Текст книги "Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре"

Автор книги: Роксана Сац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

В тот же день я побывала у Юры, а он у меня дома. Его жилище (домом это трудно назвать) находилось у Красных ворот в глубине колодца-двора в двухэтажном кирпичном строении напротив районного отделения милиции, откуда то и дело доносился мат и крики задержанных – это с ними проводили «работу» стражи порядка. Комната на первом этаже в конце длиннющего коридора напротив туалета. В квартире еще семь семей, на всех, как и туалет, одна кухня, о ванной не может быть и речи.

Когда-то отец Юры получил ордер на самую большую в 40 метров комнату в этом коммунальном раю. Но он был холост, его друг только что женился; поставили перегородку – и получилось две комнаты: большую другу, меньшую себе. В этой меньшей никогда не было дневного света, а кроме пяти человек – Юры, его мамы, отчима, двух сестер-близняшек, находились и все их пожитки. И все же как здесь бывало уютно! Достаточно было взглянуть на круглое доброе лицо хозяйки и мамы Елизаветы Ивановны, чтобы почувствовать себя легко и просто.

– Мама, познакомься, это Ксанка, – и посмотрел на нее вопросительно. Она поняла вопрос.

– Садитесь, Ксана, у меня кое-что осталось от обеда, а чай будем пить вместе.

Доброта и бедность были олицетворением этого дома. Отец Юры ушел на фронт в первый же день войны. Его жена в то время была на 7 месяце. Эвакуировались в Пензу, тогда Молотов. Девчонок чуть не с первых дней запихали в ясли, Юру в железнодорожный техникум, сама Елизавета Ивановна устроилась секретаршей к жене Ворошилова, развившей в городе соцбытовую деятельность. В 1943 году на отца пришла похоронка, а через год Елизавета Ивановна связала свою судьбу с его другом, который по просьбе отца все это время, как мог, помогал им.

Отчим был человеком порядочным, но своенравным и деспотичным. Елизавету Ивановну он очень любил, но всячески подчеркивал, что облагодетельствовал, взяв с тремя детьми. Особенно огорчало ее отношение к Юре. Отчим его недолюбливал, хотя и старался скрыть: Юра больше всех был похож на отца, в отличие от своих сестренок не хотел и не мог звать отчима папой, а во время семейных размолвок на его плече выплакивалась мама.

Но в тот первый день отчим был в хорошем расположении, а две черноглазые девчушки растянули в улыбке рты до ушей. Но самое сильное впечатление на меня тогда, да и потом, произвела Елизавета Ивановна.

Однако, я ошибалась, думая, что Юра позвал меня к себе домой потому что уже по уши влюблен и хочет как можно скорее представить своим родным. Он просто очень хотел есть и не без основания полагал, что и я тоже, а денег хоть на самый скромный обед в какой-нибудь забегаловке не было, как не было выходного наряда ни у него, ни у отчима, сестер или мамы. Латки – вот что украшало в этой семье одежду, простыни, даже скатерть на обеденном столе. Они жили на две стипендии: отчима в 100 рублей (он учился на курсах повышения квалификации) и Юрину – в 20. Ее до копейки он отдавал маме, только трехрублевые «халтуры» оставались на карманные расходы (на «халтурные» деньги он и купил себе хлорвиниловый плащ, в котором поразил мое воображение у Центрального детского).

В тот же день Юра впервые перешагнул порог и моего жилища, где отовсюду – со стен, с потолка – на него смотрел Андрей.

– Это что – музей? – спросил он, разглядывая фотографии.

– Это мой жених, мы поженимся через два года, – ответила я, стремясь внушить себе то, во что давно не верила сама.

* * *

Моя мама четырежды была замужем. Немало было и увлечений. Красавица, остроумнейший собеседник, она была неотразима. Ее взаимности добивались самые великие, из-за нее стрелялись или (чаще!) прозрачно намекали на уход из жизни, и она сама, бывало, едва не теряла головы в исступлении любовного угара. Нет, я не была на нее и в этом похожа, хотя флиртовала и увлекалась, но легкий ветерок не сравнишь с ураганом. Так было до встречи с Юрой, а после… Может, об этом лучше всех сказала та же мама:

– Мне кажется, ваша любовь была такой огромной, что с ним, единственным, ты испытала не меньше, чем за свою жизнь испытала я.

Наверное, она, как всегда, была права…

Романы, как и все на свете, развиваются по-разному. Некоторые – старомодные – годами, ультрасовременные часами или даже минутами. У нас был «средний вариант»: со времени проводов Лидки и до полного сближения прошло четыре месяца. Всего? Или целых? Это как смотреть.

* * *

Мы встречались каждый день. Чаще вечером, и весь день я жила воспоминаниями или ожиданием встречи. Мои ближайшие институтские подруги две Иры, смеясь, говорили, что я стала сомнамбулой – смотрю только внутрь себя и невозможно вывести меня из этого состояния. Я смеялась, но в общем-то мне было все равно, кто и что говорит и как оцениваются со стороны мои поступки – я любила. Интересно, что в то время я была уверена в том, что я для него – мимолетный каприз, легкое увлечение, которое скоро пройдет. Но все равно я была благодарна судьбе за этот бесценный подарок, за то, что я познала настоящую любовь.

«О доблести, о гордости, о славе я забывал на горестной земле, когда твое лицо в его простой оправе передо мной сияло на столе»… – мы часто с Юрой читали Блока, но эти стихи совсем по-иному зазвучали во мне, когда однажды он не пришел и не позвонил. Не позвонил утром, когда уходил в училище, днем, когда я вернулась из института, и вот уже давно вечер – не звонит телефон, молчит звонок и на входной двери. Я нет-нет набираю знакомый номер – трубку берут то соседи, то мама, то сестры. Я молчу, стыдно. А он не подходит и не приходит и, верно, больше никогда не придет. Хожу из угла в угол по комнате, бесцельно оглядываю свое жилище – отовсюду на меня смотрит Андрей. Снова всплывают стихи Блока, уже заключительные: «Тогда твое лицо в его простой оправе своей рукой убрал я со стола». Я снимаю, сдираю фотографии – и раздается звонок. В тот день подвернулась внезапная халтурка в кино, и на заработанные деньги мы с Юрой идем в театр Охлопкова смотреть «Вей, ветерок» Райниса.

* * *

Радость открытия. Мне кажется, в любви она так же необходима, как в науке или искусстве. Почему сегодня почти забыли о целомудрии, зато повсюду слышишь «заняться любовью»? Но ведь раннее знакомство с технологией любви убивает ее поэзию. Как бабочка, лишенная пыльцы, не может взлететь, так и бескрылая любовь ничем не отличается от физиологических импульсов, свойственных любому животному.

* * *

Чистота и поэзия любви, воспетые Охлопковым в его спектакле, стали катализатором наших отношений. В тот вечер целомудренно, страстно и красиво наша любовь перешла в иную стадию.

Едва рассвело и стал ходить транспорт, Юра тихо вышел из моей комнаты и тут же столкнулся с направлявшейся в туалет соседкой Клавдией Ефимовной:

– Добрый вечер, – вежливо поздоровался он.

– Уже утро, – буркнула в ответ соседушка.

Итак, нас засекли, ну, что ж, тем лучше: все равно рано или поздно узнают. В тот же день я написала два письма: маме и Андрею. Маме, что я люблю Юру и, возможно, все скоро свершится, Андрею, что уже свершилось и наши с ним дороги разошлись навсегда. Ответ от мамы пришел быстро и звучал как приговор: увлечение Лидкиным «пажом» она считает недостойным и даже позорным и просит меня одуматься, пока не поздно. Но не было такой силы, которая заставила бы меня одуматься, тем более, скоро я поняла, что беременна.

Конечно, Клавдия Ефимовна все рассказала второй соседке Наде, та еще кому-то, известие о наших с Юрой отношениях перестало быть тайной.

Однажды во дворе я случайно встретила Вовку Волкова, товарища моих детских лет, у которого, как уже говорила, «перекантовалась» в первый после возвращения из детдома день. Он только что вернулся из очередной «отсидки» бритоголовым и угрюмым. Увидев его и желая как-то развеселить, я стала болтать, в том числе и о своих не в меру любопытных соседях.

– Как бы они тебя не посадили, – сказал Вовка еще угрюмей. – Знаешь, сколько на тебя уже наклепали? Тома.

– Посадили? За что? Ты что-то путаешь.

– Смотри, как бы тебя не запутали. Меня специально к следователю водили, чтобы я тоже на тебя клепал, но я не стал.

– Что ты можешь на меня клепать? Мы сто лет не виделись.

– А им-то что? Лишь бы материалу набрать…

* * *

Несколько лет спустя уже после XX съезда я в лоб спросила Поначевного, правда ли, что меня могли посадить с его «подачи». Он чуть смутился, но тут же отпарировал:

– Клавдия тоже писала и побольше моего: тоже комнату хотела получить.

Ах, вот оно что: двое работников «органов» хотели захватить мою комнату, вот и действовали привычными методами. Позже, реабилитируя отца, от тех же органов узнала, что спасла меня несогласованность действий соседей. «Факты», приводимые в письмах-доносах, взаимоисключали друг друга, и уж слишком явно просматривался личный интерес.

* * *

Я ничего не рассказала об этом разговоре Юре, но впервые крепко задумалась: а что я буду делать с новорожденным ребенком, да еще если меня посадят. Два года назад в Алма-Ате я встретила Зорьку Сокольникову, с которой вместе прошла моя безмятежно-счастливая – до 1937 года – детская пора. В то время она уже провела в тюрьмах и ссылках лет 10, но больше всего тревожилась за сына, которого отобрали у нее, как только он родился (интересно, что их любовь с мужем выдержала тягчайшие испытания и погасла, когда оба добились полного благополучия). Нет, я не уготовлю своему малышу такую судьбу, пусть лучше его не будет вовсе.

В то время аборты были строжайше запрещены. Помогла Ира Панина. Она не раз говорила мне, что по моему лицу можно читать, как по открытой с большими буквами книге. Вот и «прочитала» о моей беременности. Спросила, – я подтвердила.

– А что будешь делать?

– Не знаю.

– Я знаю. Я недавно сама через это прошла.

Гуленька бросил Иру, когда она была на третьем месяце. Помогла мама. В своем Мичуринске она нашла какую-то бабку. Так вот почему после каникул Ира была такая бледная. Теперь этой бабке через месяц предстояло заняться мной.

В отличие от многих девиц я не мечтала о замужестве. О любви – да, о замужестве – никогда. Напротив: брак казался мне мещанством, даже могильщиком любви, слишком много я видела тому примеров. Еще меньше я могла предполагать, что Юра считает иначе, поэтому очень удивилась, когда однажды он мне сказал:

– Давай поженимся.

– Да ты что! – моя первая реакция была резко отрицательной, я искренне считала, что брак способен лишь расплескать, разрушить то большое, что было в нас и о чем мы никогда не говорили вслух: только глаза, руки, губы…

Что ж, он не настаивал и, казалось, даже забыл о своем предложении, а мне почему-то стало хотеться, чтобы он его повторил. Однако он не повторял.

Однажды, придя раньше обычного, он предложил мне пойти погулять. Мы часто вместе гуляли по кривым арбатским переулкам, и он рассказывал мне «биографию» старинных домов-особняков, позже безжалостно уничтоженных. Но в этот раз он повел меня в другую сторону, к Смоленской. Я о чем-то болтаю. Вдруг Юра указывает на здание:

– Смотри-ка, загс. Давай зайдем.

– Зачем?

– Для смеха: напишем заявление, что женимся, а сами не придем.

Это показалось мне забавным. Зашли. Попросили у хмурой тети, которая одна скрепляла и расторгала супружеские узы, пришедших в этот мир и уже покинувших его, нужный бланк, заполнили его и ушли, очень довольные этой «хохмой».

Прошло еще несколько дней. Я как обычно пришла из института домой, никого не жду, решила вымыть пол. Но не успела закончить, как является Юра:

– Ты что делаешь? Мы же опаздываем.

– Куда?

– В загс.

– Как в загс? Мы же в шутку, решили не ходить.

– А ребята знают. И преподаватели. Меня с занятий отпустили… Да ты что? Что я всем скажу? И потом, мы же можем развестись, поженимся, а потом быстро разведемся…

Февраль. Дождь со снегом, на тротуарах сплошное месиво, еще не хватает заболеть с этим замужеством-женитьбой. Ладно, оденусь потеплее: сверх продувной шапки платок, ничего, что старый, зато тепло.

Идем. Настроение еще мерзопакостнее, чем погода. Смотрю на Юру, он пытается улыбнуться, но, видно, через силу. Ясно: на душе кошки скребут. В загсе та же тетя спрашивает у Юры:

– Ну, а где невеста-то ваша? Эта?

Да, хорошее я в своей рванине впечатление произвожу.

– Распишитесь здесь. И вы. Возьмите свидетельство. Кто следующий?..

Все. Я жена, а этот рядом – мой муж.

– Знаешь, я опаздываю, – говорит глава семьи и устремляется к метро.

– Но ты же отпросился, тебя отпустили.

– Ну да, с занятий. Но сейчас начнется репетиция. Очень важная.

А Юра продолжает:

– Я ребятам сказал, они могу нагрянуть, – и исчез в метро.

Еще не легче. До стипендии целых четыре дня. Дома только картошка, подсолнечное масло да недомытый пол. Ну, пол, положим, я сейчас домою, а остальное…

Позвоню-ка своим Иркам и Левке Сулержицкому, опишу ситуацию.

Мои Ирки не подкачали, обогатили свадебный пир кислой капустой и солеными огурцами. Друзья жениха притащили пол-литры, но сам он почему-то задержался.

Когда Юра, наконец, пришел, на столе уже мало что оставалось. Но виновнику торжества тут же налили стакан водки и провозгласили здравицу в его честь, которую он, по-моему, даже не дослушал до конца: усталый, целый день ничего не евший, сполз со стула и заснул. Позже всех явился Левка Сулержицкий, зато таким торжественным я его никогда не видела. В костюме, галстуке, с цветами он подошел к одному из Юриных сокурсников и торжественно произнес:

– Поздравляю.

– Меня-то с чего? – удивился сокурсник.

Не потерявший апломба Левка двинулся к другому сокурснику, но тот еще на «подходе» отмежевался. Так и не удалось Левке поздравить жениха, но остальная часть вечера прошла в «духе взаимопонимания и непринужденного веселья».

Мы долго, очень долго всячески избегали слов муж, жена, но втайне про себя радовались свершившемуся: брак углубил, упрочил нашу любовь, не утратившую целомудрия и поэзии.

Постепенно я открывала Юру для себя и с удивлением обнаруживала, что вышла замуж совсем за другого, чем представляла себе, человека. Тот, придуманный красавец, – типичный «герой-любовник» на сцене, экране и в жизни (кстати, такое представление о нем по первому впечатлению складывалось не только у меня и очень помешало его сценической карьере). Этот, настоящий, был тоже редкостно красив, особенно каре-зеленые ласкающие глаза, так красив, что даже в общественном транспорте на него сразу все начинала смотреть, как на картину, но в голосе никакого металла – приглушенный, с хрипотцой, в поступках ничего экспансивного – молчалив, мягко-спокоен и очень глубок. В силу женского мелочного любопытства я как-то решила выведать о его прошлых «любвях», он неохотно ответил:

– Их не было.

– Но ты же не девственник.

– Нет, но это не называется этим словом. – Помолчал и добавил:

– Жаль, что мы не встретились четыре года назад: ведь в восемнадцать лет я уже мог на тебе жениться…

Между тем известие о нашем браке долетело до Алма-Аты. Лидка прокомментировала его в своем духе:

– Юра был безумно влюблен в меня, но я храню верность Адриану, и, чтобы быть ко мне ближе, он женился на Роксане.

Услышав это, мама пришла в ярость и отправила мне письмо-ультиматум: либо я немедленно развожусь, либо она перестанет мне помогать. Но в то время заставить меня развестись, наверное, не смогла бы даже смерть.

Итак, теперь наш семейный бюджет базировался лишь на двух стипендиях – источник немощный и ненадежный: любая случайная тройка во время сессии могла его перекрыть. Правда, Юрина мама тайком от отчима подкармливала нас обедами, но ведь было еще одно обстоятельство: с каждым днем я все больше ощущала нарождающуюся во мне новую жизнь. Откладывать больше было нельзя: ранним мартовским утром я отправилась в Мичуринск.

Заштатный провинциальный городишко с одноэтажными домиками и сугробами выше крыш. С трудом пробираются между ними редкие прохожие. Пробираюсь и я, нахожу домик мамы Иры Паниной. Какая милая женщина с красивыми грустными, как у Иры, глазами. Ничего не выпытывает, ни о чем не расспрашивает, просто хочет помочь. Вскоре Ирина мама приводит бабку, невзрачную, как полевая мышь. Получив десятирублевый гонорар, бабка оживляется и начитает какие-то колдовские приготовления, приговаривая:

– И не заметишь, как выскочит, я их не счесть сколько уже аннулировала.

Наконец, бабка проделывает необходимые процедуры, – и я грохаюсь в обморок. Когда прихожу в себя, вижу двух перепуганных женщин и крохотного ребеночка. Он величиной всего в ладонь, но уже ясно видно, что мальчик и все у него есть, даже ноготки на пальчиках. Я держу в руках крохотное сморщенное тельце и не понимаю, как я могла, зачем я это сделала, ведь это мой, наш малыш. Все, что угодно, но я не должна была его убивать!..

Ирина мама кладет мне руку на лоб и еще больше пугается.

– У нее температура, – шепчет она, – ой, а вдруг умрет, меня же засудят.

У бабки от страха трясутся руки:

– Я ни при чем, она просила, я сделала, причем я, – бормочет, но, чувствуется, что сама она в этом не уверена.

Мне вновь ставят градусник. Ирина мама смотрит на него с мольбой, но ртуть упрямо ползет вверх.

– «Скорую» вызывай, а то и впрямь сейчас помрет, – все же решается бабка.

– Вы не бойтесь, я вас не выдам, скажу сама, – шепчу я, видя, что она колеблется. Мне очень плохо, и я надеюсь на эту «скорую». Но «скорая» не спешит, и моя надежда гаснет. Когда меня доставили в больницу, она погасла совсем.

По кивку какой-то сонной фигуры в приемном покое санитары свалили меня в коридоре на кровать без одеяла и простыней возле разбитого окна, из которого страшно дуло.

– Все, конец, – подумала я, и почему-то ко мне вернулось присутствие духа. – Скажите, пожалуйста, – обратилась я к проходящей мимо медсестре низким «маминым» голосом, – у вас здесь кто-нибудь выздоравливает?

Она ошалело уставилась на меня.

– Нет, со мной все ясно, – продолжала я, – я, конечно, умру, но все же, есть такие, что выздоравливают?

– Есть, выздоравливают, а как же, – пролепетала она и стремительно куда-то побежала. Однако уже через несколько минут вернулась и вместе с доставившими меня санитарами перевезла в операционную и доложила:

– Я позвонила Виктору Карловичу, он сейчас придет. Что же вы сразу не сказали, кто вы?

Действительно, минут через 10 появился симпатичный старый доктор и устранил последствия бабкиной медицины.

– А ведь ты, милочка, можно сказать с того света вернулась. Вовремя ты мне позвонила, Люся.

– Я бы раньше позвонила, кабы знала, что она племянница депутата, – простодушно ответила сестра.

Ах, вон что! Вот, оказывается, за кого она меня приняла. Но почему племянница? Какого депутата? Этой загадки я так и не разгадала. И все же спасибо доставшемуся от мамы низкому голосу и собственной интуиции. Меня перевели в нормальную палату, а через три дня я вернулась в Москву.

* * *

В детстве в нашу жизнь входят сказки. Наивный прекрасный мир, где все четко разграничено: злое злым, доброе добрым, и они обязательно победят. Ну, а в жизни все перепутано: злые иногда совершают благородные поступки, добрые и любящие тебя предают.

Вот хотя бы мои соседи. Я знаю, что они хотят завладеть моей комнатой, наперебой строчат на меня доносы, но Надя, гражданская жена Поначевного, жалеет и заботится обо мне, когда я, еще слабая и больная, возвращаюсь из Мичуринска, а ее муж через несколько лет (правда, после XX съезда) будет с удовольствием нянчить моего ребенка.

Ну, а я сама? Я люблю Юру, но всегда ли я веду себя по отношению к нему даже не безупречно – достойно.

Однажды за завтраком раздается телефонный звонок. Снимаю трубку – Андрей.

– Ты где?

– В Москве. В Александровском саду. Придешь?

– Конечно, приду. Сейчас. Немедленно.

Поворачиваюсь – и вижу глаза Юры, в них боль, но я ничего не делаю, чтобы хотя бы ее смягчить. Одеваюсь. Ухожу.

Андрей ждет меня с нетерпением. Он возмужал, но хотя несколько «омужичился», по-своему красив. Разговор идет какой-то пустячный и вдруг:

– А ты могла бы вернуться ко мне?

– Но… Но я в общем-то замужем. А знаешь, приходи к нам сегодня вечером, я вас познакомлю.

– Думаешь, он позволит?

Что значит позволит? Мне никто ничего запретить не может.

Подло я себя повела, если вдуматься. И в сущности своим «независимым кокетством» я предавала нашу любовь. Знаю, Юра так бы не поступил. Никогда.

Вечером мы сидим втроем. Юра как всегда молчалив, сдержанно-приветлив, я неестественно оживлена, Андрей в тон мне рассказывает бородатые анекдоты и все время предлагает выпить. О выпивке он позаботился основательно: на столе штук пять бутылок. Но пьет, главным образом, он один, не очень-то склеивается наша компания. Наконец, часа через два Андрей небрежно произносит:

– Да, там на улице меня девчонка ждет, собственно, не девчонка, а вроде как бы жена, может, сходить за ней?..

– Как – ждет на улице? Твоя жена? Но ведь дождь проливной!

Я опрометью бросаюсь на улицу. Прямо под нашими окнами насквозь мокрая молодая женщина с огромным животом.

– Здравствуйте, вы жена Андрея? Я – Роксана. – И слышу в ответ:

– Если бы вы знали, как я вас ненавижу!

– За что?!

– А что бы вы чувствовали, если бы ваш муж каждый день говорил, что женился на тебе только потому, что ты похожа на какую-то там Роксану, и упрекал за то, что недостаточно похожа?

Я привела Иру домой, отправила в ванную, переодела и только тогда как следует разглядела:

– Да ты на меня похожа, как апельсин на картошку, ты же красавица!

И в самом деле. Светло-русая, тяжелой короной вокруг головы коса, точеные нос, губы и огромные серо-синие глаза – как можно нас сравнивать! Даже беременность ее не портила: и стан, и ноги – все при ней.

Я попросила налить вина и подняла тост за благородство, которое считаю высшим достоинством каждого человека, но прежде всего мужчины. Я смотрела на Юру. Я любила его бесконечно…

А наша с ним жизнь продолжалась – бедная, беспечная, счастливая. Свои нищенские стипендии мы получали почти одновременно и тут же закупали на месяц сахар, подсолнечное масло и картошку. Откладывали что-то на хлеб и оплату квартирных счетов, а оставшееся проматывали за четыре-пять дней, посещая театры, коктейль-холл, выставки, – сколько мы всего повидали талантливого, незабываемого!

Между тем пришла весна, время экзаменов, у меня обычных, у Юры выпускных. После экзаменов и заключительных студенческих спектаклей ему было вручено свидетельство об окончании театрального училища с правом работать в качестве профессионального артиста в любом театре нашей необъятной родины. Но этот театр надо было найти самому.

Пути-перепутья. Куда вы нас забрасываете? И почему именно так, а не иначе распоряжается нами судьба?

Юра пробовался в три театра, брали его в два. Первый, гастрольный, предложил хороший оклад и хорошие роли, но выяснилось, что театр 8 месяцев в году в разъездах. Второй – Центральный детский: на самое скромное положение, во вспомогательный состав. Но он и я были рады и этому.

Конечно, если бы руководство театра знало, что этот красивый способный выпускник театрального училища – зять Наталии Сац, основавшей театр, которого они ее лишили, они бы его никогда не взяли. Думаю, что и он, если бы знал, как скажется «клеймо» зятя на его актерской будущности, сам бы в этот театр не пошел. Но, что случилось, то случилось. Судьба.

А моя судьба привела меня в 519-ю школу Кировского района города Москвы. Впервые я перешагнула ее порог в тот день, когда в институте был выпускной вечер. Он начинался в семь вечера, встреча с директором школы была назначена на три дня. За пятнадцать минут до этого я уже была на месте. Но директор был занят: в кабинет входили и выходили учителя, большей частью возбужденные, требующие в отношении кого-то немедленно принять меры. Часа полтора спустя, наконец, пригласили меня. Но не успел начаться разговор, как в кабинет вошла молодая интересная женщина с классным журналом в руках (это была завуч) и стала выговаривать директору за то, что он кого-то не аттестовал и этим «испортил всю картину» – и директор так смущенно оправдывался, будто он вовсе не директор, а нашкодивший третьеклассник. Этот разговор прервала вбежавшая учительница с возгласом:

– Ну, скажите на милость, что я должна выводить Зайцеву, если у него подряд четыре двойки?

– Зайцеву? – переспросила завуч. – Ну, конечно, тройку.

Наконец-таки мы остались вдвоем. Директор облегченно вздохнул, потом стал любезно расспрашивать меня обо всем, а затем заговорил о трудностях педагогической профессии, в которой, как стало ясно из его рассуждений, самое главное не прибегать к «последней мере». Теория «предпоследней меры» была его коньком. Позже, когда он «садился на него» на педсоветах, все мы тяжело вздыхали, осознавая, что это всерьез и надолго. Но там все же кто-нибудь (чаще всего завуч) его «угомонял», а тут перед молоденькой учительницей он говорил часа три.

На выпускной вечер я явилась в десятом часу. Меня встретили общим гулом и громкими возгласами:

– Ну, наконец-то! Позже не могла? Налейте ей штрафную!

Но мне и самой было обидно: за два года я успела привязаться и к сокурсникам, и ко многим преподавателям, среди них были чудесные люди и превосходные профессионалы. «С горя» я первый раз в жизни выпила все, что мне поднесли с разных сторон, потом посмотрела вокруг и сказала:

– А что это вы все качаетесь? Пьяные, что ли? Ну, неважно, я танцевать хочу, – и изобразила нечто вроде книксена, приглашая на вальс милейшего и мудрейшего Александра Адамовича, нашего историка. Тот взглянул на меня в крайнем изумлении, но приглашение принял и даже прошелся со мной в вальсе несколько тактов, после чего вручил Юре, который чуть ли не на руках доставил меня домой.

Да, знакомство с 519-й школой было как первый блин – комом. Однако это оказались только цветочки, а вот ягодки…

Первое сентября. Я учительница, а вот мои ученики: 40 мальчишек, пятиклассников, отдельной стайкой на школьном дворе. Рядом много других стаек, при каждой, как я, классный руководитель. Звенит звонок. Я иду на свой самый первый урок.

Неприятности начались, как только они сели, а вернее, стали «делить места». Один только хочет сесть, другой его отпихивает и кричит:

– Роксана Николаевна, скажите ему, я тут в прошлом году сидел.

– Нет, это я сидел, ему скажите!

– Ой! А Колька мне книжки порвал!

– А он первый полез, вот как дам!..

Все это – спектакль, устроенный специально. Я прекрасно это понимаю, но ничего не могу поделать, а они, видя это, распоясываются окончательно. Сорок пять минут кажутся мне вечностью и заканчиваются полным триумфом сорванцов. Один из них под конец лихо отплясывает на моем учительском столе, остальные в упоении гогочут…

Звонок. Бреду в учительскую.

– Ну, как? – спрашивает завуч Зоя Дмитриевна и по моему лицу понимает, что плохо.

– Пойдемте в мой кабинет, не надо, чтобы вас сейчас видели другие учителя, – она уводит меня к себе и плотно закрывает дверь.

