Текст книги "Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре"

Автор книги: Роксана Сац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Правда, в квартире на Белорусской, куда мы перебрались, сбежав от соседки, вначале было спокойно: со своими двумя соседями мы особенно не сближались, но и не ссорились. До тех пор, пока мой Мишка не вздумал учиться играть на рояле. Горячим сторонником его музыкальных устремлений стала мама: она купила и доставила в нашу семнадцатиметровку пианино. Горячими противниками явились соседи: они стали бить в стену кулаками и ругаться матом. Ребенок с упорством продолжал стучать по клавишам, Юра старался меньше бывать дома, поэтому все музыкальные издержки пришлись на мою долю.

Как я мечтала о квартире! Пусть крохотной, плохонькой, на первом этаже или даже в подвале, но только, чтобы никто не лез в нашу жизнь.

В то время я часто выступала на различных совещаниях, районному начальству нравилось, как я говорю, меня повсюду приглашали. Но мне уже поднадоело произносить пламенные речи о поэзии учительского труда, все больше я ощущала его прозаическую изнанку. В тот раз я не ожидала, что придется выступать, думала, буду просто присутствовать. Вдруг называют мою фамилию, приглашают на трибуну. Выхожу, а прямо напротив висит огромный плакат: «Учитель в нашей стране должен стоять на такой высоте, на которой нигде никогда не стоял. Ленин». Я прочитала его вслух, хотя этот лозунг и так все знали, но я увидела его как бы впервые и попросила задуматься: а на какой, действительно, высоте стоит учитель в нашей стране? Что бы он ни делал, как бы ни старался, зарплату ему не прибавят, она начисляется от количества часов и стажа, премии дают всем, кроме учителей, квартиры для них не строят. Не на высоте, а в глубочайшей яме находится сегодня учитель в нашей стране. Вот если бы Кировский район не на словах, а на деле хотел бы поднять учителя, ему бы следовало выступить с какой-нибудь конкретной инициативой: и району честь, и учитель, глядишь, хоть на ступеньку поднимется. Надо сказать, что никогда мои речи не производили такого впечатления на аудиторию. Но и руководству пришлась по душе идея выступить с прогрессивной инициативой и этим привлечь к себе внимание.

Да, моя педагогическая карьера шла в гору: меня привлекли к методической работе в министерстве просвещения, стала писать сценарии для учебных фильмов и – вершина! – выдвинули кандидатом в… члены-корреспонденты Академии педагогических наук! Дома у меня хранится «смешная» газета. В ней опубликованы все фамилии этих самых кандидатов. Против каждой по 3–4 строчки с перечислением разных степеней и званий, против моей одно слово – учитель. Конечно, не имеющая никакой поддержки, не вхожая в этот «круг», я в результате тайного голосования набрала самое большое число черных шаров, но ведь все-таки выдвинули. А вскоре случилось нечто гораздо более важное и неожиданное – я получила квартиру!

Как выяснилось, та моя случайная речь имела далеко идущие последствия: власти приняли решение награждать лучших учителей вручением ежегодных премий или выделением внеочередных квартир. И вот однажды среди урока меня вызвали к телефону по срочному делу. Звонили из РОНО и без всяких предисловий спросили: вам что лучше – премию или квартиру. Я подумала, что тут какая-то несуразица и ответила иронически: скажите мне, где та квартира, и я поползу за ней на четвереньках. Но на том конце провода шуток не понимали и ответили, раз я хочу квартиру, то могу получить смотровой ордер сегодня же в РОНО в 16 часов.

Еще не веря, но уже втайне надеясь, ровно в 16 я влетела в указанную мне комнату, и Александра Ивановна Жаркова, ведающая всеми социально-бытовыми вопросами учительства, сказала, что у них «случайно выплыла» двухкомнатная квартирка, которую я могу посмотреть, хотя, впрочем, месяцев через шесть, возможно, будет что-то получше.

– А эту, которая «выплыла», я могу получить сразу?

– Конечно, хоть сейчас выпишу ордер.

Получив ордер, я бросилась по указанному адресу. Двенадцатиэтажный блочный дом-башня был уже весь заселен, но одна квартира на 6 этаже свободна. Мне вручили ключ, и я вошла: две комнаты, кухонька, коридорчик и прочее (раздельно!) – и все мое. Наше! Я ликовала и все представляла себе, как будет ликовать Юра, как вспыхнут радостью каре-зеленые глаза, как он сперва не поверит, затем удивится, потом безмерно восхитится мной и нашей замечательной квартирой!.. Мне так не терпелось все это увидеть, что я схватила такси и помчалась домой.

Юра сидел на тахте и читал газету.

– Юра, – сказала я, – Юра, я получила квартиру!

– Да, – сказал он без всякого выражения. – И что же?

– Как что! Там внизу такси, мы можем поехать и посмотреть нашу квартиру!

– Ну, что ж, поедем, – согласился Юра и пошел к выходу.

* * *

Мы прожили вместе в этой квартире более 20 лет. Первый раз она тебе не понравилась, но потом, каждый раз возвращаясь из гостей, иногда из очень роскошных квартир, ты входил в нашу крошку-кухоньку, усаживался на любимой табуретке, оглядывался и каждый раз тихо говорил: «Как дома хорошо».

Теперь здесь я живу одна. Давно бы надо сделать ремонт, да руки не доходят и сердце не велит: на эти обои, даже на эти пятна на потолке смотрел Юра. И все-таки: как дома хорошо…

* * *

Мама вот-вот откроет театр, а я в должности завуча. Составляю расписание, хожу на уроки других учителей, даю им ценные указания, но «что-то не ладится в датском королевстве», – как сказал бы величайший драматург всех времен и народов Вильям Шекспир…

Нет, внешне все как должно: учителя уважают, ученики внимают, родители почитают, РОНО шлет директиву за директивой. Вот и сегодня прислали по поводу металлолома. Не соберем положенного, начнут склонять на всех уровнях, а как собрать? «Может, пятиклассников с пения снять? Все равно не поют… А 6 „А“ с физкультуры? Ладно, пойду, брошу клич». И вот уже стук-гром по всем улицам и подворотням. Освобожденные от пения пятиклассники раздобыли где-то железную тележку, с гиканьем, с песнями (запели негодники!) тащат доверху нагруженную. «Во, сколько мы добыли!» – гордо рапортуют. Но вот именно «добыли». Очень скоро во дворе школы появляется разгневанный мужчина; так и есть, тележку увели у него. А из РОНО поступает новая директива: срочно собирать макулатуру…

Из геометрии известно о параллельных линиях, которые никогда не пересекаются. В жизни, напротив, бесконечные пересечения событий, характеров, судеб, интересов. На их месте обычно образуются запутанные узлы и болевые точки. Все чаще и чаще теперь моя деятельность сводится к распутыванию или разрубанию бесконечных узлов и все больше возникает на мне самой болевых точек.

Однажды выдался у меня особенно тяжелый день. Заболело сразу несколько учителей, надо кем-то их заменить.

Звонок. У телефона сама завгороно Косабиева:

– Я звоню вам лично, чтобы попросить к 16 часам выделить 80 старшеклассников. Они должны приветствовать высоких гостей, прибывающих из Штатов.

– Но, Валентина Павловна, и в девятых, и в десятых завтра итоговые контрольные.

– Знаю, знаю, – есть трудности. Но я потому и звоню лично вам (опять это лично!), что верю в ваш организаторский талант. Между прочим, есть мысли представить вас к заслуженному учителю. Так, значит, не позже четырех 80 человек с флажками на Болотной площади.

Перемена. Кто-то о чем-то спрашивает, кого-то за что-то отчитываю, в голове одно: ну, что я скажу ребятам. Про патриотизм и интернационализм? Или, может, про идиотизм и кретинизм – других измов к этому мероприятию не подберешь? На перемене прошу девятые и десятые классы собраться в актовом зале. Ни на кого не глядя, отчеканиваю:

– Сегодня приезжает важная делегация из США. Вы должны ее приветствовать флажками на Болотной. Если вы мне скажете, что у вас завтра итоговые контрольные, я это знаю и отменить ничего не могу. А если вы меня спросите: верю ли я, что это, действительно, нужно, я вам отвечу: нет. Каждый из вас пусть сам решает, идти ему или нет, но если не будет 80 человек, у меня будут неприятности. За исключением 4 человек пришли все. Кортеж проехал только в семь часов, естественно, никто на ребят не обратил внимания.

С тяжелым чувством я шла домой. Да, они меня не подвели. Но ведь это спекуляция на любви. Сколько можно. Тем более, что я уже давно с ними нигде, кроме уроков, не встречаюсь (ах, как славно в прошлом году мы сидели у зимнего костра, картошку пекли, вино какое-то пили – непедагогично, но здорово; а может, это и есть настоящая педагогика)… Нет, так дальше продолжаться не может. В другой раз я их попрошу, они уже не отзовутся, и правильно сделают. И рухнет окончательно то, во имя чего можно было всем этим заниматься.

Вхожу в подъезд своего дома. У лифта высокий пожилой мужчина. Посмотрел на меня внимательно, потом вдруг:

– Вы учительница?

– Да. Откуда вы знаете?

– По лицу видно. – Смотрит с пониманием грустными добрыми глазами, – вот она, Каинова печать профессии.

Вечером звонит мама:

– Слушай, я тут поговорила с нашим министром, он разрешил мне взять тебя в штат на должность завпеда. Я дам тебе сто десять рублей.

– Мамочка, я больше 500 получаю.

– Но ведь это театр.

– Нет, спасибо, наверное не стоит.

– Разумеется, я не уговариваю, и все-таки подумай. Ведь это театр.

Другого аргумента у нее не было, но этого оказалось достаточно.

* * *

Два самых близких мне человека – мама и Юра – никогда не метались, не искали разных путей: театр был тем единственным, по которому надо идти, ради которого стоит жить.

Совсем по-разному сложились их судьбы, но одинаковы были устремления. Юра сыграл немного ролей. Из них пять-шесть эпизодических блистательно, а одну главную – Вали Жукова в «Двух капитанах» провалил. Может, потому, что этот персонаж был очень на него похож, а ему нужно было отстранение, характер, не имеющий к нему никакого отношения. Очень интересен он был в Манилове в «Мертвых душах»; но сам спектакль получился средний, особого успеха не имел.

Актерская профессия – зависимая, жестокая. Как он ждал ролей! Ходил на все читки, что-то бубнил в ванной – примерялся. Потом вывешивали распределение – опять ничего, и так раз за разом. Уходили годы, улетала надежда, и удача обходила стороной. А в этом деле удача едва ли не самое важное, может, важнее, чем талант.

Юра был бесконечно предан театру. Ради крохотной рольки, даже массовки, приходил раньше всех, тщательно гримировался, никогда не спешил уйти. В Центральном детском его звали любимцем коллектива, неизменно самым большим числом голосов выбирали в местком (против обычно бывал только один его собственный голос), и он выбивал путевки, без конца кого-то куда-то устраивал, хлопотал… Но родной Центральный Детский к Юре был не очень-то благосклонен, а к его смерти причастен…

Было предновогодье – 30 декабря. Я должна была уходить на спектакль (уже работала в театре), а Юра все не шел. Наконец, открывает дверь и с ходу:

– Черт те что, об актерах совсем не думают, набили на сцене каких-то реек… Но я спектакль не испортил…

Смотрю – он хромает:

– Что с тобой?

– Да вот – там же погоня в «Бонжур, муеье Перро», я бросился и зацепился. Но я тихо уполз, я спектакль не испортил…

– Что ты повторяешь чушь? Этот спектакль испортить невозможно (я его видела, он мне не нравился). Намажь йодом, я скоро вернусь…

Вернулась не так скоро, как должна: проболталась, протрепалась. Вхожу, он в своей комнате на тахте.

– Юра, мне собаку вывести? – Молчит. – Юра, собаку надо выводить? – Опять молчит. – Юра!..

Он умер от стресса – страшно испугался, что испортил спектакль.

Театр… Ты жесток, но тебе невозможно противостоять.

* * *

Я ухожу от вас.

Р. Киплинг. «Маугли».

Я ушла из школы. Навсегда. Работаю в Детском музыкальном театре. На первых порах одной из главных моих обязанностей стали «вступляшки» – так между собой мы называем вступительные слова перед спектаклями.

Такая форма общения со зрителями была учреждена мамой еще в Московском театре для детей. Раз она спросила со сцены:

– Дети, вы знаете, что я люблю?

– Знаем, – ответили дети. – Ты любишь разговаривать.

Но она не только любила, она умела разговаривать со сцены, увлекать и подчинять себе любую аудиторию. Однако ей было некогда, очень некогда и уже на втором спектакле только что открывшегося Детского музыкального театра она попросила сказать вступительное слово меня, рассчитывая на «гены». «Гены» не сработали, я выступила плохо. Разумеется, ей об этом доложили, и вечером она мне позвонила:

– Я попрошу тебя завтра опять сказать вступительное слово.

– Но я же завалилась.

– Тем более. У тебя ведь есть самолюбие. – Трубка шмякнула. Это была ее манера разговора: не «рассусоливаясь» – сразу к делу, без всяких там здравствуй, как поживаешь… Сказала нужное, и – шмяк!

Самолюбие у меня было, во второй раз выступила удачней, – и пошло…

В первые годы «дом» у театра был крохотный, играть большие спектакли – а они уже появились в репертуаре – было нельзя, и мы кочевали по всем Дворцам культуры и клубам Москвы и Подмосковья. Позже мама добилась, что в определенные дни свои сцены нам стали предоставлять Театр Эстрады, Оперетта, МТЮЗ. Но всюду мы были гостями нежеланными. В самом деле, зачем, например, Театру Эстрады какие-то артисты, музыканты, рабочие, плюс тысяча шумных детей, когда существуют Кобзон или Пугачева? Престиж, успехи никаких хлопот.

Понятия дети и опера в сознании людей поначалу совмещались плохо и, зная это, кассиры, чтобы продать наши билеты, шли на хитрости, например, старательно замазывали слово опера, а симфоническую сказку «Петя и Волк» превращали в сказку-кино (новый жанр!) «Петя и Вовка».

Показателен в этом отношении случай, произошедший со мной. Перед спектаклем «Волк и семеро козлят» я, выйдя на сцену, свою речь начала словами:

– Дети, сейчас вы услышите оперу. – В ответ раздалось дружное: «Ууу» и топанье ногами.

– Вы не любите оперу?

– Не-е-т! – И еще громче топот. Я несколько подрастерялась, но быстро нашлась:

– Хорошо. Сейчас вы будете сидеть тихо, а мы играть спектакль. Если вам понравится, похлопайте. Если нет, сожмите кулаки и поднимите их вверх. И еще. Может, кто-то из вас напишет письмо композитору Мариану Ковалю, а то он теперь и не знает, писать ему для вас музыку или нет.

В конце успех был большой, кулаки никто не поднимал, я в прекрасном настроении разговаривала с кем-то в фойе. Вдруг кто-то толкает в бок. Оглянулась – мальчуган лет пяти.

– Ты что?

– Адрес.

– А, ты хочешь написать композитору?

– Я уже написал – и протягивает мне листок, где начертано печатными буквами: «Пиши – получается». Ребята, пожалуй, признали нас первыми и, чтобы посмотреть наши спектакли, ездили за нами по всей Москве.

Да, Детский музыкальный завоевывал сердца, становился популярным, а вот мне часто бывало и трудно, и неуютно. Напрасно многие думают, что родственная близость к руководству – ближайший путь к успеху и благополучию. Иногда совсем наоборот.

Мама терпеть не могла в делах даже намека на семейственность. Пригласив меня на работу в театр, она сразу круто изменила характер наших отношений: и в служебное, и во внеслужебное время звала почти исключительно по имени и отчеству, приучила к этому и меня. И только иногда, представляя кому-то, говорила: «Это наш завлит, а по совместительству моя дочь». Шутка? Не только. «По совместительству» я себя ощущала не единожды. Однако, как ни называйся, родственные связи остаются, а у людей на этот счет свои представления.

В школе я всем была своя, в театре наоборот, особенно первое время. Вот в репетиционном классе актеры что-то отмечают. На столе картошка, селедка, водка, в атмосфере дух непринужденного веселья. Случайно в класс заглядываю я.

– А! Садитесь! Не хотите ли водочки? – встречают радушно, но вместо непринужденности напряженность: одни боятся сболтнуть лишнее, другие, наоборот, говорят, чтобы «дошло до ушей руководства», – и все с облегчением вздыхают, когда я ухожу. Да и моя должность одним кажется непонятной, другим – надуманной: своего места в жизни «дочка» не нашла, вот и пристроили на теплое местечко под мамочкино крылышко. Однажды во время разгорающейся склоки – у нас их было немного, но совсем без склок театр не театр – тромбонист Валерий Скляренко так и сказал:

– Вношу предложение упразднить должность дочки Наталии Сац, нечего ей тут болтаться.

Конечно, все это и задевало, и обижало, и материальные мои дела резко ухудшились, и все-таки… Все-таки, как говорила мама, театр – это театр: приходить сюда, может, и не стоило, а вот уйти невозможно. Значит, снова надо искать себя.

Классическое выражение К. С.Станиславского «Театр начинается с вешалки», хотя и популярное, но все же, думаю, не совсем точное: всякий театр начинается с репертуара. Им же, кстати, часто и заканчивается. Открытие в Москве первого в мире профессионального музыкального театра для юных наделало много газетной шумихи и в надежде быстрой славы и легкого заработка разные авторы стали присылать в театр свои невостребованные в других местах шедевры. Их набралось целый шкаф, целый месяц я все это читала, сортировала и рецензировала. Наконец, закончив работу и ничего мало-мальски стоящего не обнаружив, я с облегчением доложила маме Наталии Ильиничне:

– Я все рукописи отослала, теперь у нас ничего нет.

– Чему же ты радуешься? – ответила она. – Ведь твоя задача, чтобы у нас что-то было.

Сама она все время занималась репертуаром, постоянно знакомилась с творчеством современных композиторов. Как-то мы вместе были в министерстве культуры СССР и там встретились с Маргером Заринем, замечательным латышским композитором.

– Как бы я хотела, чтобы вы стали нашим автором, – обратилась к нему Наталия Ильинична.

– О! Это прекрасно, я как раз мечтаю написать оперу «Маугли» по Киплингу, вот только, кто сделает либретто, их совсем нет, этих либреттистов.

– Почему нет? Вот моя дочь. Она прекрасно с этим справится. Кстати, отныне ты будешь совмещать две должности: завпед и завлитчастью. Разумеется, ни о какой прибавке жалования не может быть и речи – это честь. Но завлит музыкального театра обязан уметь не только работать с другими авторами, но и сам писать либретто.

Так неожиданно началась новая страничка в моей творческой биографии. Скажу сразу: либретто я завалила. То есть сначала наоборот: его с восторгом без сучка и задоринки приняли на худсовете, затем в министерстве, дал добро Заринь. Я получила полностью гонорар и стала ждать вестей из Риги о ходе работы над музыкой. Но их не было. Написала одно письмо, второе, в ответ – молчание.

Весной у театра гастроли в Ленинграде. От кого-то из пришедших на спектакли музыкальных деятелей случайно узнаю, что Заринь сейчас в Репино – пригороде Ленинграда, в композиторском Доме творчества. Приезжаем в Репино. Наталия Ильинична интересуется, здесь ли Заринь. Да, здесь, но к ужину не выходит, зато к завтраку ровно в 9 минута в минуту.

Минута в минуту и мы появляемся в столовой. Встречаемся. Он с ходу:

– Я не мог писать на этот ужасный либретто, – и всю дорогу, от столовой до своей дачи, куда он нас пригласил, путая русские слова с латышскими, повторял «какой это ужасный либретто».

На рояле напротив друг друга лежали два либретто: мое – все исчерканное вопросительными и восклицательными знаками (наверное, в совокупности они обозначали: какая гадость!) и его – чистенькое, на хорошей бумаге.

– Да, я писал сам, – сказал он, указывая на свои листки, – потому что я не могу писать на ваш ужасный либретто.

Мама просит поиграть музыку. Заринь сыграл нам только один номер «Танец медвежат», но это было восхитительно.

– Вот что, – сказала Наталия Ильинична, – мне наплевать на фамилию либреттиста и на его родственные связи. Не нравится вам это либретто, выкиньте его на помойку и пишите сами. Пишите, пишите для нашего театра!..

Я горько плакала, оставшись одна, и без конца задавала вопрос: ну, почему, почему оно ему не нравится. Но слезы высохли, вопрос остался: а в самом деле, почему? Ведь не нарочно же он! Ясно, что он хотел, но не смог ничего создать на этой основе, не пошло у него.

Вспомнила, кажется, Верди говорил своим либреттистам: вы мне даете слова, а мне нужны ситуации… Ну, а какие у меня ситуации? В первом действии волки ссорятся между собой из-за младенца Маугли. Во втором – из-за юноши и в эпилоге опять ссорятся уже из-за Акелы. Да это же как на коммунальной кухне! Змей у меня нет. И обезьян тоже. Да ведь я выхолостила Киплинга, лишила сюжет ситуативности, развития, приключений… В самом деле, какое ужасное либретто!

Между тем, вернувшись в Москву, Наталия Ильинична ни словом не обмолвилась, словно забыла о моей неудаче (у нее вообще была особенность: за крупное, важное не ругать, а второстепенного в назидание другим не прощать). Мало того, она предложила мне новую работу. Старейший советский композитор Анатолий Александров, давний ее друг и сподвижник, готов написать для нас оперу, правда, еще не знает, на какой сюжет.

Вечером мы у Александрова в его огромной квартире на 3-ей Миусской. Какой симпатичный творческий старикан! Возраст под 90, а сколько огня, интереса к поэзии, театру, самой жизни. Хохочет, вспоминает с Наталией Ильиничной, как они вместе работали в самом первом из созданных ею театров. На его открытии он играл марш Голиафа в перчатках с отрезанными пальцами, – в зале было очень холодно.

– А как вы смотрите, Наталия Ильинична, если написать оперу на сюжет «Липанюшки» – русской народной сказки.

– Прекрасно! Русская сказка – это то, что мне нужно.

Уже по дороге домой, переходя на материнское, она говорит:

– Пожалуйста, с Александровым не медли. Он уже стар, вряд ли сможет долго работать. Если надо, дня четыре, нет, не больше трех, не являйся в театр.

Срочно нахожу сборник русских народных сказок. Вот и «Липанюшка». Ну и ну! Весь сюжет в трех фразах. От скуки старик смастерил куклу из липы и стали они со старухой жить-поживать да добра наживать. Да это же Буратино в усеченном варианте! Зачем нам это? Тем более «Золотой ключик» уже пишет для нас Игорь Морозов. Хочу позвонить и сказать обо всем Наталии Ильиничне, но что-то останавливает. А может, что-то придумать? Название симпатичное – «Липанюшка». Может, это девушка-сирота, не рожденная, а превращенная в липу? Да, но кто превратил? – Баба-яга? Надоели эти бабы-яги да серые волки, в каждой сказке одно и то же. А если Кикимора? Есть какая-то острота в самом слове и относительная новизна. Да, но этого мало… «Жили-были царь, царевич, король-королевич, сапожник, портной, кто ты такой», – всплывает в памяти детская считалочка. Ну, королевичи и прочие мне не нужны, а вот царь… Беру царя!

Хожу по квартире из угла в угол. Ход неясных мыслей прерывает свист – песенка нашего нового жильца – клеста Фомки, подаренного мне одним из бывших учеников.

– Прямо дрозд-пересмешник, – говорит Юра, тоже слушающий его рулады-дразнилки.

– Дрозд-пересмешник! А ведь какой это может быть яркий забавный персонаж… И два брата-дуралея – Фома и Ерема, а третий, герой, конечно, Иванушка. Что-то во мне закопошилось-закрутилось, нитью сюжета повело за собой.

Прошло два дая. Вся драматургия пьесы у меня разработана, нужно только написать стихи, ну, это для моего друга поэта Викторова не проблема.

Вечером позвоню Александрову, договорюсь о встрече. Но звонит мама:

– Никакие Липанюшки мне не нужны. Это какой-то кастрированный Буратино, а у меня будет настоящий.

– Нет, Липанюшка не Буратино, – пытаюсь я вставить слово, – я придумала…

– Что ты там придумала, меня не интересует. Короче: эта тема отменяется. Немедленно поезжай к Александрову, я договорилась – у него есть прелестная музыка к кинофильму «Левша». На этой основе делай либретто. – Трубка шмяк!

Черт возьми! Мне так нравится моя Липанюшка и вот… А Александров уже «заболел» «Левшой». Торопливо стаскивает с меня пальто, тащит к роялю:

– Какая прекрасная идея пришла в голову Наталии Ильиничне, вот вы послушайте, послушайте, – он ведет меня в комнату, садится за рояль и… я уже очарована, увлечена его музыкой, все готова делать, чтобы только зазвучала она в нашем театре.

Позже Юра часто говорил, что «Левша» – лучшее произведение и лучший спектакль нашего театра и сердился, что мы этого недопонимаем. Кстати, «Липанюшка» тоже нашла применение: композитор Жанна Кузнецова написала на ее основе очень милую оперу, которая много шла и до сих пор идет в музыкальных театрах.

* * *

Мама и Юра. Я снова обращаюсь к вам, когда вспоминаю о своей «либреттной деятельности». Одной, как бы вскользь сказанной фразой Юра не однажды помогал мне выйти из тупика. Когда приступала к работе над «Максимкой», он задумчиво произнес:

– Его должны продавать.

– Продавать? Кому? Каким образом? Кто купит? Кто продаст? Как спасут?..

И пошло-поехало… И в «Джунглях» – так переименовали «Маугли», когда над оперой стал работать Ширвани Чалаев, из тупика помог выйти Юра. Впрочем, о «Джунглях» хочется рассказать поподробнее.

* * *

Однажды Наталия Ильинична, придя чуть ли не за продуктами в ресторан Дома композиторов, услышала, как из концертного зала доносится очень своеобразная музыка. За роялем – небольшого роста очень смуглый человек с огненными глазами пел на неизвестном языке с таким темпераментом, что дух захватывало:

– Кто это?

– Ширвани Чалаев – дагестанский композитор, народный артист.

Наталия Ильинична прослушала весь концерт, потом познакомилась с Ширвани. Культура, своеобразие, талант соединились в этом человеке из маленького лакского аула в Дагестане, любимом ученике Дмитрия Шостаковича. Конечно, сразу возникла мысль привлечь его к нашему театру.

– Я знаю, о чем бы вы могли написать.

– И я знаю – «Маугли» Киплинга.

– Я как раз об этом и думала.

– Значит, наши мысли совпали, а это неплохое предзнаменование.

О примерно такой беседе, состоявшейся между ними, мне рассказывал Ширвани, с которым в это время я была уже очень хорошо знакома и творчески, и человечески – мы совместно написали музкомедию «Странствия Бахадура» для музыкального театра в Тарту.

После встречи с Ширвани Наталия Ильинична немедленно вызывает меня и начинает распекать:

– Скажите, чем все-таки занимается наша литературная и прочие возглавляемые вами части? И какие результаты вашей, так сказать, деятельности? Вообще у меня создается впечатление, что в театре работает только один человек (разумеется, она сама). Вы, конечно, не знаете такого интереснейшего композитора, как Ширвани Чалаев.

– Почему? Знаю.

– Ах! Оставьте. Ничего вы не знаете, сплошная самонадеянность и верхоглядство. Так вот, я договорилась, что он напишет нам оперу «Маугли». Обеспечьте его либретто – вашим ли, другого автора, меня не интересует, – только не той дрянью, от которой отказался Заринь, важно, чтобы Чалаев начал работать.

Как она чувствовала людей! «Маугли» – Чалаеву, «Максимку» – бывшему моряку Терентьеву, «Белоснежку» – Колмановскому, – точнейшие попадания!

Когда я только пришла в театр, долго не могла привыкнуть к ее полярным высказываниям, шквальным разносам, длинным речам. Нередко про себя думала: «Что она говорит? Ерунда какая-то». Но из этого, на мой взгляд, сумбура, всегда возникало нечто самое нужное театру.

Заринь так и не написал «Маугли» (видно, собственное либретто тоже не устроило), но как я ему благодарна. Он заставил меня осознать то, чего бы я никогда не поняла без его жесткого урока. Работа над «Джунглями-Маугли» с Чалаевым шла уже совсем иначе. Вместо «паутины словес» появились ситуации, движение, характеры. К тому же мы работали бок о бок, и только что рожденная музыка сама давала толчок к новым поворотам сюжета, более емким словам.

Но вот опера закончена. Можно показывать. Чалаев был в Рузе. Туда же в Дом творчества приехали мама и я. Начинаем показ.

Появляются все действующие лица, сообщают, что все они жители джунглей. Затем идет представление героев…

– Опера начинается с пролога, – поясняю я.

– Чушь! Ерунда, – прерывает Наталия Ильинична, – сначала они должны представиться, а потом сообщать, где живут. Ух, до чего мне надоели эти бездарности, – смотрит на меня почти с ненавистью. – Лучше вообще ничего не говорите, я буду музыку слушать.

Чалаев заиграл, запел, она слушает и до самого конца не произносит ни слова. Потом:

– Вы мне сделали сегодня подарок, большой подарок. Менять ничего не нужно, я режиссерски все оправдаю.

Расстались. Идем обедать, затем на прогулку. Мама шутит, целый хвост поклонников сопровождает нас повсюду. Внезапно она прерывает разговор и поворачивается ко мне:

– Знаешь, там еще должно быть это… ну, как у Чайковского в «Иоланте»…

– «Отчего это прежде не знала ни тоски я, ни горя, ни слез», – подхватываю я, понимая, что она все это время подспудно думала о «Маугли».

– Да, да!..

В тот же вечер Чалаев сочинил на эти слова музыку. Так родилась ключевая ария оперы.

* * *

Новое здание театра. Я не перестаю им любоваться. Здание, рожденное волей, страстью, великой любовью моей матери. Сколько раз с тяжелыми приступами, простуженная, с высокой температурой, она, невзирая на родственные мольбы, ехала что-то согласовывать, добывать, выбивать, уговаривать и обольщать во имя своего детища. Жаль, что наше телевидение и кинодокументалистика не запечатлели строительство нового здания театра. Из Московского городского комитета партии была спущена директива закончить строительство к 11 декабря 1979 года. За несколько дней до этого Наталия Ильинична со мной и Виктором Петровичем Проворовым приехала на стройку. Я увидела зрелище поразительное.

Было часов одиннадцать вечера, но стройка залита светом – со всех сторон ее прорезали ослепительные лучи мощнейших прожекторов. Всюду строители. Чудесное здание рождалось на глазах.

Но больше всего поражало царящее здесь общее воодушевление. Обветренные лица, заскорузлые руки, ядреный мат, перемешанный с диалектами съехавшихся с разных концов страны лимитчиков. Что, казалось бы, этим людям до какого-то там Детского театра?! Но все они не просто работали – радостно соучаствовали, созидали его. И невольно вспомнилось, как поначалу скептически многие из нас отнеслись к решению Наталии Ильиничны чуть ли не с первого дня стройки давать концерты для строителей; как между балок и блоков рассаживались музыканты, и оркестр исполнял увертюру к «Руслану», а певцы пели Чайковского, Рахманинова, народные песни… Она всегда сама вела эти концерты, бывала здесь чуть ли не ежедневно. И вот теперь, завершая стройку, строители стремились поделиться именно с ней их общей радостью.

Не успела она появиться, как кто-то протянул и помог ей надеть строительную каску, потом какая-то тетка, краснолицая, кряжистая, в грязной робе и тяжеленных сапогах, подбежала к ней: