Текст книги "Фантастика 1973-1974"

Автор книги: Роман Подольный

Соавторы: Север Гансовский,Генрих Альтов,Валерий Брюсов,Дмитрий Биленкин,Исай Лукодьянов,Михаил Пухов,Владимир Фирсов,Игорь Дручин,Олег Лукьянов,Наталья Соколова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

– Ну, натворил глупостей? За один день столько напортил. Хорошо, что я поспела. Ты как ребенок, ты ведь не знаешь жизни, тебе нельзя действовать самому. Вот что получается, – она показала на разбегающиеся по стеклу книжного шкафа трещины, – когда ты один едешь в город. – Тон у нее был снисходительный, матерински покровительственный. – Теперь ты понял, что это я – и только я – спасаю тебя от забот и неприятностей? Оберегаю тебя от самого себя? Что только со мной ты в безопасности?

Он слушал молча, не протестуя, но и не соглашаясь. Лицо у него было какое-то темное, усталое, в кудрявых волосах запутался пух от перины. Голубые глаза смотрели в сторону, и трудно было понять, чего в них больше – покорности или упорства.

– Ну хорошо, об этом потом. – Она перешла к деловым распоряжениям. – А сейчас возьми плащ…

Он, видимо, привык слушаться этого голоса, подчиняться ей во всех житейских вопросах. Повернулся было, чтобы идти в коридор и разыскать там свой припрятанный плащ, но она остановила его.

– Да нет, не тот. Мой, конечно. Вон лежит. И не на черную сторону… Они же тебя ищут именно в черном. Выверни! – Он вывернул плащ на красную сторону, но она опять осталась недовольна. – Дай сюда! Я дважды входила в дом в красном, может быть, всетаки один из них… Не стоит рисковать!

Взяла и резким движением рванула черную подкладку, черное отделилось от красного (клацнули, открываясь, кнопки, которые их скрепляли). Черное оказалось, в свою очередь, подбито желтым, она вывернула его наизнанку и аккуратно опять застегнула кнопки, только теперь в ее руках был совершенно неузнаваемый, рожденный заново канареечно-желтый плащ.

– Одевайся! Когда пойдешь, сгибай немного колени, будешь казаться ниже ростом. Вон за тем углом, – она подошла к окну и показала рукой, – машина, за рулем отец. Через три часа будешь дома… в полной безопасности!

– Но я хотел еще… – Он двинулся к Писателю. – Мне необходимо…

– Потом. Все потом. В другой раз.

Он колебался.

– Говорю тебе: в следующий раз. Ты приедешь. Я сама тебя привезу. Но только не сейчас… когда опасно. – Он стоял, упрямо нагнув голову. Она выложила последний козырь: – Не только сам попадешь в неприятную историю, но и других подведешь. Эти молодчики не церемонятся. Им поджечь дом, полный рукописей и книг…

Вздохнув, он сунул одну, потом другую руку в рукава желтого плаща. Застегнулся, поднял капюшон.

– Нет, не через дверь… Иначе сделаем. – Она проскользнула за занавес, бесшумно приоткрыла окно. – Прыгай… и напрямик садом. Угол дома, видишь? Ограда сада невысокая, перелезешь. Прохожих там мало.

Она все учла, все предусмотрела.

Позаботилась решительно обо всем, оставалось только одно – исполнять. Он подошел к окну. Оперся руками о подоконник, последний раз взглянул на Писателя… глаза их встретились…

“Мы увидимся. Он вернется, – подумал Писатель уверенно. – Если будет жив… Непременно!” Изобретатель легко перекинул свое сильное тело через подоконник и спрыгнул вниз. Можно было видеть, как мелькало между деревьями яркое пятно его желтого плаща, когда он бежал через сад. Припав лицом к окну, Медея неотрывно смотрела ему вслед.

– Все, добрался. Сел в машину. – Прикрыла на минуту глаза рукой. – Наконец-то! Уехал. И, кажется, никто за ними не следил. – Она обернулась к Писателю. – А теперь… Ну что ж, теперь нам надо поговорить. Вы должны знать всю правду.

НЕНАВИСТЬ ЛЮБЯЩЕЙ

 (Визит пятый, продолжение)

– Поговорить? Охотно. – Писатель сосредоточенно набивал трубку табаком. Наконец-то это можно было сделать спокойно, не рискуя получить пулю в лоб. – Если вам не трудно, сударыня, то оставьте, пожалуйста, окно открытым, тут душновато. Надо сказать, что у меня редко бывает такой оживленный утренний прием… Кстати, сударыня, вы позабыли представиться. Вы так небанальны, так мило пренебрегаете общепринятыми условностями, но все же хотелось бы…

Она не удостоила его ответом.

Села на прежнее место, в кресло, постаралась привести в порядок свои растрепавшиеся волосы, сколов их на затылке покрепче большой заколкой. Теперь на ее лице проступило новое насмешливо-торжествующее выражение, вздрагивали углы губ – точно просилась наружу дерзкая беззаконная улыбка, крылья тонко очерченного носа трепетали. Очень красивое лицо. Яркое, смелое, сильное. И все-таки что-то в нем было неприятное – может быть, чуть ближе, чем -надо, посаженные глаза? Или надменный излом бровей? Да, опасное лицо.

– Разрешите закурить? – Писатель достал зажигалку.

Она нетерпеливо дернула плечом – курите, какое мне дело. Заговорила медленно, тяжело:

– Ну, так вот. Он не шарлатан, не обманщик… сознательно никогда никого не обманывал. Нет, у него затронута психика. Вы понимаете? – спросила она звенящим голосом. – Он маньяк… ну, просто сумасшедший… Во всяком случае, по временам бывает именно таким. Когда на него находит.

Писатель раскурил трубку и окутался клубами дыма. Он не спешил отвечать. Он явно приготовился слушать дальше.

– У него возникают бредовые, навязчивые идеи: каждый раз какое-нибудь изобретение, открытие мирового значения, которое он якобы сделал. – Она настороженно следила за тем, какое впечатление производят ее слрва. – Умеет говорить об этом толково, связно, логично, так что сначала можно подумать… Но вы, писатель, психолог, вы, конечно, сразу поняли, с кем имеете дело, вас нельзя обмануть, я уверена.

Писатель, не выпуская трубки изо рта, спросил:

– Давно вы с ним познакомились?

– Десять лет назад. – По ее лицу прошла какая-то тень воспоминаний, черты немного смягчились. – Я была студентка, совсем девочка. Но уже тогда умела принимать решения. И я сразу же, в тот первый вечер… – Она замолчала. Писатель не торопил ее, терпеливо ждал продолжения. – Он был одинок, несчастен… болен. Я увезла его и спрятала в своем собственном доме, в маленьком захолустном поселке, которого не найти на карте. Я достаточно богата и могу позволить себе роскошь удовлетворять все его прихоти. Оборудование, приборы… Он ни в чем у меня не знал отказа. Пусть это всего-навсего игрушки, но если эти игрушки облегчают ему жизнь, заполняют пустые часы и дни, то не жаль никаких денег. Он верит, что он изобретатель, чувствует себя настоящим человеком, счастлив по-своему…

– Вы запирали его? – спросил в упор Писатель, разгоняя рукой дым и вглядываясь в это красивое непроницаемое лицо. Она уклончиво повела плечами. – Не отпускали в город? Прятали машину, не разрешали пользоваться ею?

Она стала объяснять:

– Он слишком нервный, чтобы сидеть за рулем. А город на него действует возбуждающе, врачи…

– Так. Понятно. Пошли дальше. Богатство, текущий счет, средства на его прихоти… – Он неожиданно лег грудью на стол, протянул руку и цепко схватил ее длинные, гибкие пальцы, сжал их. Она попыталась вырваться, но не смогла. – Ну, полно, полно, ничего мне от вас не нужно, только маленькое обследованьице.

Она негодующе фыркнула. Преодолевая сопротивление, он разжал ее кулак, потрогал узкую ладонь.

Как он и думал, на ладони, там, где начинаются пальцы, легко можно было прощупать затвердения, мозоли, каких не бывает у богатых капризных дамочек.

Он отпустил ее руку, она резко откинулась назад, ушла в кресло, сжалась, как затравленный зверь.

И, сверкая глазами, закричала:

– Да, работаю в огороде, в саду… И нисколько не стыжусь! Копаю, не разгибая спины. Вожу и продаю фрукты, торгуюсь за каждый грош. Можно спать и четыре часа в сутки, от этого не умирают, – сказала она с беспощадной усмешкой. Надо отдать ей справедливость – она умела быть жестокой не только по отношению к другим, но и по отношению к себe. – Месяц проработала как проклятая – и пожалуйста, он имеет возможность заказать очередное бессмысленное сплетение трубок, щитков и пробирок, которому будет радоваться, как мальчик. Пусть радуется! А что я жертвую собой, гублю свою жизнь, жизнь отца… Какое это имеет значение?

Фанатики бывают разные. Эта была фанатиком любви – любви, кажется, очень похожей на ненависть, любви страстной, неистовой, мрачно окрашенной, не приносящей радости, приносящей одну только боль. Слепо преданная своему идолу, она ежедневно, ежечасно бичевала себя во имя этого идола, ке спрашивая, нужно ему это или нет.

И все записывала в счет, за все требовала оплаты – за каждый удар бича, за каждую царапину.

Что поделаешь, самый преданный жрец бывает обычно самым деспотичным. Фанатизм и деспотизм так часто соприкасаются.

– Вы учились… – начал было Писатель.

– В Высшей Школе Музыки и Музыковедения, – сказала она с вызовом, – у лучших профессоров страны. Подавала надежды. Стоит ли теперь об этом вспоминать? “Похоронила себя в глуши”, как писалось в благопристойных романах девятнадцатого века. – Подражая голосу рыночной торговки, она затянула нараспев с жестоким смехом: – Отличная спаржа, отборные артишоки! Салаты латук, эндивин, эскароль, ромен! Не хотите ли французский сорт сельдерея, красную капусту савой,. лук-шарлот с мелкими головками… – Оборвав свою буффояаду, сказала без улыбки, строго: – Вот как оно бывает, дорогой Писатель! Называется: жизнь! В романах девятнадцатого века такого не встретите.

– Ну, у девятнадцатого века были свои противоречия. Хватало, – сказал Писатель. – Не только розы и чувствительные элегии…

Но она не слушала. Она вообще плохо умела слушать других.

– И не жалею. Ни на секунду ни о чем не жалею. – Она нахмурила брови, резко обозначилась горькая складка на переносице. – А всех вас, чистеньких, благополучных, я презираю, слышите, презираю… И ваши мнения о моей жизни мне неинтересны, я их выслушивать не желаю, оставьте их при себе. Так же, как и ваши вздохи, сожаления!

Писатель понял, что она спорит не с ним – через его голову с какими-то бывшими подругами, которые теперь при встрече едва кланяются ей, со старыми знакомыми семьи, которые говорят о ней, горестно покачивая головами, как о “погибшей”, “окончательно опустившейся”.

Она встала и начала ходить взад-вперед по кабинету, как узник в камере.

– Пусть работает в своей лаборатории! Пусть тешится иллюзиями. Мир не должен его замечать. Какое дело до него миру? Он безвреден. Конечно, только рядом со мной и под моим наблюдением. – Поправилась: – То есть под наблюдением врача. Мы следим за ним, я и отец… стараемся никогда не оставлять его одного. Это случайно вышло – отец работал на дальнем конце участка, а я поехала за ящиками для яблок. Он уже второй раз так удирает в город за последний месяц. Тогда затеял с телекомпанией, а теперь с вами. Эта его болтовня о каком-то аппарате, ну, не аппарате, магической коробке… – Она явно прощупывала, что именно Писателю известно, что успел рассказать изобретатель. – Да ведь это просто мираж… своего рода галлюцинация. Ему это привиделось, померещилось. Навязчивая идея, не имеющая ничего общего с реальностью.

– Он показывал мне коробку, – сказал Писатель между двумя затяжками, не спуская глаз с ее лица.

– Показывал? – Она задохнулась, – Так, значит… О боже! – Тут же спохватилась: – Да это чепуха. Сказки! Я никогда не поверю…

И замолчала. Потому что увидела на письменном столе выглядывающий из-под бумаг угол знакомой серой коробки. Взяла в руки, повертела. Сомнений быть не могло – это был он, “аппарат воздействия”.

– Выкрал. Увез…

Опустившись в кресло, она продолжала разглядывать аппарат, который лежал у нее на коленях.

Потом подняла глаза на Писателя и сказала, решившие:

– Ну хорошо. Пусть так. Теперь я вам все скажу. Все как есть. Он просто гипнотизер. И гипнотизер действительно блестящий, выдающийся, очень талантливый. Личное дарование… плюс метод, который он разработал. Он и мне передал, я его ученица. Вот вы сейчас убедитесь!

…говорю. Отец, слушая меня, не останавливается, идет дальше, мы огибаем угол дома, заворачиваем за него.

– Ах, вот как. – Отец как будто что-то взвешивает, обдумывает. – Тебе не нравится синий? Больше нравится рыжий? Ты переменил решение? Ну что ж!

Я понимаю, что сейчас произойдет ужасное, хочу помешать отцу, повиснуть на его руках, хочу плакать, просить прощенья, кричать, что я больше не буду, что я дово: лен синим, очень доволен. Но ничего не успеваю, каменею, не могу пошевельнуться, руки прижаты к бокам, горло сдавлено.

Отец спокойно, неторопливо, не меняясь в лице, открывает коробку.

Бросает на тротуар синий красавец-самолет, самолет грешит, отец поднимает ногу, наступает на него… раз и другой… я хочу зажмуриться, не видеть, не знать, но не могу, смотрю, и горячие горькие слезы…

Все вернулось. Стены кабинета, занавеси, лицо чужой женщины.

В чем дело? Ведь первый раз было другое, совсем другое. Ах да, изобретатель изменил настройку аппарата, при мне вертел рычажки.

Та настройка была идеализирующая, а эта, очевидно…

Писатель спросил:

– А вы можете повторить это без коробки?

И протянул руку, чтобы взять у нее аппарат.

Но не успел.

Она закричала: – Назад! Не трогать!

И прямо перед собой Писатель неожиданно увидел нацеленное на него дуло маленького дамского револьвера. Откуда Медея его извлекла – он не успел заметить. Из кармана брюк, что ли?

Не очень-то приятно, когда красивая женщина с решительным лицом держит твердой рукой маленький дамский револьвер, нацеленный тебе прямо а живот.

Тут не до шуток.

– Руки вверх! – скомандовала Медея.

– По-моему, это лишнее, – сказал Писатель, не поднимая рук. – Конечно, если вы будете настаивать, сударыня…

Она не настаивала. Она кусала губы и раздумывала – о чем? Его, естественна, интересовал ход ее мыслей. Мало ли до чего она могла додуматься, не спуская пальца с курка. Он. старый солдат, хорошо знал, что оружие иногда подсказывает человеку самые странные и ненормальные поступки. Оружие ведь сделано для уничтожения и, как всякая вещь, помнит, для чего сделано.

– Знаете, поднимать руки – это как-то глупо, – сказал Писатель, разглядывая на близком расстоянии черное отверстие ствола. – В этом есть что-то театральное. Тут в смешном положении и тот, кто поднимает руки… и тот, кто командует.

Она сказала медленно, как бы раздумывая вслух:

– Об аппарате достоверно знаете вы один. Только вы один держали его в руках… Значит, если я сейчас…

Дуло пистолета, направленное до этого ему в грудь, поднялось до уровня лба. Теперь оно было нацелено между глаз Писателя. Неприятный холодок пополз у него по спине. Рука Медеи помедлила и начала понемногу спускаться вниз, но очень нерешительно. Потом опять поднялась…

Писатель разозлился. Он не привык быть игрушкой в руках других. Привык сам решать свою судьбу.

– Ну, стреляйте, – сказал он сквозь зубы, пристально глядя ей в глаза.

Встал со стула и, огибая письменный стол, держась к нему спиной, медленно двинулся ей навстречу.

Внезапно она уронила револьвер на ковер. Закрыла лицо руками.

Плечи ее тряслись от рыданий.

Он спокойно подобрал револьвер с пола, поставил на предохранитель, положил на всякий случай в карман своей куртки. Такие нервные особы иногда довольно круто меняют решение.

– Успокойтесь. Придите в себя Хотите, я сварю вам черный кофе? Ничего страшного не произошло. Как вы сейчас себя чувствуете?

Она сидела в кресле, по-прежнему не отнимая рук от лица. Писатель решил, что надо дать ей оправиться, не стал больше задавать никаких вопросов.

Он пошел на кухню, налил стакан воды и принес. Медея сидела, устало уронив руки на колени. Глаза у нее были заплаканные, но, когда он вошел, она нетерпеливо, раздраженно отвернулась к стене.

Не стала пить, оттолкнула его руку со стаканом.

– Видите ли, сударыня, что касается вашей версии о сумасшествии… – сказал Писатель, стряхивая капли воды с рукава домашней куртки. – Я бы не советовал вам на ней настаивать. Аппарат явно известен не мне одному. Известен, скажем, сотрудникам компании “Око Ра”. Иначе компания не преследовала бы изобретателя так настойчиво. Они там не любят сорить деньгами, а преследование стоит денег – и немалых. Очевидно, совет генерал-директоров считает вашего мужа вполне нормальным, а аппарат – реальностью. Да он мне сам сказал, что Флора, знаете, эта бывшая…

Из всего, что Писатель говорил, она, кажется, услышала только женское имя – Флора. И вскинулась с невероятной яростью, как пантера, которая бросается на добычу. Писатель даже испугался.

– Вот… стоит. ему уйти. Ня нето.вешаются женщины… Он будет на виду, в почете, у него будет своя жизнь, Я украла его у всех, спрятала… Я никогда не думала, что из этого что-то может выйти. Что он найдет… Я давала деньги, я тянула из себя жилы для того, чтоб он искал, искал хоть всю жизнь, если это доставляет ему удовольствие. Но не для того, чтоб он нашел!

Пятна румянца рдели на ее щеках, волосы растрепались, было даже как-то жутковато на нее смотреть.

Кулаки ее были прижаты к груди, она сжимала пальцы так сильно, что костяшки побелели. И говорила, говорила, точно вознаграждая себя за многолетнее молчание, привычную скрытность:

– Когда мы с ним познакомились… у него была тетрадь, озаглавленная: “Дезидерата”. Ну, все знают, что это означает. “Желаемое”. Так пишут в библиотеках на списках книг – желаемое, то, чего у нас нет, что мы хотим… А он заносил в эту тетрадь свои идеи, замыслы… то, что он мечтал найти, осуществить. Писал об этих проклятых “лучах воздействия”, о будущем аппарате. Помню, я, смеясь, положила ладонь на эту тетрадь. И сказала вроде как шутя: “О, как я хотела бы стать вашей Дезидератой!” Это было так давно. Я была тогда наивна и думала, что жизнь – это исполнение желаний… поиски идеальной гармонии, которая достижима.

Ее темные глаза смотрели мимо Писателя. Помнила ли она, где находится, с кем разговаривает, зачем сюда пришла?

– Так я и не стала его Дезидератой Дезидератой осталось вот это. – Взвесила на ладони рат. – Это перетянуло. – Усмехнулась. – Да, он мне не изменял, оя ведь порядочный, честный человек, добрый малый. И когда ему было изменять? Он терпел меня рядом с собой, привык, что помогаю ему жить, работать, даже, иногда зам-ечал, что я женщина. – Порывисто повернулась к Писателю. – Хотите знать, когда я была по-настоящему счастлива? Месяц. Один месяц за все эти годы. Когда после одного неудачного облучения…

– Он впал в странное состояние полусна?

– Да. – Она не удивилась, что он знает, не задержалась на этом, ей было не до того. – Страшно выговорить, я иногда мечтаю по ночам… а что, если бы он опять стал такой, как в тот месяц… или слепой. Как бы он во мне нуждался, как ждал моих шагов, прислушивался…

Она замолчала. Что-то ее насторожило. Писатель положил ей обе руки на плечи, заставил ее присесть на корточки, спрятаться за стол.

Из-за полуоткрытого окна спрашивали:

– Писатель… тут живет Писатель?

Голос был женский. Серебристый, необыкновенно чистый и обольстительный.

Писатель немного раздвинул занавеси, выглянул в сад. Очаровательное создание, юное и женственное, плутало среди кустов. Зонтик не мог уберечь от дождя ее элегантное белое пальто с черным игольчатым мехом на рукавах и по подолу (“Шикарная модель парижской фирмы”, – бегло подумал Писатель). Старый дом, словно мстя за вторжение, злорадно извергал на нее бурные потоки грязной воды, фыркая и сердито отплевываясь.

– Я сейчас выйду, – сказал Писатель, – встречу вас. Оставайтесь на месте.

И задернул занавеси.

– Но я не хочу прятаться, – возмущенно шипела Медея, когда он тащил ее за руку по коридору. – Я никого и ничего не боюсь. Что мне…

Писатель без особых церемоний подтолкнул ее к узкому деревянному ящику часов. Открыл дверцу.

– Молчать! Мне надоели ваши штучки… А если эта новая тоже из шайки? Что-то у нее слишком невинный вид. Через вас чересчур легко добраться до вашего мужа, милочка. Извольте думать о муже.

Упоминание о муже сделало ее послушной. Она вошла внутрь часов, закрыла за собой дверцу.

ЗАЛГАВШИЙСЯ АНГЕЛ

 (Визит шестой)

Вблизи очаровательница оказалась не такой уж юной. Ей можно было дать около тридцати. “Сорок пять”, – спокойно констатировал Писатель, со знанием дела оценив уровень затрат, мастерство обработки материала. Умело загримированная, изыскаяно и со вкусом одетая, вся она была драгоценным произведением искусства, созданным руками первоклассных портных, парикмахеров, косметологов, массажистов, парфюмеров, ювелиров.

Если приглядеться, нельзя было не узнать эти прищуренные нагловато-невинные глаза с подсиненными блестящими веками и большой, пухлый рот, эту платиновую, почти бесцветную челку, спускающуюся на самые брови. Все это столько раз мелькало в журналах, на стереотелеэкране, в кино… Красавицз Флора! Да, конечно, это была она.

“Сегодня у меня побывают, кажется, все тринадцать вице-директоров компании “Око Ра”, – подумал Писатель. – Любопытно”.

Она представилась. Стянула перчатку, привычно подала руку, как ее подают для поцелуя – изогнув по-лебединому. Он взял эту руку, немного повернул, поставил вертикально – и не поцеловал, просто пожал.

– Здесь можно курить? – Она достала из сумочки длинный-предлинный мундштук и тонкую-тонкую папироску.

– Пожалуйста. Будьте как дома. – Писатель пододвинул ей пепельницу. – Это лестно для любого: принимать у себя известную актрису, гордость нации… прелестную женщину… а главное – видного деятеля нашего делового мира.

Надо отдать ей справедливость: она была житейски умна. Посмотрела на Писателя продолжительным взглядом прищуренных глаз и сразу отказалась от роли соблазнительницы.

– Извините, что так врываюсь к вам. Ваш талант… – Писатель с трудом изобразил улыбку. Он всегда выглядел глупо в таких случаях, не знал, как себя держать. – Я привезла вам билеты. Хочу вас попросить посмотреть меня в последней роли в спектаклеревю. Мне так дорого ваше внимание! – Щелкнула замком сумочки, выложила билеты, придавила их одним из камней, которые были разбросаны по всему письменному столу. – Два места в директорской ложе. Вы придете?

– Возможно.

– Конечно, никакой рекламы я от вас не потребую, как другие звезды. Никаких рецензий мне не надо, да ну их! – Когда она увлекалась разговором, у нее прорывались вульгарные фразы, простонародные жесты. – Так, значит, завтра…

– Постараюсь. – Про себя Писатель твердо решил, что отдаст билеты своей старушке уборщице и ее сыну. Пусть посидят в ложе директора.

– Я буду ждать вас, смотреть в щелку занавеса, как маленькая дебютантка. – Она мило улыбнулась Писателю. – У вас всюду камни? Я безумно люблю камни, вообще все простое, твердое, грубое. Я ведь не пучок кисеи, родилась не во дворце. – Вероятно, она считала, что Писателю это должно понравиться. – Да, я простая, и у меня простые, грубые вкусы. Люблю народные гулянья, танцы на улицах… карнавал в моих дорогих Плевках, откуда я родом. – Плевками назывался самый подозрительный район города, район трущоб, притонов, люмпенов. – Знаете, чтобы обливали водой… сыпали из окон опилками, мукой. Очень весело!

Она удобно уселась в кресле, роняла ничего не значащие слова, пустые фразы, явно тянула время, острым взглядом ощупывала комнату, кусок коридора.

Чем дальше, тем сильнее в ней проступало что-то нахально-пробивное, бесцеремонное, уличное, что резко не соответствовало ее парижскому туалету, продуманной прическе и тщательно выполненной маске лица. Невольно он сравнивал эту преуспевающую даму с той, что сидела в кресле до нее. Та, одержимая страстями, раздираемая ими, не умела и не хотела позаботиться о себе, о своей наружности, месяцами, наверное, не смотрелась в зеркало. Заколки и шпильки не держались, стремительно вылетали из ее упрямых волос, живые капли дождя стекали по живой, неоштукатуренной коже, и она их не стирала с лица, даже, кажется, не замечала…

Обе были опасны. Обе были сосредоточены только на себе, на своем “я”, на своих желаниях, обе были эгоистичны, хотя и по-разному, обе не посчитались бы с чужой жизнью, добиваясь своего. В обеих было что-то от зверя-хищника и не хватало человеческого.

Эта, с купленным за деньги молодым лицом и немолодой шеей, хотела удовольствий (вероятно, довольно низменного пошиба), денег, власти. И еще, наверное, хотела борьбы и интриг, сильных ощущений, удовлетворенного самолюбия, хотела острой радости победы над жертвой, той радости, которая так необходима хищнику. А та – что нужно было ей? Чего хотела Медея, затиснутая сейчас в узкий дубовый ящик часов, о чем она думала? Какие планы роились в упрямой голове Медеи? Что будет делать дама в красном на черной подкладке плаще, когда вернется к себе домой? Здесь возможны были полярные варианты, самые неожиданные решения. Будет держать мужа под дулом револьвера?. Или, наоборот, сама отвезет через несколько дней в город, принимая меры предосторожности, заботливо оберегая от всяческих опасностей? Кто знает, кто может знать?…

– Вы пришли ради изобретателя, – негромко, без всякого выражения сказал Писатель.

– Что-о? – удивилась Красавица Флора.

Он опять повторил свою фразу – так же неторопливо, так же без всякой интонационной окраски.

– Я не понимаю, о чем вы, – сказала она. На лице ее очень естественно изображалось недоумение.

– Не лгите, ангел мой, – сказал Писатель, получая маленькое удовольствие от того, что когда-то с этими же словами обратился д'Артаньян к Миледи. – И, в конце концов, сколько вы будете так сидеть? Рано или поздно вам все равно пришлось бы сказать…

Она отбивалась.

– Но я не знаю никакого изобретателя… Я из-за билетов. Мне хотелось самой…

– Ложь! – Он повысил голос. – Ни одному слову не верю! Вам прекрасно известно, что я ни за что не пошел бы на это ваше кретинское ревю. – Стукнул кулаком по столу, так что камни подскочили. – Перестаньте меня дурачить, слышите? В чем дело? Ну?

Он нарочно дал себе волю, разрешил кричать. Посмотрим, как такое на нее подействует.

Она встала, уронила длинную перчатку, которую он не поднял.

Наступила на нее.

– Я не хочу с вами разговаривать. Вы хам! Я…

– Нет уж, теперь не уйдете. – Он загородил ей дорогу. – Извольте объяснить, зачем явились. Мне надоели потемки. Сегодня день загадок, хватит с меня…

Он стоял, расставив ноги, сжав кулаки.

Внезапно Красавица Флора сдалась, уступила. Она безвольно опустилась обратно в кресло, откинула на спинку голову.

– Ну что ж… Хорошо. Я скажу. Мне тякело, но все равно. Наплевать! Так знайте же: я не могу забыть его – с тех пор, как увидела тогда в оффисе. Это как заноза… Будто меня околдовали, сглазили. – Она быстро скрестила пальцы, как делают крестьянки в глухих горных селеньях, отгоняя злого духа, нечистую силу. – И я ведь не сидела у стенки, пока все плясали, о нет! Меня любили, у меня валялись в ногах, из-за меня стрелялись, вешались, травились. – Этот послужной список она припоминала не без удовольствия, как бывалый службист припоминает поощрения и награды. – А тут… Он вошел, и, знаете, мяе сразу захотелось все послать к черту, начать жить сначала. Быть ему скромной подругой, стирать его носки, делать для него эти чертежи. Жить на мансарде. И подумать только, что это я, я. Красавица Флора! О, какие только прозвища мне журналисты не давали: “Флора Великолепная”, “Флора Непобедимая”…

Писатель прервал ее.

– Вы что же, собираетесь его найти? И очевидно, с моей помощью?

– Да, – она опустила синие веки. – Я не могу жить без него… не могу дышать.

Она была актриса. Но скверная актриса. И сыграла это плохо, неправдоподобно.

ДЕЛО ЕСТЬ ДЕЛО

 (Визит шестой, продолжение)

Писатель сказал жестко: – Значит, влюбились? Так, так. Чердак, хлеб да вода… Пастораль. Необыкновенно к вам подходит. Парижские духи “Шанель” изволите захватить с собой на чердак, мадам Флора?

Она сделала лицо невинной жертвы.

– Вы мне не верите, не доверяете?

– Нет.

– Но это оскорбительно!

Он всерьез обозлился.

– Поищите других простаков. Я стреляная птица. – Невольно бросил взгляд на пулевое отверстие в стекле книжного шкафа и усмехнулся. – Для меня совершенно ясно…

– Что ясно? – спросила она с тревогой, кажется, неподдельной, приподнимаясь в кресле.

– Ясно, что вы хотите этим спектаклем на дому меня разжалобить, – резко сказал Писатель. – А сами собираетесь выудить любой ценой адрес изобретателя и передать его компании “Око Ра”. Что? Раскусил я вас?

Как ни странно, она совершенно успокоилась. Села поудобнее в кресле. Неторопливо открыла сумочку, перед круглым зеркалом большой черепаховой пудреницы старательно поправила белые пряди челки. Провела пуховкой по носу.

– Вы попали впросак, Писатель, – голос ее звучал насмешливо. – Что поделаешь, даже умные люди иногда ошибаются. Нет, пусть компания нанимает себе ищеек и сама с ними разбирается. У меня другое на уме.

Похоже было, что на этот раз она говорит правду.

– Этот тип уже был у вас, – она оглядела паркет, затоптанный, с отчетливыми следами грязных сапог, – и, очевидно, еще появится. Он хочет доверить свою судьбу порядочному человеку. Он мне сам об этом сказал. – Презрительно оттянула нижнюю губу. – А такие пай-мальчики, как вам известно, в современном обществе…

– Встречаются нечасто.

– Вот именно. Так что никуда он не денется. Все равно припрется сюда, к вам. Искать его больше негде, как только тут, в вашей трухлявой халупе.

Писатель поклонился.

– Из ваших милых слов я, видимо, могу сделать лестный вывод, что вы меня считаете…

Красавица Флора не дала ему договорить. Похоже, привыкла иметь дело с подчиненными, которых можно прерывать безнаказанно.

– Ч-черт! Я тогда погорячилась. Была обижена. Зла на него – и как взвилась! Это глупо – давать волю своим чувствам. Кто из нас может себе позволить такую роскошь? Я не подумала, не рассчитала… Ну а теперь мне надо во что бы то ни стало его заполучить. Это не каприз, а деловая необходимость. – Голос ее стал властным. – И вы должны мне помочь!

Чувствовалось, что отвязаться от нее будет не так-то просто, что она всеми доступными ей способами будет добиваться своего.

Писатель спросил:

– Скажите, это вы мне сегодня звонили? Поклонница – и все прочее.

Она пожала плечами.

– Ну да. Надо же было убедиться, что вы дома. Я пришла сюда пешком, свою машину оставила у шляпного магазина. – Добавила предостерегающе: – О моем приходе никто не должен знать. Это в ваших же интересах.

– Вы мне угрожаете? – спросил Писатель лениво. А интересно, у этой тоже есть в сумочке дамский револьвер?

– Угрожать вам было бы просто неосторожно, – сказала Красавица Флора очень спокойно. – Вы человек смелый, сильным, и угрозы могут только толкнуть вас на сопротивление. Нет, с вами надо договариваться по-хорошему… и без штук, честно.

Писатель усмехнулся.

Казалось, она раздумывала, чтото решала для себя. Наконец, видно, решила. И спросила быстро, коротко:

– Он вам показывал это?

Писатель ответил, что да, показывал.

– Вы понимаете, чем это пахнет? – спросила Красавица Флора, перегибаясь к нему через подлокотник кресла и щелкнув пальцами. – Пахнет жареным!