А я закрыла лицо руками, чтобы скрыть слезы, но они все равно текут.

– Дайте листок бумаги, я заявление напишу, не буду, не могу быть учительницей, лучше уборщицей, полы мыть, кем угодно, но только не это.

– Ну-ну, не надо, обойдется, увидите, – пытается она меня утешить, но я реву в три ручья. Тогда она меняет тактику:

– Странно, мне показалось, что вы человек волевой и самолюбивый, как же можете так быстро сдаться? Жаль, если я ошиблась, но, если так – вот бумага, пишите заявление.

Она выходит. Звенит звонок на урок. Как хорошо, что сегодня у меня их больше нет.

Выхожу в коридор – тишина, везде идут занятия. Ну, это, наверное, только в коридоре тишина, представляю, что творится в классах. На цыпочках подхожу к одной двери, заглядываю в щелочку. Урок географии. Мальчишка у карты, водит указкой, остальные слушают – никаких эксцессов. Странно. Но, может, это какой-то особый класс?.. Иду к своему 5 «Б». Дверь полуоткрыта, математичка диктует задачу, мои сорванцы пытаются ее решить. Но почему же, черт возьми, ей они подчиняются, а мне нет?!

– Алехин, сядь, как следует, – говорит математичка.

Ага! У нее тоже не все гладко.

– Что, я не сижу что ли? Как еще сидеть надо? – огрызается Алехин. Да это тот самый мальчишка, что плясал у меня на столе.

– Не смей мне отвечать, решай задачу.

Алехин что-то бурчит, но склоняется над тетрадкой.

«Ей легче, она знает их фамилии», – пытаюсь я оправдать свой провал и сама себе возражаю: «Но ведь никто не мешает и тебе их узнать». «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог», – вспоминаю пушкинское и чувствую, что мне хочется снова войти в класс, что я не успокоюсь, пока не подчиню себе их всех до единого.

Весь день я разрабатывала стратегию, на следующий приступила к ее осуществлению. Итак, первое – фамилии. Накануне я их почти выучила наизусть, но ведь надо понять, кому какая принадлежит – это второй пункт разработанного мною плана.

Звенит звонок, направляюсь к 5 «Б» и еще из-за двери слышу:

– Во, ребята, сейчас цирк будет!

«Ах, черти», – рывком открываю дверь. Резкость и решительность моего появления производят некоторое впечатление: встали они сегодня дружнее, чем вчера, теперь надо не дать им перехватить инициативу:

– Баранов, как стоишь?! – говорю наугад.

– А как надо? – комаром пищит самый маленький и тщедушный мальчишка, который, кажется, единственный стоял как надо.

Реплика Баранова вызывает смех, но я не даю им разгуляться и приступаю к выполнению своего плана.

– Сейчас я вас всех пересажу, как считаю нужным.

Мой замысел прост: я посажу их попарно, соединяя первого с последним по алфавиту. Чертеж класса с расположением парт передо мной, на чертеже все пронумеровано и расписано: кто за какой партой должен сидеть. Но одно дело замысел, другое – его осуществление.

– Баранов и Шаманов, садитесь сюда, – называю я первую пару, нарочно пропуская Алехина, чтобы избежать конфликта с самого начала Но, как назло, на предназначенной этой паре парте уже развалился Алехин.

– Чего это я буду им свою парту уступать, нашли дурака, да я тут с первого класса сижу.

– А я почему должен с Барановым сидеть, я с Кочкаревым всегда сидел, – подхватывает Шаманов, – на что мне Баран – бэ…э…э…

Все хохочут.

Кажется, «цирк» все-таки будет, если не настою на своем.

– Закрыть рты!

Смех стихает.

– Алехин, встань. Встань, я сказала.

Все же поднялся.

– Иди сюда и стой, пока я всех не рассажу.

– Вот еще! Чего это я буду стоять? Я лучше здесь посижу. – И он направляется к моему стулу.

«Ах, стервец!» – и, забыв от злости все последние и предпоследние меры, я бью по стулу ногой. Не успевший сесть Алехин оказывается на полу. Восторг и хохот класса, но «коверным» в цирке оказывается Алехин, и он теряет самообладание: