить. Она нам должна товарищем стать, бойцом. Если надо будет, товарищ Наденька сама разберется, кто чего стоит.

Но ни в первую, ни во вторую ночь, не говорилось нами слов, подобных тем, которые слышались мне в госпитале, во сне.

А что, если сейчас пойти берегом, не приведет ли сама река меня к ней, думал я. Трудно, конечно, рассчитывать на это – один шанс из тысячи, что я сразу, сейчас смогу ее разыскать. И все-таки… Странная мысль не покидала меня. Я даже не заметил, как ладонь моя коснулась мокрого песка: я сидел на корточках у самого берега, и мне хотелось почему-то дотянуться до тростника. Меня отделяла от него полоса темной воды шагов в пять шириной.

И тогда я увидел вдруг: тростник качался; шорох был почти неслышен, иначе я обратил бы на это внимание раньше. Высокие тонкие копья как-то дружно гнулись и выпрямлялись, сквозь их колеблющийся строй иногда высвечивались светлые пылинки звезд, упавших в воду. С необыкновенным вниманием пытался я уловить хотя бы малейшее движение воздуха. Иногда Мне казалось, что веет лёгкий ветерок. Минутой позже я убедился, что вокруг спокойно и тихо – так, как только может быть в ясную ночь самого спокойного ме; сяца года – августа. И потом, когда я пришел сегодня к реке, тростник был недвижен. Я же отлично помнил: час назад было так же вот тихо, пахло мятой…

Я раздумывал. Совсем недолго.

Потом встал и пошел берегом.

Я шагал все быстрее и быстрее, пока наконец не побежал. И мне казалось, вот там, за поворотом берега, за выступом ракитника, увижу ее. Ведь я знал – знал, что она была где-то у реки, может быть, так же, как и я, сидела у берега… Потому и шелестел тростник.

Она поправляла волосы! Как раньше. Может быть, она даже догадывалась, что я уже вернулся. Шумела таволга, била по плечам, а я не улавливал ее запаха. Мое время – до утра, как и тогда, в июне. Лишь чей-то вскрик “стой!”, оставшийся за спиной, лишь брызги из-под травы, устлавшей прибрежное болотце, лишь быстрые звуки сломанных веток. Я уверился в неожиданной, нелепой мысли. И я – подумать только! – боялся, что Наденька могла уйти. Сухой сук оставил на моей щеке глубокую кровоточащую царапину, почти рану, а я почувствовал лишь легкое тепло от стекавшей за воротник крови.

Не знаю, сколько прошло времени, – я остановился. Смыл кровь, растянулся на траве, и мне долго не хотелось вставать.

Тот же вопрос лениво, неназойливо всплывал в моей памяти. О маятнике.

Ветер раскачивает стебли так же, как постоянное вращение оси – маятник Фроуда. Ведь метелки тростника как бы текут вместе с воздухом, стоит им наклониться – и тогда уж ветер не мешает им снова подняться. Потом опять и листья и метелки становятся поперек невесомому, казалось бы, току воздуха. И снова движение вниз. Потом вверх. Бесконечное движение. Но маятник Фроуда – очень чувствительный механизм. Малейшее изменение массы или упругости, или самые легкие толчки могут “разбудить” его или, наоборот, остановить. Дроздов говорил, что сам Жуковский, создатель теории крыла, находил время, чтобы снова и снова возвращаться к загадке маятника Фроуда. Дроздов как-то согласился со мной, что слабые электромагнитные волны могут раскачать маятник, согласен он был и с тем, что человек излучает такие волны, ведь об этом писали уже в двадцатых годах, а вот рассказу моему о тростнике так и не поверил.

Да верил ли я сам?… Почему-то никто не задумывается над тем, отчего качается тростник. Но, по существу, ответа на этот простой вопрос нет.

А если еще трава качается, повторяя движение человеческих пальцев?…

Маятник Фроуда, электромагнитные волны… Нет, трудно было убедить в этом кого бы то ни было. “Возможно ли?” – задавал я себе один и тот же вопрос.

А звезда, которая сегодня вечером первой взошла над лесом, повнсла уже надо мной и словно позвала меня побыстрее идти. Я встал.

То знакомое многим ощущение, когда руки и ноги от усталости кажутся ватными, постепенно, с каждым новым шагом исчезало. Река опять говорила мне о близкой встрече: едва слышно шептали о ней длинные листья тростника (а ветра не было). В небе уж проступала белая заря, вода становилась синее, дорога – легче, а усталость пропала совсем.

Я сначала угадал Наденьку за пологим далеким поворотом. Потом увидел ее. Потом поверил. Она бежала навстречу. Шинель была накинута на ее плечи, она торопливо поправляла волосы одной рукой, другой – застегивала ворот белой рубашки. Все вокруг уже собиралось вдруг, по-летнему, проснуться. Кажется, звучали уж голоса – смутные, неясные. Вели разговор птицы-невидимки, и рос прерывистый гул самолета над другим берегом, наполт нявший предрассветное пространство неизъяснимым предвестием тревоги.

Звонок голос Наденьки:

– Андрей Николаевич, Андрюша! Радость-то какая! Я-то все думала: нет и нет нашего Андрюшеньки. А сегодня вечером уж знала, догадывалась, что ты приехал. Здравствуй, Андрюшенька. Здравствуй!…

Совсем рядом были ее темные, но прозрачные глаза. Мы были уже вместе. Тогда ее и настигла неожиданная пуля с другого берега.

…Пришла осень на берега ЛоваTь-реки. Черная земля прикрылась чем могла: опавшими листьями, пожухлой травой, намокшей соломой, упавшей в придорожье с воза. Отсветились синим светом берега; серой мглой упали на них легкокрылые зори; осень военная принесла с золотом листьев серебро слез. Наша часть шла на юг, к Белоруссии. Дороги под ногами, под колесами машин были вымощены стволами берез и осин. Кровью заалели ягоды рябины на голых ветвях. Дожди вымыли наши сапоги, и по первому снегу мы двинулись в долгожданный бой. Перед нами лежала прекрасная, но истерзанная войной земля – Белая Русь.

Наполнив гулом обнаженные леса, исковеркав деревья, сжигая дома, оставляя тела на снегу, война постепенно уходила от берегов, где отзвучал Наденькин голос, но где навсегда, казалось, остались следы на песке, которого касались ее ноги.

ВАЛЕРИЙ ЦЫГАНОВ Марсианские рассказы

Он поглядел на марсианина, стоящего на фоне неба.

– Звезды! – сказал Томас.

– Звезды! – отозвался марсианин, глядя на Томаса.

Сквозь тело марсианина; яркие, белые, светили звезды, его плоть была словно расшита ими – так искрятся светящиеся крупинки в фосфоресцирующей оболочке студенистой глубоководной рыбы. Звезды мерцали, точно фиолетовые глаза, в груди и в животе марсианина, блистали драгоценностями на его запястьях.

– Я вижу сквозь вас! – сказал Томас.

– И я сквозь вас! – отвечал марсианин, отступая на шаг.

Томас ощутил живое тепло собственного тела и успокоился. “Все в порядке, – подумал он, – я существую”.

Марсианин коснулся рукой своего носа, губ.

– Я не бесплотный, – негромко сказал он. – Живой!

Рей Брадбери

Ночная встреча.

– Я как раз не склонен считать человека венцом природы, – сказал Петровский.

– Это любопытно, – сказал Паркер.

Он вскинул голову и посмотрел на Петровского немигающим взглядом. Была у него такая неприятная манера.

– Поймите меня правильно, – сказал Петровский, – я хотел сказать только, что глупо считать себя пупом вселенной. Надо полагать, мы не единственные представители разума даже в нашей Галактике. О более отдаленных местах я и не говорю.

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ МАРСИАН

Он был очень стар, настолько стар, что даже не помнил своего имени. Тело его сохраняло бодрость, глаза и слух – остроту, и только память… память иногда подводила.

Прошла, кажется, целая вечность с тех пор, как он остался один. Очень странно чувствовать себя единственным разумным существом на целой планете. Он страдал от одиночества и вместе с тем ощущал непонятную, самого его пугавшую гордость оттого, что вся планета принадлежит только ему. К одиночеству он со временем привык и перестал замечать его, а гордость осталась, разрослась до невероятных размеров и вытеснила все остальные чувства. Он ничего не хотел, ничего не ждал и ни во что не верил, а только без конца обходил свои владения, и его глаза горели безумным светом.

Потом на Марс пришли люди.

Он не искал с ними встречи и лишь посмеивался про себя, потому что был уверен, что им здесь не выжить, со временем они сами поймут это и улетят к себе домой. Но люди остались, они построили в пустыне первый город, и вскоре на Марс хлынула лавина переселенцев.

До сих пор он был спокоен – люди не рисковали покидать окрестности города. И вдруг будто разом исчезли сдерживавшие их опасности, и одна экспедиция за другой стали уходить на много километров в глубь планеты. Рождались новые поселки, появились первые дети. Но не это страшило его. Ужасным было другое – люди не замечали или не понимали следов великой цивилизации. Прекрасные города, чудеса марсианского зодчества, были для них всего лишь дряхлыми скалами со сложной системой сырых и мрачных пещер, великолепные дороги – зыбучими песками, остатки грандиозных каналов – древними тектоническими разломами. Люди удивлялись, откуда здесь такое количество сухих листьев – ведь на Марсе нет деревьев. И они жгли костры из листьев, радуясь редкой возможности погреться у живого огня. Они сдирали со стен то, что казалось им плесенью, и писали на стенах крупными белыми буквами свои имена.

Земные дети играли огромными клубками серебряной паутины, которые родители привозили им из пещер, и только он слышал обрывки мелодий – детишки рвали на части паутину, и ветер уносил кусочки в пустыню, чтобы навсегда похоронить в бесконечных песках.

Впервые за тысячелетия у него появилось желание – умереть, но он не мог вспомнить, как это делается.

Он уже не бродил из города в город. Он остановился в древней марсианской столице и беспомощно наблюдал, как люди прокладывают дороги для своих громоздких и шумных машин.

Он поселился на окраине, в здании крупнейшего на планете театра.

Но пришел день, когда люди подвели дорогу к самому его дому. Он обнаружил это утром, проснувшись, и отчаяние толкнуло его на безумный шаг – он побежал к людям и закричал во всю силу: “Стойте! Остановитесь!” Люди смотрели прямо на него, но не видели его и не слышали его отчаянных криков.

Человек в темно-синем комбинезоне нажал кнопку на пульте, и прогремел взрыв. А когда обломки скалы упали на землю и дым рассеялся, человек обернулся к своему соседу и сказал:

– Все в порядке, Мальцев! Можете идти дальше.

– Не будем загадывать, – сказол Паркер. – Конечно, мы не одиноки. Но пока что человек знает лишь одно разумное существо – самого себя. Так зачем же лишать его удовольствия хотя бы. временно, до встречи с себе подобными, считать себя совершенством? Я думаю, большой беды от этого не будет.

– А вот я не уверен в этом, – сказал Петровский. – Во-первых, как бы не пришлось человечеству впоследствии краснеть за свою кичливую самоуверенность, а во-вторых, пора бы привыкнуть к мысли, что мир может быть измерен не только человеческими мерками, иначе мы рискуем попросту не понять собратьев по разуму.

АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

– Ты только посмотри, какой цветок! – сказал Хоган.

Даммер обернулся. Цветок в самом деле был замечательный. Ему и в голову не приходило, что могут быть такие цветы. Маленький, яркоалый колокольчик – что может быть проще! И в то же время какая хрупкость, чистота линий и насыщенность цвета! Он как будто соткан из воздуха, подсвеченного первыми лучами утренней зари.

Хоган уже карабкался по каменистому склону.

– Что ты делаешь? – сказал Даммер. – Не трогай его!

– Я отвезу его невесте. Цветок с Марса – вот это подарок!

– Он у тебя завянет. Сорви его лучше перед стартом.

– Пожалуй, ты прав, – Хоган остановился. – Вот только не отцветет ли он до того времени, как ты думаешь?

Даммер пожал плечами.

– На корабле его можно попробовать законсервировать, – задумчиво сказал Хоган.

– Он здесь не один, я думаю.

– Ладно, – сказал Хоган, – рискнем.

Он нагнулся и осторожно прикоснулся к цветку рукой в толстой перчатке. Цветок дрогнул, съежился и исчез. Только голубоватый дымок поднялся между пальцами. Хоган шарахнулся в сторону.

– Ты видел?! – заорал он.

Даммер кивнул. Он увидел даже больше: на голой скале позади Хогана внезапно появился точно такой же цветок.

– Вон еще один, – сказал он, хотя был уверен, что это тот же самый цветок.

Хоган побежал к нему и ткнул пальцем в колокольчик. Снова легкий дымок, и цветок исчез, чтобы появиться дальше.

– Чертовщина какая-то… – пробормотал Хоган.

– Оставь его, – сказал Даммер, – он не хочет, чтобы ты его взял.

– Ерунда! – отмахнулся Хоган. – Цветок не может хотеть. Здесь что-то другое…

Он тронул колокольчик носком ботинка и, когда тот перенесся на несколько метров дальше, пошел за ним.

Даммеру показалось, что перемещение цветка осмысленно. Он двигался в одном направлении, словно хотел привести людей куда-то.

– Не надо, Хоган, – еще раз сказал он.

– Ну нет, я дознаюсь, в чем тут дело!

Цветок забирался все выше и выше, и Хоган упрямо карабкался следом, перепрыгивая с камня на камень. Внезапно огромный обломок скалы зашатался у Хогана под ногами. Он раскинул руки, стараясь удержать равновесие.

– Прыгай! – отчаянно крикнул Даммер, но опоздал – громадный камень перевернулся, словно крышка чудовищной банки, и Хоган исчез под ним.

– Хоган! – закричал Даммер. – Хоган, ты слышишь меня?!

Молчание.

Даммер вздрогнул – он почувствовал чей-то взгляд на спине и стремительно обернулся. Никого.

Только аленький цветок – на том же самом месте, где они заметили его в первый раз. Даммер изо всех сил стискивал зубы, но не мог избавиться от озноба. Тогда он повернулся и побежал.

– Позвольте! – возмутился Паркер. – Лично у меня нет ни малейшего сомнения в том, что два разумных вида обязательно поймут друг друга. И потом, о человеческих мерках – это же несерьезно! Человек просто не в силах оценивать окружающее с какой-то иной, не человеческой точки зрения. Кому, как не вам, знать это?

КОСТЕР

Мальцев вышел из машины и захлопнул дверцу. Впервые за два месяца ему удалось выкроить день отдыха. Сейчас, в период бурного заселения Марса, как никогда нужны дороги, много настоящих, надежных дорог. Только вчера его отряд закон. чил автостраду между центральным Космопортом и Порт-Диксоном, а завтра нужно снова приниматься за работу. Зато сегодняшний день полностью принадлежит ему, и он намерен использовать его наилучшим образом. Прожив на Марсе почти год, он, по существу, не видел его. Говорят, здесь есть чудные места. Когда-нибудь он посмотрит все достопримечательности, а сегодня его вполне устроит этот небольшой скальный массив. До ближайшего поселения добрая сотня километров, и можно надеяться, что до него здесь еще никто не побывал.

Мальцев открыл багажник, выгрузил на песок палатку, ящик с продовольствием, канистру с водой и перенес все это к подножию ближайшей скалы. В тени было еще холодно, и прозрачный налет инея покрывал песок. Ботинки оставляли на нем отчетливые следы. Мальцев оглянулся – на границе света и тени земля была темная от влаги, и над ней поднимался бледный пар.

За выступом скалы оказалась пещера, очень узкая и сырая, как и все пещеры на Марсе. Мальцев включил фонарик и вошел в нее. Ему сразу сделалось зябко. Пришлось включить подогрев куртки. Стены пещеры покрывал толстый слой изморози. Колючие чешуйки осыпались от его шагов и таяли на лице. Под ногами похрустывал мелкий гравий. Пещера повернула направо. Инея здесь уже не было. Вместо него на стенах влажно поблескивали пятна разноцветной плесени. Откуда здесь столько пещер, подумал Мальцев, и как они похожи друг на друга, будто их сделал кто-то по единому образцу – на стенах плесень, на полу гравий, иногда попадаются обрывки странной паутины.

Под ногами зашуршало. Листья, огромный ворох листьев. Вот это здорово, подумал Мальцев, мне повезло. По рассказам старожилов, такие находки попадаются нечасто. В общем-то, никакие это не листья, потому что на Марсе нет деревьев.

Известно только, что это единственный на планете горючий материал естественного происхождения. Значит, у него будет костер. Вот и все, подумал Мальцев, кончился мой отпуск. На такое везение он не рассчитывал. Он нагнулся и взял в горсть несколько сухих и ломких лепестков, растер между пальцами и сдул с ладони тончайшую пыль. Еще на заре цивилизации была создана марсианская “Илиада”. Многие поколения литературоведов и историков бились над установлением ее авторства, но таки не пришли к единому мнению. Десятки городов спорили за право называться родиной великого поэта…

Тысячи марсианских писателей учились на примере поэмы глубине повествования, яркости образов и неувядаемости красок.

И лишь немногим из их числа удалось достичь высоты идеала…

Уже в сумерках он уложил в машину вещи, проверил, не забыл ли чего, и только после этого вытряхнул из мешка припасенные листья. Они вспыхнули, едва он поднес зажигалку. Языки пламени побежали с листка на листок, скручивая их в тугие черные трубочки. За одну минуту они охватили всю кучу, зашелестели, вытягиваясь к темному небу и разбрасывая тысячи искр. Мальцев зажмурился, чувствуя, как ласковое тепло проникает сквозь одежду и слабыми волнами скользит по телу.

Странное создание человек, подумал он, интересно, найдется ли во вселенной существо, которое так же любит огонь?

Костер вспыхнул напоследок и погас, оставив после себя горстку пепла, cхватил пепел и унес его с собой, рассыпая на ходу.

– Все правильно, – согласился Петровский, – однако не составляет большого труда вообразить мир, где развитие разума в силу специфики среды пойдет совершенно отличным от Земли путем. Конечно, мы не можем представить всех подробностей, но вывести общие принципы зависимости эволюции разума от среды можно и нужно, в противном случае мы можем не заметить чужой разум, потому что с нашей точки зрения это не будет даже жизнью, не то что разумом.

ИГРУШКА

– Дай мне руку, – сказал Скотт, но Драйден только помотал головой, продолжая пятиться от ямы.

Драйден наконец остановился.

– Нет, Ричард, – сказал он, – ты конченый человек. И я тебе не помогу, никто не поможет, ты сам знаешь.

Скотт отвратительно выругался.

Руки его уже посинели, а ногти прямо-таки светились лазурью.

– Уходи, – хриплым шепотом сказал он, – уходи сейчас же. Оставь меня одного.

Драйден кивнул, не сводя глаз с его рук.

– Убирайся!-взорвался Скотт.Хоть это ты можешь сделать?!

Драйден подобрал разбросанное снаряжение, замешкался.

– Ты ничего не хочешь передать? – виновато спросил он.

– Ничего! Уходи!

– Прощай! – сказал Драйден и торопливо зашагал между дюнами.

Скотт не ответил, но в его глазах не было ничего, кроме ненависти. Он подождал, пока Драйден не скрылся из виду, вытащил из кобуры одеревеневшей рукой бластер и положил его перед собой на край ямы.

Драйден прав – когда человек попадает в лапы “лазурной смерти”, надеяться не на что. Остается собрать все мужество и умереть достойно, насколько это возможно в таких обстоятельствах. Все это он прекрасно знал, но не сдержался, облаял Драйдена без всякой к тому причины, да и кто сдержался бы?

Тот даже почувствовал себя виноватым, хотя никакой вины тут нет.

Просто ему повезло, и в ловушку угодил не он, а Скотт. Могло получиться наоборот. Тогда бы ушел Скотт, точно так же, не подав руки обреченному товарищу.