Текст книги "Теория квантовых состояний (СИ)"
Автор книги: Роман Фомин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]
– Не лето на улице-то, Борис Петрович. Октябрь – холодрыга! – он сунул руки в карманы и демонстративно поежился. – Так, идем? Хотите вы или нет по загвоздке вашего эксперимента с нейронной сетью, услышать квалифицированное мнение?
Работа моя в университете, помимо нагрузки в виде курсов лекций и лабораторных работ, состоит в подготовке научно-исследовательского эксперимента, его проведении и анализе результатов. Мы кропотливо формируем данные, готовим лабораторный стенд в исходном состоянии, после чего выполняем один, либо серию опытов и анализируем, сверяем, сравниваем результаты и готовим выводы, которые в свою очередь лягут в основу следующих экспериментов. Исключительно научный, последовательный и логически выверенный цикл, который при определенном количестве итераций неизменно приводит к новому знанию. Так вот скажу, что в данном случае моя логика, весь мой аналитический аппарат сбоил, и сбоил серьезно. Мало того, что Никанор Никанорыч совершенно не укладывался в принятые рамки: появлялся внезапно, говорил загадками, тыкал на статьи в Библии, что в целом, вполне можно было бы утрамбовать в определенную концепцию, так он при этом еще запросто по-свойски распоряжался в сердце моей кафедры – преподавательской, плюс был в курсе научной моей проблемы, над которой ломал я голову с Анатолием вот уже третью неделю.
– Не переживайте, будет это быстро, свидимся, представимся, решеньице предложим и делу конец. Идете?
Следующий мой поступок, наверное, можно отнести к разряду необъяснимых, я и сам бы не смог объяснить его себе, при всем желании, вот только я встал и направился к вешалке одеваться. Я просто вдруг осознал, что никак не могу позволить себе отпустить Никанор Никанорыча.
Мы вышли из преподавательской, я занес ключи и запер кафедру. Мы пошли по длинному широкому коридору к лестнице, освещаемым неживым светом люминесцентных ламп. Штукатурка у потолка кое-где облупилась, обнажив клетчатую изнанку стен, и при виде этой запущенности мне, как всегда, становилось немножко совестно и грустно. Так разве надлежит встречать третье тысячелетие вузу, прославившемуся своими выпускниками на всю страну. Лет этак срок-пятьдесят назад здешние обитатели представляли себе рубеж тысячелетий как нечто совершенно иное, светлое, высокое. Почитать хотя бы научно-популярную фантастику тех лет. Конец двадцатого века был временем межзвездных путешествий, гиперскачков в пространстве и времени. А на самом деле? Далеко ли мы продвинулись со времен холодной войны и первого полета в космос.
Никанор Никанорыч никак не реагировал на косые мои совестливые взгляды по сторонам, на стены с подтеками, на оконные рамы в человеческий рост с облезшей краской, чей настоящий серебряный цвет можно было угадать теперь с большим трудом. Он хмурился, как гроссмейстер, обдумывающий следующий ход, и смотрел исключительно себе под ноги.
– Никанор Никанорыч, – прервал я молчание. – А куда мы направляемся?
Никанор Никанорыч махнул рукой.
– Тут недалеко. Сейчас выйдем, пару остановок на трамвае и на месте.
Выяснялось, что предстояло еще ехать на трамвае. Дальнейшие мои попытки добиться от Никанор Никанорыча вразумительного ответа ни к чему не привели.
Мы вышли в темный промозглый вечер, или, учитывая продолжительность дня в это время года, почти ночь. Перешли дорогу, пошли вдоль улицы, фонари на которой горели один через два.
Трамвайная остановка на улице Маяковского, ближайшая к университету, разместилась прямо на мостовой. Когда подходил дребезжащий трамвай, люди сходили с тротуара и поднимались в вагон непосредственно с проезжей части. Сейчас на остановке стояли два человека. Это обстоятельство могло означать две вещи: либо только что прошел трамвай и ждать следующего нам с Никанором Никанорычем придется добрых полчаса, либо сегодня просто непопулярный вечер и сейчас придет полупустой трамвай, в котором нам даже удастся сесть.
Никанор Никанорыч по-прежнему был молчалив и задумчив. На все мои расспросы он неразборчиво мычал что-то о том, как мало времени осталось и что товарищи наверное уже заждались.
Наконец, подошел трамвай. К моей радости, он был полупустым. Никанор Никанорыч бодро забрался в него и сразу же бросился к сдвоенному сиденью у окна.
– Борис Петрович, я нам место занял! – завопил он на весь вагон, хотя сидячих мест было завались.
– Никанор Никанорыч, – строго сказал я, садясь рядом. – Ответьте же наконец, куда мы едем?
– Знаете, Борис Петрович, на этот счет имеется замечательная русская пословица о любопытной Варваре и ее злосчастном носе, – в трамвае Никанор Никанорыч заметно взбодрился. – Вы не подумайте – я ваше раздражение разделяю. Едете черти куда, черти с кем. Только все свои причины имеет, Борис Петрович, все, как говориться, от светового кванта, до голубого гиганта.
Трамвай на удивление быстро проскочил обычно запруженную развилку. Народу на улицах практически не было. Одинокие прохожие мелькали в свете фар редких автомобилей. Странный какой-то был вечер. Точно все разом сговорились обойти стороной наш маршрут.
Сверкнула неоном яркая вывеска пустого магазина и трамвай, ссадив на очередной остановке всех пассажиров, кроме нас с Никанор Никанорычем, продолжил свой путь по темной безлюдной улице.
– Странно как-то, – сказал я, все еще находясь под впечатлением слов Никанор Никанорыча. – На улице народу нет совсем. Вечер все-таки. Детское время.
– А зачем нам лишние люди? Что ли помогут они нам, что ли кстати придутся? Скажу я вам, Борис Петрович, уж не знаю кто придумал, но в точку попали: меньше народу – больше кислороду.
Так он это сказал, будто пустынные улицы – его заслуга. Я покосился на него, впрочем я косился на него с тех пор, как впервые увидел.
– Если уж не говорите, куда едем, скажите хоть, что за товарищи ваши ожидают нас.
– Товарищи? – Никанор Никанорыч ухмыльнулся. – Не стану греха таить, Борис Петрович, врагу не пожелаешь таких товарищей. Таких товарищей чем меньше, тем лучше! – он повернулся к окну и укрываясь ладонью от салонного света попытался разглядеть улицу. – Что ли приехали?
Никанор Никанорыч вскочил со своего места и крикнул:
– Останавливай, вожатый! Останавливай! Приехали!
Справедливости ради скажу, что в это время трамвай подъезжал к очередной остановке. Поэтому, как бы повинуясь оклику Никанор Никанорыча, вагон послушно остановился, параллельно объявляя остановку и распахнул створчатые двери.
– Скорее, Борис Петрович, вылезайте, – затараторил Никанор Никанорыч, которого от выхода отделял еще я, сидевший с краю – Товарищи-то мои, как вы изволили выразиться, ждать не любят. Прямо в бешенство вступают, когда ожидать приходиться. Такие вот они, нетерпеливые, товарищи-то.
Мы вышли на безлюдный тротуар остановки. В стороне темнело облезлое металлическое укрытие со скамейкой, для утомленных пассажиров. В домах, вдоль дороги не горел свет, фонари светили как-то тускло, неощутимо. Словно город, начавши медленно умирать, когда мы только сели в трамвай, теперь умер окончательно.
Отчего-то в моей памяти не сохранился хлопок перепончатых дверей, противный лязг растворяющегося в ночи пустого, словно бы неживого вагона. Как будто едва мы с Никанор Никанорычем ступили на мокрый асфальт остановки вокруг не осталось ничего кроме неподвижного черного города.
Тишина, впрочем, продолжалось недолго.
Из тени фонарного столба выступила темная фигура. Высокий худощавый человек в длинном, чуть не до пят, черном пальто чинно поднял руку в качестве приветствия и направился к нам. И как-то оказался он от нас в позиции, когда лампа светила из-за его спины и совершенно не видно было его лица. Виден был только силуэт. Черный длинный силуэт с рукавами и вытянутой головой, судя по тени, лысой.
Никанор Никанорыч похлопал меня по плечу.
– Ну вот, Борис Петрович! Вот он – товарищ наш! – Никанор Никанорыч вытянул шею навстречу незнакомцу. – Мои приветствия с нижайшим.
– Здравствуйте, здравствуйте, – голос незнакомца был низок, бархатист, шипящ, вообще приятен на слух. Поздоровался он по-видимому с нами обоими и тут же спросил меня, – Не надоел вам, Борис Петрович, этот тип? Ведь болтун такой, что хоть уши зажимай. Хоть бы спутника своего постеснялся, ведь кандидат же наук. Каких наук, кстати?
Имя мое, судя по всему, было хорошо известно в кругах, в которых обращался Никанор Никанорыч со своими товарищами. Все знали меня по имени.
Фонари как будто стали еще тусклее и никак я не мог разглядеть лица нового знакомца.
– Технических, кандидат технических наук, – щурясь и кое-как собираясь с мыслями ответил я.
– Во! – силуэт поднял кверху длинный указательный палец.
– Да, исследует интереснейшую, перспективнейшую вещь, между прочим! – подхватил Никанор Никанорыч. – И вот поди ж ты, уперся в глупейшую стенку – бьется с коллегой своим Анатоль Санычем, программистом, третью неделю подряд...
– А тебя, значит, величают Никанор Никанорычем? – перебил силуэт так, будто тот только что представился. – Не вижу связи.
Никанор Никанорыч всплеснул руками.
– А ну их, связи эти. Больно уж все очевидно, броско уж больно. Чуть имя услышат тут же начинаются восклицания. Ахи, всякие, охи. Нужно нам что ли внимание это? Не обойтись нам что ли без него?
– Не думаю я, что обойтись, не думаю, – ответил тот. – Неужто ты и впрямь намереваешься кого-то провести своими шпионскими играми? Чушь! Но давай-ка к делу. Уперся, говоришь?
– Ага, в тупике, – Никанор Никанорыч покосился тем временем на меня. – Вы не стесняйтесь, Борис Петрович, выкладывайте как есть, не обращайте внимания что мы с места в карьер, – и не дожидаясь моего ответа, продолжил. – старая история, с нейронными сетями. С одной стороны вроде бы съэмулировали все преимущества квантового подхода, а с другой никак не одолеют декогеренцию. Эксперимент съезжает после первой итерации.
– Подожди-ка, но ведь Борис Петрович эмулирует сеть через стенд, – немедленно включился лысый, – Это программный код, то есть. В котором правило можно скорректировать и исключить декогерентость.
Надо ли говорить, что дискуссия, частью которой я теперь являлся, носила характер обсуждения дальнейшего развития моей, по сути, кандидатской диссертации. Этой задачей я занимался последний год, вместе с напарником своим – Анатолием. Работу мою научную и связанные статьи, конечно, прочесть мог кто угодно, но вот детали проблем последних недель, знали, пожалуй, только мы с Толей, возможно еще коллеги наши с кафедры "Технической физики", с которыми вместе мы работали над математической моделью.
– Да модель уж больно точную построили, – говорил Никанор Никанорыч, – Повторяет в точности физический процесс. Процесс наблюдения, сам по себе, влияет на результат.
– Ну хорошо. А результат как и куда выводится? – спросил силуэт.
Этот вопрос, а вернее следующее за ним умозаключение, меня потрясло. Это было именно то, что я искал! Вернее мы искали, вместе с Анатолием. Вывод результата неизменно сбрасывал суперпозицию квантовых состояний сети. А что, если результат не выводить? Продолжать эксперимент! Вопрос естественно остается в том, каким образом можно заполучить промежуточные значения состояний, не считывая их из нейронной сети, но это было уже делом техники. С этим можно было работать.
Погода между тем портилась. Зарядил противный колючий полу-дождик полу-снежок, превративший окружение наше в густой туман. Мы стояли на трамвайной остановке, и могли видеть только друг друга, вся округа – дома, убегающая дорога, фонарные столбы – исчезли в серых, как дым клубах.
И из самого этого тумана, позади меня возникла еще одна фигура. Возникла без звука, без малейшего признака. Просто я вдруг обнаружил, что за спиной есть кто-то еще.
– Мое почтение, господа, – низкий чувственный голос принадлежал женщине. – Прошу прощения за опоздание. Вижу вы уже практически закончили. И, по-традиции, не стали отягощать Бориса Петровича, ни знакомством, ни представлением.
– Здравствуй, здравствуй, дорогая! – тут же вступил Никанор Никанорыч. – Зачем же раньше времени застращивать нашего друга, кандидата наук между прочим. Технических! Всему свое время, да будет мне позволено. И представиться и преставиться, – он хихикнул.
Я ежился, прячась в воротнике от колючего дождя. Повернув голову я разглядел пышную копну русых волос, усыпанных бусинами капель, приталенное пальто неопределенного темного цвета. Лицо разглядеть не удалось, однако же заметил я, как она вздернула подбородок, отвечая Никанор Никанорычу:
– А я все-таки представлюсь. Лилиана, очень приятно.
– Бо-Борис Петрович... – я замешкался, так как привык уже в университете представляться с отчеством, – Прошу прощения, можно просто, Борис.
– Мы поговорим еще с вами, Борис Петрович, – сказала Лилиана. – обсудим наиподробнейше перспективы вашей работы. Не мне вам рассказывать, на что может быть способна правильно смоделированная нейронная сеть, развернутая на достаточно мощном оборудовании.
В это время надвинулась на нас еще больше тень первого непредставившегося товарища Никанор Никанорыча. Ветер вколол в мое лицо тысячи иголок-капель, и совсем стало темно и не видел я уже Никанор Никанорыча даже, не говоря уж об остальных.
– Думаю на сегодня достаточно, – услышал я вкрадчивый голос, единственно оставшийся от тени. – Всего хорошего, Борис Петрович. Ваши услуги понадобятся позже.
Последним, что я услышал, перед тем как меня окутало непроницаемое колючее облако метели, был голос Никанор Никанорыча, который кричал:
– Читайте литературку, Борис Петрович! Про литературку не забывайте!
Затем раздался щелчок, словно бы захлопнулась гармошка трамвайной двери, и метель, опав ворохом снежинок, отпустила меня, одиноко ежащегося на трамвайной остановке.
До дома в тот день, я добрался нескоро. Город действительно словно вымер, перерывы, с которыми ходил транспорт не поддавались никакому разумению. Задрогший и промокший, лишь заполночь я вставил дрожащими руками ключ в тесную замочную скважину, провернул и ввалился в пустую неприветливую прихожую своей холостяцкой квартиры. Я был зол, устал, однако винить в своем положении Никанор Никанорыча не мог. Никто ведь не принуждал меня идти – сам вызвался. Инициатива у нас всегда была наказуема. Да еще и идея родилась интересная, подходящая для экспериментирования. Только вот по-прежнему не мог взять я в толк, что связывало меня, преподавателя высшей школы с Никанор Никанорычем и его товарищами. Товарищи, надо сказать переплюнули самого Никанор Никанорыча своими странностями. Один только их внезапный исход чего стоил.
Последующие дни я тщетно пытался настроиться на обычный лад. И хотя мы немедленно продвинулись с Анатолием по научной части, я то и дело мысленно возвращался к встрече на трамвайной остановке, рассуждал, строил предположения. Перечитал на всякий случай "Откровение Иоанна Богослова" в старой родительской Библии, надеясь отыскать ответ в тексте. Казалось мне, что каким-то непостижимым образом туманные библейские записи связаны со вчерашней встречей. Именно это имел ввиду Никанор Никанорыч.
–
Глава 2. Мои детство и юность
Теперь, когда некоторая завязка была перед читателем развернута, я, как и обещал, сделаю размеренный шаг в сторону, и расскажу немного о себе, Борисе Петровиче Чебышеве, с которым история излагаемая непосредственно связана. Подозреваю уже, что манера, в которой я буду о себе рассказывать, вызовет неудовольствие читателя, который вот уже увлекся, увидел героев и персонажей и составил, непременно, некоторые ожидания в отношении развития сюжета – как, каким образом завязались в один узел ординарный преподаватель высшей школы, странные его гости и научная работа, которая совершеннейше неорганично, и даже топорно, оказалась в эти отношения вплетена. Однако же готовы будьте к тому, что переключений таких в сюжете я сделаю несколько и тому есть ряд причин. Во-первых, безусловно, все излагаемое в совокупности только и даст возможность понять широту и глубину моих переживаний. А во-вторых, глядя на историю глазами ее участника, не могу я не сделать выводов, что к событиям ее я, в каком-то виде, последовательно приближался. Поэтому заранее прошу у читателя прощения за некоторую излишнюю подробность и сентиментальность в описывании своей, не то, чтобы очень яркой, биографии.
Я родился в обыкновенном роддоме, в Советском районе города N. Примечательным мое рождение было пожалуй тем, что появившись на свет я вел себя крайне, и даже подозрительно спокойно, не кричал, а только пристально разглядывал маму и медсестер. Как это часто бывало, мама моя была столь молода и неопытна, что плакала всякий раз, когда ей приносили меня, потому что не знала как ей подступиться к белому, голому и хрупкому человечку. Я знаю это по ее рассказам, и нет у меня никакой претензии к ней за это.
Бабушка моя, Пелагея, имела на деторождение взгляд совершенно прагматичный и несмотря на наличие только двух дочерей, обладала немалой сноровкой и опытом по обращению с младенцами. Поэтому сразу же после выписки, она приехала к моим родителям, которые жили в двенадцатиметровой комнате коммуналки и глядели на меня как на заводную голосящую игрушку, без разговоров подхватила меня и сделала все, что положено. Перепеленала, проинструктировала в кормлении, позже выкупала и уложила спать, после чего, составив список полезнейших наставлений моим сидевшим раскрыв рот родителям, уехала домой, чтобы назавтра вернуться.
Из первых своих воспоминаний, я помню сосновый бор. Где-то позади, я знаю, ходит мама, а я вижу перед собой удивительную белку которая скачет по рифленым сосновым стволам, ускользая от моего взгляда. Мне было тогда три с половиной года.
Почему-то отложилось в голове, как смотрел я на папин задний карман джинсов. Не могу сказать, были ли это настоящие американские джинсы, помню только пятиугольный карман с углом в пол, на который смотрю я снизу. Этот эпизод с фотографической точностью отпечатался в моей памяти, хотя было мне всего пять, и промелькнула тогда у меня мысль, что неужели я когда-нибудь буду смотреть на карман этот не снизу, а сверху.
Я не был спокойным ребенком, но и сильно беспокойным тоже назвать меня было нельзя. Новые люди вызывали у меня оторопь, выступить перед коллективом в детском саду было страшным испытанием. Больше всего я любил играть в одиночестве, фантазируя и конструируя истории, на основании виденного и слышанного. У меня даже была такая манера – застывать, задумавшись и смотря как бы внутрь, над которой посмеивались в детском саду, а потом и в школе. Уже позже я научился использовать эту привычку себе на пользу, прятаться за ней, делая вид, что совершенно не участвую, не понимаю, что происходит вокруг.
Про семью мою, пожалуй, стоит сказать отдельно. Мама с папой никогда не были особенно близки и папа довольно рано начал смотреть на сторону. Пишу я это вовсе не ставя целей как-то упрекнуть родителей, но уже тогда, с пяти-шестилетнего возраста моим основным воспитателем в семье стала мама, сильно переживавшая по поводу отца и делившаяся своими сокровенными соображениями со мной, отчего часто я чувствовал себя виноватым. Ведь не в силах был ни понять ее рассуждений, ни помочь.
Я очень близок был с бабушкой Пелагеей и ее матерью, моей прабабкой, Софьей. Часто гостил у них по нескольку недель, особенно летом. Жили они в Московском районе города N, и по тем временам жили неплохо – двухкомнатная квартира на четверых. До сих пор помню я удивительные вечера, когда учили меня читать, а я наизусть проговаривал длинные стихотворения Чуковского, забывая переворачивать страницы. Или наши побоища в карточного "дурака", где бабуля Пелагея и моя прабабка ужучивали хитроватого деда, когда тот пытался крыть неправильной картой.
Там же, у бабушки, завелись первые мои друзья, единицы, которых как приливной волной заносило в мою жизнь, чтобы вскорости унести навсегда. Связи с теми первыми знакомцами казались тогда незыблимыми, длились одно-два лета, а потом так же внезапно исчезали где-то в складках жизни и более уже не встречался я с ними.
Воспоминания о детском саду, блочном, двухэтажном, с верандами на крашенных стальных трубах и покатой крышей, сводятся к утренникам и разучиванию детских танцев, с хождением в паре и вытягиванием носков в чешках. Неизгладимым впечатлением остался трамвай, на котором мама возила меня из детского сада. Мы тогда поменяли уже коммуналку на отдельную квартиру, выделенную то ли отцу, то ли матери на оборонном предприятии. Отдельной жилплощади ради, мы зарегистрировали с собой прабабку Софью, иначе не получили бы жилья. Переехать-то мы переехали, а детский сад остался старым, так как в новом районе детского сада еще не построили. Так и дохаживал я в старый сад, а потом родитель, который меня забирал (чаще – мама) вез меня через полгорода в нашу двухкомнатную новостройку.
Снова отступил я от повествования и углубился в подробности. Итак, трамвай, на котором везли меня из детского сада. Его я запомнил чрезвычайно подробно – и продуваемую остановку на островке тротуара, и вздутые трамвайные сиденья, и блестящие поручни, и лязгающие компостеры красные или желтые. Я заглядывал в компостерную щель, подсматривал, как металлические зубки прокалывают ровные круглые отверстия в тонких воздушных трамвайных билетах.
До сих пор что-то крайне трогательное нахожу я в вечернем трамвае. Как горит в нем свет, когда снаружи темно, и только фонари и фары машин.
В трамваях мама моя часто заводила со мной разговоры об отце. Помню неприятный осадок от них.
Про детский сад добавлю только, что заводил я там друзей и даже однажды, единственный раз, устроили мне настоящее празднование дня рожденья с приглашенными приятелями, но переезд наш в новый район как-то незамедлительно перечеркнул любое мое связывание с этими ребятами вне детской смены.
Потом пошел я в школу и очередная страница с добрыми толстыми воспитательницами, нянечками, особыми запахами раздевалок и спален детского сада сменилась темно-синей школьной формой с блестящими пуговицами и нашивками. Я был тогда вихрастым впечатлительным мальчуганом, напуганным оглушительной песней "Учат в школе". Эта песня и сейчас вызывает у меня некую оторопь.
Про школу сказать могу, что в те времена детям дозволялось гораздо больше чем теперь. Оба родителя мои работали на режимных предприятиях, а значит я сам, с первого класса, ходил в школу, возвращался из нее домой и делал, пачкаясь и чертыхаясь, уроки. Прописи мои были страшны. Впрочем не более страшными, чем у однокашников. Девочки при этом, в большинстве своем, умудрялись держать прописи в чистоте, точно попадая в обозначенные пунктиром линии, буквы и цифры. Такое было время, родителям было не до нас, мы лазали по стройкам, забирались через крыши и форточки в строительные вагончики и ворошили там комбинезоны и телогрейки. Про первые свои школьные годы могу я сказать, что ненадолго стал я частью местной мальчишечьей ватаги, сдружившихся на почве отсутствующих родителей и неустроенности советских новостроек. Мы устраивали штабы на деревьях и мерили глубину луж. Предметом особой гордости тогда были высокие резиновые сапоги до колен, похвастать которыми мог далеко не каждый.
Мама всплескивала руками и подшивала школьную форму.
Беспризорное впечатление о моем детстве впрочем не верное. Все вокруг жили примерно одинаково. Несмотря на уйму свободного времени, именно родители в наибольшей степени определяли мою судьбу и перемещения в ней. Как я упомянул выше, отношения их были далеки от прекрасных и даже таких, при которых ребенок может успокаивать себя, что спорящие мама с папой, это нормально. В то время мама моя уже не подозревала, а твердо знала об отцовских связях на стороне, однако всеми силами пыталась сохранить семью. На наших редких теперь (в отсутствии трамвайных поездок) вечерних прогулках она продолжала делиться со мной мыслями и однажды рассказала, что у меня скоро родится брат или сестра. Сказала, что решила так, потому что хочет еще ребенка, что не видит иначе просвета. Эта ее отчаянная решимость оставила значимую веху у меня в памяти.
Я говорил, что воспитывала меня мама, она же привила мне любовь к чтению. Книги в то время, как впрочем и многое другое, были дефицитом, и я помню сборы мукулатуры, призванные заполучить вожделенную подписку на какое-нибудь собрание сочинений. Сейчас несколько удивительно сознавать, как легко сделать культ из любого, порой даже мнимого дефицита. К классике мама меня приучила в первую очередь зарубежной, в те времена крайне популярны были Дюма, Анн и Серж Голон, Мопассан, Вальтер Скотт и Майн Рид. Именно тогда романтические истории, маркизы и благородные графы навсегда вошли в мою жизнь. В то же время, мой первый-второй класс, на нашу лестничную клетку пятого этажа переселился Юрь Саныч, член обкома и видный член компартии. Мама сдружилась с его супругой на почве очень схожих проблем с мужем. Мне же от этого знакомства прибыль состояла в том, что Юрь Саныч собирал для своего сына сказки разных народов мира, и ввиду того, что мама моя ему нравилась несколько более, чем просто подруга жены, он великодушно разрешил мне брать книги на прочтение, какие мне только понравятся. Это для меня, восьмилетнего человека было совершеннейшим чудом. Я познакомился с эльфами и гномами, скандинавскими преданиями и шведскими снежными троллями. Пишу я это здесь для того, чтобы подчеркнуть, что эта оторванность, одиночество и пребывание больше в вымышленном, чем в реальном, оно никогда не отходило от меня далеко. Едва только начинал я ощущать, что в жизни моей происходит нечто, связывающее меня с другими людьми, неведомая рука отводила от меня такие связи.
Снова соскочил я с повествования и словно любопытная белка побежал по неизвестной ветке в направлении неведомой части леса. Отношения с друзьями, которые завелись было у меня в новом районе, поначалу складывались неплохо. Я завел сначала одного, потом другого, третьего. Я помню их по именам. Двое Димок и Игорек. Мы проводили вместе уйму времени, еще бы, родители были на режимных работах, заводах, освобождались поздно, после пяти, а до того мы были предоставлены сами себе. Такая идиллия, с летними перерывами, продолжалась до третьего класса, когда карточный домик моих детских привязанностей начал рассыпаться. Сначала одного Димку забрали у меня его родители, главой семьи там состоял военный, и увезли куда-то на север, то ли в Мурманск, то ли в Архангельск. Потом вышел удивительнейший казус со вторым Димкой и Игорем. Какое-то время, мы расставляли по ранжиру привлекательности девчонок в классе. Вполне себе безобидное мероприятие для третьекласника. Вкусы у нас в целом совпадали и первые места неизменно присуждались одной и той же юной барышне. И вот однажды, безо всяких к тому предпосылок на очередной нашей встрече трех закадычных друзей, которая в тот раз состояла в обходе школы по тонкой перекладине металлического забора, заявили мне вдруг в один голос Игорь с Димкой, что вкусы их в рейтинге классных красавиц изменились. Нравится им теперь совершенно другая девочка. И на этой почве, поняли они, что дружба между собой у них гораздо крепче, чем со мной. В следствии чего следует нам перестать быть закадычными друзьями и стать лишь одноклассниками. Помню как долго и непонимающе сидел я на заборе озадаченный. Не мог выстроить я логической цепочки между привязанностью к даме сердца и ребячьей дружбой, о чем их и спросил. Самым болезненным в той ситуации для меня было то, что сдружился я с Димкой и Игорьком по отдельности, пока сам не свел их вместе. Внятного ответа, ясное дело, я не получил, все ж таки в девять лет можно удивительным образом обосновать необосновываемое, но с этого самого момента, с Игорем и Димкой дружбы у меня больше не было.
На какое-то время остался я совсем без друзей, ходил в школу, видел как шепчутся Димка с Игорьком и возвращался домой в царство прабабки моей Софьи и заморских сказок. А потом, девочка из класса, та самая, которую ставили мы на пьедестале между первым и вторым местом, вдруг разоткровенничалась со мной и сказала, что известно ей, что не дружат со мной больше мои закадычные, и что ей тоже очень непонятно как можно со мной дружить, потому что рассеянный я, как будто бы не здесь где-то присутствую, ну и что совсем уж непрощаемо – поставил ее только на второе место.
В то время моей сестре был уже год, подрастал то есть верный мой собеседник и близкий человек на долгие годы. Я читал романы и сказки, обнаруживая нередко, что сижу я в слезах после прочтения какого-то особенно эмоционального эпизода. На уроках чтения в школе порой такая эмоциональность подводила меня, когда накатывали на меня чувства героя так, что дыхание перехватывало и не мог я продолжать читать вслух перед классом.
В той, первой моей школе, в четвертом классе появился у меня еще один приятель. Возник случайно, отверженный паренек, у которого совсем плохо было с учебой, а ввиду того, что сам я учился вполне себе прилично, особенно по математике, не пересекались мы с ним совсем. Однако дальше, когда понятно стало, что с Игорем и Димкой разногласия у меня не просто серьезные, а перманентные, в фокус мой попал Эдик. И так, скажу я, сошлись мы с ним, на почве совершенной отдельности от остальных, так хорошо дружить стали, что даже замечал я порой завистливые взгляды старых моих товарищей, когда носились мы друг за другом в школе. Вот, подумал я, теперь могу я точно сказать, что есть у меня настоящий закадычный друг! Через четыре месяца, после хитрых манипуляций с разводом и повторным браком, родители мои получили новую квартиру. На этот раз в еще более новом, строящемся микрорайоне Ленинского района города моего N, на самой окраине, удаленной от прежнего нашего места жительства на час с лишним езды на общественном транспорте. Я однажды только приехал, навестил своего Эдика, погуляли мы вдоль тополиных аллей, насаженных в изобилии по периметру наших девятиэтажек и школ, но понятно было, что встреча эта последняя. Что предстоит Эдику возвращаться в старый класс наш, к Димке и Игорьку, к барышням расставленным по ранжиру, а мне наводить новые мосты, по новому месту жительства.
В тот день, возвращаясь домой на трясущемся трамвае, окрепла во мне детская уверенность, что отношениям моим дружеским не суждено сформироваться, что разрушаются они, едва начавшись. Я и по сей день так считаю. Умею я заводить знакомых, встречаться изредка и поддерживать отношения, но что касается настоящей дружбы, такой как в кино, чтобы говорить об этом с гордостью и нести сквозь года – нет, в такую категорию, пожалуй, я не занес бы никого из знакомых.
