Текст книги "Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре"

Автор книги: Роксана Сац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Как! Без подготовки? – удивилась экзаменаторша.

– Да, да, разрешите, я знаю…

Действительно, про «Лирику Пушкина» и «Во весь голос Маяковского» я что-то знала, но вот географию и историю подзабыла. Все равно пойду! Авось. В географическом кабинете все стены увешаны картами. Да это же спасение! Времени на подготовку полчаса, к картам можно подходить свободно, а там все обозначено: климат, растительность, животный мир, административное деление, – только соображай. Сообразила на «четверку» и быстро на историю. Вошла последняя, взяла билет, но ничего, просто совсем ничегошеньки не возникает в моей голове по поводу IV съезда КПСС и Первой французской революции.

– Вам программа не нужна? – спрашивает преподаватель.

«Программа? Зачем мне она?», но машинально отвечаю:

– Да, дайте, пожалуйста.

Так же машинально начинаю листать: «Да тут же все написано, пусть кратко, но основное. Неужели с ее помощью не натяну на троечку?»

Воодушевилась и, обогатив факты перлами фантазии и красноречия, получаю четверку: помогли-таки родные стены!

В самом радужном настроении я отправилась на базар, затем домой, затем в театр, где меня ждала еще одна новость:

– Мы решили тебя выдвинуть инструктором по развитию художественной самодеятельности на предприятиях города. Ты познакомься, где что в этом направлении делается, а потом сходи на утверждение в горком комсомола, – сообщил наш комсомольский вождь Боря Абрамович.

Решение родного бюро я восприняла с удовольствием и тут же начала знакомиться. Меня везде встречали очень приветливо, и вместе с самодеятельными артистами мы тут же начинали придумывать, какие будем разучивать стихи и песни, создавать тематические программы, ставить спектакли. Через несколько дней, воодушевленная всеобщим энтузиазмом, с целым ворохом новых идей, я в точно назначенный день и час явилась в горком, где меня должны утвердить в новой должности.

Какое-то время жду в приемной, но вот вызывают. Вхожу. За длинным столом человек восемь, в упор меня разглядывают. Молча. С непроницаемыми лицами. Наконец, тот, что в центре, белесый, с розовым, как у младенца лицом, заговорил, но не со мной, с остальными:

– Безобразие! – произнес розовый. – О чем они только думают?

Яне поняла, что он говорит, но остальные, очевидно, поняли, потому что одни закивали, другие покачали головой. А розовый продолжал:

– Дочь двух врагов народа выдвигают на руководящую должность, чтобы она могла спокойно посещать любое предприятие, даже оборонного значения!

Теперь я тоже все поняла, а розовый соизволил обратиться лично ко мне:

– Вы знаете, что ваш отец расстрелян?

– Нет.

– Врете, разумеется, но это ему не поможет, потому что он рac-cтpe-лян, – с видимым удовольствием по слогам повторил он и, повернувшись к остальным, продолжал:

– Уходите!

Я шла по улице, не очень понимая, куда и зачем иду, но звучала-повторялась во мне песенка: «До свидания, сад, сад, все березки спят-спят, и нам тоже спать пора, до утра»… – ее пел мне папка, укладывая спать, но теперь он рас-стре-лян… Кажется, я произнесла это вслух, потому что Андрюша, который провожал и встречал меня, спросил:

– Что?

На вопрос я ответила вопросом:

– Что ты от меня хочешь?

– Ну, ты же знаешь: хочу всегда быть с тобой, как муж с женой.

– Ах, так… Хорошо, хоть сейчас. Хочешь сейчас поедем к тебе домой?

– Очень.

– Едем!

Мы ехали на трамвае довольно долго. Он все заглядывал мне в глаза и гладил руки, я смотрела сквозь. В саду недалеко от основного дома был еще один крохотный «Андреев домик», им самим построенный, в одну комнату, где вся мебель – кровать, стул, тумбочка. Там состоялось мое грехопадение. Я сделала все, что положено, разделась, легла… Но ничего не чувствовала. Потом оделась и сказала ему:

– Хочу домой, – и не разрешила себя провожать.

Директива горкома об исключении меня из комсомола поступила уже на следующий день, но понимания не встретила. На экстренном заседании бюро Боря бегал из угла в угол и повторял:

– Сталин сказал: сын за отца не ответчик, так что пусть они там не перегибают. За что мы должны ее исключать? За что? – спрашивал он всех, в том числе и меня.

Боря поставил вопрос на голосование, и все проголосовали против исключения, однако радости от собственной принципиальности не испытывали, втайне страшась реакции горкома. К удивлению, она не последовала и скоро стало понятно почему: Верховный Совет Казахстана издал указ о награждении мамы орденом Знак почета. Да, недаром мама так часто повторяла: я верю – справедливость восторжествует, и вот она уже торжествует, и скоро восторжествует окончательно: с мамы снимут судимость, ее вернут в Москву, вернут все, чего лишили… Но… «Недолго музыка играла…»

Приближался день премьеры «Великой дружбы» в оперном театре. Мама репетировала с утра до ночи. По ее просьбе из воинской части на репетицию каждый день приводили красивую белую лошадь, на которой во время своего первого выхода должен был появляться перед зрителями главный герой. Обычно за кулисами вокруг лошади все время кружил драматический тенор, исполнитель «героя», он кормил лошадь хлебными корками и даже дефицитным сахаром и шепотом повторял: «Я потеряю голос… потеряю голос». Влезать на лошадь он категорически отказывался и четверо специально прикомандированных солдат перед выходом водружали почти бесчувственного «героя» на ее спину.

День премьеры наступил. Публики в зале немного, не то, что на «Чио-чио-сан», но зато сколько ответственных и руководящих! Правительственная ложа забита до отказа и к ней никого не подпускают. Первые десять рядов партера также отсечены охраной от прочего народа, впрочем, его, повторяю, немного.

Прозвучала увертюра – сдержанные, но благосклонные аплодисменты. Пошел занавес – аплодисменты громче, уже в адрес художника. Кажется, все хорошо, сейчас появится главный герой, – вот он на белоснежном коне в папахе и бурке.

– Ах, как эффектно, – на весь зал выражает свой восторг дамочка из первых рядов, явно жена ответственного, – и зал разражается аплодисментами.

Эх! Не надо было этого делать! Лошадь пугается, на репетициях аплодисментов не было. Она переступает с ноги на ногу, не дает «верным ординарцам командарма» помочь герою спешиться. Мне из-за кулис видно, как дрожат его губы и трясутся руки, а ведь ему сейчас петь выходную арию.

– Стоять! – орет на лошадь из первой кулисы ее настоящий хозяин, молодой лейтенант.

Лошадь остановилась, но видно, как нервничает: прядет ушами, косит глазом.

Герой запел. Нет, он не потерял голос, поет и очень неплохо поет, но лошадь, лошадь, что она делает?! На глазах у всех на сцене академического театра она справила большую и малую нужду… Дали занавес. Впрочем, его довольно скоро открыли снова. Навоз убрали, лужу вытерли, герой, уже пеший, опять спел свою арию и заслужил аплодисменты, героиня тоже все спела, и хор, и почти вся публика дослушала скучнейшую оперу до конца.

Ответственные поблагодарили исполнителей и постановщика и, словно забыв о неприятном инциденте, удалились, а всесоюзное радио весь вечер вещало о выдающемся успехе новой советской оперы, премьера которой в один день состоялась сразу в двух театрах: в Большом и Алма-Атинском.

На следующий день нас с мамой разбудил ликующий Дима.

– Наташкин, новость! – кричал он, размахивая газетой. Он обожал первым сообщать новости, причем, чем хуже была новость, тем больше он ликовал.

– Новость! – Дима просто светился. – Вашу оперу разгромили! – И он протянул маме «Правду».

Там было напечатано печально-знаменитое постановление об опере «Великая дружба» и связанных с этим просчетах деятелей советского искусства. Прочитав, мама сказала:

– Она это знала вчера.

«Она» была, конечно, лошадь..

Вскоре после этих событий произошли другие, странные и невеселые. Одно из них – открытое партийное собрание коллектива работников театра. Оно проводилось по непосредственному указанию горкома партии и в присутствии его второго секретаря. Несколько дней назад на премьере «Великой дружбы» он целовал маме ручки и отпускал комплименты, а сейчас сидел за столом президиума непроницаемый, как сейф. С ним рядом в наклоне к начальству – Николай Ангаров, актер и секретарь партийной организации театра. Коля Ангаров играл в основном простаков и сам производил впечатление бесхитростного рубахи-парня. За полтора года работы в театре он трижды получал прибавку к зарплате, а не так давно ему была выбита квартира. В отличие от других актеров он нередко бывал у нас дома и не раз со вздохом говорил Диме, глядя на маму:

– Как я тебе иногда завидую…

Дима победоносно раздувал ноздри и хозяйски покрикивал на меня, очевидно, чтобы возбудить еще большую зависть. Мама своим авторитетом, хоть и беспартийная, немало способствовала избранию Ангарова секретарем партийной организации, но, возглавив ее, он совершенно переменился: движения стали степенными, слова тягуче-округлыми. Теперь он одним из первых брал слово на всех худсоветах, любых, даже сугубо хозяйственных собраниях и совещаниях и свои выступления обязательно начинал словами: «Партийная организация считает»…

Так он открыл и данное сборище, призванное по повестке дня обсудить работу члена коллектива театра (не руководителя – члена) Наталии Сац в связи с постановкой ею на сцене академического театра оперы и балета имени Абая оперы В. Мурадели «Великая дружба».

Я слушала речь нашего партийного босса и поражалась, как ловко он жонглирует высокими словами и политическими терминами. Известно, что на собрании очень важно «задать тон». Ангаров его «задал», остальные подхватили. Один за другим выступающие клеймили маму за аполитизм, эстетизм и прочие «измы» – терминология правительственного постановления заменяла им факты и аргументы, не говоря уже о собственных словах и мыслях – недаром многие держали в руках «Правду».

Не обошли стороной и меня. Когда «представитель» призвал выступить комсомол, слово взял Валерий О. Повторив теми же словами высказанное до него, он внес «существенное дополнение», посоветовав обратить внимание присутствующих на аполитичность моего исполнения роли Маши-Матильды:

– Посмотрите, что она вытворяет на сцене Детского театра, это же просто шлюха какая-то, а не чистый ребенок, мечтающий о возвращении на советскую родину…

* * *

Много лет спустя я встретила Валерия в театральном Доме отдыха Щелыково. Постаревший, с лысиной и брюшком, я не узнала его. Но он меня – да. Кинулся, напомнил, стал жадно расспрашивать о маме, ее новом театре. Потом начал яростно обличать Ангарова, возглавившего Алма-Атинский театр после мамы и совершенно, по его словам, его разваливший (кстати, его тоже «съели» и очень быстро). Наконец, перекинулся на лирические воспоминания, спросил, знала ли я, как он был в меня пламенно влюблен и помню ли, как однажды пытался предложить мне руку и сердце. Я знала и помнила, а вот о своем выступлении на собрании он, по-моему, забыл. Что ж, бывает…

* * *

Ход собрания, как ни парадоксально, переломил Дима – он работал в оркестре.

– А я ничего не понял! – вдруг с места очень громко выпалил он, чем сразу вызвал здоровый, незапрограммированный смех. – Если опера плохая, разве постановщик виноват? Оперы композиторы сочиняют.

Это до примитивности здравое суждение вызвало у собрания одобрительный гул. Представитель беспокойно выдвинулся вперед – и тут Дима узнал его:

– Да ведь это вы, вы уговаривали ее взяться за эту оперу, я помню. Она отказывалась, а вы уговаривали, даже премию обещали дать…

Представитель протестующе замахал руками, Ангаров закричал что-то про неуместные выкрики с места и регламент, но из зала уже протестующе завопили: «Дайте сказать человеку» – и, получив моральную поддержку, Дима двинулся на трибуну. Речь его была яркой, сумбурной, изобиловала лирическими отступлениями и неожиданными примерами.

От творческого процесса сочинения оперы он перекинулся на поведение лошади, высказав свои соображения о том, что надо было сделать, чтобы не случилось того, что случилось, затем обратился в зал с прямым вопросом: должен ли постановщик отвечать за поведение лошади на сцене, на что умиравшие от хохота собравшиеся единодушно ответили «Нет!» Дима сорвал бурные аплодисменты, а главное, «прорвал плотину страха». После него сразу несколько человек попросили слова и стали выступать совсем в другом ключе. Видя, что собрание сошло с намеченных рельсов или, как говорят сейчас, «ситуация вышла из-под контроля», Ангаров предложил прекратить прения, но, заранее заготовленную заключительную резолюцию пришлось изменить и вместо: отстранить от должности такую-то, значилось: обратить внимание такой-то на такие-то недостатки…

– Наташкин, мне кажется они хотели тебя съесть, но я тебя спас, – сказал Дима по дороге домой.

– Не беспокойся, Дима, еще съедят, – ответила мама. – Но ты молодец.

Какое-то время спустя пришло письмо из Москвы от Сулержицких. Мария Николаевна писала, что женщина, занимавшая нашу комнату на Карманицком, съехала и там теперь можно жить. Однако, если в течение шести месяцев никто из нас в комнату не вселится, мы потеряем навсегда жилплощадь в Москве. Но мама права жить в Москве не имела, Адриан, приехавший к нам в Алма-Ату после фронта, недавно женился и прочно осел в Казахстане, оставалась я…

Решение ехать приняла сразу и без колебаний, а главной его причиной стал Андрей. Ни я, ни он не забыли той ночи. Только я вспоминала с омерзением, он жаждал повторения, настаивал на браке, без конца спрашивал, чего же я хочу. Но я сама не знала, чего хочу, хотя очень хорошо знала, чего не хочу: быть его женой. И все же Андрей много для меня значил: разорвать с ним, находясь в одном городе, я не могла. Письмо от Сулержицких стало якорем спасения. Андрей на несколько дней отправился в деревню помочь тетке по хозяйству, и я решила уехать, пока он не вернулся.

Прощай, Алма-Ата, город-сад, город моей юности. Я больше не буду здесь жить, но я не забуду тебя никогда.

Любовь. Школа. Театр

Я снова москвичка и на этот раз имею собственную жилплощадь в квартире моего детства в Карманицком переулке, в той самой квартире, которой когда-то маму наградили как отличника социалистического строительства, затем большую часть опечатали как жилище врага народа. Потом эту большую часть, состоящую из 2-х комнат, отдали работникам МВД, отчего квартира стала коммунальной, а я частью этой коммуны.

Мои соседи – машинистка «органов» Клавдия Ефимовна с мужем и Василий Дмитриевич Поначевный с женой и дочерью. «У него не лицо, а бесплатный ордер на арест», – сказала мама, когда впервые увидела Поначевного. Думаю, что немало таких ордеров побывало в его кожаной через плечо сумке, которую он всегда носил с собой. Нередко глубокой ночью под нашими окнами раздавался хрипловатый низкий гудок, затем хлопала входная дверь.

– Это Васенька поехал на ночную работу, – говорила его жена Надя. По ее же словам, за эту «работу» хорошо платили…

* * *

Вскоре после XX съезда партии я впервые увидела другого Поначевного. Поздно вечером я как-то вошла в кухню. Он сидел один возле своего столика и медленно пил стаканом водку. Увидев меня, сказал:

– Я думал, что выполняю большое государственное дело, оказывается, был просто палачом.

С тех пор он заметно помягчел: стал здороваться с соседями, расписался с собственной женой после многолетней совместной жизни и очень любил возиться с моим сынишкой Мишкой, часами подкидывая его ногой, как на качелях, в синем эмвэдэвском галифе.

Моя комната не ремонтировалась лет 15 и имела крайне обшарпанный вид. Особенно неприятно выглядели выбоины в штукатурке – следы снятых картин и фотографий. Решение этой проблемы я увидела в том, чтобы на месте старых появились новые фотографии. Вероломно покинув Андрея, я оставила ему письмо, где написала обычную в таких случаях ахинею: мы должны проверить свои чувства, а разлука, дескать, только их укрепит и что ничего между нами не кончилось. Я почти верила в это сама, но, желая закрепить эту веру, набрала с собой кучу его фотографий. Теперь они нашли практическое применение, и фотографии Андрея смотрели на меня отовсюду, даже с потолка, замаскировав таким образом ржавое пятно.

Был самый конец августа. Необходимо было решить, что делать дальше. Попытаться устроиться в какой-нибудь театр? Вряд ли получится: в Москве безработных актрис пруд пруди. Но даже если получится, – ролей все равно не дадут, а «выносить подносы», – благодарю покорно.

Просматривая брошюру «Куда пойти учиться», наткнулась на Учительский институт. Эврика! Вот то, что мне нужно. Учиться всего два года, после распределят в московскую, что очень важно, школу учителем русского языка и литературы в 5–7 классах, институт находится у Киевского вокзала, что совсем недалеко от дома. Наконец, наиважнейшее – ни в какой другой институт меня все равно не примут, так как я всюду опоздала, а в этом, может, засчитают сданные мной вступительные экзамены в Алма-Атинском педагогическом. Беру зачетку – иду.

В деканате начинается некий торг:

– Вообще-то мы бы могли вас взять, но лучше, если вы еще раз сдадите экзамены, мы попросим преподавателей в виде исключения вас проэкзаменовать.

– Ах, что вы, что вы! Не надо затруднять уважаемых преподавателей, они так устают…

– Ну, хорошо, мы вас зачислим, но только без стипендии.

– Ах, пожалуйста, мне совсем не нужна стипендия.

Но стипендия или какой-то заработок мне были нужны. И даже очень. Пока единственным источником дохода были высылаемые мамой деньги, но их хватало в обрез. К тому же я знала, что темные тучи вокруг нее опять сгущаются, вот-вот снимут или вынудят уйти по собственному желанию, что вскоре и произошло. Словом, надо было что-то предпринимать. И тут я вспомнила про Лидку.

Лидка была женой моего брата Адриана и одно время актрисой нашего Алма-Атинского тюза. Красивая, довольно способная, она была одержима желанием всех пленять и как можно скорее «проскочить в дамки» на жизненном и сценическом поприще. Еще не окончив театрального училища, Лидка вышла замуж за полярника, но ехать с ним на Крайний Север отказалась и «положила глаз» на подающего большие надежды поэта и драматурга Диму К. Снова вышла замуж, но ждать, когда надежды осуществятся, да и осуществятся ли, ей было невтерпеж и, узнав про открывшийся в Алма-Ате тюз, решила сделать карьеру там. Интересно, что все, кого она бросала, включая полярника, драматурга, моего брата и двух последующих мужей, неизменно добивались успеха и жизненных благ, а ей так и не удалось вкусить «сладкого пирога».

Когда я вернулась в Москву, Лидка тоже была там, якобы в заботах о маленькой дочке. Но дочка с рождения была передоверена маме, а Лидка напропалую жуировала жизнью и всячески откладывала свой отъезд в Алма-Ату. Адриан ревновал, и мама еще при отъезде сказала мне:

– Вот что: найди эту стерву, посади ее в поезд и подтолкни поезд ногой, пока Адриан не сошел с ума или не спился.

Я позвонила Лидке, спросила, когда она уезжает. Она быстренько перевела разговор о своем отъезде на мои дела и, узнав, что я нуждаюсь в заработке, воскликнула:

– Ну, это просто. Я позвоню Юре, и он устроит тебя на киностудию в массовку, там платят по три рубля за съемку.

– Какой еще Юра? – встревожилась я, зная Лидкину резвость.

– Это мой друг. Мы учились вместе. Он купил Наташке коляску и одеяльце, не знаю, что бы я без него делала. Так я тебя познакомлю?

– Хорошо, – отвечала я мрачно, проклиная этого самого Юру.

Странные все-таки бывают в жизни совпадения. Почему в первый раз я увидела его возле Центрального детского? Почему его дальнейшая судьба будет связана именно с этим театром? Не потому ли, что этот театр основан моей мамой и неотделим от моего детства.

Свидание у Центрального детского Лидка назначила потому, что и ей, и мне хотелось увидеть идущих на его сцене «Двух капитанов». Этот спектакль с успехом шел в Алма-Ате, мы обе были в нем заняты: она играла Катю, главную героиню, я Сашу – сестру главного героя.

– Давай встретимся за полчаса до начала, – предложила Лидка, – я познакомлю тебя с Юрой, а потом проникнем на «Капитанов». Я скажу Юре, чтоб подошел.

«Черт возьми, она командует этим Юрой, как хочет», – подумала я, но ровно за полчаса до начала была у Центрального детского. Эх! Юрочка! Сколько раз потом я приходила к тебе в твой, а ты в мой театр, но это будет потом, а сейчас – в первый раз…

Жду. Лидки нет. Хожу взад-вперед перед театром, – ее все нет. А мне навстречу тоже в хождении взад и вперед все попадается смуглый молодой человек в плаще-болонье, тоже кого-то ждет.

«Может, это тот самый Юра, и мы оба ждем Лидку? Да не буду я ее ждать, третий звонок звенит, надо, действительно, попробовать „проникнуть“». Проникла. И во время антракта встретилась с Лидкой.

– Как тебе не стыдно, – говорю, – я тебя чуть не час ждала.

– А, задержалась, – беспечно отвечает Лидка и с гордостью добавляет:

– А вот Юра меня дождался.

Чертов Юра, чувствую, что ненавижу нового Лидкиного «пажа», так она называла своих обожателей.

* * *

Начались занятия в институте. Ничего. Даже интересно. И группа хорошая, хотя и очень разная по составу. Мальчишек всего двое (один Коля Добронравов, впоследствии известный поэт-песенник), а среди девчонок и 50-летняя Александра Ивановна (зачем ей институт, скоро на пенсию?), и фантастически неграмотная цыганка Соня (по 30 ошибок в диктанте) и две Иры – Панина и Бекузарова, с которыми я скоро сдружилась. Где они сейчас? Вышла ли замуж Ирочка Бекузарова, она так к этому стремилась и была бы отличной женой? А Иришка Панина? Какая мягкая, женственная, я всегда ею любовалась…

Часто мы собирались у Иры Паниной в ее крохотной, метров пять, комнатке. Обычно на тахте, как ленивый кот, возлежал Гуленька, студент института кинематографии Игорь К. Ирочка ловила каждое его слово, а он снисходительно разрешал ей себя обожать.

– Все-таки есть некоторые достоинства в малогабаритной жилплощади, не надо делать лишних усилий, – говорил он, сгребая с притиснутого к тахте стола все самое вкусное.

Однако в один далеко не прекрасный день он так же лениво сгреб свое барахло и на прощание заметил, что «шалаш» не для него. Интересно, нашел ли он свое счастье в роскошной генеральской квартире, где обосновался, ведь творчески он не состоялся?..

Мне было уже 20. В физиологическом отношении я была женщиной, в психологическом оставалась девчонкой, верящей и ждущей от жизни чудес. Но чудеса чудесами, а жизненная проза требовала своего. Я снова позвонила Лидке и договорилась, что вечером заеду, авось, поможет с каким-нибудь заработком. Но в тот же день во время занятий Ира Бекузарова сказала мне:

– Ты чего стипендию не получаешь? Не нужна что ли? Ну, так отдай товарищам.

– Но мне же не полагается.

– Я сама видела в списке, сходи, посмотри.

Я пошла и получила целых 20 рублей. Очевидно, резолюция декана на моем заявлении была или не замечена или проигнорирована бухгалтерией, начисляющей стипендию по своим правилам: все пятерки – 25 рублей, без троек – 20.

Купив своей маленькой племяннице какую-то погремушку, в прекрасном настроении вечером отправляюсь к Лидке. Теперь, раз у меня стипендия, я уже не буду ни о чем просить ее Юру, зато постараюсь выпроводить Лидку в Алма-Ату.

Лидка с отцом, матерью и маленькой Наташкой обитали в трапезной бывшего монастыря, а сам монастырь огромной краснокирпичной обшарпанной глыбой замыкал тенистую дорожку, ведущую к нему от метро, и я лечу по ней, как на крыльях, переполненная радостью. Оттого, что получила стипендию. Что, хотя сентябрь, но совсем лето, оттого, что мне двадцать и я живу на этом свете.

Вот так одним махом пролетела всю дорожку, да еще вверх по каменной лестнице без остановки до Лидкиной двери. Распахнула ее, вошла, гляжу. Лидки нет, и ребенка нет, и родителей. Напротив на диванчике сидит очень смуглый человек и, улыбаясь, смотрит на меня. И я смотрю, но сказать ничего не могу, даже разглядеть ничего толком не могу, так запыхалась.

Вошла Лидка с дочкой – она ее купала на кухне.

– А? Пришла? А это Юра, я тебе говорила о нем.

Так вот он какой Юра. Лидка, как всегда переполненная театральными сплетнями, рада, что может их выплеснуть, хохочет… Я ее почти не слышу. Какие у него глаза? Карие? Нет, зеленовато-карие и как ласково смотрит… А под глазами коричневые тени, как нарисованные, может, правда, подрисованные?..

Лидка между тем наконец-таки собралась отбыть в Алма-Ату, настояли родители, которые все это время не только воспитывали внучку, но и содержали дочь. Разбирая вещи – что с собой, что оставить, она взяла в руки книгу В. И.Немировича-Данченко о работе с актером, которую я давно хотела прочитать. Я сказала ей об этом.

– Нет, это, по-моему, Юрина книга, – она отдала Немировича ему. А он мне:

– Пожалуйста, читай.

От Лидки мы вышли вместе. Вошли в метро. Я спросила:

– Тебе куда?

Он:

– А тебе?

– На Смоленскую.

– Ну, и мне туда же.

В метро мы почти не разговаривали, но он смотрел на меня необыкновенно лучисто и ласково. Проводив до подъезда, он попрощался, а я… Никогда и никто не производил на меня такого впечатления. Несомненно, и я ему понравилась, иначе бы он не провожал и потом книга… Я же должна вернуть ее, а для этого мы должны встретиться. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», – сказал Поэт – бессмертная истина. Провожал он меня из чистой вежливости: поздно, девчонка одна, естественно, надо проводить. А книга и вовсе ему не принадлежала, но Лидка уезжает, человеку хочется почитать, так и пусть себе читает. Ну, а ласковый взгляд необыкновенно лучистых глаз, как и заинтриговавшая меня коричневая «подводка» были ему дарованы природой. Он всегда и на всех так смотрел. Одним словом, как выяснилось позже, я не произвела на него никакого впечатления.

Новая встреча произошла на проводах Лидки. Она уезжала, а вернее, улетала через два дня из подмосковного Быково и просила по возможности ее проводить. Может, я бы не изыскала этой возможности, если бы не надеялась снова встретиться с Юрой.

Кроме нас, Лидку провожал ее отец. В Быково у него жили не то дальние родственники, не то знакомые, и ввиду позднего времени – это был ночной рейс – мы отправились к ним. Нас встретили сперва довольно хмуро, но когда отец Лидки стал из солидного кожаного «министерского» портфеля доставать поллитровки и колбасу, очень оживились и в свою очередь дополнили закусь зеленым луком и кособокими огурчиками с собственного огорода. Когда стали садиться за стол, появились еще какие-то знакомые или родственники, так что в комнатенке нас набралось человек двадцать. Но я видела только одного. Я говорила, смеялась, шутила, кому-то что-то передавала, у кого-то что-то брала, но, кроме него, не смогла бы вспомнить ни одного имени и ни одного лица. Когда-то в раннем детстве, обучая мальчишек и девчонок нашего двора искусству лазить по заборам, я свалилась и рассекла себе правую бровь. С тех пор бровь приобрела особую подвижность, особенно если я оживлена или увлечена. В тот вечер бровь ходила ходуном, и этим я впервые обратила на себя его внимание. Теперь он уже не просто смотрел – он видел меня, хотел слышать, что я говорю, над чем смеюсь, почему опять взметнулась моя «самостоятельная» бровь.

«Спальных» мест в комнате было два: кровать и продавленный диван. На кровать лег сам хозяин, диван предоставили мне, остальные расположились на полу.

Утром мы проснулись одновременно, как от толчка, с одной мыслью: а он здесь – а она здесь? Подняли головы, увидели друг друга и засмеялись, хотя я была чуточку смущена: мне показалось, что он прочел мои мысли. Отец Лидки то ли с похмелья, то ли от того, что не выспался, был хмур и насуплен. Буркнул, чтобы мы торопились на электричку, и сам первый зашагал к станции, не оглядываясь. Мы шли следом. Юра улыбался, но говорил немного – он вообще был молчалив, я болтала о чем придется, но именно по дороге на станцию я узнала, что у Центрального детского в плаще был именно он, а книга Немировича-Данченко не его, но и не Лндкина, поэтому пусть будет теперь моей.

Возле станции произошло одно событие, казалось бы, случайное, не заслуживающее внимания, но… Короче, возле станции я вдруг увидела старика с морской свинкой над ящичком.

– Хотите узнать свою судьбу? – старичок обращался лично ко мне.

– Очень хочу, – я обратилась почему-то к Юре.

Он галантно достал рубль (последний!) и отдал старику. Тот ткнул пальцем свинку, что-то ей сказал, – и она закрутила тупой мордочкой над лежавшими в коробке свернутыми в трубочки бумажками. Наконец, одну вытащила, старик протянул ее мне. На желтом каком-то пергаментном листочке значилось: «Ты часто думаешь о покинутом, но прошлого не вернуть. Свое счастье ты найдешь с тем, кто рядом». Я прочитала бумажку и быстро взглянула на того, «кто рядом». Он смотрел в сторону, но как-то слишком старательно.

– Дура-свинка, – сказала я, но бумажку не выбросила. Храню ее до сих пор.

Электричка была переполнена, сесть негде, разговаривать из-за грохота тоже нельзя – стояли в тамбуре и, улыбаясь, смотрели друг на друга, но в моей голове одна мысль: что же дальше? Неужели сейчас расстанемся навсегда?

Прибыли в Москву. Оба опаздываем, пути наши дальше расходятся.

– Ну, до свидания.

– До свидания.

Пошел, смотрю вслед, сейчас скроется. Нет, остановился. Возвращается:

– А может, сходим завтра вместе в театр?

– Давай.

– Тогда встретимся в полдвенадцатого на Арбатской.

– Хорошо.

– Ну, до завтра.

– До завтра.

Завтра! Какое замечательное слово! Завтра – это надежда, это – мост в будущее. Скорее бы оно наступило, это завтра.

Оно наступило. Я иду на свидание. Я предвкушаю встречу. Наверное, он наденет свой выходной костюм, ведь мы идем в театр. Но почему так рано – полдвенадцатого. Может, спектакль детский?

В вестибюле метро он меня уже ждал. Костюм был тот же, что вчера, вернее, не костюм, а рубашка-ковбоечка и брюки в полоску, сзади аккуратная латка.

– Знаешь что? – сказал он мне. – Мы пойдем через служебный, я там уже примелькался, а ты пройдешь по моему пропуску. Он достал свое удостоверение и дополнил фамилию Карпов буквой «а».

Это был спектакль «Варвары» Ленинградского (Товстоноговского) театра, гастролировавшего тогда в Москве. По воскресеньям играли его дважды, а для массовки использовали студентов театральных училищ. Это обходилось дешевле, чем везти из Ленинграда своих актеров.

Спектакль меня потряс. В первый раз я ощутила масштаб творческого гения Товстоногова и его актеров. Когда Юра после спросил меня, заметила ли я его на сцене, честно ответила, что нет. Я не только его не видела, я почти про него забыла, так была поглощена пронзительным искусством ленинградских актеров, актерской игры.